Текст книги "Мои дорогие мальчики"

Люка

– Мам, нашей Люке негде жить. Бабушка выгнала ее из дома.

Большие голубые глаза Димы полны слез и смотрят на меня с мольбой и надеждой.

– Как это – выгнала?

– Просто сказала, уходи, и все!

– Вот это да! Хороша моя свекровь! В своем репертуаре. Что предлагаешь?

– Пусть Люка поживет у нас.

– Как ты себе это представляешь? У нас две комнаты, твоя и моя. Где же Люка может жить?

– Со мной, в моей комнате.

– Уверен? Но, если вдруг передумаешь, отступать будет некуда.

– Уверен, уверен! Спасибо, мамочка! Я всегда знал, что ты самая добрая!

Люка, Людмила Андреевна, Димочкина двоюродная бабушка по отцовской линии, в общем, чужой мне человек, прожила у нас дома восемь лет.

Люка, сестра моего свекра, доброго, образованного и безвольного перед своей женой человека, жила в доме своего родного брата в качестве приживалки и домработницы. Свекровь моя, властная, грубая женщина-начальник всегда бедной Люкой помыкала, неприлично на нее орала и очень не любила. Она, вообще, никого, кроме себя, не любила. Ну да Бог ей судья. Не о ней речь.

Сама Люка была покорная, бессловесная и от такой поганой жизни – злая. Никого не любила, пока не родился Димочка. Все в ее жизни изменилось, когда я принесла домой маленький комочек, смуглый, с темными волосами и вместо носа – две дырочки.

Она застыла, глядя на Диму, и больше уже не могла отойти от него ни на шаг. Я никогда не встречала такой всеобъемлющей, преданной любви к маленькому человечку. По большому счету, она и бабушкой-то была ему постольку-поскольку. Так, десятая вода на киселе. Но это не имело никакого значения. Она его любила, и все! Всю свою нерастраченную нежность и заботу Люка обратила на Димочку, и мне кое-что доставалось от этой любви только потому, что я его родила. Ну, и конечно, в благодарность за то, что приютила в нашей коммуналке.

Я заболела. У меня была высокая температура, я кашляла и с постели не вставала.

Пришел Гена, увидел эту грустную картину.

– Людмила Андреевна, пожалуйста, постелите мне на раскладушке в Лениной комнате. Я остаюсь.

– Как это? Нельзя.

Люка грудью встала на защиту моей нравственности.

– Это не обсуждается. Я остаюсь.

Совершенно неожиданно для всех, и для меня в том числе, это было сказано Геной жестко и безапелляционно. Всем стало понятно, что спорить не надо, надо выполнять.

* * *

Люка устроилась работать нянечкой в детский сад, куда ходил Дима, и когда мы переехали из коммуналки в отдельную квартиру, она тоже переехала с нами.

Дима вырос, учился уже в классе восьмом, а Люка все еще жила с ним в одной комнате, уже не в коммунальной, а в отдельной маленькой, кооперативной квартирке, которую я купила на деньги, заработанные на абитуриентах.

Я готовила ребят для поступления в университет, медицинские и прочие химические институты. Начала с детей знакомых врачей, денег с них, конечно, не брала и называла их «поцелуйные», то есть, дети моих друзей. И все они поступали в институты, и мой предмет сдавали, как правило, хорошо. Этот «поцелуйный» опыт очень пригодился, когда я стала репетиторством зарабатывать. И по тем временам совсем неплохо.

Через восемь лет Люка получила от государства комнату и поехала доживать без нас.

Люка и Дима

Наш Димочка благополучно отслужил после окончания института полтора года в конном полку под Москвой и вернулся домой целый и невредимый. И… загулял. Жили мы тогда уже не на окраине Москвы, а в самом центре, на Чистопрудном бульваре, прямо напротив театра «Современник». Все наши друзья и знакомые, конечно, часто наведывались к нам. Там было уютно, красиво и весело. Мы всегда любили гостей. А уж не зайти к нам после спектакля! Такая глупая мысль просто никому не приходила в голову. Двери дома были открыты и для наших, и для Диминых друзей.

Вернулся Дима из армии почему-то при деньгах. У нас денег не брал, каждый вечер куда-то отправлялся вдвоем с Федей Бондарчуком (они вместе учились во ВГИКе и вместе служили) и возвращался чаще всего на рассвете, или вовсе к утру. И каждый раз я волновалась за него. Телефонов мобильных еще не было, из уличных телефонных будок Дима звонить не хотел и вообще не хотел никакой опеки, дорвался до свободы и как все двадцатилетние считал себя абсолютно взрослым и самостоятельным. Материальная независимость от родителей была не на последнем месте.

Беспокойство мое от этого не уменьшалось, а только росло. На дворе 1990-е годы, в самом разгаре перестройка, СССР канул в Лету, кругом не просто беспорядок, а на улицу выходить опасно. Только молодых все равно не удержишь. И как-то раз я (опять не сплю всю ночь) дождалась прихода гуляк, и только они переступили порог, как тут же и получили от меня по полной программе. Дима увернулся и юркнул в свою комнату, а бедный Федя, воспитанный мальчик, послушно стоял передо мной и вынужден был выслушивать гневную тираду про неуважение к родителям, про поведение, недостойное приличных людей и прочую ерунду.

Когда, наконец, я умолкла, терпеливый Федя сказал:

– Знаете, Вы очень похожи на мою маму.

– Неужели такая же красивая?

– Нет, так же ругаетесь.

Мы оба расхохотались, и на наш смех из своей берлоги робко вылез Димочка, понял – опасность миновала, весь удар на себя принял Федя.

У Димы началась активная жизнь, долго гулять не получилось, надо было искать работу, и работа скоро нашлась, на Мосфильме. Дима стал много ездить по стране с разными съемочными группами и однажды путешествовал по Средней Азии с англичанами, а когда вернулся, практически свободно заговорил по-английски.

Люка с нами уже давно не жила и по Димочке своему безумно скучала. Повидаться с ним у нее никак не получалось, хотя она довольно часто к нам приезжала. Дима был всегда занят и всегда не дома. В силу занятости Люке не звонил, а она ждала. Все это время она копила ему деньги, каждый месяц отщипывая от своей крохотной зарплаты. Мало ли что! Пусть у мальчика будет на черный день. Целых пятьсот рублей накопила, пока он в армии служил. Огромные для нее деньги. Принесла к нам, отдала Гене, чтобы он, когда сочтет нужным, передал их её дорогому Димочке. Надежнее способа деньги сохранить и придумать было нельзя.

Тут пришла та самая, Павловская денежная реформа девяностых, и все деньги, в том числе Люкины, превратились в пыль. Мы Диме так и не сказали ничего, а Людмила Андреевна, надеюсь, считала, что Дима их давно потратил.

Несколько лет прошло, а Дима так Люке и не звонил. На мои многочисленные недоуменные вопросы не отвечал, сердился, объясняться не хотел. Дима, вообще-то, человечек добрый, отзывчивый и щедрый, а с Люкой его как заклинило. Мы ничего не понимали.

Я часто Люку навещала. Она давно уже не работала. А зачем? Димочки в детском саду давно нет. Кого любить? Скоро после неудачной операции ослепла на оба глаза и из дома больше не выходила, звала смерть, ей было за девяносто. В день рождения я как всегда собиралась ее поздравить.

– Дым, я еду к Люке. Не хочешь со мной?

И вдруг:

– Очень хочу.

– Я сейчас за тобой заеду.

Люка меня ждала, а про Диму не знала. Вхожу в комнату, Дима в нескольких шагах за мной.

Людмила Андреевна напряженно поворачивается в мою сторону, на ее слепом лице радость, слезы и боль.

– Там Дима?

– Да, Люка. Это я.

Дима бежит к ней, садится рядом на диван, обнимает, целует, и оба они плачут.

– Люка, ты прости меня, дурака. Прости меня, пожалуйста.

– Конечно, Димуля, я давно тебя простила. Ты пришел, пришел. Теперь я могу спокойно умереть. А то я все тебя ждала. Вот ты и пришел.

И плачут горько и радостно. Оба. Потом лицо у Димы светлеет. Он успокаивается. И с тех пор (я чувствовала) был мне благодарен за то, что сняла с него жуткую тяжесть за необъяснимую эту вину. Однажды не позвонил, потом не смог преодолеть комплекс вины, и если бы не я, так и остался бы с этим жить. А как с этим жить? Невозможно.

Люка умерла скоро, всего несколько месяцев еще пожила. Мы с Димой и Геной ее похоронили, поплакали все вместе, помянули у нее дома вместе с соседями, которые теперь будут жить и в ее комнате, в отдельной, больше не коммунальной квартире.

Гена

Гена никогда не отступал от принятого решения, если считал его единственно верным. И так было всегда. Мне понадобился не один год, чтобы смириться с этим, для этого нужно было себя сломать. Другого выхода не было.

Очень скоро я поняла, как непросто жить с творческим человеком. Даже если у него замечательный характер, как у Гены, даже, если он бесконечно добр, как Гена. Даже если он очень сильно любит свою жену и сына, как Гена, и никогда не спорит по мелочам. И еще было бесконечное количество этих самых «даже».

Мне пришлось смириться с тем, что я никогда не была «первой дамой королевства», а всегда – литература. Бесполезно было с ней соперничать, обязательно проиграешь. У меня – гордячки (великий грех!), представьте себе, хватило ума и воли уступить первенство. Было мне это совсем нелегко сделать, но моей главной советчицей была любовь, а она, как известно, никогда не подводит.

Вечером мы собирались за столом после работы или учебы, и все ждали ужина с нетерпением, а Гена, сидя с нами за столом, иногда не отвечал на наши с Димой вопросы, не принимал участия в разговоре.

Он всегда был очень внимательным, вежливым и деликатным и никогда не позволял себе пренебрежительного отношения к собеседнику. Нам понадобилось время, чтобы понять: если он не разговаривает с нами, значит еще не встал из-за своего письменного стола, уже чисто убранного, и еще находится там, в своих недописанных книжках, еще пишет, и значит это, что он нас просто не слышит.

Как-то я принесла Гене, когда он работал, чашечку кофе. Поставила около него, тихонечко поцеловала и на цыпочках вышла из комнаты. Чтобы не мешать. Прошло года два. Гена рассказал мне, что тогда не состоялся рассказ. Именно потому, что поцеловала. Потом он начал подкладывать мне книжки с таким, например, названием: «Как мы пишем» и всякие другие, где писатели рассказывали про то, как они работают.

Одна поэтесса умела писать стихи только, лежа на животе, и никак иначе. И совсем получались неплохие стихотворения. Один небезызвестный писатель жил от нас неподалеку, захаживал к нам иногда и рассказывал, что, когда пишет, все время ходит по комнате и может работать только, если рукопись стоит на пюпитре. Ну, и все такое.

Я читала все это и стала, наконец, понимать, зачем Гена мне книги такие подсовывает, но сам никогда ничего не говорит.

Нечего лезть со своими поцелуями, когда человек книжки пишет!

Надо было очень сильно его любить, чтобы хотеть понять все это, не обижаться на него, не вытаскивать силой из его сложного, только одному ему принадлежащего мира.

Мы с Димочкой очень сильно любили Гену.

Димочка

Я была на восьмом месяце беременности. Мой внушительных размеров животик мешал мне ездить в общественном транспорте, ходить в гости, одеваться, раздеваться и, вообще, нормально жить. Тем не менее, это не помешало мне сесть в самолет и полететь к Черному морю, в Туапсе. Там был международный студенческий лагерь, а в лагере – мой муж, Димин папа, который как бы работал с иностранными студентами.

Что-то внутри меня щелкнуло, и «шестое чувство» просто велело мне посмотреть на это «как бы». Вообще-то, я не была ревнивой и мужа своего ни в чем таком не подозревала. Наверное, мне стало скучно сидеть одной с большим животом в Москве, и поэтому «оно» щелкнуло.

Я прилетела без предупреждения, никакой вины за собой не чувствовала, так как я приехала к любимому мужу, и он, безусловно, должен был этому событию радоваться. Однако, никакой радости не последовало, а только недоумение и смущение. Я была молодой, самоуверенной дурочкой, на мир смотрела распахнутыми, без особой мысли, голубыми глазами, о людях думала только хорошо, и не очень радушная встреча меня, лишь, немного удивила.

Я быстро освоилась, завела кучу новых знакомств, и мой любимый муж как-то не очень был мне и нужен. Его это более чем устраивало, и только через два года, когда мы уже не были супружеской парой, я поняла, что именно тогда и начинался наш развод. Такая я была тогда вислоухая и простодушная, да, пожалуй, и всегда, всю жизнь.

Среди моих многочисленных, несмотря на беременность, поклонников был чернокожий студент из Португальской Гвинеи. Его звали Туре, он любил сметану, утверждал, что меня любит тоже и все время ходил за мной. Сметану свою я всегда ему отдавала, но постоянное его присутствие мне не нравилось. И, наконец, я спросила Туре, зачем он за мной ходит. Ответ получила удивительный: «Португальской Гвинее очень нужны мужчины, а у тебя родится мальчик».

– Ты что, с ума сошел!? Причем здесь твоя Гвинея и мой ребенок? И откуда ты взял, что родится мальчик?

– Твой мальчик будет на меня похож, именно поэтому я все время должен быть с тобой рядом. Гвинее очень нужны мужчины, у нас там война.

– Ты ненормальный, и чтобы я больше тебя не видела!

С тех пор Туре не ходил рядом со мной, но находился всегда где-то неподалеку, и глаз с меня по-прежнему не спускал.

Прошло два с небольшим года. Мы с Димочкиным папой разошлись, и тут Туре внезапно появился в нашей коммуналке.

Что творилось! Все соседи высыпали в коридор и разглядывали моего черного, как вакса, гостя с неподдельным интересом. Кое-кто даже пытался его потрогать, но он не давался и норовил поскорее проскочить в комнату.

Дима стоял в кроватке. Туре взял его на руки без спроса и стал целовать. Я с трудом отняла ребенка, очень рассердилась и велела Туре убираться вон.

– Ты, вообще-то, как меня нашел? Зачем явился? У нас не принято приходить без приглашения.

Мой «гость» не только не смутился, но уселся в кресло без разрешения и сказал:

– Я же говорил тебе, что он будет на меня похож. Смотри, какой смуглый, полные губки, темноволосый, носик маленький и широкий.

– На Патриса Лумумбу он похож! Сейчас же уходи!

– Завтра я пришлю к тебе сватов. Кажется, у вас это так называется? Я все про тебя знаю, ты сейчас не замужем. Мы поженимся и поедем ко мне в Португальскую Гвинею, но сначала съездим в Париж, у меня там дела.

– Туре, ты мне надоел. Я не собираюсь замуж. И не смей ко мне больше приходить без разрешения.

– До завтра. До свидания.

Я в бешенстве закрыла за ним дверь, пройдя через плотный слой соседей, и пошла звонить маме. Надо же было кому-нибудь рассказать про все это!

Мамина реакция была неожиданной. «В Париж можно и с негром», – вздохнув, сказала она.

Слава Богу, Туре я к себе больше не пустила, а Димочка скоро стал потихоньку светлеть лицом и волосами, нос вырос, губки приняли нормальные размеры, и Португальская Гвинея перестала маячить на нашем горизонте.

* * *

Мой ребенок рос, рос и вырос. Ему исполнилось шесть лет, когда он впервые влюбился и получил первый «сексуальный» опыт.

Мы жили на государственной даче, она «полагалалась» папе по чину. Сами родители не часто наведывались туда, и жила там постоянно мама моей близкой подружки с нашими детьми, Димой и Мариной. Марина помладше Димы года на два, хорошенькая, заводная, замечательная девочка!

И наш Димочка пропал! Как он за ней ухаживал, как всегда хотел для нее что-нибудь хорошее сделать! И несколько раз мы с моей Лоркой, Марининой мамой, приезжая поздно, после работы заставали Димочку в Марининой кровати. Они спали сладко, в обнимку, несмотря на протесты Лоркиной мамы. Вера Сергеевна ничего не могла с этим поделать, хотя и пыталась. Мы, две современные, «продвинутые» мамы, не видели в этой любви ничего дурного, уговаривали Веру Сергеевну не обращать внимания, не расстраиваться, особенно на детей не давить. Но она была завучем советской школы, ратовала, конечно, за нравственное воспитание, и нам за нашу «распущенность» попадало под первое число и под двадцатое.

А дети жили своей жизнью, про наши разногласия поколений ничего знать не знали, были абсолютно счастливы и, что называется, плевали на бабушек и мам с высокой колокольни.

По вечерам, когда мы собирались вместе, как правило, разжигали костер и пели песни. В основном пел Дима. У него очень рано образовался практически абсолютный слух и был симпатичный голосок. Он забирался на скамейку, или пень и говорил: «Все. Тихо! Я буду петь».

Любимая песня:

 
Проходит жизнь, проходит жизнь,
Как ветерок по полю ржи.
Проходит явь, проходит сон,
Любовь проходит, проходит ВСЕ!
 
 
Любовь пройдет, мелькнет мечта,
Как белый парус вдалеке.
Лишь пустота, лишь пустота
В твоем зажатом кулаке!
 

Сжатый Димин кулачок вздымался вверх, а вокруг лежали трупы слушателей, корчившихся от смеха. Слушать страстную песню об уходящей любви в исполнении Димочки приходили почти все обитатели дачного поселка с детьми или без детей. Чистый мальчишеский голосок был далеко слышен, и когда песня заканчивалась, неизменно раздавались аплодисменты. Дима смущался и больше уже петь не хотел, несмотря на просьбы.

А вообще, петь любил, лет в 12 уже пел под гитару, на которой легко научился себе аккомпанировать, и в студенческие годы даже подрабатывал в каком-то ресторане, где пел песни на разных языках. У Димы была феноменальная память и явные способности к языкам. Выучить песню на иностранном языке для него не составляло большого труда.

Он рассказывал нам с Геной историю о том, как однажды пел песню по-грузински. Грузины, сидевшие за столиком в ресторане, попросили его спеть «Сулико», а он знал только одну грузинскую песню, которую и спел без всякого знания грузинского языка. Как уж он вышел из положения, не помню сейчас, но как-то выкрутился.

Но однажды эта его способность петь иностранные песни сыграла с ним злую шутку.

Он ехал за границу по комсомольской путевке в составе делегации. В поезде, как и положено, пел песни под гитару. На нем была надета войлочная шапочка-сванка, которую ему подарил его сокурсник-грузин (Дима уже учился во ВГИКе), по форме похожая на кипу. Среди других он пел свадебную еврейскую песню «Хава Нагила», и как всегда, пользовался неизменным успехом у слушателей.

* * *

Через несколько дней после Диминого возвращения из поездки у нас в московской квартире на Чистопрудном бульваре раздался телефонный звонок.

В это самое время я собиралась с подругой в кинотеатр «Колизей» на фильм Алексея Германа «Мой друг Иван Лапшин». Это был очень для нас значимый, можно сказать, судьбоносный кинофильм. Его долго не выпускали на экран и, вот, наконец, выпустили. Мы долго, с надеждой ждали этого события. И дождались. С большим трудом достали билеты, выстояв огромную очередь. «Колизей» был напротив нашего дома, сейчас там театр «Современник».

И тут зазвонил телефон. Я застыла. Потом Гена рассказывал, что я стала белая как мел и, прислонившись к стене, медленно сползала на пол. Еще никто не взял трубку, еще никто не знал, кто звонит, а я уже понимала, что пришла беда.

«Хватит меня разыгрывать», – услышала я Диму. Потом – молчание, и севший до хрипоты Димин голос, произнес: «Хорошо».

– Кто это, Димуля?

– КГБ. Они хотят, чтобы я пришел на Лубянку в какой-то синий дом.

– Зачем?

– Понятия не имею. Не сказали. Сказали только, чтобы с паспортом.

Дима был бледен, но старался держаться.

– Ну, мам, не волнуйся ты так. Сейчас КГБ уже другое, не такое, как раньше.

– КГБ другим не бывает.

Гена внимательно слушал наш диалог, не перебивая.

– Девочки, вы идите в кино и постарайтесь не очень нервничать. Я сам пойду с Димочкой. А пока мы с ним все обсудим и подумаем, как ему себя вести. У меня были контакты с этой организацией, я кое-какой опыт общения с ними имею. Думаю, что они будут его вербовать в стукачи, как когда-то меня. А с этим мы справимся. Я расскажу ему, как прикидываться дурачком и убеждать, что стукач из него никакой, тайны он хранить не умеет, ну и все такое. Идите. Все будет хорошо.

Кино мы не видели, про что фильм – не узнали, просидев весь сеанс. Нас там не было. Мы были в КГБ.

Когда мы пришли, Дима был уже дома. Стало легче. Из его рассказа было понятно, что расспрашивали о поездке за рубеж. Почему на нем была кипа, почему он пел еврейскую песню. Спрашивали: «Вы – сионист?»

Про сионистов Дима тогда знал немного, но сообразил, что это плохо – быть сионистом, и категорически отказывался им быть. Потом, как и предположил Гена, ему предложили доносить на своих друзей. И тут наш Димочка проявил актерский талант и недюжинную выдержку. Все сделал, как они с Геной отрепетировали. И ничего не подписал, как велел Гена. Его отпустили восвояси, предупредив, что, если понадобится, его снова попросят прийти. Были очень вежливы. Это был уже 1985 год. Самое начало перестройки.

И больше не попросили.

Перед демобилизацией из армии его вызвали в первый отдел конного полка, достали из сейфа то самое КГБ-шное «дело» и при нем уничтожили. Кто-то очень хорошо отнесся к Диме. Не хотел, чтобы «дело» испортило ему жизнь. Спасибо этому человеку.

Служба в армии – это отдельная песня. И она стоит того, чтобы ее спеть. В привилегированном конном полку все было как везде. Та же дедовщина, то же унижение молодых солдат «дедами», только вместо танков – кони и народ поинтеллигентней. Дети артистов, режиссеров, циркачей и совсем немного ребят «с пид Полтавы», потому что полковник, командующий частью, был оттуда.

Первые полгода нашему Диме было непросто, как и всем. А потом его очень выручали «умелые ручки». Он у нас был мастер резать по дереву, с детства вырезал маски, тотемы и всякие фигурки. Очень прилично получалось. А полковник обожал чеканку, и чтобы на ней лошади скакали.

Отслужил свои полтора года «старый» чеканщик, и «новым» стал Дима. У него была своя каптерка, он мог быть в уединении, а это дорогого стоит. Да еще родители приезжают чуть ли не каждую неделю. Можно жить.

Первое письмо от Димочки мы получили скоро. Он писал, что Сергей Бондарчук снимает «Бориса Годунова», и весь полк скачет на съемках.

«На меня надели тяжелые доспехи, – писал Дима, – дали в руки щит и копье, и велели скакать вместе со всеми. А я, ведь, скакать не умею, и никто меня здесь этому и не думал учить. Нарядили и – вперед! Я и поскакал. От страха ничего не вижу, что вокруг делается – не понимаю. Слышу только, как режиссер кричит в мегафон: «Это что за сволочь впереди царя скачет?!» Я оглянулся и понял, что сволочь – это я, а остановиться не могу. Что там царь какой-то! Не свалиться бы и, вообще, выжить бы не мешало!»

Но сама служба в этом благословенном полку была удачей, просто счастьем. Потому что тогда был Афганистан. Основная масса призывников шла именно туда. И служить под Москвой, почти дома, значило жить, не быть убитым или искалеченным на той неправедной войне. Я обнаружила у себя много седых волос, пока не увидела, наконец, своего дорогого мальчика в конном полку, когда-то созданным Буденным специально для Мосфильма.