Текст книги "Сфера Маальфаса"

Глава 3
ИНКВИЗИТОРЫ НЕ СПЯТ, МАЛЕФИКИ БОДРСТВУЮТ

Malphas – демон, который, облекшись в человекоподобного идола, вещает хриплым басом. Охотно берет жертвы и столь же охотно обманывает.

Из трактата об инфернальной мифологии

(Империя, 29 сентября 6999 года от Сотворения Мира)

За окном замка Лангерташ, со стороны моря, нехотя занимался пасмурный ветреный рассвет. Ветер с моря дул всю ночь, завывая в зубцах угловых башен, упрямые штормовые волны, тяжелые, темно-серые и длинные, раз за разом гнали к берегу гряду белой пены, тяжело ударяя в источенное водой основание скалы. Молот моря, казалось, сотрясал внешнее кольцо стен, заставляя часовых время от времени выглядывать через узкие прорези бойниц. Очередной любопытный, посмотрев на волны, качал головой и торопливо прятался под каменными сводами, укрывая лицо от струй дождя и соленых морских брызг. Ветер срывал с волн хлопья пены, усеивая белыми клочьями узкую полосу песка и потемневший, растрескавшийся камень.

Несмотря на ранний час, замок не спал. Тяжелый занавес, скрывавший дверь кабинета императора, скрадывал звуки, он не мог полностью заглушить ни гул и грохот шторма, ни грубые голоса гвардейцев и стук сапог в галерее.

Гаген задумчиво повертел в руках кинжал убийцы. Рукоять оружейник сделал в виде тела рыси, голова животного образовывала навершие кинжала, вместо глаз врезали грубо граненные рубины.

– Странная работа.

Император Церена рассеянно кивнул сыну, погруженный в свои мысли.

На крышке резного стола, занявшего собою угол кабинета, остались небрежно брошенные вещи – все, что нашли при обыске в домах посягнувших на жизнь Гизельгера. Этим утром находки перенесли в личный кабинет императора. Книга, переплетенная в кожу – тяжелая, с коваными застежками в виде птичьих лап, когтистые лапы хищно охватывали замусоленный переплет, края листов немного крошились. Гаген посмотрел на императора – тот понимающе кивнул: «Черный дракон. Искусство управлять небесными, воздушными и подземными духами», книга, безоговорочно запрещенная в Империи. Рядом валялись два флакона, один прозрачный, удлиненный, играющий гранями – жидкость в нем слабо опалесцировала, второй черный, грубой керамики, горло флакона тщательно запечатано и залито воском. Прикасаться к пробке почему-то не хотелось. Гаген взял со стола смутно знакомый портрет черноволосой девушки с раскосыми зелеными глазами в резной раме из орехового дерева.

Незнакомка мягко улыбалась с портрета, но только губами – глаза оставались холодны. Кажется, он ее видел раньше. Где? Когда?

«Свет изумрудных глаз твоих

Хранил мой путь домой…»

Гаген осторожно положил портрет, брезгливо избегая дотрагиваться до книги и флаконов. Поднять нож на императора – преступление. Держать у себя заклинательную книгу – преступление против Бога. За первое в Империи полагалось торжественное шествие, высокие ступени эшафота, палач с парадным мечом, рев толпы, в котором сочувствие причудливо переплеталось с глумлением, траурная мантия, небрежно брошенная на обезглавленное тело очередного смутьяна, и посмертная, пусть сомнительная, слава. За второе – позор, неизвестность и полные тоскливого страха дни и холодные ночи в секретной тюрьме инквизиции.

Сын императора не выспался и теперь безуспешно боролся с оцепенением, мысли оставались ясными, но тело не желало слушаться, отчаянно прося покоя.

Прошедшей ночью принц впервые увидел людей, подвергнутых пытке и допросу. Под утро император сухо приказал сыну следовать за ним и без смущения спустился по стертым бесчисленными ногами ступеням подземной тюрьмы. Арестованные – и незадачливый убийца, и его неосторожный друг – оказались уже сломлены. Гаген со страхом и жалостью вспомнил бледные, искаженные лица, запах застенка, гнет безысходности и страдания. Руководивший допросом чиновник был сух, деловит и спокоен. Его лицо в знак уважения к венценосным персонам оставалось открытым – допросчик заранее снял традиционную черную маску. Бледная сухая кожа щек, усталые глаза в сетке мелких сосудов. Почтительно протянутые инквизитором свитки покрывали аккуратные строки – записи показаний.

– Кто?

– Отрицающие, государь.

Слово отдавало металлическим привкусом страха. Отрицающими называли тайную секту, которая, кроме набора обычных грехов демономанов, упорно отрицала одну из основ духовной защиты Империи: обычай Жребия. Гаген почти удивился, когда отец равнодушно кивнул и указал на портрет в ореховой раме – а это кто?

– Девица из семьи Корн, государь. Была выбрана Жребием два года назад.

– Месть? Возможно. Второе семейство?

– Десен, западное побережье.

– Откуда все это? – император указал на книгу и флаконы.

– Они практиковали запрещенную магию.

– Ну не просто же так. Цели?

– Простите. Их цель – убить вас, государь.

– Неоригинально. Это все?

– Напасть на Молящихся.

– Молящихся в обители? Избранников Жребия? Ну, это и впрямь что-то новенькое.

– Преступники показали, что их цель – освободить Молящихся, но, государь, кто поверит им? Ни один из Молящихся не пожелал бы покинуть Обитель, пока он жив. – Инквизитор слегка опустил толстые воспаленные веки, побитое оспой лицо оставалось непроницаемым.

– Понятно. Кто еще участвовал в этой глупости?

Следователь подал Гизельгеру еще один лист пергамента. Император внимательно прочитал, грубо выругался, смял и бросил лист в огонь.

—Протоколы я забираю. Преступников казнить сегодня же, не выводя на площадь.

Инквизитор почтительно, но с достоинством склонил голову.

Гаген отошел в сторону. В углу застенка, на полу, лежали узники. Принц нагнулся над одним из осужденных. Тот был еще жив. Глаза человека, полные слез, оставались открытыми, он попытался что-то сказать, но слова остались неразборчивыми, по подбородку стекла струйка крови. Гаген отшатнулся и, повернувшись, побежал вслед за уходящим отцом.

Сейчас, вспоминая события ночи, принц не удержался и задал государю вопрос:

– Отец, почему Отрицающие хотят уничтожить Жребий?

– Сказать по чести, сын, – от глупости. Ты знаешь, сколько у нас подданных?

– Полной переписи сословий не было уже пятьдесят лет.

– Но наши люди платят налоги – кое-какие вещи нам известны. Так сколько?

– …?

– Пятьдесят миллионов. Один человек из пятидесяти миллионов раз в год отправляется в Обитель. Тем самым лишается возможности делать глупости и начинает, пусть против собственного желания, вести праведную жизнь.

– Но…

– Подумай – редкий солдат доживает до сорока. Женщины умирают в родах, дети – от сыпной заразы. Знаешь городок Эльзен на юге? Нет? Десять лет назад, когда пришла чума, там выжили десятеро – разбойники, запертые в тюрьме. А тут – один, только один бездельник вынужден поступиться даже не жизнью – привычкой грешить и легко находит сочувствующих.

– Глупцы опасны.

– Они неглупы. Вот ненавидят правящую династию – это истинная правда. То есть нас ненавидят. Мы для них наполовину узурпаторы. Во всяком случае, наш род имеет лишь чуть больше прав на престол, чем еще полдесятка родов Империи.

– Отец, твои враги не хотят божественной милости для Империи? Желают высшего, абсолютного зла?

Гизельгер досадливо махнул рукой.

– Не все так просто. Есть вещи, которые нельзя оспаривать, они полезны, они освящены обычаем, они – основа. Если отменить Жребий, то самым худшим будет не потустороннее зло. Ты видел когда-нибудь абсолютное зло? Знаешь, что это такое?

– Нет, но его никто не видит. Демоны незримы, но они всюду, изначальное зло опутывает наш мир, и демоны стерегут каждый наш шаг…

Гизельгер басисто захохотал и, утирая глаза, произнес:

– Я давно забросил учение, но кое-что все еще помню. То, что ты говоришь, это самая обычная ересь. Тебе повезло, что ты мой сын. – Император хмыкнул. – Иначе я бы не поручился за твои добрые отношения с церковью… Ладно, ладно, не пугайся… Добро существует – это жизнь. Мир, добр он или зол, все равно прекрасен и благ, в нем есть чем владеть и чему радоваться. Земли, реки, это море, угодья, которые приносят нам доход, дворцы, которые возводят наши зодчие, – разве это не стоит одобрения? Ни чтимые во всем государстве за праведную жизнь и дар проповеди священники, ни высокопоставленные отцы церкви – никто из них не может сказать, что видел в мире этом воистину абсолютное зло, от которого невозможно спастись. Абсолютного зла нет, но есть абсолютное добро – на небесах, конечно. Зло же земное лишь в уклонении от естественного порядка вещей. Зло в неправильных поступках человека. В тот день, когда найдется человек, что скажет: «Моя воля, мои желания и моя земля превыше интересов Церена» и будет иметь силы поступать так, как задумает, – в тот день мы увидим большое зло, и я молю Бога, чтобы ни я, ни ты, ни наши потомки никогда не встретили утро такого дня.

– Уходящие не выбирают своей участи. Но говорят, Жребий – это честь…

– Да. Конечно, сынок. Это большая честь. Но это также возможность для скрытого врага Империи с честью уйти из жизни и подальше от Церена. Минуя эшафот. Ему в этом помогут.

– То есть… ты хочешь сказать…

– Да.

Гаген долго молчал. Потом осторожно спросил:

– Отец, те, кто уходит в Обитель, когда-нибудь возвращаются?

– Не знаю. При мне такого не было, когда правил мой дед – тоже. За человеком закрывается дверь – и все.

– Мне можно увидеть их?

– Нет. Все, что им нужно для жизни, передают туда монахи. Просто опускают в отверстие в стене.

Гаген молчал, безотчетно борясь с непривычным состоянием сомнения.

– Что было в том списке, который ты бросил в огонь? Гизельгер насмешливо посмотрел на наследника.

– Что там было? Имена. Я наизусть знаю имена врагов – к чему носить с собой пергамент?

Два часа пополуночи – глухое и слепое время ночи.

Река Лара разделяет Эберталь, оставляя на правом берегу четверть домов столицы. Клинок русла разрубает город на неравные части: «верхнюю» и «нижнюю» – предместье.

Справа по течению Лары, в верхнем городе, тьма застилает окна дворцов знати и домов высших чиновников Церенской Империи. Сумрак небесного свода, пронизанный звездами, перевернутой чашей накрывает красивейшие храмы и дворцы столицы. Молчит древняя Обитель Молящихся, пусто и на чистых, мощеных улицах, безмолвно уходят в небо спящие стрельчатые арки.

Жизнь в нижнем городе никогда не замирает полностью. Но и там к этому часу стихает гомон речной пристани, замыкают двери лавки, пустеют рынки. Лишь припозднившиеся гуляки нарушают тишину пьяными песнями да желтые облезлые псы роются в отбросах.

Этой ночью ломкий рисунок созвездий исчез – туман, пришедший с моря, поднялся по устью Лары, опутал срубленные из лиственниц сваи пристани, оставил холодные капли на крутых бортах спящих кораблей, добрался до кромки стены, перевалил через нее и мутным холодным облаком укутал шпили и ажурные башни.

За полночь верхний город покидали люди. Они выходили через ворота поодиночке, отворачивая лица. Стражи ворот, что по ночам ограждают верхний город от воровских шаек предместий, не обращали ни малейшего внимания на тех, кто вышел, а не вошел. Сержант дозора, прекрасно знавший нравы окраины (он там родился), равнодушно отвернулся. Что ж, молодые аристократы решили развлечься – будет им развлечение.

Однако полупризрачные в тумане силуэты обошли стороной веселый квартал, не задержались они и в какой-нибудь из бесчисленных пустых и темных подворотен. Остался за спиной лабиринт улиц великого города. Темнота, молчание и туман оплели пустырь за северной стеной столицы. Луну заволокла белая пелена – светило неуверенно тлело, так свеча мерцает сквозь промасленную бумагу. Люди торопились и не запалили огня. Редкая цепочка путников шла в серой мгле, аккуратно обходя вылизанные ветром камни. Низкое, приземистое строение, заброшенный сарай, даже в тумане зияло черной дырой входа.

Дощатую дверь закрыли и заложили толстым брусом, наконец вспыхнул огонь, ночные пришельцы – мужчины и женщины – откинули капюшоны, сбросили плащи. Женщины были молоды – некоторые почти девочки, роскошно одеты и почти все – красивы: тонкие, грациозные южанки с блестящими черными глазами, пышные пепельноволосые прелестницы северного побережья. Матово светились полуобнаженные плечи. На мужчинах лежал тот едва заметный отпечаток, который дает привычка даже не считать – нет, чувствовать себя высшим.

Разобрали из корзины темные свечи. Меж отростками высокого угольно-черного подсвечника-двузубца горел дрожащим пламенем светильник – от него запалили фитили. Черный воск горячо оплывал на пальцы.

Легким упругим шагом вошел человек в маске, манеры неуловимо выдавали в нем предводителя. Люди, отступив к стенам, образовали круг. Разлили напиток по чашам – из пузатого кувшина наливала женщина с распущенными до пояса волосами. Ее склоненный затылок отливал упругим блеском вороньего пера. Протягивая фиал предводителю, она улыбнулась с манящей застенчивой порочностью – блеснули влажные мелкие зубки.

Пили – запрокидывая головы, пили – до дна, до последней капли. Терпеливо сносили полынную горечь жидкости. Медленно сгущались по углам тени.

Двое людей, укрывшись за спинами, в углу, осторожно роняли короткие фразы.

– Что с твоим братом, Корн?

Спрошенный, казалось, полностью погрузился в обволакивающее действие наркотического напитка и ответил не сразу.

– Вчера казнили.

– Будешь мстить?

Человек равнодушно пожал плечами. Товарищ вцепился ему в плечи, решительно встряхнул и сердито прошептал:

– Да очнись ты! Размазня! Послушай, ты узнал что-нибудь о Сфере? Ты нашел ее?

– Пусти, Лозье. Не трогай меня, отстань.

Лозье вместо ответа ловко и незаметно ткнул товарища кулаком в ребра. Тот дернулся, сбрасывая оцепенение, и нехотя ответил:

– Быть может, сестра куда-то спрятала ее… Я даже копать пробовал в саду, конечно, не нашел ничего. Сестру теперь не спросишь – она два года как в Обители.

– Безумец, так ты хочешь сказать…

Человек повернул лицо к свету, неестественно расширившиеся зрачки блеснули красным.

– Ну да. Эту вещь Алиса держала у себя. Монахи Жребия забрали мою сестру! Забрали! Я ничего не знаю! Сферы у меня больше нет!

– Погоди. Не отступай так просто! Эта вещица нужна нам. Слушай – попробуй все сначала. Попробуй снова заклясть Маальфаса…

Корн вздрогнул.

– Нет. Во второй раз не смогу. Демон, он… он капризен.

– Ты боишься. Трус.

– Да, я боюсь! Все оказалось бесполезно. Но мне придется заплатить ему, и я не знаю – чем. Понимаешь, почему-то мне хочется жить. Желаешь вызывать и заклинать демонов – пробуй! Кричи-кричи, может, дозовешься! Бегай за призрачным огоньком, храбрец. Лови удачу – вдруг демон не оставит тебе вместо Сферы пребольшую кучу отменного дерьма. Но все это без меня.

– Шут. Ладно, я разрешаю тебе пошутить. Но это ты у нас знаток всякого ученого хлама, а не я. Ты нашел заклятье, а не я. Ты воспользовался им один раз, сможешь и второй. Подумай – это была удивительная вещь. Жаль ее потерять.

– Нет.

– Ты был трусом, им и остался – жалею, что с тобой связался. Постарайся хотя бы справиться с собою – иначе нам обоим конец. Проклятье! Да держись же ты прямо! Не показывай слабости, сопляк, размазня! Сейчас придет Он.

– Рене… Ночью мне почти все время страшно…

– Отстань! Я не приду. Твои наклонности не в моем вкусе.

– Да что ты! Я не прикоснусь к тебе. Ты просто будь рядом, я боюсь зова демона… А люди…

– Тише! Вот Он.

Двое мгновенно замолчали, приняв непринужденный вид.

Ритуал начался.

Положенные слова всем, кроме участников, показались бы бессмысленными, резкими восклицаниями.

– Пей из тамбурина!

– Ешь из цимбал!

– Я посвящен в обряд!

– Свобода и знание!

– Милосердие – удел рабов!

– Да здравствуют проклятые!

Они еще кричали что-то. Бросили на землю почти догоревшие свечи, мужчины выхватили кинжалы из ножен и протянули их к центру круга, сжимая рукояти – изогнутые тела кошек служили ими. Теперь помещение освещал только огонек в рогатом подсвечнике, на обнаженных клинках дрожали красноватые отблески.

– Проклятье тирану на небе и на земле!

Кинжалы убрали в ножны. Люди потянулись друг к другу, хватая руки, плечи, одежду оказавшихся поблизости. Белозубая девушка с распущенными волосами, отставив в сторону кувшин, положила узкую ладонь на плечо предводителя, прильнула к нему, прикасаясь обнаженными плечами к черной ткани камзола. Казалось, всех коснулось горячее дуновение безумия. Светильник трещал, он почти погас и едва светился красноватой точкой. Возможно, подействовал напиток или сказалось растущее напряжение – по углам комнаты клубилась, принимая причудливые формы, темнота, струйки тумана, пробившегося в щели лачуги, сгустились, вылепили точеных очертаний худощавое существо – черные полы плаща сливались с туманом, красными точками светились глаза. Изящная мощь и изысканная утонченность древнего зла чувствовалась в этой фигуре. Или нет – она была грузной, черной, как оживший камень… Черный человек с белыми глазами… Летучая мышь, приподнявшаяся на лапах…

Призрачный пришелец не двигался с места, лишь менял очертания, со скептическим интересом наблюдая исступленное, телесное и душевное безумие людей. Субстанция, слагавшая существо, вяло перетекала мутными струями, но не блестела, а, напротив, поглощала сполохи огня.

Ближе к утру погас свет в щелях сарая, тихо, не скрипя, открылась дверь, исчезли, растворились в поредевшем тумане безликие серые силуэты.

«Однажды юный ученик спросил своего почтенного учителя, лучшего (в те времена) хрониста Церена, Агриппу Грамматика: верит ли тот в реальность шабаша? Хронист (будучи мучим жесточайшим из похмелий, доступных ученым) ответил – верю. Спрошенный же повторно – без лишних слов ударил вопрошающего перстом в лоб. Позже, оставшись в одиночестве, записал (не для других – для себя): „Люди порочные либо легкомысленные охотно верят в существование дьявола. Ибо тот охотно соглашается с любым деянием, приписываемым ему“.

(Из уцелевшего фрагмента «Иронических анналов», рукописи неизвестного автора)

Глава 4
ДВА КИНЖАЛА, КОТОРЫЕ НЕ ИМЕЮТ ОТНОШЕНИЯ ДРУГ К ДРУГУ

«Не устраняйте своих клинков от крови, покрывая их олифой. Жидкость сия дурная – она придает железу безобразный вид и приносит мало пользы».

Старинный трактат о холодном оружии

(Империя, Пещеры, 30 сентября – 3 октября 6999 года от Сотворения Мира)

Нора Виттенштайн, девица благородной баронской крови, рассматривала потолок. Потолок был любопытный, не деревянный и не окрашенный, без изящных росписей, но и не похожий на прокопченные дубовые балки. Он был серый, неровный и потрескавшийся, с пятнами копоти, сделанный, по-видимому, из единого камня. Голова болела, поворачивать ее было мучительно, все вокруг покрывала сероватая дымка. Алиенора не помнила, как попала сюда, смутно, как кошмар, помнила бой на тропе меж холмов, бегство, укрытие в пещере, приближение врага, собственную панику и ужас, и больше ничего.

Комната, в которой она лежала, была полутемной, окон не оказалось, сумрак слегка рассеивал свет, похожий на свет масляной лампы. Лампа стояла где-то неподалеку, но повернуть голову так, чтобы увидеть ее, не получалось. Спину сквозь дыру в порванном платье царапала жесткая подстилка, кажется, сплетенная из камыша. Алиенора попыталась встать, опираясь на онемевшие руки, но тут же упала обратно, сердце отчаянно заколотилось от страха. Руки оказались связанными за спиной. Она чуть-чуть повернулась на бок, ножен от кинжала на поясе не было, хотя чем бы ей помогли пустые ножны? Ужас увеличился многократно, когда Алиенора припомнила, где остался ее охотничий кинжал. Враги наверняка обозлены гибелью сообщников, ее оставили в живых, чтобы не торопясь предать особо утонченным страданиям, и ждать теперь больше нечего, кроме бесчестья, мучений и невероятно жестокой смерти.

Время шло медленно, было тихо, только изредка доносился слабый шум шагов, но шаги каждый раз сначала приближались, а потом удалялись, ничья рука не отодвигала грубой льняной занавеси, за которой, видимо, скрывался выход из комнаты.

В тот момент, когда Алиенора уже перестала ждать, устав прислушиваться и погрузившись в равнодушное оцепенение, занавеска оказалась отброшенной в сторону. Лежа на полу, можно было рассмотреть только короткие сапоги, сделанные из твердой кожи, наподобие тех, что носили солдаты гарнизона в Виттенштайне. Вошедший подошел ближе и наклонился над ней, девушка изо всех сил зажмурила глаза и постаралась притвориться если не мертвой, то хотя бы потерявшей сознание. Однако уловка, по-видимому, оказалась бесполезной.

– Ого! Птичка проснулась. Сейчас посмотрим, кто попался в сети к нам…

Голос незнакомца произнес эти слова на имперском языке, правильно, только чуть замедленно и со странным, незнакомым акцентом. Носок сапога, поддев ее за плечо, перевернул на живот, потом по пальцам скользнуло холодное лезвие, перерезавшее веревки на руках.

Весь страх, все отчаяние, скопившиеся в душе Алиеноры за долгие часы ожидания, выплеснулись разом. К чему осторожность, нечего терять и нечего больше ждать. Она, лишь слегка пошатнувшись, вскочила на ноги, разом преодолев оцепенение в онемевшем за долгие часы лежания на камнях теле, и с отчаянным визгом бросилась на врага, нацелясь в сторону его глаз заостренными полировкой ногтями, однако промазала и только чиркнула его по щеке.

Несколько ошарашенный противник успел уклониться, ловко перехватил ее руку, развернул напавшую и влепил ей пониже спины такой увесистый шлепок, которого хватило на то, чтобы отброшенная Алиенора отлетела до самой стены. Задохнувшись от боли и унижения, девушка несколько секунд потрясение молчала, а потом выплеснула свою ненависть прямо в лицо врагу:

– Не смей прикасаться ко мне, нечистая тварь, проклятая богом! Только попробуй! Я… я себе голову о камни разобью! Я умру с незапятнанной честью!

Она умолкла, приготовившись к отчаянному сопротивлению, и вздрогнула от неожиданности, когда ее враг разразился неистовым хохотом.

– О! Силы подземные, дайте мне выжить! Ты посмотри на себя, девица. Ты грязна и безобразна, как дохлая кошка, лежащая в придорожной канаве. Нет уж, спасибо за предложение, но свою невинность лучше оставь при себе.

Алиенора онемела. Так ее никто еще не оскорблял. Несколько минут она переживала унижение, только теперь рассмотрев противника как следует. Он был широк в плечах, но не особенно высокого роста, всего на ширину ладони выше ее. Черные жесткие волосы его, зачесанные назад, доходили до плеч. Лицо с высокими скулами ничем особенным не отличалось от лица имперца, разве что бледностью: не было загара. Это был альвис. Это был человек. Одет этот человек был в брюки и куртку из мягкой кожи, на поясе с серебряными пряжками висел кривой меч. Альвис развел руками с насмешливой вежливостью и добавил:

– У меня, ммм… добрая девица, не было выбора, лишать тебя чести или не лишать. У меня был выбор перерезать тебе глотку сразу там, на холмах, милая, или подождать, а вдруг твой отец или кто-нибудь еще вспомнит о тебе и согласится получить обратно такую драгоценность на вполне разумных условиях. Теперь я уже сомневаюсь, не зря ли всю дорогу тащил на спине лишнюю тяжесть.

Алиенора подавленно молчала. Платье на ней было в грязи, порвано во время безумного бега по холмам, волосы свалялись. Она попробовала отыскать в кармане гребень и коробочку со шпильками и булавками, но карман был пуст.

– Где мои вещи? – через силу выдавила она вопрос. Альвис усмехнулся.

– Раз ты… гм… в некотором смысле моя, значит, и вещи твои тоже мои, и у меня они будут сохраннее. А пока снимешь свои грязные лохмотья, девица, и наденешь вот это. – Он носком сапога небрежно толкнул в сторону Алиеноры сверток, перевязанный веревкой.

– Мерзавец и хам. Отвернись!

– У меня нет желания рассматривать твои мощи, киска.

Альвис беспечно повернулся спиной.

Алиенора в нерешительности рассматривала предложенное. Ее собственная одежда действительно превратилась в кучу грязных тряпок, один из сапожков потерялся. Взамен ей пришлось надеть широкую юбку из грубой коричневой ткани, кофту из плохо отбеленного холста, сандалии на деревянной подошве. Облачившись, она попыталась расчесать пятерней спутанные волосы, но ей это плохо удалось.

Альвис осмотрел ее как неодушевленный предмет, одобрительно кивнул и вынес приговор:

– Сойдет. Не так уж безнадежно. Может быть, дети, встретив тебя в коридоре, не слишком испугаются. Как тебя зовут, девица?

– Баронесса Алиенора!

– Имя твое длинно и неудобопроизносимо. Впредь будешь зваться просто Нора. А это надень на шею. – Альвис протянул ей шлифованную квадратную пластинку из обсидиана с какими-то знаками, подвешенную на цепочке. – Это чтобы все знали, что ты моя собственность, и не отправили тебя на тот свет по неосторожности, добрая Нора. Особенно если ты не спрячешь подальше свои коготки, кошечка.

Альвис поднял занавеску и вышел, больше не оборачиваясь.

Когда шаги затихли в отдалении и Нора осталась одна, она заплакала.

«Любой, покушающийся на честь дамы незаурядной в отваге и добродетели, подвергает свое здоровье известному риску. Однако ж тот, кто открыто выказывает ей пренебрежение, рискует вдвойне».

(Из уцелевшего фрагмента «Иронических анналов». Глава «Афоризмы»)

Рано утром со скрипом поднялась решетка ворот замка Лангерташ, тяжело упал подъемный мост, пропуская кавалькаду. Взвился золотой императорский штандарт. Стальным клином проскакали два десятка тяжело вооруженных всадников, блестели на солнце их шлемы, покачивались копья. Следом появились рыцари в дорогих, тщательно сработанных кольчугах-хаубертах, им отсалютовала внимательная охрана. Громыхая, выкатились повозки. Обоз охраняли лучники, посаженные на коней. Отряд если и не летел на крыльях, то по крайней мере не слишком мешкал, задерживаясь без толку. Дорога, казалось, сотрясалась под ударами могучих копыт. В испуге разбежались псы, копавшиеся в придорожной канаве. Насупившаяся твердыня быстро скрылась за горизонтом.

День занимался не по-осеннему теплый. Нежаркое, ласковое солнце согрело просторные, опустевшие поля, помеченные осенними красками рощи. Мир казался чудесным и безопасным, а покой – естественным состоянием человека.

Впрочем, отряд, покинувший Лангерташ, едва ли направлялся на поиски мира и покоя. На развилке, близ расщепленного временем или грозой дуба, всадники не свернули в сторону Эберталя, миновали пастбищную пустошь, не обратив ни малейшего внимания на невзрачный сарай, всего лишь несколько часов назад покинутый уже известными нам ночными визитерами.

Сумей кто-нибудь как следует вглядеться в лица, полускрытые шлемами, то любопытный с удивлением опознал бы в баронах, путешествующих инкогнито, самого императора, его сына, а также графа Рогендорфа и имперского советника Билвица. Граф Дитмар слегка отстал и разговаривал с молодым мужчиной из свиты, держащимся в седле с элегантной непринужденностью. Щеки собеседника пошли алым, хотя голос, напротив, оставался ледяным. На физиономии графа, напротив, изображалось пристальное внимание, живейшее сочувствие и глубокая личная печаль.

– Я слышал о вашем несчастье, Элеран. Скорблю вместе с вами, мой друг. Позволите спросить о подробностях?

– Засада, проклятье! Их было слишком много, а я один, слугу тут же убили. Я отправил в ад четверых, но арбалетная стрела пронзила сердце моей невесты. Они отступили, унося своих мертвых и ее бездыханное тело. Я даже не смогу прийти к могиле моей звезды… Ужасна сама мысль о том, что эти грязные животные делают с телами…

– Успокойтесь, мой друг. Ваше мужество удивительно, и вы славно отомстили за ее смерть. А скоро будет возможность отомстить еще, вы мне поверьте…

– Они, граф, не очень-то торопятся подставить свои шкуры под мой меч.

– Не отчаивайтесь, Элеран, – мягко сказал Дитмар. – Император, безусловно, примет лучшее из возможных решений…

– Сколько можно ждать?! – в голосе Шарфенберга звенела ярость – такая ярость сметает доводы разума и рамки осторожности. – Сколько можно терпеть это поношение здравому смыслу, этих ублюдков, сколько можно терпеть прочие безумства императора, расплачиваться нашими родственниками, отправляя в монахи тех, кто мог стать славой рода?!!

– Оставьте, Элеран, вы же знаете, есть высшие соображения.

– Да, я знаю, – перешел на шепот Шарфенберг, – я знаю, что права, которые были еще у моего деда, отняты у меня, я не могу сам повесить даже придорожного попрошайку за кражу кошелька. Я не могу держать в своих отрядах столько людей, сколько бы мне хотелось, я не могу…

– Тихо, тихо, мой друг. Мы обсудим это чуть попозже, путь долог, время у нас есть. Кстати, вы хорошо знакомы с принцем?

Двое ехали бок о бок, соприкасаясь стременами, и тихо переговаривались, сблизив покрытые шлемами головы.

Гаген, на личность которого возлагали некоторые надежды предыдущие собеседники, не слышал этих слов. Он с наслаждением вдыхал свежий осенний ветерок, не утомляло даже однообразие пути – трудности путешествия гораздо лучше, чем последние недели и месяцы, проведенные в столице, в резиденции короны. Пусть отдохнут богословские и исторические сочинения. Долой придворный этикет! Занятия с наставниками, а особенно принудительное участие в делах отца, которого требовал Гизельгер, – все это утомило принца. Кто посмеет усомниться? – преступник, покусившийся на жизнь отца, достоин самого сурового наказания. Но Гаген не мог без отвращения вспоминать расправу в застенке…

В настоящий момент наследник Империи бездумно развлекался – рассматривал тусклое золото стволов и темную зелень соснового леса. Строй деревьев напоминал колонны Храма в Эбертале. В соборе устраивали особо торжественные богослужения – там избранников Жребия провожали в Обитель.

Гагену уже приходилось видеть ритуал. Со временем ко всему привыкаешь – но в первый раз, два года назад, действо произвело на него изрядное впечатление. Люди с утра заполнили площадь перед Храмом, пестрое море голов и плеч колыхалось, разговоры в толпе слились в один нестройный, мощный, хотя и мирный гул. Кое-где в тесных рядах зияли пустые пятачки – горожане внимали проповеди троих затесавшихся в их ряды монахов мейзенского монастыря.

– …осознаем прегре-ше-ния, братиа-а-а!

Святые странствующие отцы не мылись из какого-то малопонятного непосвященным теологического принципа, поэтому внушали эбертальцам особое почтение – толпа, боязливо и восторженно сторонясь, таращилась на заношенные коричневые рясы, увешанные настоящими, толщиной в три пальца, стальными цепями. Монахи почесывались, звенели веригами и протяжным, заунывным криком склоняли к покаянию. Толпа подпевала псалмам и исправно пополняла огромную медную кружку с прорезью, похожей на обличающий грешников рот.