Текст книги "Гребень Матильды"

Из архивной пыли

В Стрельну Анна послала Рыклина, на Крюков – Бездельного, на Большую Посадскую поехала сама.

Бездельный отправился выполнять поручение с готовностью, – почуял, что у Чебневой появилась идея, а с Рыклиным чуть до скандала не дошло.

– Снова всех опрашивать? Ты в уме? Я свое дело уже сделал! Точно тебе говорю: ничего из них уже не выудишь!

– Узнай только то, что я прошу!

– Тебе надо, ты и узнавай! У меня охоты нету! Свои же по пьяни прикончили!

Она уже хотела плюнуть и послать Рыклина куда подальше, но тут в конце коридора нарисовался вышедший на крик Маркелов.

Спор он разрешил на раз. Обматерил Рыклина и ушел обратно, не сомневаясь: его поняли. Впрочем, Анна решила, что надеяться на Данилу не будет.

На Большой Посадской она пробыла недолго, быстро выяснив все, что требовалось, а потом сразу поехала обратно и пошла в архив.

Нужно было посмотреть несколько дел семнадцатого года. Но поработать не получилось.

– Анюта!

Улыбаясь, ей навстречу из-за поворота вышел Румянцев. Сияет, как начищенный самовар. Наверное, решил, что букет ее просто осчастливил!

– Здравствуй, Никита, – ответила она без энтузиазма.

Румянцев, приготовивший руки для объятий, сразу сориентировался и сунул их в карманы.

– Какими судьбами тебя в архив занесло? – поинтересовался он уже спокойнее.

«А тебя?» – хотела спросить, но одумалась. Никита ничего плохого своим букетом сказать не хотел. Наверное.

– Надо кое-что посмотреть. Из старых дел.

– А я, наоборот, сдавать дела приехал. А то складывать уже некуда.

Произнесено это было со смешком, но у нее по спине пробежала холодная волна. Знаем мы, почему у вас так много бумаг. Врагов народа после победы революции меньше не стало, значит, и арестов все больше.

Никита продолжал что-то говорить, но Анна слушала невнимательно. Уловила только, что от такой работы у него нет времени на личную жизнь, а это чревато плохим здоровьем и надорванными нервами.

Зачем он говорит ей все это? Ей нет дела до его личной жизни. Зачем вообще он пытается восстановить их отношения?

Ему прекрасно известно, что у нее есть жених. Так к чему все эти букеты, разговоры?

Неужели он что-то знает о Николае? Уверен, что тот не сможет вернуться, поэтому место рядом с ней свободно?

Не сдержав эмоций, она взглянула на него чуть ли не с ненавистью.

Никита даже отпрянул.

– Ты чего, Анют?

Но она уже пришла в себя.

– Ой, прости, Никита, задумалась о своих проблемах, потому и рожу такую соорудила. Я не нарочно, честно.

– А какие у тебя проблемы? Может, чем помогу?

«Вот уж этого не надо», – подумала она, а вслух сказала:

– Спасибо. Если что, кликну на помощь.

– Лады! – посветлел Никита. – Так что насчет ресторана? Согласна со мной поужинать? Вспомним старое.

– У меня запарка. Прости, Никит.

– Да я не про сегодня говорю. На днях, хорошо?

– Договорились.

– Ну бывай тогда.

И пошел дальше, насвистывая.

– Никита! – спохватилась она. – Спасибо за цветы!

– В память о нашей дружбе, Анюта, – ответил он, не оборачиваясь.

В самом деле?

Копаясь в старых делах, Анна все думала, известно ли что-нибудь Никите о судьбе Николая.

Встав на цыпочки, она потянула на себя папку, не удержалась и завалилась на стеллаж. На голову высыпалась сразу куча пыльных дел.

Анна заморгала и громко чихнула.

– На здоровье, – негромко сказал кто-то, невидимый за рядами папок.

– Спасибо, – ответила она и стала разыскивать в куче нужное дело.

Стоило ли извлекать из архивной пыли то, что на самом деле нельзя было считать дружбой? С самого начала Никита просто подбивал к ней клинья.

Выяснить бы, что ему известно.

Папка с делом об ограблении особняка на Кронверкском была на удивление тонкой. По-видимому, расследовать преступление с самого начала никто не собирался, потому что внутри она нашла лишь одинокий листочек с заявлением потерпевшей.

Звали истицу Матильда Кшесинская.

Вернувшись в отдел, Анна с ходу направилась к Маркелову. До революции он окончил университет и считался одним из самых грамотных правоведов не только в уголовном розыске, но и во всей столичной милиции. Занять более высокий пост ему мешало неправильное происхождение – предки сплошь были из купеческого сословия, – но Егор, кажется, к должностям не стремился. Анна подозревала, что ему просто нравится работать сыщиком. Как и ей самой. На этом и строилась их взаимная симпатия.

– Егор, помнишь дело ограбления особняка Кшесинской? Ты ведь работал тогда.

Маркелов оторвался от бумаг и взглянул недовольно.

В кои веки удалось сесть за документы – и нá тебе! Лезут с вопросами!

– По делу спрашиваешь?

– А ты думал, из любви к балету?

– Ну тогда неси чай! Без него ни слова не скажу!

– Мухой обернусь!

Анна выпорхнула из кабинета и через минуту явилась с чайником – у дежурного отняла – и пряниками.

Маркелов хищно потянул носом.

– Мятные?

– Они, родимые. На, держи.

– А сахару или варенья нет?

– А марципана не хочешь?

– Нет, я сладкого не люблю, – не моргнув глазом ответил Егор.

Чай был горячим, пряники вкусными, и Маркелов потеплел.

– Из дома на Кронверкском проспекте Кшесинская сбежала еще в феврале семнадцатого. Второпях.

– А драгоценности?

– Наверняка не забыла. Не все, конечно. Судя по тому, что я слышал о ее богатствах, забрать она могла лишь малую толику. Чемоданчик, саквояж, сумку. Что еще? На следующий день там появились солдаты. Потом особняк превратился в главный штаб.

– Я помню. Ленин выступал с балкона этого дома. А что ты слышал, Егор?

– Про Кшесинскую? Ну… что драгоценностей у нее сундук на сундуке, что унитазы золотые, что…

– Хватит! – засмеялась Анна.

– Дыма без огня, как известно, не бывает. А что касается заявления, то его Кшесинская написала по наивности, конечно.

– В самом деле верила, что ценности ей вернут?

– Да кто знает.

– А могла часть остаться ненайденной?

– Не реквизированной, хочешь сказать?

– Да. Наверняка там были тайники.

– Не исключаю. Кшесинская, уверен, была женщиной практичной. Обладая столь значительными богатствами, наверняка позаботилась об их безопасности. Особняк строился по ее заказу и учитывал интересы хозяйки.

Егор откусил от пряника и стал задумчиво жевать, глядя в окно.

– В свое время там все перерыли. Гохран организовал несколько комиссий. Многое было изъято.

– И разграблено.

Егор пожал плечами.

– Время такое было. Сейчас в доме куча всяких учреждений расположена. Петросовет, Институт общественного питания и даже Общество старых большевиков.

– И такое есть? – удивилась Анна. – Не слышала.

Она поболтала ложкой в стакане и наконец спросила главное:

– Как, по-твоему, может кто-либо вести поиски тайника, чтобы этого никто не заметил?

– При такой заселенности? Не уверен. Хотя… было бы желание. Ночью там наверняка только сторожа. Надо попробовать навести справки. Уголовный розыск всегда найдет резон поговорить с людьми.

– Направлю туда Бездельного под видом пожарной охраны. Он – парень деловой. Прикинется хоть чистильщиком обуви, хоть принцем Гамбургским.

– Пусть имеет в виду, что особняк обыскивали. И не раз. В семнадцатом, а пуще в восемнадцатом обыски были повальными.

– Это я помню.

Егор взглянул проницательно.

– Что? Коснулось?

– У Синицких во время обыска сразу вынули ящики из стола и стали смотреть, не приклеено ли что под крышкой. А когда ничего не нашли, избили Колиного отца.

Маркелов посмотрел сочувственно, но ничего не сказал. Повыдвигал ящики стола, порылся и вынул два кусочка сахару.

– На, держи. Поделимся по-братски.

– Чаю подлить?

– Давай.

Он вдруг хмыкнул.

– Народ, кстати, быстро к обыскам приспособился. Всяк на свой талант. Впрочем, все прятали примерно одинаково. Но и солдаты не отставали. Раз находили вещи в одной квартире в определенном месте, то в следующей искали там же. Многие прятали кольца в банках с гуталином, но скоро солдаты смекнули и стали из банок выуживать. Пальцами прямо.

– Тебе приходилось участвовать?

– Бог миловал. Я же сразу по уголовной части пошел. Этим чекисты занимались. Ну и Гохран. Чтобы за границу продавать, на хлеб менять. Знаешь, справедливо.

– Да, конечно. Хочешь сухарик?

В кабинет заглянул Рыклин.

– Вернулся? – обрадовалась Анна. – Удалось выяснить?

– Да чего там выяснять-то было! Обе они – и Люба, и та, что любовница – показали, что обходчик был знаком с хозяйкой имения. Как ее там… Кшесинской.

Он обиженно пробухтел:

– Надо было из-за такой ерунды гонять меня черт знает куда!

– Данила, не сердись. Я тебя пряником угощу за все твои страдания, – примиряющим тоном проговорила Анна.

Она собственноручно налила Рыклину чаю и села рядом.

– Ну, рассказывай.

– Чебнева! – В кабинет заглянул дежурный. – Тут Бездельный звонил. Сказал, что с Крюкова канала. Продиктовал для тебя телефонограмму.

Анна выхватила листочек и впилась глазами в кривые строчки.

Все так, как она предполагала. Поистине день удался!

Ночью ей приснилось, что она бредет куда-то внутри густого тумана – ни земли, ни неба не видать – и зовет Фефу. Та где-то рядом, но почему-то не откликается. Вокруг – сплошное вязкое молчание, только перед самым лицом мелькают мелкие мошки.

Это так надоело, что пришлось заставить себя проснуться.

К чему такие сны?

Она встала попить водички. Фефа заворочалась, ощутив ее отсутствие, но не проснулась.

В кухне было холодно, дребезжали рамы и тонко позванивали стекла. Должно быть, сильный ветер с залива. Значит, утром будет дождь.

Анна зачерпнула из ведра, которое Фефа ставила у печки. За несколько часов печка, которую топили помалу, успевала остыть и воду не согревала.

Сделав несколько глотков и закутавшись поплотнее в Фефин платок, Анна встала у окна. Оно выходило на юг, значит, как раз в сторону Одессы.

– Коленька, милый, как ты там? – прошептала она.

В стекле отражалась унылая физиономия с растрепанной косой через плечо. Теперь все женщины стригутся коротко. Носить длинные волосы не модно, да и негигиенично. Она тоже собиралась отрезать надоевшую косицу, но убоялась Фефиного гнева. На нынешних модниц с прилизанными головками та только плевалась.

– Срамницы! Профурсетки! Смотреть тошно! Так бы и дала по пустой башке! – ругалась она.

Получить по башке Анне не хотелось. Рука у Фефы тяжелая. Но было и еще кое-что. Ей казалось, что, вернувшись, Николай должен увидеть прежнюю Аню, ту, которую полюбил. Ради этого можно потерпеть.

Ему было бы приятно, если бы она бывала в доме Синицких чаще. Он всегда хотел, чтобы они с его матерью сблизились. Поддерживали друг друга. Анна понимала, но каждый раз заставляла себя пойти к Марье Николавне в гости. Ей казалось, во взгляде Синицкой сквозило что-то осуждающее. Словно это она была виновата во всем, что случилось с Николаем. Временами ей и самой так казалось, хотя он всегда принимал решения сам. Только сам. Что было бы с ним, если бы он не ушел в Добровольческую армию и остался здесь? Лег рядом с Гумилевым и другими несогласными? Или стал служить большевикам? Что из этого хуже: вступить в безнадежную войну или лицемерить, сотрудничая с теми, кого ненавидишь? Порой она думала, что могла бы защитить его, останься он с ней, но это было химерой. Случись что, она не смогла бы защитить даже саму себя. Все они для новой власти – бывшие, поэтому чужие и потенциально опасные.

Она нашла спасение – ловить грабителей и убийц. Свой выбор сделал и Николай Синицкий. Теперь остается ждать и верить, что у него есть шанс на спасение. В чем оно будет заключаться? В возможности покинуть страну? Это значит, что они больше не встретятся. Или в возвращении? Гумилев тоже думал, что неприкасаемый, и продолжал креститься на купола. Считал, власть оценит его честность. Наивный.

– Нет уж, – вслух произнесла она, глядя в темное небо за окном, – лучше уезжай. Я все равно буду ждать.

В стекло неожиданно брызнула струя дождя. Еще одна. И еще. Скоро ливень задал барабанную дробь, искажая и размывая ее отражение в темном зеркале.

Почему-то показалось, что этот стук веселый, бодрящий и вселяющий надежду. Анна прислушалась.

– Жди, жди, жди, – выстукивали капли.

– Буду, буду, буду, – ответила им она.

Морковный чай с Марьей Николавной

На этот раз заставлять себя навестить Синицкую не пришлось.

Ей просто не терпелось!

Марья Николавна снова долго не открывала, и Анна уже начала беспокоиться. Не заболела ли часом?

Наконец та отворила и прижала палец к губам.

– Проходите, только тихо.

Анна вдруг разозлилась. Новые жильцы совершенно затюкали бедную женщину.

– Марья Николавна, а я к вам с подарком! – громко сказала она, нарочно замешкавшись в прихожей.

Синицкая в ужасе округлила глаза.

– Чайник поставить? – продолжала Анна, ожидая развития событий.

И они не заставили себя ждать.

Дверь ближней к выходу комнаты – как будто кто-то стоял за ней и ждал – распахнулась, и их взору явил себя дюжий молодец в изорванной на плече тельняшке.

– Ты чо тута орешь, старая карга! – с ходу начал он. – Я ж тебе говорил: тише воды ниже травы! Ты чо, по рынде захотела получить?

И шагнул вперед, занося над головой пудовый кулак.

– Товарищ! – окликнула его Анна, выходя на свет, падающий из открытой двери.

Молодец притормозил и, не опуская руки, обернулся.

– Это кто тут тебе товарищ, тля?

Увидев молодую девицу, он осклабился.

– Ты, что ли, в товарищи набиваешься? Так я не против. Прямо сейчас и подружимся. Заходи.

Молодец молниеносно схватил ее за руку и дернул на себя, но тут ему в нос уткнулось дуло пистолета.

– Подружиться? Почему бы и нет, – произнесла Анна, ласково улыбаясь и внимательно глядя на него.

Молодец скосил глаза к носу. Выражение лица сразу стало детским.

– Ты что, из бандитов, чо ли?

– Я из УГРО. Слыхал такое слово? Прошу назвать свою фамилию.

– Сы… Сычев. Се… Сева, – заикаясь, пропищал молодец.

По виску потекла крупная капля. «Ишь, как испугался», – с удовлетворением подумала Анна и, оттолкнув его, убрала браунинг в карман.

– Вот что, товарищ Сева. Прошу впредь Синицкой Марии Николаевне не докучать. Иначе разговор мы продолжим в другом месте. Понял?

Помедлив, Сычев кивнул.

– А теперь, товарищ Сева, идите в свою комнату и сидите там тихо. Очень тихо. Это понятно?

Сычев кивнул второй раз, и через секунду дверь комнаты захлопнулась.

Марья Николавна, наблюдавшая эту сценку, прижавшись к стене и сжав у горла шаль, только головой покачала.

Анна не поняла, с удивлением или с осуждением.

Сама она была ужасно собой довольна. Точно не могла определить, чем конкретно гордилась, – тем, что ловко приструнила распоясавшегося грубияна, или тем, что смогла защитить мать Николая, – но настроение у нее стало распрекрасное.

– А не испить ли нам кофею? Ужас как хочется! – громко возвестила она, когда они оказались в комнате.

– Простите, Анна, но кофе нет. Да и настоящего чаю раздобыть не удалось. У спекулянтов жутко дорого. Есть только морковный.

– Обожаю морковный чай! – продолжала веселиться Анна.

– Не смешите. Как можно любить эту гадость, – невольно улыбнувшись, ответила Марья Николавна.

– Не знаю, нравится! К тому же у меня с собой есть кое-что вкусное!

И жестом фокусника достала из-за спины жестяную коробочку.

Марья Николавна ахнула.

– Боже! Где вы достали Абрикосова?

– По случаю.

– Это же мармелад «Лилипут»! Да я его сто лет не ела!

– Сейчас почаевничаем.

– Но как? Фабрики Абрикосова давно национализированы!

– Конечно! И названия у них другие.

– Значит, эта – из дореволюционных запасов?

– Согласна, лакомство не первой свежести. Но меня уверили, что разгрызть еще можно.

Они взглянули друг на друга и неожиданно рассмеялись.

– Пойду принесу чайник.

Мармелад действительно еще грызся. Они с удовольствием запивали его морковным чаем. О Николае не говорили. Зато завести речь о знаменитой балерине Анне удалось легко.

– Отец Николая работал с директором императорских театров Теляковским. Наверняка был знаком с Матильдой Кшесинской.

– Да кто же не был с ней знаком! – по-бабьи всплеснула руками Синицкая.

Анна отметила про себя, что щеки у Марьи Николавны сразу зарделись.

– Она правда была великой балериной?

– Да ни боже мой! – воскликнула та. – Павлова, Карсавина, Преображенская – вот великие! Матильда прославилась совершенно по другому поводу!

– Была любовницей Николая Второго?

– И не его одного! – продолжала горячиться Синицкая. – А что касается Владимира Аркадьевича Теляковского, то он просто терпеть не мог эту выскочку. Она уже не служила в труппе, а продолжала распоряжаться всем, будто она хозяйка Императорского театра! Наводила страх не только на артистов, но – подумайте только! – на главного балетмейстера и режиссера! Как будто сожительство с великими князьями давало ей такое право! Теляковский рассказывал, что однажды застал ее в одной рубашке с великим князем Сергеем Михайловичем! В ее уборной! И это при том, что у нее был сын от великого князя Андрея Владимировича и она собиралась за него замуж! Теляковский был почти что в обмороке, настолько возмущен подобной распущенностью в стенах театра, которые он считал священными!

– Ее, наверное, задаривали драгоценностями?

– А как же! Как-то у нас в гостях была Анна Павлова! Гениальная! Гениальная балерина! Она рассказывала, что однажды Кшесинская показывала ей свои драгоценности. Они хранились у нее в специальном шкафу. Матильда тогда подарила ей на память карандаш из платины с бриллиантами и рубинами.

– Целый шкаф драгоценностей!

– Это только то, что она носила! А были вещи несказанной цены! Диадемы, ожерелья, сотуары с редким жемчугом. Драгоценных яиц Фаберже у нее было несколько. Чайный стол от него же, цветы из драгоценных камней в вазочках из горного хрусталя. Казалось, что в них плещется вода. Еще золотая елочка с льдинками из бриллиантов на ветках. Слышала про зеркала эпохи Людовика Четырнадцатого и… и много чего еще! Конечно, пересказываю с чужих слов. Сама не видела. Муж один раз был приглашен на ее день рождения. Празднества организовали в Стрельне. Было более тысячи гостей! На железной дороге в тот день изменили расписание поездов, представляете? Леонид рассказывал, что весь дом был уставлен редкими и безумно роскошными вещами.

– А вас почему не позвали? Ой, простите! Это бестактный вопрос.

– Нет, отчего же. Меня тоже приглашали. Но… уже тогда я была наслышана о нравах этой женщины. Роман с наследником, сожительство сразу с двумя великими князьями и так далее. Поэтому сказалась больной. Отказ был принят, я думаю, с удовольствием. Матильда не любила, когда рядом много женщин. Она одна хотела блистать!

– Была так хороша собой?

Вопрос не по существу и к делу отношения не имел, но ужас как любопытно узнать, что притягивало к балеринке сановных ухажеров?

– Всего лишь смазлива, – резко ответила Марья Николавна, но взглянула на Анну и осадила себя: – Впрочем, это я из женской ревности говорю.

Она уже жалела, что настолько забылась. Не к лицу приличной женщине злословить о ком-то за глаза. Даже если речь идет о такой штучке, как Кшесинская.

Синицкая поправила прическу и уже спокойнее сказала:

– Мы все – женщины, я имею в виду, – немножко завидовали Матильде. Она была юна, красива и отлично танцевала. Но сила ее была в другом. Знаете, иной раз и красоты особой в женщине нет, а мужчины падают к ногам. И от возраста это не зависит. Оно или есть, или нет.

– Шарм? Обаяние?

– Да, и еще поразительное жизнелюбие! В ней столько силы было, бьющей через край энергии, что все невольно поддавались ее очарованию. Кроме того, она актриса и умела нравиться. Быть такой, какой хотел видеть ее мужчина. Каждый конкретный, понимаете?

– Не знаю. Наверное, только в теории, – ответила Анна и вдруг услышала резкое:

– Позвольте вам не поверить. Вы стремитесь нравиться, не отпирайтесь.

– Я?

Это прозвучало так искренне, что Марья Николавна смутилась.

Она ведь в самом деле думала, что Анна осознает свою красоту и умело ею пользуется. Почему? Наверное, тоже из ревности, только на этот раз материнской. Иначе как объяснить, что, встретив ее, Коленька совершенно потерял голову?

– А впрочем, пустяки. Я пошутила. Конечно, вам сейчас не до этого, – торопливо поправилась она.

Анна почувствовала в ее словах фальшь.

Другими словами, по мнению Марьи Николавны, она – пустая кокетка, увлекшая ее сына на путь разврата.

Да уж!

Права была Фефа, говоря: никогда не знаешь, где тебя накроет медным тазом.

Попрощавшись с Марьей Николавной, Анна вышла на улицу и вздохнула с облегчением.

Пройтись, что ли, вдоль Невы, раздышаться после чаевничания?

Она двинулась в сторону Дворцового моста, поглядывая на неспокойную, словно в преддверии зимы, реку.

Навстречу шли две женщины. Одна молча куталась в тонкое пальто – о таких Фефа говорит: на рыбьем меху, зато другая, цокая каблучками, весело щебетала и все заглядывала подруге в лицо.

Анна остановилась пропустить их и вдруг узнала. Сначала Ахматову, по челке, а потом и Оленьку Судейкину. Фею кукол. Прекрасную Коломбину.

Последний раз она видела их пять лет назад. Всего пять лет, а как будто вечность минула.

Петербургские красавицы постарели. Полиняли. Выцвели.

Да и с чего им хорошеть? Жизнь, поди, не сладкая. Чем живут? Хватает ли на хлеб с маслом?

Анна проводила женщин глазами и впервые подумала: после событий шестнадцатого года, когда она работала подавальщицей в «Привале комедиантов», выслеживая убийцу, она ни разу серьезно не задумывалась о судьбе героев той истории.

Слишком много событий. Слишком много потрясений. А ей всего семнадцать тогда было. В ее жизни появился Николай Синицкий, и история кукол, которые убийца оставлял рядом с жертвами, отошла на задний план[1]1
  Подробнее об этом в романе Елены Дорош «Кукла Коломбины».


[Закрыть].

А потом и вовсе забылась. Грянула революция, следом еще одна, потом смерть тятеньки, отъезд Николая и ее решение служить в уголовном розыске.

Да много чего.

И вот они снова стали возникать на ее пути. Смерть Блока, гибель Гумилева. Теперь эти бедняжки.

Кто еще?