Текст книги "Выбор пути. Роман"

– Затем, что твоя любовь преждевременной была. Ты сама ещё ребёнок, Верка.

– Я уже мать, я…

Отец так на неё посмотрел, что она заплакала, поняла, тятя прав, бросил её Михаил Юрьевич. Сбежал. Скатился со стога и утёк водой в землю. Пусть так. Она не в обиде. У неё теперь Витька есть. Она его воспитывать будет в любви…

Молоко у Веры появилось сразу. Молока было много. Малыш наедался вдоволь и спал. Рос он спокойным, улыбчивым крепышом и почти не плакал. Его любили все. Даже замкнутая Настасья расцветала рядом с мальчиком, учила его разным словам, смеялась, когда он их коверкал.

– Солнышко в нашем доме светит и всем хорошо. Всем, – говорила Вера, целуя сына.

Михаил появился, когда Виктору исполнился год. Вера полоскала бельё на реке, увидела его отражение в воде, отпрянула, подумала – водяной. Он рассмеялся, прижал её к себе, зацеловал до беспамятства, повалил на траву, пронзил молнией снизу вверх и заплакал.

– Верочка, милая моя, родная, любовь моя единственная, прости, что раньше не приехал. Меня жандармы схватили, шпионом назвали, в тюрьму посадили, а потом по этапу отправили в Сибирь. А я сбежал из-под стражи. Бежал к тебе через горы и леса, через реки переправлялся. Не ел, не пил, не спал… Всё думал о том, как увижу тебя, как прижму к груди… Ошалел я от счастья, любимая моя. Глазам не верю, Ве-е-ра. Какая ты красавица несравненная у меня. Царица Шамаханская. Никому тебя не отдам. Не отпущу тебя. Здесь дом построим, заживём.

– Да есть у нас дом, Миша. Сыночек тебя заждался. Где тятя, где?

– Сы-но-чее-к??? – сердце Михаила заколотилось.

– Да. Витенька. Годик ему. Пойдём.

– Погоди, – он стёр испарину с лица. – Ты ребёнка родила? От кого?

– Как от кого? – она растерялась, губы задрожали. – Я только тебе дар любви отдала и твой дар до капельки себе взяла. Вот с той ночи всё и началось. Кроме тебя в наших местах никого отродясь не было. Мы тут одни живём.

– Одни? Людей не видите и ничего не знаете? – он побледнел Понял, что она говорит правду.

– Одни, одни живём…

– Сколько лет тебе, любовь моя? – он прижал её к себе, поцеловал в макушку.

– Шестнадцать скоро исполнится. Я уже взрослая. Сыночка родила.

– Господи, прости меня, – он опустился на колени, поцеловал Верины босые ноги. – Любовь моя вечная, Ве-е-ера, не отдам тебя никому.

Матвей и Устинья приняли Михаила сухо. Вопросов ему не задавали. Сразу поняли, что он за человек. Разрешили ему остаться ради дочери и внука. Знали, недолго гостить он у них будет. Так и вышло. Через неделю затосковал Михаил, стал Веру уговаривать уехать.

– Тебе учиться нужно, Верочка. Да и Витюше в городе лучше будет. Что ему в лесу делать? Смотри он какой у нас смышлёный. Соглашайся…

Вера сдалась. Михаил ей столько интересного рассказал про замки и дворцы, про театры, картины, книги и разные заморские сладости, что она засобиралась в дорогу.

– Тятя, мы с Мишей и Витенькой в город хотим поехать. Отпусти. Сёстры давно в городе живут и назад не просятся, значит хорошо там.

– Хорошо ли плохо ли там, нам неведомо. Скрытные они. Всю правду не расскажут… – Матвей Будулаевич нахмурился. – А обратно они не едут, потому что бояться меня…

– Тятя, что это ты выдумал. Мы тебя все любим. Ты у нас самый лучший. Отпусти. Благослови нас.

– Ой, Верка, Верка, что с тобой делать? Держать тебя смысла нет, убежишь всё равно. Кровь цыганская взыграет, – отец поцеловал Веру в лоб. – Судьбинушка у тебя тяжёлая, дочка. Но это твой путь. Иди по нему с любовью, сыночка береги.

– Будет трудно, возвращайся обратно, двери нашего дома для тебя и Витюши открыты, – сказала Устинья. – Помни всё, чему я тебя научила. Ступай с Богом, дочка.

Настасья обняла сестру, шепнула:

– Он тебя предаст, Верка, помяни моё слово. Он – плохой человек, чужой. Через язык свой пострадает и тебя переживёт… Недолго, правда… Ступай…

– Настасья, зачем ты такие слова мне сказала? – Вера расплакалась – Мне и без того тяжело, а ты…

– Я судьбу твою вижу, Вера, не реви. Я тебя жалею и предупреждаю, чтобы ты повнимательней была и не очень-то ему доверяла. Скоро дочку родишь, тогда мои слова вспомнишь. Ангела вам в путь. Живите в любви…

Вера шла рядом с Михаилом, который нёс на руках сына. Её душу переполняли новые чувства. Она думала о себе, как о птице, вырвавшейся из клетки, птице, летящей в неизвестную, прекрасную страну, чтобы там умереть. Почему в голову лезли такие мысли, было неясно. Ощущение свободы и беспредельности дурманило сильнее дурман-травы. Безмерная радость переливалась через край, разливалась цыганской песней, той самой, которую пел отец – тятя…

Новая городская жизнь представлялась Вере сказкой. Чего она себе только не напридумывала, а вышло всё не так. Михаил привел её с сыном в маленькую, узкую, как пенал комнату в бараке. Кроме них в таких же узких комнатах ютились ещё десять семей. Перегородки были такими тонкими, что любой шорох был слышен. Даже шёпотом говорить было невозможно, кто-нибудь из соседей обязательно в разговор вклинивался.

Пугала Веру вонючая уборная одна на всех и кухня, где кашеварили несколько хозяек одновременно. Бани не было. Вернее, она была но где-то далеко-далеко, без провожатого не найдёшь. Работала баня два раза в неделю. Один день мужской, один – женский.

– Миша, а где дворцы и сады, про которые ты мне рассказывал? – спросила Вера, уставшая от тесноты, вони и злорадства соседей.

– Верочка, всё будет, не сомневайся. Денег немного заработаю и дворец построю, – пообещал он. Она поверила.

Их дворцом стал маленький деревянный домик на окраине посёлка, который Михаил выхлопотал для своего семейства. Домик стал для Веры настоящим счастьем. Они одни. Кухню и туалет ни с кем делить не нужно. Михаил новые сказки ей рассказывает:

– Скоро я театр организую свой собственный и главную роль сыграю, а ты будешь в первом ряду сидеть и гордиться мной. Будешь?

– Конечно буду, Мишенька.

В день премьеры у Веры начались роды. Она родила девочку. Михаил дал дочери имя Аделаида. Сказал, в честь бабушки дворянки. Пообещал отвезти их в фамильное имение, когда появится возможность. Сейчас нельзя. Сейчас он занят на строительстве канала Москва-Волга.

– Зачем канал нужен, Миша?

– Верочка, несмышлёныш ты мой, все-то тебе объяснять приходится. Но это и хорошо. Я за тебя в ответе, потому, как старше тебя на целую жизнь.

– Как это?

– Тебе четырнадцать было, когда мы с тобой встретились, а мне – двадцать восемь. В два раза больше. Я целую жизнь прожил без тебя. Зато теперь мы не расстанемся с тобой никогда. Веришь?

– Верю, Миша. Так зачем канал-то нужен.

– Канал – уникальное гидротехническое сооружение, которое соединит две реки Волгу и Москву-реку и превратит Москву в порт пяти морей. Представляешь, в пять морей можно будет из столицы отправиться.

– А в какие моря-то?

– В Балтийское и Белое на севере. В Каспийское, Чёрное и Азовское на юге. Корабли по каналу пойдут. Мы с тобой обязательно поплывём на одном из них. Представляешь, я – капитан в белом кителе и фуражке, а ты на палубе в кружевном наряде белом. И детишки наши рядом. Красота.

– Какой же ты у меня замечательный человек, Миша. Какое счастье, что ты мне дар своей любви передал. Люблю тебя, мой ненаглядный. Люди завидуют нашему счастью, видят, какая мы прекрасная пара. Жить мы с тобой будем долго-долго. Я знаю, что так и будет…

Аделаиде исполнился год, когда к ним пришли сотрудники НКВД22
  Народный комиссариат внутренних дел СССР (НКВД). Он объединял в себе структуры, отвечающие за различные сферы жизнедеятельности общества: от внешней разведки и охраны государственной границы до борьбы с пожарами и регулирования дорожного хозяйства.


[Закрыть] с повесткой на арест Михаила и обыск квартиры. Вера чуть не уронила дочь, которую держала на руках. Аделаида была очень неспокойным ребёнком и умолкала только на руках. Ни на миг её нельзя было оставить. За день Вера так выматывалась, что падала без сил, а Михаил работал с утра до позднего вечера. Кроме основной работы на канале он руководил драмкружком, проводил совещания, был в гуще событий. В свои дела он Веру не посвящал.

– Не нужно тебе это знать, Верочка. Не забывай, какое время сейчас сложное. Враги кругом. На канале много заключённых, ты же знаешь. Нужно быть готовым к любым провокациям и ничего не бояться. Прийти могут в любой дом, в любое время…

Пришли к ним. От страха у Веры ноги подкосились. Михаил обнял её, сказал спокойным, уверенным голосом:

– Не верь никаким наветам. Бабьи сплетни не слушай. Ты – моя единственная настоящая любовь, моя Ве-е-ера. Я скоро вернусь. Жди. Знай, что я невиновен.

Его увели. Вера опустила дочку на пол и заплакала. Аделаида уткнулась ей в колени и тихонько заныла. Витюша гладил мать по руке, повторяя слова отца:

– Ты – моя единственная настоящая любовь, моя Ве-е-ера…

Сколько времени прошло, она не помнит. Осталось только состояние опустошённости и безысходности, пропал слух, притупилось зрение. Она летела в чёрную дыру и не пыталась сопротивляться.

– Мама, Аля заснула на полу, замёрзнет, – голос сына вернул Веру в реальность. Она вздрогнула. Увидела маленький комочек у ног.

– Божечки, девочка моя. Витюша, а ты почему не лёг спать?

– Тебя жалел. Не уходи от нас. Мы маленькие, нам мамка нужна.

– Да я и не собираюсь от вас уходить. Чего ты удумал?

– Ты ушла, я видел. Я звал тебя, а ты смотрела куда-то и шептала страшные слова. Я не запомнил.

– Деточка ты моя родная, прости. Я больше не буду, честно, честно, – Вера поцеловала сына. – Хороший ты мой, спасибо, сыночек…

Вера поняла, что ей надо жить ради детей. Нужно думать, что Михаил просто куда-то уехал, исчез на время, как после их первой встречи. Она его дождётся, и всё у них будет хорошо…

Прошло несколько дней. Женщины у колодца стали Веру сторониться. Кто-то пробубнил ей в спину: жена врага народа… Вера не обратила внимания. Сделала вид, что не слышала. Запретила себе реагировать на слова и косые взгляды. Она ни в чём не виновата. Мишу оправдают.

Ночью Вера просыпалась от скрипа половиц, словно кто-то ходил по дому. Она приподнималась и тихонько звала:

– Миша?

Ответом была зловещая тишина. Оттуда, из этой тишины просачивались в подсознание Веры обрывки их разговора с Михаилом:

– Обходи стороной Ксению Мурашко. Она грозилась тебя серной кислотой облить.

– За что? Чем я ей не угодила? Я и знать-то её не знаю, Миша.

– Зато она тебя знает. Следит за тобой.

– Зачем это? Что я за птица такая важная, чтобы за мной следить?

– Ты – жена моя законная, соперница для неё. Хочет Мурашко нашу крепкую семью разрушить и детей без отца оставить. Хочет, чтобы я с ней жил, а тебя бросил.

– Да разве так можно? Это же грех большой. Бог её покарает.

– Несмышлёныш ты мой родной, эта дамочка про Бога забыла давно. Ей мужик нужен работящий. Она на меня глаз положила и своего добивается любой ценой. Я сопротивляюсь, к совести её взываю. А она меня за советскую власть агитирует, к беззаконию и анархии склоняет…

– Ой, что делается в мире, Миша.

– Ты, Верочка, думаешь, наверно, что в лагерях воры да убийцы сидят? Ан, нет. Честных людей там больше. Учёные, литераторы, музыканты, люди дворянского сословия, офицеры, вроде меня. Я тебе потом всё подробно расскажу. У меня ведь отец золотоискатель. Много золота добыл, мне оставил наследство во Владивостоке. Да не смог я доехать туда… Ладно, спи, потом всё тебе в подробностях расскажу…

Не рассказал. Арестовали. Хорошо хоть расписаться они успели, а то ведь она и не жена была, а сожительница. Так её в бараке соседки называли. Их слова больно ранили Верино самолюбие, но она вида не подавала. Помнила просьбу отца – любовь ненавистью не губить. Да и Миша просил язык за зубами держать, никому больше про их отношения ничего не рассказывать. Она молчала. Вспоминала немногословную свою матушку Устинью и благодарила её за уроки мудрости и терпения.

После ареста Михаила Вера частенько слова сестры Настасьи вспоминать стала и с горечью думать о том, что сестра-кликуша беду, таки, накликала… Хотя понимала, что Настасья здесь ни при чём. Вера сама свой путь выбрала, сама за Мишей побежала, словно он её приворожил. И что теперь? Как жить? Деньги пока есть у неё, а потом как? В лес вернусь…

Сердце заныло. Останавливал ведь тятя, уговаривал, а я упёрлась, хочу и баста… Зачем ушла? Зачем? За мужем, за любовью, за сыном и дочкой… Господь мне поможет выжить и детей поднять. Ой, да что это я? Мишу выпустят. Он хороший. Он не виноват ни в чём. Я верю, верю…

Дело по обвинению

Михаила допрашивали долго и нудно. Было понятно сразу, что донос настрочила Ксения Мурашко, учительница, разведёнка, этакая охотница, желающая всего и сразу. Он к ней стал захаживать в гости после репетиций, чтобы расслабиться и отдохнуть. Вино, папиросы, гитара, смех, беззаботность, а дома сопливые ребятишки плачут и донимает расспросами глупенькая молодая жена, несмышлёныш, ничего не знающая про взрослую жизнь. Скучно ему с ней. То ли дело Мурашко – ураган, а не баба! Она огонь и воду прошла. Готова во все тяжкие пуститься. Таких, как она, в жёны не берут, с ними развлекаются. Вот он и развлекался. Мыслей о том, чтобы уйти от жены у него никогда не было. Вера его устраивала во всём.

Он любил её какой-то непонятной звериной любовью. Он без неё не мог, но при этом, не брезговал и другими женскими прелестями. Свои похождения он называл репетициями, совещаниями, спектаклями. Мог засидеться допоздна, а потом мчался в свою берлогу и засыпал на большой Вериной груди, как младенец в объятиях матери. Однажды он попросил покормить его материнским молочком. Вера рассмеялась, расстегнула кофточку:

– Кушай, моё дитятко… – в её голосе было столько нежности, что он расплакался.

– Ве-е-ра, что ты со мной делаешь? Каким зельем опоила ты меня, дочь цыгана? Каким заговорам научила тебя мать-травница?

– Меня научили любить всем сердцем, Миша. Любить и зла не таить.

– Люби меня всегда, Вера. Люби…

Никогда ни одной из женщин он таких слов не говорил. Женщин у него было много, очень много. Он вначале считал их, а потом бросил. Надоело. Рос Миша без родителей. Они рано разошлись, оставив его на попечение бабушки по материнской линии. С шести лет воспитанием внука занималась Елизавета Петровна. Занималась, это громко сказано. Она смотрела, чтобы Мишенька был сыт, одет и долго не бродил по улицам. Школа для мальчика стала спасением. Молоденькая учительница его жалела, обнимала, целовала в лоб. Он прижимался к ней теснее, теснее, пытаясь ощутить забытое материнское тепло. Ему верилось, что его мамка такая же красивая и тонкая, как эта учительница Антонина Семёновна. Это она сказала, что Миша на Лермонтова похож, да и зовут его Михаил Юрьевич. Он посмеялся, а потом часто представлялся: Лермонтов, поэт.

Мамку свою Миша увидел, когда ему исполнилось десять лет. Встреча его разочаровала. Старуха, которая бросилась его целовать, не имела ничего общего с Антониной Семёновной. Миша отшатнулся от неё.

– Кто ты? Ты не можешь быть моей мамкой. Ты – чужая…

Она закрыла лицо ладонями, опустилась на стул.

– Зачем ты так, Мишенька, – пожурила его бабушка. – Годы никого не щадят. Посмотрим, каким ты станешь, когда вырастешь.

– Мама, он прав, – старуха открыла лицо. Оно почернело ещё сильнее. Мише стало её жалко. – Я не имею права называться твоей мамкой, потому что бросила тебя. Прости. Я не прошу любить меня, как мать. Люби меня за то, что я дала тебе жизнь.

«Люби меня за то, что…» – он эти слова запомнил и частенько потом повторял. Мать умерла через пару лет. У неё была неизлечимая болезнь. Бабушка Мишу на похороны не взяла, чтобы не травмировать психику ребёнка. О том, как происходит погребение усопших, Миша узнал уже в зрелом возрасте. Обряд погребения его оставил равнодушным. Серо-синий покойник лежал в деревянном гробу на белоснежной подушке в красивом чёрном костюме. Из-под белой простыни, прикрывающей его наполовину, торчали блестящие носы чёрных ботинок. Руки были скрещены на груди, в них догорала тонкая восковая свеча. Воск капал на бумажку, в которую, как в юбочку была обёрнута свеча.

Свет был в комнате приглушён, зеркала завешены тёмной тканью. Бабы выли, причитали, священник нудно бубнил непонятные Михаилу слова. Театр. Скучно. Душно. Михаил рванул ворот рубахи, вышел на воздух. Зачем такой обряд? Три дня сидят вокруг гроба и воют. Для чего?

– Провожают в дальний путь, – пояснила одна из плакальщиц. – И пятаки на глаза нужно положить обязательно, чтобы покойный мог расплатиться с лодочником, который его на ту сторону повезёт…

– На какую ту сторону? – не понял Михаил.

– В царство мёртвых. Неужто не слыхал?

– Не слыхал.

– Так вот знай, мил человек, что все усопшие реку Времени переплывают. Кто добрым был, в хорошее место попадёт. А уж, если басурман какой, то готовься к самому страшному. Грешил на земле, расплачиваться будешь там, – она махнула рукой в неопределённом направлении и пошла в дом, плакать. Работа у неё такая – оплакивать уходящих…

Прошло много времени с той поры. Михаил заматерел, научился смотреть на все проблемы свысока, словно они его не касаются, словно всё это происходит не с ним, а с теми, кого отпевают. Он и арест свой воспринял спокойно. Ни минуты он не сомневался в том, что серьёзные сотрудники НКВД сразу во всём разберутся, высмеют глупую бабу Ксению Мурашко, и отпустят его к жене и детям подобру-поздорову. Не отпустили…

Бред истерички стал главным мотивом преступления, в котором его обвинили. Ему прилепили позорное клеймо «контрреволюционер-агитатор», несмотря на то, что он, рождённый в 1906 году, к революции не мог иметь никакого отношения. Ему в 1917 году было всего одиннадцать лет…

Из того времени Михаилу запомнилось катание на буфере трамвая с такими же мальчишками, как он. По Бульварному внутреннему кольцу ходил тогда трамвай «А». Его ласково называли Аннушкой. Из-за крутого спуска Рождественского бульвара трамвай этот пускали на линию всегда в один вагон. По Садовому внешнему кольцу ходил с прицепом трамвай «Б», его называли Букашкой. Трамваи «А» и «Б» с гулом, скрежетом и звоном ползли по своим маршрутам. Ходили они редко. Народу в «часы пик» набивалось тьма-тьмущая, гроздьями повисали люди у дверей. Мальчишки ездили на буферах, а потом убегали от постовых. Но разве за это называют контрреволюционером?

Много разных разговоров слышал он тогда, бегая по улицам. О том, что белые побеждены, изгнаны, расстреляны. О том, что среди революционных масс больше популярен Троцкий, а Ленин на втором месте. За ним идут Каменев, Зиновьев, Дзержинский, Свердлов, Луначарский.

Именно Троцкий разъезжал по всей стране, выступал с речами, издавал грозные декреты, жестоко подавлял крестьянские восстания. Газеты были переполнены сообщениями о восстаниях и карательных мерах. «Правда», «Известия», «Рабочая газета», «Крестьянская газета», «Гудок», «Беднота» печатали списки расстрелянных и убитых продотрядовцев, которых называли героями, погибшими за дело революции.

О вождях, даже о Ленине, почти ничего не писали. Зато в подробностях расписывали всякие происшествия. Особенным успехом пользовались разделы «суд», и «происшествия». Мише особенно запомнилась статья о том, как из зоопарка убежал горный козёл. Писали, что козёл помчался по Большой Грузинской улице, сбивая прохожих с ног и наводя панику. Он вбежал в открытую дверь парикмахерской, там увидел в зеркале своё отражение, рассвирепел, с ходу разбил зеркало, повернулся и помчался дальше. На Тишинском рынке он посшибал лотки торговцев, был наконец пойман и посажен в клетку…

Теперь в клетку посадили его, Михаила. Но смеяться ему, почему-то, не хочется. На дворе 1938 год. Ему уже не одиннадцать, а тридцать два. Солидный возраст. За это время он столько дров наломал, не унести. Одна Верка чего стоит. За растление малолетних он давно мог срок схлопотать, а тут… глупость какая-то. Глупость, недоразумение – толстая, неуклюжая, злая Ксения Мурашко, тьфу… Глазки поросячьи, голос визгливый, губки узкие. Злыдня, а он перед ней рисовался зачем-то.

Перья распустил, разболтался про дворянское своё происхождение, про отца золотоискателя, про то, что сам он был осуждён, как белый офицер, но бежал из-под стражи. Добрался до Петрограда, дал отцу телеграмму, чтобы тот выслал деньги – три тысячи рублей. Столько стоил новый паспорт. Звучную свою фамилию Лермонтов поменял, чтобы следы замести. Стал по новым документам Купцовым, но дар сочинительства не утратил. Любой экспромт запросто выдаю, склонность к театрализации имею, играю на любых инструментах. Подайте гитару…

 
«…Гитара помнит гитара знает,
Слова которые я так ищу сейчас
Пусть я молчу пусть ты молчишь
Гитара скажет всё за нас…»33
  Михаил Пляцковский


[Закрыть]
 

Сколько песен он спел в квартире Мурашко… Зачем? Чтобы баланду теперь тюремную хлебать… Сам кашу заварил… Мурашко грозилась, что устроит ему лагерную жизнь, если он к ней не переедет. Он на сделку с совестью не пошёл. Нос Мурашке хотел утереть. Вот я какой герой! Догеройствовался, доигрался, дурачок… Сижу теперь в клетке и перелистываю страницы своей автобиографии. Следователь велел написать подробно.

Хорошо, что я в школу ходил и грамоту освоил. Много нам разных знаний поначалу давали, но мудрый нарком просвещения Луначарский решил сломать старый, давно установившийся порядок в школах. Учителям было велено отметки не ставить, учеников не спрашивать, а задавать им уроки на дом. Строители коммунизма должны быть сознательными. Закон Божий изгнали из школ сразу же после революции, отменили латынь и греческий, потому что чужие языки советским людям не нужны. Время от времени являлись в школы комиссары проверять, как проводится реформа. Старшеклассники после одного из таких визитов сочинили песенку:

 
«Раньше был я смазчиком – мазал я кареты.
А теперь в Совете я издаю декреты…»
 

– Автора этих строчек, наверное, в лагерь отправили, – Михаил обмакнул перо в чернильницу, написал на бланке, который ему вручили: Купцов Михаил Юрьевич 1906 года рождения. Уроженец города Калязин Тверской области из служащих, гражданин СССР. Женат, двое детей, беспартийный, образование среднее, не судим. Работаю прорабом монтажных работ Икшинского 186 эксплуатационного гидроузла канала Москва – Волга. Проживаю в посёлке Икша Савёловской железной дороги.

На обороте нужно было написать подробную автобиографию. Один лист получился. Особо писать-то нечего. Сирота, воспитывался у бабушки по материнской линии. Закончил училище по профессии электромеханик. На канал приехал по объявлению в газете. Кроме основной работы руководил драмкружком. Женат, имею двоих детей. Не судим.

Бумаги у Михаила забрали и повели в камеру. Там уже сидело человек шесть уголовников-воров, молодых, развязных, шумливых, но вели они себя вполне прилично. На полу сидел чернобородый, красивый крестьянин, шептал молитвы, закрыв руками лицо. Позднее он разговорился, рассказал, что его отец, дед, и прадед были огородниками, снабжали Москву овощами. Они старообрядцы. Их пятеро братьев. Живут вместе с родителями и своими семьями в одном доме. Содержат подсобное хозяйство, чтобы прокормиться. На рынок продукты не возят, самим еле хватает. Дети мал-мала меньше. Бабы домом и огородом занимаются, мужики на поле землю боронят, пашут, урожай собирают. Их всех разом арестовали и по разным камерам развели.

– За что?.. За что?

– Был бы человек, а статья на него всегда найдётся, – пошутил один из заключённых. Крестьянин заплакал.

Михаил лёг на нары, отвернулся к стене. Во рту стало кисло. Дело принимало нешуточный расклад. Но ему пока никакого обвинения не предъявили, значит рано сдаваться…

Утром принесли завтрак: пшённую кашу, кусок хлеба, два кусочка сахара, кружку кипятка. Михаил поел, прилёг. Открылась дверь.

– Купцов! – выкрикнул охранник.

Михаил поднялся, назвал своё имя-отчество. Так требовалось.

– На допрос, – рявкнул конвоир.

Михаила привели в небольшую комнату без окон. Посредине обшарпанный одинокий письменный стол, за которым сидит следователь. Под потолком яркая лампочка без абажура. Лицо у следователя красивое, широкий лоб, тёмные большие глаза, пристальный, немигающий взгляд. Одет он в прорезиненный военный плащ, на красных отворотах по одному ромбу – комбриг.

– Большая величина, – подумал Михаил, но тут же вспомнил, как сокамерники рассказывали, что для наведения страха следователи нарочно одеваются командирами высокого ранга. Плащ следователю был чрезмерно велик, значит, это – маскарад. Страх у Михаила пропал, он взял себя в руки, улыбнулся.

– Садитесь! – сказал следователь устало.

Михаил сел на табурет напротив него. Лампа освещала его лицо, а лицо следователя скрывалось в полутьме. Из этой полутьмы неотрывно смотрели на него несколько минут большие, красивые, холодные, тёмные глаза. Неожиданно следователь резко наклонился вперёд, словно хотел пронзить Михаила насквозь своим взглядом. Тот не выдержал, моргнул.

– Курите, – следователь протянул Михаилу папиросу из пачки, лежащей на столе, зажёг спичку, поднёс ему. Михаил закурил. Их взгляды снова встретились. Следователь обрушил на него лавину гневных слов.

– Так вот вы какой! Много о вас наслышаны! Все говорят, вы ярый, убежденный монархист, занимаетесь антисоветской агитацией, проявляете диверсионные наклонности.

– Это неправда, неправда! Никогда я не занимался антисоветской агитацией! К диверсионными наклонностями не склонен. У меня маленькие дети, мне их кормить нужно. Вы мою вину не доказали!

– А вы не доказали мне, что предъявленное вам обвинение необоснованно.

– Какое обвинение?

Следователь протянул Михаилу заранее заготовленную бумагу: «Следователем ОГПУ44
  Объединённое Государственное Политическое Управление


[Закрыть] Портновым Николаем Павловичем предъявлено Купцову Михаилу Юрьевичу обвинение по статье 58 пункт 10 Уголовного кодекса».

– Вы знаете, что это за статья? – спросил он строго.

– Нет.

– Эта статья вмещает все контрреволюционные деяния и состоит из полутора десятков пунктов. 58—10 считается самым «легким» и самым распространенным пунктом, но и по нему дают до десяти лет за пропаганду или агитацию, содержащую призывы к свержению или подрыву Советской власти. Вы хотели взорвать канал. Это – диверсия.

– Ложь.

– Вы агитировали людей не ходить на выборы в Верховный Совет СССР.

– Ложь. Я уважаю законы Советского Союза и всегда хожу на выборы.

– Вы – белый офицер.

– Ложь.

– Вы были судимы.

– Нет.

– Ваш отец – золотоискатель?

– Я – сирота. Мои родители умерли в 1920 году.

– Прочтите и подпишите протокол допроса, – следователь пододвинул ему листок.

Михаил подписал, поднялся. Конвойный отвёл его в камеру. Сокамерники ему посочувствовали, узнав про пятьдесят восьмую статью.

– Попал ты в переделку, мужик. Тебе ещё 58—2 могут приклеить. А это – расстрел или клеймо «враг-народа», с конфискацией имущества, лишением гражданства и изгнанием за пределы СССР. Но ты не сдавайся. Пиши письмо Верховному Главнокомандующему Иосифу Виссарионовичу Сталину. По его приказу многих освобождают. Это правда.

Михаила обрадовался. Сдаваться он не собирался, а после этих слов воспрял духом. Разберутся, разберутся в его деле непременно…

На допросы его вызывали ещё несколько раз. Ничего нового он не услышал и ничего нового не сказал. Следователь сердился. Вызвал Мурашко на очную ставку. Она пришла нарядная, губы накрасила ярко-красной помадой, держалась высокомерно. Говорила громко, словно вокруг неё сидели глухие. Следователь не выдержал, сказал резко:

– Хватит орать. Вы не на базаре, а в присутственном месте. Свидетельница, вы подтверждаете свои слова в том, что Купцов хотел совершить диверсию на канале.

– Да. Он мне говорил о том, что знает одну кнопку, на которую можно нажать, чтобы канал на воздух взлетел.

– Весь канал? – глаза следователя округлились.

– Да! – воскликнула Мурашко победоносно. – Он нам так говорил.

– Это ложная информация, – сказал Михаил. – Длина канала Москва – Волга более ста двадцати километров. Я рассказывал гражданке Мурашко, как работают шлюзы. Говорил, что уровень воды в них меняется. Вода или поднимается или опускается. Канал – это сложнейшее техническое сооружение.

– О чём вы ещё говорили со свидетельницей.

– О театре. Она была суфлёром в нашем драмкружке.

– Это правда, свидетельница?

– Я быстро отказалась от суфлёрства. Мне эта работа не понравилась, – Мурашко покраснела. Представила себя в суфлёрской будке. Стыдно стало.

– Что ещё вы хотите добавить к обвинению?

– Купцов не хотел идти на выборы в Верховный Совет СССР. Сказал, что наверху всё без нас решат, – каждое слово она бросала Михаилу в лицо, злорадствовала. А он смотрел мимо неё и думал о Вере, о детях, о несостоявшемся романе с Риммой Марковой, Снегурочкой. Сердце Михаила заныло. Римма ему нравилась. По возрасту такая же, как Вера, но из образованных, городская, начитанная. Он ей столько всего наобещал… Она разомлела, поддалась на его уговоры, на ласки… Соблазнил он её, а Мурашко узнала, позеленела от злости.

– Убью и тебя и её. Всё твоей Верке расскажу, бабник…

– Что рассказывать-то, Ксения? – рассмеялся он. – Ты свечку не держала, ничего сама не видела, а то, что тебе чёрт в уши нашептал, не в счёт… Я ни в чём не виноват, вот тебе крест, – для большей убедительности он даже перекрестился.

– О, да ты ещё и в Бога веруешь? Так и запишем, Купчик, субчик. Всё, всё в дело пойдёт, помяни моё слово…

– В какое дело, Ксеничка? – он приобнял Мурашко.

– В наше дело, голубчик, – оставив на его щеке алый след губной помады, ответила она. – Доиграешься, Мишка. Устрою я тебе допрос с пристрастием…

– Обвиняемый, вы подтверждаете слова гражданки Мурашко?

– Нет. Я – законопослушный гражданин. Я – старший инженер участка номер шесть. Я веду общественную работу, руковожу драмкружком. Я – примерный семьянин.

– Примерный… – Мурашко усмехнулась – Ну, ну…

– Где находится кнопка, о которой вы говорили?

– Я не знаю ни про какую кнопку.

– Допрос окончен. Прочитайте и подпишите.

Мурашко гордо вскинула голову, смерила Михаила победоносным взглядом, ушла. Его отвели обратно в камеру, где всё было подчинено строгому распорядку. В течение дня заключенные из «рабочего коридора» трижды приносили бадьи с едой. Утром – кипяток, хлеб и три кусочка сахара на весь день, днём баланда-похлебка и каша-размазня, вечером ещё что-то. Раз в день водили в туалет и на прогулку. Ночью не давали покоя – открывалась дверь, и то одного, то другого выкликали на допрос.

Михаила вызывали чаще других. Он устал объяснять, что никакой кнопки на канале нет. Что Мурашко просто мстит ему из-за того, что он её бросил.

– Спросите актёров из драмкружка. Учителей в школе. Вам скажут правду.

– Мы сами знаем, кого спрашивать. Вы, Купцов, должны доказать преданность Советской власти, должны ей помогать. Я сейчас вам дам подписать одну бумагу, вы обяжетесь нам помогать, более того, мы вам будем давать определенные задания.

– Нет, – ответил он и опустил глаза.