Текст книги "Круговой перекресток"

Алка

Мальчишки частенько сцеплялись драться, покуда их, помятых, взъерошенных, в синяках и царапинах, не растаскивал дежурный учитель. Среди девочек этим выделялась Алка, которую бабушка наметанным глазом с ходу записала в хулиганки. Алка была коренастой пышкой, плотно сбитой, с толстыми румяными щеками, вечно перепачканными чернилами, с плутовскими серыми глазками, копной русых кудрей, торчащих во все стороны, как у Соломенного Страшилы, с ехидной усмешкой на обкусанных губах. Алка отличалась жуткой неряшливостью. Утром она приходила умытой, причесанной, в чистых колготках и отглаженном платье с передником. Но уже ко второй перемене на щеках появлялись привычные чернильные разводы, волосы дыбились, передник жутчайшим образом сминался, к тому же Алка имела привычку использовать его вместо полотенца. Практически ни одна стычка не проходила без ее участия, а каждая вторая затевалась ею: Алла отличалась петушиной драчливостью. Задираться умудрялась буквально со всеми, даже со старшеклассниками. Когда ей доставалось, не жаловалась, в туалете тихо отмывала ссадины, насколько возможно, приводила себя в порядок: наспех подшивала оторванный карман, прикладывала к подбитому глазу смоченный холодной водой грязный платок. Особенную неприязнь у Аллы вызывали тихие аккуратные девочки с тщательно выполненным домашним заданием и хорошими оценками в дневниках. Неисправимая двоечница не упускала случая дернуть такую девочку за косицу, больно ущипнуть, подставить ножку, спрятать портфель, перевесить куртку… На пакости у нее фантазия была неистощимой. Периодически с жалобами приходили родители пострадавших. Светлана Степановна вызывала Алку в кабинет, увещевала, ругала, стыдила. Та слушала молча, глядела исподлобья волчонком, кивала в знак согласия, механически просила прощения у жертвы, чтобы на другой день начать все сначала. «Как о стенку горох», – вздыхала Светлана Степановна. Вызывала родителей. Приходила мать, оплывшая, растрепанная, с издерганным лицом и жалобными, как у побитой собаки, глазами. Горестно вздыхала, виновато шмыгала носом и убитым голосом уверяла, что примет меры. Девочка, живущая с Аллой по соседству, поведала: Алкины родители ютятся в коммуналке, работают на мясокомбинате, папаша любит выпить, а когда напьется, лупит жену и дочку почем зря. И сегодня тоже непременно выдерет. После «принятых мер» Алка несколько дней бывала шелковой, но потом все повторялось.

До поры до времени Алла меня не трогала, видимо, опасалась заступничества со стороны друзей-мальчишек. Но однажды, выходя из класса, ощутимо подтолкнула в спину. Я ответила тем же.

– Ха, слабачка. – Алка с размаху припечатала меня к стене.

В ответ я что было сил заехала кулаком Алле в нос. Дворовые университеты я усвоила на отлично: в драке побеждает не тот, кто сильнее, а тот, кто храбрее. Алка отпрянула, на белом воротничке расплывались темно-бурые капли. Посмотрела на заляпанную кровью ладонь, выругалась, запрокинула голову вверх. Мне стало не по себе. Злость улетучилась, уступила место раскаянию.

– Хочешь платок? – пробормотала я. – Чистый.

– Пошла ты, – буркнула Алка и вытащила свой, больше похожий на тряпку.

– Что случилось? – раздался за спиной металлический голос Светланы Степановны. – Ох, как всегда, Хорлова… С кем ты сцепилась на этот раз?

Алка молчала, но услужливые одноклассницы быстро просветили учительницу, в чем дело.

– Саня, – укоризненно покачала головой Светлана Степановна, – не ожидала от тебя. Идите за мной обе.

Мы прошли в класс. Светлана Степановна достала из шкафчика перекись водорода, ловко скрутила ватный тампончик, смочила и сунула Алке в ноздрю. Затем взяла наши дневники и записала по замечанию. Алле сказала:

– Если ты не уймешься, когда-нибудь тебя покалечат. Или убьют.

Та зашмыгала носом и проныла:

– У меня голова болит. Можно я домой пойду?

– А дома кто? – нахмурилась Светлана Степановна.

– К нам бабушка приехала, – живо откликнулась Алка.

– Иди, горе мое, – в сердцах сказала Светлана Степановна.

Алка понуро сложила портфель, но на выходе обернулась, я поймала ее взгляд, полный торжества. Она быстро показала мне язык и скрылась за дверью.

Причину радости я поняла после уроков, когда вышла из школы. Во дворе раскатали большую ледяную горку, с которой, подложив под попу лист фанеры, лихо съезжала Алка.

– Айда! – крикнул Кузя, и пацаны ринулись вперед.

Я тоже подошла, терзаемая угрызениями совести.

– Будешь кататься? – как ни в чем не бывало спросила Алка. – Там еще картонки валяются. – И ткнула пальцем в сторону школьной свалки.

– Извини, я не думала, что так получится, – сказала я.

– Ерунда, – махнула рукой Алка, – подумаешь. Мне вовсе не больно.

Так странно завязалась наша дружба. Общего у нас было мало, вероятно, потому мы стали интересны друг дружке. Это был тот самый классический случай притяжения противоположностей. Иногда меня отпускали к Алке в гости в ее многонаселенную коммуналку. Днем родители девочки были на работе. Она сама доставала из холодильника кастрюлю супа, разогревала на газовой конфорке. Мы смотрели телик, орали, дурачились, бросались снежками с балкона в прохожих, те грозились оборвать нам уши. Выключали свет соседу, долговязому студенту, когда тот заходил в туалет. Пугали приблудившегося кота. Носились по длинному коридору или играли в прятки с мелюзгой из третьей коммунальной комнаты. В общем, делали то, чем обычно занимаются шкодливые детки в отсутствие взрослых. Я даже немного завидовала, потому что за мной пристально следила бабушка Дуся, вышедшая на пенсию, «чтобы ребенок был под присмотром». Алка же, напротив, считала, что повезло мне: дома тихо, спокойно, есть кому позаботиться и о еде, и об уроках, в сортир утром в очереди стоять не надо. Я помогала ей делать домашние задания, и обнаружилось, что она не глупа, а просто ленива и рассеянна. Вскоре, к немалому удовлетворению Светланы Степановны, у Алки появились четверки, да и сама она, по признанию учительницы, стала собраннее, спокойнее, аккуратнее. У медали была оборотная сторона: Алка тоже на меня влияла. Я и прежде бывала несдержанна на язык, за что дома меня периодически песочили, потому предпочитала помалкивать, даже если что-то мне не нравилось.

Но настало время, и меня словно прорвало. Я стала огрызаться с соседками, которые лезли ко мне с дурацкими замечаниями, родительскими друзьями, чьи дети почему-то считались образцом для подражания. Обозвала жирным боровом выпендрежного троюродного братца Глеба, вздумавшего критиковать мои игрушки. Глеб тотчас нажаловался своей мамаше, и от меня потребовали извинений, а я не только отказалась извиняться, но и заявила, что больше не желаю видеть его у себя дома. А когда мне читали скучные нотации, мысленно рисовала жирный кукиш, как научила подружка.

Пианино

Однажды родители решили, что хорошая девочка из приличной семьи, коей я, естественно, являлась, должна учиться музыке. Мое мнение никого не интересовало: что может понимать ребенок?! Как-то за завтраком мама вскользь упомянула, что Вера с третьего этажа замечательно играет на фортепиано – высокопарное имя инструмента звучало величественно и, вероятно, было призвано поразить меня до глубины души и заставить немедленно возжелать последовать Вериному примеру. Поскольку я не прониклась уважением к Вериным успехам, выяснилось, что помимо Веры давным-давно музицируют Оля и Юля, а также все знакомые девочки из приличных семей. Не оказаться в столь блистательных рядах было равноценно признанию собственной неполноценности. Вскоре в нашей клетушке, потеснив обшарпанную мебель, появился черный лакированный монстр. Монстр разевал огромную пасть, блестел зловещим рядом черно-белых зубов. При надавливании на зуб монстр издавал негодующие звуки, то ворчал низким утробным басом, то ныл, как соседская кошка, пронзительно, высоко, противно. Мы как-то сразу друг другу не понравились. При собеседовании в музыкальной школе оказалось, что мой голос годен только для разговоров, а по ушам пробежало целое стадо слонов. Родители были обескуражены, им почему-то не приходило в голову, что у дочери могут отсутствовать музыкальные данные. Хотя догадаться об этом было не так сложно: пела я безбожно фальшивя, так, что бабушка страдальчески морщилась, все популярные мелодии тех лет сливались в моей голове в один чудовищный коктейль, и содержимое выдавалось абсолютно неудобоваримое. Единственной музыкой, которую я различала безукоризненно, была мелодия слов. Но кроме меня, это никому не было нужно. Неудача не остудила маминого пыла. Она рассказывала, что всю жизнь мечтала учиться музыке, только в коммуналке не было места для пианино, а потом стало поздно. Но уж меня-то осчастливит по полной программе. «Ну и что, что голоса нет, – искренне удивлялась она, – девочке же артисткой не быть, это для души и для общего развития. Зато посмотрите, какие у нее длинные пальцы! Целую октаву захватывают!» С этим, к сожалению, было не поспорить: длиной пальцев природа меня не обидела.

В музыкалку меня зачислили по настоятельной маминой просьбе. Каждый день после школы под строгим бабушкиным надзором я долбила ненавистные гаммы, заплетающимися пальцами играла этюды. На занятиях по сольфеджио безбожно путала ноты и получала законные двойки. Учительница по хору, ядовитая, крашенная в похабный медно-рыжий цвет грымза, довольно передразнивала каждую мою фальшивую ноту, при этом таращила раскрашенные глаза, выпячивала тонкие губы, строила дурацкие рожи, так что вся группа дружно покатывалась. В итоге я стала заявлять, что у меня болит горло, и перманентно молчала как рыба. Я всеми фибрами души возненавидела пианино, ноты, музыкальную школу и педагогов. А заодно все, что имело к музыке непосредственное отношение: от «Утренней почты» до новенького кассетного магнитофона. Я отчаянно хотела бросить музыкальные мучения, но родители были глухи к моим мольбам. Мама твердила с непонятной уверенностью, что я слишком мала, чтобы понимать, чего хочу, что, повзрослев, скажу спасибо, и смогла убедить в том папу. Бабушка с дедом, которым осточертели гаммы и мое нытье, были, казалось, на моей стороне, но в педагогический процесс не вмешивались. В конце года меня ожидал экзамен, на который я в глубине души очень надеялась. По моему разумению, члены комиссии, у которых все в порядке со слухом и здравым смыслом, должны были выставить мне двойки и благополучно отчислить из ненавистной школы. Но судьба опять сыграла злую шутку. Во-первых, благодаря маминым стараниям я все же умудрилась выдолбить этюды, и мои длинные пальцы механически безошибочно воспроизвели мелодичный набор звуков. Во-вторых, экзаменаторов, особенно старенького директора, растрогал вид тоненькой серьезной девочки с огромными бантами в светлых кудрях и недетской печалью в больших зеленых глазах.

– Может быть, она не слишком хорошо играла, – умиленно шушукались члены комиссии, – но как держалась! Какая осанка, уверенность, спокойствие, ни капли страха!

Они даже не могли вообразить, что я не боялась провала, а ждала его как избавления. По иронии судьбы мой экзаменационный балл оказался даже выше, чем у некоторых гораздо более способных девочек, которые настолько переволновались, что их пальчики дрожали, а ноты путались в голове. После экзамена мама с гордостью объявила, что нисколько во мне не сомневалась, а талант можно развить, и кто знает, быть может, меня еще ждет отличное музыкальное будущее…

Я тем временем на полном серьезе размышляла, как испортить проклятый инструмент, отнимающий у меня не только силы и время, но и любимые книги, которые отбирали до тех пор, пока я не проиграю каждое упражнение по двадцать раз. Может быть, расстроить что-нибудь внутри? Нет, тогда родители просто вызовут настройщика. Придет дядька с сумкой железяк, поковыряется у монстра в животе, и готово – играй дальше.

– Разбей этот ящик, и делов, – посоветовал Кузя.

Но меня напугал столь радикальный метод.

Я поделилась печалью с Алкой, и та моментально взялась разрулить ситуацию. А я, наконец, оценила преимущество изворотливого женского ума над мужской прямолинейностью.

– Разбивать не надо, – авторитетно заявила Алка. – Пианино – штука дорогая. Надо продать кому-нибудь. Сколько оно стоит?

Я честно призналась, что понятия не имею.

– Узнать надо, – заявила Алка. – В музыкалке своей спроси. Они наверняка знают.

– А дальше что? – Я смотрела на подругу, как на великого гуру и спасителя.

– Объявление надо дать. Все так делают. У нас соседка, когда старый телик продавала, объявы кругом расклеила, к ней тут же позвонили, приехали и забрали. И ты так сделай. Пока предков дома нет. А когда вечером вернутся, спросят, где пианино, ты им деньги отдашь. Ну, поругаются малость, но ведь не убьют! Зато от музыки избавишься навсегда.

– А если позвонят по объявлению, а трубку взрослые возьмут?

– Скажешь, что кто-то глупо пошутил, – невозмутимо втолковывала Алка.

В нашей семье вранье приравнивалось к смертному греху. «Лучше сказать правду, какой бы скверной она ни была. Горькая правда всегда лучше сладкой лжи. Кроме того, я всегда чувствую вранье и наказывать буду за него строго», – говорила мама, разоблачив несколько моих неуклюжих детских попыток солгать по какому-то пустячному поводу. И смотрела при этом сурово, колюче, так, что я ощущала себя гадкой преступницей. Потому врать я не умела и не любила. Мне казалось, что у мамы и впрямь особый дар – видеть ложь. Сейчас я позавидовала Алкиному умению сочинять вдохновенно, быстро и правдоподобно – это, несомненно, был талант, как у меня – врожденная грамотность и умение складно формулировать и записывать мысли. Я ужасно захотела научиться этому, хотя бы чуть-чуть, только было страшновато.

– За такое ремня схлопочешь, – сказала тоскливо. – От бабушки.

– Подумаешь, – пожала плечами Алка. – От ремня еще никто не умирал. Меня папаша, когда напьется, часто порет. Я тебя научу, как надо попу втягивать, чтобы не больно было. И визжи погромче. Я как начну визжать, мамка сразу заступается, кричит, что в милицию его сдаст, чтоб над ребенком не издевался. А папаша пугается и отстает. Бабушка у тебя добрая и старая, у нее сил мало, ты того ремня и не почувствуешь.

По мере того как Алка рассуждала, у меня крепла уверенность в ее правоте. Мне даже начинало казаться, что она взрослее меня, умнее и знает гораздо больше. В том была правда: Алка не читала столько книг, сколько я, зато обладала собственным бесценным жизненным опытом. Я была теоретиком, она практиком. И потому мне отчаянно захотелось поверить в ее правоту и находчивость, зарядиться ее дерзостью, стать такой же независимой, умудренной реальным, не книжным опытом, даже если он достанется битой попой.

– Где объявление-то вешать? – спросила решительно.

– Да где угодно. На продуктовом магазине повесь. Там народу много ходит. На музыкалке своей…

– На музыкалке бабушка увидит, – сказала я. – Лучше подальше от дома.

– Ты напиши грамотно, а я пойду к метро повешу, – сообразила Алка. – Там полно народу каждый день, наверняка кому-то пианино нужно.

Я снова мысленно восхитилась Алкиной самостоятельностью. До метро надо было ехать две остановки транспортом или идти пешком минут пятнадцать. Меня так далеко не отпускали, а Алку – пожалуйста.

– Хочешь – вместе пойдем, – словно прочитав мои мысли, предложила подружка.

Я думала отказаться, потому что в глубине души предвосхищала предстоящую порку за один серьезный проступок, а тут получится сразу два: самовольное избавление от музыкального монстра плюс несанкционированное путешествие к метро. Уже открыла рот, чтобы отказаться, но неожиданно для себя сказала:

– А пойдем.

Сказано – сделано. Как бы невзначай спросила, сколько стоит пианино, мол, Алке родители хотят купить, интересуются. Потом старательно, чтобы бук вы были ровными и красивыми, написала несколько объявлений: «Продается пианино марки „Родина“», заголовок вывела красным фломастером. После чего мы с Алкой наплели учителю физкультуры о заболевших животах, получили добро на отправку домой и благополучно пошли к метро, по дороге расклеив объявы на заборах, столбах и двери булочной.

Первый звонок долго ждать не заставил. Высокий женский голос с немного визгливыми нотками интересовался инструментом. Мне повезло: я была дома одна, подробно рассказала про пианино, расхвалила его, как могла, а на вопрос, почему продаете, мои способности к вранью иссякли, и я ответила честно, что не хочу играть. Как ни странно, мое объяснение даму удовлетворило, она спросила адрес для просмотра. Адрес я продиктовала, обозначив время, когда все взрослые будут на работе. Когда повесила трубку, мое сердечко бешено колотилось, я испытывала страх и восторг одновременно. Никогда не чувствовала ничего подобного прежде в моей спокойной, уравновешенной, правильной жизни. Это чувство было волшебным, хотя, несомненно, преступным. Оно щекотало, будоражило, заставляло беспричинно глупо улыбаться и холодеть от ужаса перед собственной дерзостью.

Вечером за ужином бабушка неожиданно сказала, что соседка тетя Тоня видела меня около метро с какой-то толстой девочкой, наверное с Аллой Хорловой. Все воззрились на меня как на правонарушительницу, я поерзала на стуле и, преодолевая холодок в груди, тонким голосом выпалила:

– Да, я ходила с Алкой, ей в магазин надо было, ну и что? А твоя тетя Тоня пусть за своей внучкой смотрит, она курит за школой, между прочим!

За столом установилась пауза. Потом папа сказал:

– В самом деле, Саня уже большая девочка, ничего страшного не случится, если она сделает два шага от дома.

Мама с бабушкой обрушились на него. Они говорили, что другие дети растут в непонятных семьях, где родителей не волнует их судьба, а с ребенком может случиться все, что угодно! Даже украсть могут! Алла Хорлова – известная хулиганка, и дружба с ней до добра не доведет.

– Да хватит глупости болтать! – неожиданно встрял дед, обыкновенно не влезавший в женские дебаты. – Вас много крали? Дуся, ты вспомни, когда Таня маленькой была, везде одна бегала.

– Тогда время было другое! – воскликнула бабушка.

– Ха, – сказал дед, – вот именно, тогда-то похуже было. В бараках жили среди шпаны, и никто никого не украл. Вы что, до свадьбы Саньку собираетесь за ручку водить? Восемь лет – большая девочка, в ее возрасте другие уже суп варят на всю семью, а вы за хлебом боитесь отпустить.

– Через дорогу?! – крикнули хором мама с бабушкой.

– По светофору же! – примирительно сказал папа.

– Видишь, что ты наделала? – недовольно заявила бабушка. – Из-за тебя все поссорились.

– А вы помиритесь, – посоветовала я, вставая из-за стола.

– Сядь немедленно, – скомандовала мама. – Ты не доела. И вообще, тебе никто не разрешал уходить.

– Я больше не хочу есть, – заявила я. – А уйти я сама себе разрешила. У нас не крепостное право.

И отправилась в комнату, которая до половины была моей. Вторую половину занимали бабушка и дед.

– Ужасный характер! – услышала вслед недовольный бабушкин голос. – И откуда в ней столько протеста?

Через какое-то время вошла мама. Я сидела за столом и делала уроки. Придраться было не к чему.

– Пойми, Саня, – тихим голосом заговорила мама, – мы все желаем тебе добра…

– А получается зло, – заявила я.

– Ну что ты такое говоришь? – укоризненно вздохнула мама. – Как тебе не стыдно?

– А как тебе не стыдно?! – выпалила я. – Почему тебя никто не заставляет делать то, что ты не любишь?! А ты учишь меня играть на дурацком пианино, хотя я это ненавижу! Почему я постоянно должна равняться на Веру, Олю или Наташу, чем они лучше меня? Почему все знакомые и соседки хвалят своих внуков, даже если те двоечники и дураки, да еще курят и пьют пиво, а про меня все только твердят, что у меня ужасный характер?!

Почему вы постоянно указываете, с кем дружить, а с кем нет, а сами дружите с кем хотите, хоть мне ваши гости тоже не нравятся! И почему ты всегда во всем согласна с бабушкой, вечно в рот ей смотришь? Почему?!

– Перестань кричать! – попыталась остановить меня мама, но я кричала и ничего не могла с этим поделать. Мне было наплевать, что хорошие девочки из интеллигентных семей так себя не ведут. Мне ужасно надоело быть хорошей девочкой.

Когда я иссякла и умолкла, мама тихо спросила:

– Ты вправду так не любишь играть на пианино?

– Ненавижу, – твердо объявила я. – И врать тоже не люблю, но приходится, потому что правдой с вами ничего не добьешься.

– Как это понимать? – нахмурилась мама. – Каким враньем и чего ты собираешься добиться?

Тут я взяла и на одном дыхании рассказала про сговор с Алкой, про объявление и про то, что завтра должна приехать покупательница. А еще добавила, что, если меня не избавят от пианино, сама от него избавлюсь. Топором разобью.

Мама слушала очень внимательно и смотрела так, будто видела меня впервые.

– Но ведь у тебя хорошо получается играть, – вздохнула она.

– У тебя готовить тоже хорошо получается, – возразила я. – Но ты же не работаешь поваром.

Мама устало потерла виски:

– Хорошо. Будь по-твоему. Мы продадим пианино. Только не ври мне больше. Ложь оскорбляет и унижает не только того, кому лжешь, но в первую очередь тебя.

– Я не хотела врать, – призналась я. – Но пришлось. Потому что правду вы не желали слышать. Люди часто слышат только то, что хотят.

Это было истиной, которую я постигла не вполне осознанно, потому что была мала для разумного понимания подобных вещей, но инстинктивно, чутьем, как неразумный зверек постигает азы существования в этом мире, иначе ему не выжить. Алка постигла эту истину прежде меня, потому что раньше шагнула из картонных стен кукольного домика детства в космос взрослой реальности.

Мама снова потерла виски и посмотрела в окно. Она выглядела растерянной и чуть виноватой. Мне даже показалось, что она избегает моего взгляда, и мне стало совестно и немного печально, оттого что поставила ее в неловкое положение.

– Обещаю впредь внимательно слушать тебя, – сказала мама. – Но и ты пообещай, что не станешь мне врать, договорились?

Я согласилась. Мама кивнула и вышла из комнаты.

Тотчас я услышала возмущенные причитания бабушки и подумала, что мама сдастся и все останется по-прежнему. Но мама сдержала слово. На следующий день пожаловала покупательница – высокая сухая дама с вытравленными краской пегими прилизанными волосами и тонкими недовольными губами. С ней пришла девочка лет шести в воздушном розовом платьице с тонкими темными косицами, увенчанными большими красными бантами. Дама облазила инструмент, постучала по всему, по чему можно было постучать, побренчала по клавишам, недоверчиво спросила:

– Почему продаете?

– Дочка не хочет играть, – объяснила мама. – Не нравится.

Дама смерила меня уничижительным взглядом:

– Еще их спрашивать. Много чести, – и железным тоном объявила безмолвной девочке с тонкими косицами: – Будешь играть.

Девочка покорно опустила пушистые черные ресницы и еле слышно вздохнула. Я смотрела на нее с нескрываемым сочувствием.