Текст книги "Тринадцатый пророк"

– Извините, – промямлил я, тормоша ворот нелепого одеяния. – Просто мне очень страшно. Я где-то слышал о таком: человек получает удар по голове и сходит с ума. Мне кажется, будто я заблудился во времени и пространстве, что я в странном невозможном мире… Мой настоящий, реальный, где-то рядом, я это чувствую. Я хочу протянуть руку и нащупать его, но не могу… Может быть, вы мне тоже только кажетесь? Нет, вы существуете… Наверное, вы врач, да? Вы носите белый халат и шапочку, и сидим мы в палате какой-нибудь иерусалимской больницы, где всё вокруг напичкано электроникой… Но я этого не вижу… Я хочу вырваться из моего безумия, хочу назад в свой родной двадцатый век, к машинам, пароходам, самолётам, компьютерам… Я верю, что вы – хороший врач. Вы мне поможете?

– М-да, – произнёс он, потеребив мочку уха, и лицо его, утратив былую бесстрастность, выразило крайнюю степень удивления, словно мой рассказ был апофеозом творящегося абсурда.

– Что? – прошептал я, внутренне холодея в ожидании жуткого диагноза. – Тяжёлый случай?

– Нет, – он помотал головой, будто прогонял назойливую мысль, – ничего. Не бойся, – ободряюще улыбнулся, – всё будет хорошо. Но ты должен мне немного помочь. Думай о последней минуте до того, как всё случилось. Вспоминай всё до мелочей. Смотри туда и вспоминай…

Он указал в сторону низкорослых кустов, сквозь которые виднелась у изножья лысой каменистой горы долина, кое-где разукрашенная разноцветными лоскутками не то палаток, не то шатров, мерцающая светлячками костров, опоясанная вдали тонкой извилистой голубовато-оливковой лентой реки – картина, навевающая смутную ностальгию по студенческим турпоходам.

Долина начала быстро преображаться. Исчезли кусты, за ними следом полотняные лоскутки, искорки костров. Гора на заднем плане превратилась в сверкающую витрину, сухая каменистая почва – в отполированную миллионами ног брусчатку. Воздух вокруг наполнился музыкой, гомоном, шумом и смехом, криками зазывал, щёлканьем мыльниц, стрекотом камер… Девчушка-мулатка в белоснежной кофточке на тоненьких бретельках и длинной оборчатой юбке ела мороженое и восторженно смотрела по сторонам. Мимо вихрем пронёсся мальчишка с зажатым в кулаке бумажником. За ним бежал я… Я протёр глаза, открыл рот, но из моей груди вырвался лишь низкий нечленораздельный звук… Я снова увидел террориста. Он стоял напротив сверкающей витрины, пожирая окружающий суматошно-беззаботный летний день диким ненавидящим взглядом.

В следующий миг все звуки заглушил ужасающий грохот. Стекло в витрине лопнуло, раскроившись на несколько рваных неравных частей, взметнулось брызгами осколков. Повалил удушливый сизый дым. Воздух разорвался отчаянными криками, топотом бегущих ног. На разогретых солнцем камнях билось в кровавой луже разодранное взрывом тело террориста. Поодаль, распластав загорелые руки в нелепой искорёженной позе, лежала девчушка-мулатка. В широко распахнувшихся глазах застыл немое удивление, на белоснежной кофточке растекалась уродливая бурая клякса…

Я вскочил, бросился навстречу миражу:

– Нет! – Я не узнал собственного голоса, – нет, нет! Так не бывает!

В тот же миг увиденное померкло и растворилось в ночи. Из сонной долины потянуло ночной прохладой, затрепетали меленькие листочки на низких кустах. Недовольно агукнула птица.

– Как ты это делаешь? Как?!

Я поймал себя на том, что трясу поднявшегося вместе со мной человека за локоть, но он не замечал этого. По вытянувшемуся лицу, сцепленным зубам и сумрачно горевшему взгляду было видно, что он потрясён и взволнован не меньше моего.

– Да, – прошептал он, – так не бывает… Не должно быть… О, Боже…

– Да что здесь происходит?! – воскликнул я. – Объясни мне!

– Это ты мне объясни! – вскрикнул он, хватая меня за грудки. Для чего ты заявился сюда: показать, что всё будет напрасно? Я знаю, кто тебя подослал! Так передай нашему общему знакомому, что ему меня не запугать! Понятно?!

– Отпусти! – Я рванулся из его пальцев. – Никто меня не подсылал! Я здесь никого не знаю! Вы что, все тут чокнутые?

Он не ответил. Появилось нечто, что полностью захватило его внимание. И его лицо, до сих пор спокойное, уверенное, даже слегка насмешливое, неожиданно заострилось, исказившись волнением, почти отчаянием, а в потемневших глазах отразились растерянность, замешательство и даже безотчётный страх. Он смотрел на меня. Нет, не на меня, а на вырвавшуюся из ворота цепь с золотым крестом, которую я безотчётно тискал влажными пальцами.

– Что это?!

– Это моё. – Проговорил я поспешно. – Это память…

– Можно?

Я никогда не давал эту вещь в руки посторонним, но сейчас, повинуясь невероятному магнетизму этого человека, молча снял крест с шеи и доверил ему.

Он осторожно и зачарованно, как величайшую в мире ценность разглядывал крест со всех сторон, и тонкая цепь, свисая со смуглой руки, вздрагивала и покачивалась подобно крохотному маятнику, отсчитывавшему своё, никому не ведомое время: «тик-так, тик-так…» Маятник дрогнул, смешался, ровное движение прервалось.

– Что это? – Он заметно побледнел и выглядел испуганным. – Откуда у тебя это?!

Меня прямо-таки подбросило. Неужели он думает, что я украл?

– Это моё! Мне его надела при крещении моя бабушка, ясно?! И это единственное, что у меня осталось после её смерти! Потому что, когда мы переезжали в грёбаное Митино, у нас по дороге стащили саквояж с её вещами: иконы, дешёвые украшения – серьги, бусы, не стоившие ломаного гроша, старые письма и открытки!

Я хотел добавить, что на самом деле я атеист, но не успел.

– Успокойся, – поспешно выговорил он, останавливая мой пыл, и было в его застывшем взгляде нечто, заставившее меня оборваться и умолкнуть. – Ты меня не так понял. Я вовсе не то имел в виду, не хотел тебя обидеть. Мне очень жаль…

Он оборвал фразу, вернул мне крест и подвернувшимся прутиком принялся чертить на земле замысловатые фигурки, словно позабыв о моём существовании. Рука, сжимавшая прут, заметно подрагивала. Мне стало неловко за свою горячность. Я не понял, что так взбудоражило моего собеседника, но на всякий случай запрятал крестик под одежду, после чего деликатно покашлял.

– Вы мне поможете?

– Я не знаю, – проговорил он, не отрываясь от своего занятия. – Боюсь, это не в моих силах. Я не понимаю, как и почему произошло твоё странное путешествие. Похоже, я должен с этим разобраться…

Мыском видавшей виды сандалии он затёр рисунки, поднял голову, прищурившись, некоторое время вглядывался в моё лицо, словно пытался прочесть на нём нечто, от чего зависело что-то очень важное в его жизни, и мне стало не по себе от этого пронзительного испытующего взгляда.

– Сколько тебе лет?

– Тридцать один.

– Где и когда ты родился?

– Где? – Я усмехнулся. – В ближнем Подмосковье. В одна тысяча девятьсот шестьдесят девятом году от Рождества Христова.

Секунду он смотрел на меня, будто только что увидел впервые, на его щеках проступили красные пятна.

– От чьего Рождества? – переспросил он.

– Моего, – сказал я сердито. – Иисуса Христа, конечно. Слушай, хватит меня разыгрывать. Даже если я ударился головой, и слегка не в себе, это не значит, что я полный овощ, и забыл прописные истины.

– Та-ак… – протянул он, устало потерев лоб и виски, вдруг рассмеялся, но в смехе зазвенели нотки горького сарказма.

– Что не так?

– Всё! – Выкрикнул он, изменившись в лице, ткнул меня в грудь. – Золотые побрякушки, отсчёт времени… Всё это бред, мишура, убогая подмена сути! Вы, как дикари, поклоняетесь внешней атрибутике, забывая о сути, исполняете бессмысленный ритуал, а потом идёте и уничтожаете друг друга! И на это вы положили две тысячи лет?!

Он вскочил и заходил взад-вперёд, размахивая руками.

– Какие две тысячи лет? – поморщился я. – Это даже не смешно. Слушай, как тебя там, кончай придуриваться!

Он резко тормознул.

– Я и не придуриваюсь. Есть вещи, которые с трудом поддаются человеческому пониманию. Но именно в них скрывается истина. Нам остаётся её разгадать. Всё в этом мире имеет своё предназначение, высший смысл. Ты должен принять происшедшее как объективную реальность, какой бы невероятной она ни казалась. Ты жив – радуйся. Или ты предпочёл бы остаться там?

Дрожь пробежала по моей спине. Я вдруг со всей отчётливостью представил своё распластанное тело с согнутыми в застывшем беге ногами, окровавленной головой…

– Я тебе не верю, – прошептал я, пятясь назад. – Так не бывает! Я не верю, понял?! Машины времени не существует. Мы оба свихнулись, мы в сумасшедшем доме! Всё вокруг – галлюцинация, бред больного воображения! Нет ни Бога, ни дьявола, лишь молекулы, атомы и законы эволюции!

Я споткнулся о какой-то корень, грохнулся навзничь и остался лежать, тупо глядя на звёзды удивительно яркие и огромные.

– Нет? – переспросил он как-то удивлённо и недоумённо, словно я сообщил ему о внезапном исчезновении общих знакомых и сделал довольно забавную гримасу.

Я умолк. В лежачем положении, было неуютно вступать в религиозно-философские диспуты, тем более что дискуссии вообще не были моей стихией. Если когда я и спорил, то на рынке по поводу окончательной цены на товар.

– Вставай, – сказал он, протягивая мне руку, и страдальчески поморщился. – Хватит орать, у меня и так к вечеру голова трещит. Веришь ты или нет – это ничего не изменит. К сожалению, пока я ничем не могу тебе помочь. Чтобы в один миг пройти сквозь двадцать веков нужно великое чудо, которое мне одному не под силу. Единственное, что я могу – предложить тебе пойти со мной. Или ищи другую дорогу. У тебя свой путь, у меня свой.

Я уловил проклятую утончённую иронию в его словах и взгляде, сейчас не прозрачном, а иссиня-сером, равнодушно-насмешливом взгляде обывателя. Я не знал, что ответить, потому что вдруг понял, нет, осознал, кожей ощутил то, что носилось всё это время в моей голове пустынным миражом, обретшим, наконец, чёткие контуры, цвет и запах. Он прав. Доводов мудрецов всего мира не достанет для такой малости – вернуть меня туда, откуда я был вырван по велению значительно большему и великому, нежели человеческое. Мой воинствующий материализм рассыпался, как карточный домик от дуновения ребёнка, пред лицом высшей силы, грозной, всемогущей, всеобъемлющей, существовавшей независимо от моих, как равно чьих-либо других убеждений. И моё бытие, краткое, хрупкое, несовершенное, зависело сейчас от этой силы целиком и полностью…

Я понял. Я просто сошёл с ума окончательно и бесповоротно.

Я не стал подавать руку, поднялся сам и сел, уткнув лицо в колени, сдавил заледеневшими пальцами влажные виски и всхлипнул от этого неожиданного нового откровения. И ощутил лёгкое, почти дуновение, тёплое прикосновение к макушке.

– Я постараюсь помочь, только если ты поможешь себе сам. Я знаю, что ты хочешь верить мне, но боишься, потому что это причиняет тебе боль. Сильную боль…

Неожиданно перед моими глазами с ужасающей отчётливостью возникла навеки отпечатавшаяся в мозгу картина: россыпь цветов на дымящемся асфальте… Она была столь реальна, что я невольно подался вперёд, словно, спустя шестнадцать лет, опять попал в то страшное утро. Я даже ощутил тот же запах, сладкий удушливый запах сотен цветов. Запах смерти…

– Нет… – прошептал я, – пожалуйста, не надо… – Я не хочу, не могу говорить об этом…

– Прости, – сказал он мягко. – Я не хотел снова причинять тебе боль, но иногда только так возможно исцелиться. Страдание очищает. Только не надо носить его в себе как клад или бремя. Прими его как неизбежность – дождь или зной. День сменяет ночь. За чёрным всегда следует белое, надо только научиться ждать. Всему своё время. Время плакать и время смеяться. Время молчать и время говорить…

– Когда же придёт время смеяться? – неожиданно спросил я.

– Когда грозовая туча проливается дождём? Ты сам поймёшь это.

– Кто ты? – прошептал я. – Кто?

Он немного помолчал, словно и сам задался тем же вопросом. И неожиданно обезоруживающе улыбнулся.

– Человек. Чего ещё? Что бы я ни сказал, это будут только слова, не так ли? Что есть слово? Всего лишь звук, привычный слуху. Если в нём и заключена суть, то лишь самая малая её часть. Истина познаётся не в словах, а на деле. Но если на окнах плотные ставни, в комнату не проникнет свет. Слепому бесполезно показывать чёрное или белое – он их не различит. И глухому напрасно кричать – он не услышит. А неграмотному бессмысленно давать книгу. Ты спрашивал, как я всё это делаю? Значит, ты хочешь понять. Но боишься, потому что ещё не готов. Твои ставни только приоткрыты, а сквозь узкую щель комнату светом не наполнишь.

– Что же мне делать? – меланхолично спросил я, тупо уставившись в переплетение ветвей, сомкнутых на том самом месте, где только что я рассматривал до невозможности реальные кадры своей жизни.

– Пойдём со мной. Но я не обещаю лёгкой дороги.

– Разве у меня есть выбор?

– Выбор всегда есть. Но, если ты пойдёшь со мной, должен выполнить одно условие: не говорить ни с кем о мире, из которого ты пришёл и о том, что ты знаешь. Человек не должен знать больше того, чем ему положено на определённом отрезке времени.

– Почему? Разве не в знании сила? – кисло пошутил я.

– Иногда ещё и гибель, – серьёзно ответил он. – Самый простой пример – изобретение оружия.

Возразить было нечего. Да и не хотелось. Отчаянно захотелось затянуться, пусть самым дерьмом, хоть Беломором. Я отломал какую-то тоненькую веточку, яростно зажевал. Ветка оказалась на вкус противно-прогорклой, и моя физиономия непроизвольно скорчилась, я сплюнул.

– Это тебе больше не нужно, Илия… – сказал мой новый знакомый и, ободряюще улыбнувшись как старому приятелю, забрал горькую ветку, выбросил в кусты.

Хорошее имя: Илия… – Он произносил мой имя с восточной напевностью, и потому оно звучало немного иначе, как-то странно для слуха. – Тебе очень подходит.

Я оторопело проводил полёт ветки, с немым вопросом уставился на своего собеседника, но он встретил мой выжидающий взгляд с прежней невозмутимостью. Я не стал спрашивать, откуда ему известно моё имя. Я вдруг перестал удивляться, то ли оттого что смирился с неадекватностью происходящего, то ли потому что в человеческом организме на всё заложен лимит, в том числе на удивление, и мой исчерпал себя, похоже, надолго. И почувствовал относительное облегчение. Мы сумасшедшие? Ну и прекрасно. От разума одни проблемы. Мучительное чувство тревоги, преследовавшее меня несколько кошмарных часов, схлынуло, оставив на песке сознания ровную незамутнённую полосу, на которой можно было начертать что-нибудь новое.

Я понял, что мне уже не хочется курить.

Солнце ушло спать, и на долину хлынула тьма, а заодно с ней пожаловал промозглый ветер – форменное издевательство после обжигающего дневного суховея.

– Скоро придём к костру, – сказал мой спутник, вновь проявив телепатический дар, – согреешься.

– А тебя-то как зовут? – поинтересовался я, имея в виду, что моё имя каким-то образом ему известно.

– Называй меня Равви.

– Слушай, а что это за придурки в касках и с копьями ходят повсюду?

– Римские солдаты.

– Что они здесь делают?

– В ваших школах не преподают историю?

Не очень-то хорошо отвечать вопросом на вопрос, но у Равви это не прозвучало ни невежливо, ни заносчиво. Недоумённо.

– Историю… – хмыкнул я. – Какую? В своей бы разобраться…

– Историю нельзя делить на свою и чужую. История одна – человечества. Чем скорее люди поймут это, тем лучше.

И, когда он произнёс это, что-то щёлкнуло и прояснилось у меня в голове. Рим – сильная богатейшая держава с колониями в полмира. Иудея – маленькая гордая страна, затёртая в горах и пустыне. Одна из самых небольших, но тяжёлых в управлении. Со своими традициями, обычаями, вероисповеданием, согнутая, но не сломленная, исполненная тихой ненависти оккупированного к захватчику, чужеродному, ненасытному. Наверно, я когда-то знал это, но забыл, а теперь вот вспомнил. Феноменально!

– Иудеи ненавидят римлян, – продолжал, как ни в чём не бывало, Равви, – римляне презирают иудеев. Римские налоги огромны, иудейский народ нищ, унижен, озлоблен и жаждет перемен. Кровавых перемен. Но истина не в войне, а в мире. Люди должны понять, что они – одна большая семья, иначе мир обречён на жестокость, хаос и бессмысленную медленную погибель.

– Браво, – сказал я. – Отличная проповедь. Но если всё, что ты сказал, правда, и между нами каких-нибудь пара тысяч лет, то за это время ничто не изменилось. Разве макаронники стали более миролюбивыми: они только поют и делают классную обувь. А евреи теперь воюют с арабами.

Равви напряжённо молчал. Рыжеватые брови съехались на переносице, образовав хмурую вилку. Губы поджались в тонкую нить. Казалось, он меня уже не слышит, и мысли его далеко.

Очередной порыв ветра заставил меня съёжится.

– А простуду ты лечишь? – шмыгнув носом, поинтересовался я, но, перехватив строгий взгляд, поспешил объяснить, что спросил просто так, для поддержания разговора.

– Знаешь, что сложнее всего вылечить? – вдруг промолвил он и, перехватив мой вопросительный взгляд, продолжил: – Алчность, глупость, жажду власти. Труднее, чем воскресить из мёртвых. Практически невозможно. А ведь именно от этих недугов проистекают главные беды человеческие.

Тут я не стал сомневаться и возражать, потому что неожиданно понял, что, и сам всегда думал так же, просто не пытался облачить мысль в слова.

– И ещё предательство.

Я сам не знал, почему у меня вырвалось это. Просто пришло откуда-то извне, помимо меня.

Мой спутник резко притормозил.

– Почему ты это сказал?

Я беспомощно развёл руками в знак того, что не могу объяснить этого, как и всего, что здесь происходит.

Петляющая тропинка привела к горе, обогнула её и оборвалась в ложбинке, огороженной с трёх сторон той же горою, образовавшей естественное укрытие от непогоды. Ветер тотчас сменился дымом и терзавшим кишки запахом жареной на костре рыбы и подкоплённого хлеба.

Вокруг костра сидели люди. Заслышав наши шаги, они оживились, но, увидев меня, настороженно смолкли, воззрились изучающе, с любопытством и недоверием. Некоторых я узнал: видел рядом с Равви во время проповеди. Я затоптался на месте, преодолевая неловкость, хрипло кашлянул в кулак.

– Вот, – сказал Равви, возложив ладонь мне на плечо, – этот человек будет теперь нашим другом и братом. Он прибыл издалека и не вполне владеет нашими традициями, потому мы будем ему немного помогать.

Начало мне понравилось.

– Привет. Меня зовут Илья. – Я изобразил голливудскую улыбку и помахал честной компании.

Первым ожил высокий кадыкастый парень с длинным носом и чёрной шапкой всклокоченных волос. Добродушно оскалился в ответ, продемонстрировав отсутствие переднего зуба, потеснился, высвобождая местечко.

– Просим к нашему огоньку. – Сунул мне сухую жилистую ладонь, удивительно крепкую. – Я – Пётр, а это мой брат Андрей. Сидевший рядом кивнул, и тогда я подметил сходство. Только тот был помоложе, и зубы на местах, по крайней мере, передние. Потянулись остальные. Я пожимал их руки, вглядывался в лица, про себя повторяя имена. Рябоватый со сросшимися на переносице бровями – Матвей. Хмурый плечистый мордоворот – Фома. Маленький, похожий на обезьянку, с блестящими подслеповатыми глазами и ранними залысинами у висков – Иоанн. Холёный красавчик-шатен с аккуратной бородкой, породистым профилем и манерами местного плейбоя – Фаддей. Щупленький голубоглазый юноша, совсем пацан – Симон. А также Лука, Яков, Марк, Филипп… К счастью, их было всего двенадцать, иначе в мозгах у меня возникла бы чудовищная каша.

Я примостился между братьями, с наслаждением протянул конечности к огню. Кто-то заботливо подкинул мне покрывало из грубой шерсти – кусачее, но удивительно тёплое. На костре на вертеле жарилась огромная рыба. Жир сочился с её золотистых боков, капал в огонь, вызывая ответные негодующие всполохи.

– Вот так рыбища! – сказал я, сглотнув.

– Ерунда! – небрежно махнул рукой мой сосед Пётр, – Вот мы с Андреем, когда рыбаками были, знаешь, каких ловили? Во! – Он растопырил руки от меня до своего соседа слева.

Его брат согласно закивал, и я понял, что рыбаки всех времён и народов одинаковы.

– Вовремя вы из рыбаков ушли, а то бы всю рыбу повыловили, другим ничего не осталось, – добродушно заметил густобородый Марк. – Кажись, готова. – И потянулся с ножом. Попытался снять рыбу с вертела, но в ту же минуту огонь окончательно подпалил ножки импровизированного мангала, и жаркое плюхнулось прямо в костёр.

– Вот собака, – беззлобно ругнулся Марк, отважно сунулся в огонь и извлёк почерневший от налипшей золы, но всё равно королевский ужин.

– По земле не валяй, – озабоченно донеслось с противоположной стороны.

– Не царь, отряхнёшь, – всё с той же флегматичной невозмутимостью отозвался бородач и, вытащив из складок одежды внушительных размеров кинжал, принялся аккуратно разрезать жаркое. Мне достался кусок из середины. Я набросился на еду с такой жадностью, словно не ел несколько дней. Участливо покосившись, Пётр подсунул ломоть хлеба.

– Шпасибо, – прошамкал я набитым ртом.

– На здоровье, – отозвался он и принялся что-то мычать под нос. Минуты мне хватило понять, что по ушам моего соседа прошёл даже не один слон – целое стадо. То же самое просёк красавчик, названный Фаддеем, хоть и сидел не рядом. Кисло сморщился и попросил перестать. Пётр, вздохнув, подчинился и обратился ко мне:

– Наверное, ты проделал долгий путь?

Я кивнул.

– Путешествуешь? – поинтересовался его брат.

Я снова кивнул.

– Чем занимаешься?

– Я… Вообще-то я торгую.

– Отстал от каравана, значит?

– Угу.

– Откуда ты пришёл? – встрял хмурый парень по имени Фома, буравя меня недоверчивым, тяжёлым взглядом.

– Оттуда, – неопределённо махнул я в сторону, откуда меня привёл Равви.

– Из какой страны? – продолжал въедливо допытываться Фома.

Тоже, следователь, выискался.

– Из России.

Съёл?

– Никогда прежде не слыхал о такой. Где это?

– Далеко, – отрезал я. Не хотелось быть невежливым, но этот парень меня достал. Ещё секунда, и потребовал бы достать документы.

– Брось, – встрял Пётр, – чего пристал к человеку? – И добавил с добродушной улыбкой: – Ешь, не стесняйся.

Фома умолк, недовольно поджав губы. Я посмотрел на Равви, но он сидел в стороне, не прикасаясь к еде, отрешённо взирал на происходящее, и, казалось, его мысли витали где-то далеко от вечернего костра. Но тут он перехватил мой взгляд, и я усомнился в правильности своих заключений. Несомненно, парень обладал уникальной способностью Цезаря присутствовать одновременно «здесь и там».

– Давайте поскорее закончим с едой и ляжем спать, – сказал он, – Уже поздно. Завтра утром пойдём в город.

Наступила пауза.

– Может быть, – растягивая слова, как делают, когда тщательно их подбирают, нерешительно произнёс Фома, – нам пока не стоит идти туда? Выждем время…

– У меня его нет. – С нежданной резкостью произнёс Равви. – Да, я не жду всеобщей любви и признания. И вам не советую. Я никому из вас не обещаю ни славы, ни богатств, ни власти, ни почестей. Вам придётся перетерпеть многое – голод, холод, ненависть, напраслину… Принять на себя беды, напасти и грехи людские, чтобы получить взамен право на сохранение этого маленького мира. Это не награда, а тяжёлый крест. И пусть сейчас каждый из вас ещё раз задумается, по силам ли он ему. Кто захочет подняться и уйти, вернуться к своей прежней жизни, пускай сделает это сейчас. Никто его не осудит. Не судить должны мы мир, а спасти. Даже если… – он слегка запнулся, но, выровняв голос, закончил: – Если цена этому – жизнь земная…

И снова воцарилось молчание. Лишь похрустывал огонь, пожирая остатки дров.

– Но что есть жизнь земная перед вечностью? – с твёрдой убеждённостью проговорил кто-то.

Религиозные фанатики! Как я сразу не догадался?! А что если они террористы?!

Я с трудом подавил в себе нестерпимое желание сделать ноги, поскольку свою короткую и несовершенную земную жизнь ценил гораздо больше мифической вечности, но, увы. Бежать мне было некуда. Я вглядывался в лица собравшихся, втайне желая найти хоть одного единомышленника, но тщетно. В чёрных от ночи глазах я видел отблески костра и спокойную, хмурую, упрямую, порой, отчаянную, но решимость.

– А что, если я скажу, что один из нас в Иерусалиме найдёт свою смерть?

Тут затих и костёр, дожевавший последние ветки.

– Кто? – робко спросил кто-то из тьмы.

– Кто знает? – Длинная тень от пальца Равви метнулась по кругу, периодически замирая около каждой из сидящих безмолвных фигур. – Быть может, ты… Ты… Или ты… – В этот миг наши с ним взгляды пересеклись, и я едва не вскочил и не бросился бежать, но тело моё одрябло, как тряпичная кукла, и не подчинялось мне. Он посмотрел так, словно я единственный был посвящён в некую тайну, взглядом пристальным, рассекавшим ночь, приказывая мне молчать, завершил:

– Или я.

Я поперхнулся и закашлялся. Мой сосед энергично постучал меня по спине.

– Господь не допустит, чтобы это случилось с тобой, Учитель, – выговорил из тени тонкий, почти детский голосок.

Я посмотрел в его сторону, и что-то больно перевернулось внутри. Говоривший, паренёк лет шестнадцати, совсем пацан, чем-то неуловимо отчаянно напоминал Сашку. Я не мог объяснить, чем именно: столько лет прошло, что-то размылось в памяти… Вихрастая светлая макушка, острые плечи и это движение головой и шеей, точно её кусал невидимый воротник… Отчего я вдруг уверился, что Сашка стал бы таким, если бы дожил до шестнадцати? Меня вдруг посетила дурацкая, нелепая по сути мысль, что странное сходство одного из этих людей с моим младшим братом – некий тайный знак судьбы, что мне нужно оставаться с ними, и что со мной не произойдёт ничего плохого.

– Устами младенца глаголет истина, – неожиданно улыбнулся Равви. – Что ж, я собрал хорошую команду. А теперь пора на боковую. Завтра ранний подъём.

Бравуарное окончание жутковатого разговора придало ему несерьёзность, вроде проверки на вшивость. В армии мне повезло служить в тайге под Магаданом, так там «старички» обожали пугать салаг медведем-людоедом. Действовало безотказно. Общее напряжение спало, переговариваясь, пересмеиваясь, мои новые попутчики принялись устраиваться на ночлег прямо здесь, около догоревшего кострища, закутавшись в длинные тёплые накидки, примостив вместо подушек собственные согнутые руки.

– Слушай, – не выдержал я, толкнув Петра, – тут, случайно, нет змей или скорпионов?

– Бывают и змеи, – охотно утешил он. – А как же? Много разных тварей. Да ты не бойся. – Улыбнулся он, заметив, как я дёрнулся. – Ты их не трогай, и они тебя не тронут.

Это приятное известие напугало меня почище любых страшилок. Я подтянул под себя ноги, насколько это было возможно, свернулся клубком, замотавшись в покрывало, как в кокон.

– Вы всегда так ночуете? Под открытым небом?

– По-разному, – зевнул Пётр в ответ. – Иногда добрые люди зовут на ночлег.

– И давно ты так кочуешь?

– Меньше, чем хотел бы.

– У тебя что, дома нет?

– Было дом, как же! – удивился он моему вопросу. – Хороший дом, большой. На всю семью.

– А жена?

– Была и жена.

– Небось, стерва?

– Почему? – удивился собеседник. – Вовсе нет. Хорошая женщина.

– А дети были?

– Были и дети, – подтвердил Пётр. – Сын и две дочки.

Я замялся. Боялся причинить ему боль следующим вопросом, но он сам, точно угадав мои сомнения, продолжил:

– Недавно торговца-земляка встретил. Спросил про них. Все живы и здоровы, слава Богу.

– Так какого ты здесь делаешь?! – не выдержал я.

Он шумно вздохнул.

– Понимаешь… Всё дело в звёздах.

Совершенно сбитый с толку, я вытаращился в небо.

– При чём здесь звёзды?

– Я жил, как все. Нормально жил. Ходили с братьями в море, ловили рыбу. Раз в неделю наведывались в местный кабачок. И всё вроде было нормально, пока однажды вечером я не выпил лишнего и не заснул на берегу. А когда открыл глаза, то увидел небо чёрное-пречёрное и такое огромное, что сделалось страшно. И звёзды… Несчётное количество ярких факелов. Как сейчас. Я смотрел на них, а они – на меня. И вдруг что-то перевернулось во мне, сделалось так тоскливо… И столько мыслей неясных, неотчётливых затолклось в голове… И чем дольше я смотрел в небо, тем больше думалось о том, что я чего-то не понял, не сделал, не узнал… И вся моя жизнь показалась мне пустой и бессмысленной… Эта тоска росла и ширилась с каждым днём. Я стал думать столько, сколько никогда прежде… Что есть звёзды? Как живут люди в иных землях? Почему день сменяется ночью? Почему птицы летают, а люди – нет? Что было до нас и что будет потом? Для чего мы вообще живём на свете?.. Я слышал, что где-то живут мудрецы, которые могут многое объяснить, и тайно мечтал, что когда-нибудь сумею туда добраться, понимая, что на деле всё останется лишь мечтой. Я пытался поделиться своими мыслями с женой, братьями, друзьями, но они или смеялись надо мной и говорили, что я сошёл с ума. Или говорили, что не мне, простому неграмотному рыбаку судить о великом и малом, ведь такие рассуждения не доведут до добра. Тогда я замолчал и стал делать вид, что всё по-прежнему, и себя тоже стал убеждать, что всё по-прежнему, потом принялся неумеренно пить вино, чтобы заглушить эту тоску…

Однажды пришёл человек, попросил перевезти его на другой берег. По его пропылённой одежде и дорожному посоху я понял, что он путешественник, и стал расспрашивать, откуда он, что видел, и что творится в других местах. Он охотно отвечал, и чем больше я его слушал, тем больше мне хотелось бросить всё и пойти с ним куда глаза глядят… И вдруг он заговорил о том, что меня волновало. О земле и небе, жизни и смерти, добре и зле, о мире вокруг и том, что скрыто внутри нас, о том, что было, и что будет… Я слушал и неожиданно находил ответы на многие свои вопросы, и хотел лишь одного: узнать ещё больше…

Когда же мы перебрались на тот берег, путник спросил, как может отблагодарить нас за услугу. Брат сказал в шутку, что хотел бы большего улова, а то после уплаты налога нечего будет есть. И тогда этот человек сказал:

– Закиньте сети, и будет вам улов.

Брат рассмеялся ему в лицо и нарочно закинул прямо у берега. Но странник совершенно серьёзно велел доставать. Сети были полны рыбы. Стало очень тихо. А потом все разом закричали, что это чудо. И кто-то воскликнул, что он – дьявол. Путешественник покачал головой и спросил, улыбнувшись:

– Разве дьявол станет делать доброе дело, ничего не требуя взамен?

Тогда все кинулись разбирать рыбу. А путник повернулся ко мне и спросил, чего хочу я. Но я молчал, потому что хотел невозможного. И вдруг он сказал:

– Идём со мной.

– И ты пошёл? – приподнялся я на локте.

– Конечно. И мой брат Андрей пошёл тоже.

– Вот так просто? Бросив всё: дом, жену, детей?

– У каждого свой путь, – сказал он. И в свою очередь, приподнявшись на локте, обратился ко мне. – А ты? Как ты сюда попал?