Текст книги "Игра с огнем"

– Че-во! Какого негра?!

– Официантка! Работать будете сегодня?!

– Анют! – зевнула из-за кассы разомлевшая Тамара. – Второго ждут за четвертым…

– Бегу! – Анна подхватила поднос, неловко развернулась, зацепив локотком разделочный стол…

Бац! – Тарелка с румяным бифштексом, сдобренным радужным салатом, блеснув белыми боками, соскользнула вниз и, мелодично звякнув о бетонный пол, разлетелась на дюжину осколков.

– Балда безрукая! – дядя Вова завис над девушкой грозный, как Зевс громовержец. – Три тарелки за неделю! Скажу Галине – пусть увольняет к едрене фене!

– Простите… – поспешно присев, Анна покидала разрозненное содержимое в новую посудину. – Я больше не буду честное слово… – Она вскинула на сурового шефа огромные, разлетающиеся к тонким вискам глаза цвета пережженного миндаля, часто заморгав длиннющими, смешивающимися с густой темной челкой, ресницами, закусила дрогнувшие губки.

– Понабрали хрен знает кого… – пробурчал дядя Вова уже более миролюбиво.

– Растяпа, – прокомментировал Вадим, – «Корабли в моей гавани, не взлетим, так поплаваем…» – нож в правой руке дирижировал в такт очередному хиту.

– Идиот! – переключил праведный гнев на сына разъяренный повар.

– Ниче, – выплыв из-за опостылевшей кассы, сочувственная Тамара заполнила собой другую половину кухни. – Скоро полегче будет. Помощника нам дадут… – И многозначительно улыбнулась.

– Кого это? – обрадовалась перемене темы Анна.

Поведя маслянистыми плечами, не желая упускать возможности посудачить, кассирша открыла рот, но ее опередил дядя Вова.

– Вот тоже радость! От таких помощников подальше держаться надо…

– Да от кого?

– Парень новый должен прийти, не слыхала? – понизила голос Тамара.

– Нет, а что?

– «Я на воле не был сто лет…» – тенорком напел, щелкнув плеером, Вадим, отправляя в рот кусок помидора.

– Он сидел? – глаза-миндалины официантки сделались круглыми, как арбуз. – Зачем же его берут?

– А он хозяйкин племянник. Так что гляди, Нюрка! Пригласит на свидание – и фью! – оскалив зубы для придания лицу максимально зверского выражения, Вадим рубанул воздух возле шеи остро оточенным лезвием ножа, зловеще блеснувшего красновато-розовым отсветом помидорного сока.

– Пасть закрой! – побагровев, словно перезрелый томат, рявкнул на сына повар. – Надевай свои затычки! Анюта, – на его широком лице расплылась елейная улыбка. – Так и быть: я не скажу Галине, что та тарелки разбила, а ты – ни слова о том, что мы тут болтали, договорились?

– Я и так не собиралась стучать, – обиделась Анюта.

– Анька у нас – молоток, свой парень! – Вадим похлопал девушку по спине.

– Отвали. Спрячь грабли.

– Официантка!!! Я получу сегодня свой обед?!

– Да иду! Вот где нервные…

– И не говори! – всплеснула руками Тамара. – Будто мы автоматы!

– Я помню, он был хорошим мальчиком… Таким мягким, застенчивым… – тихо пробормотала баба Катя, убирая с пола салат. – Он нуждался в любви… Если бы она любила его, все было бы иначе…

– Кто она? – так же, чуть слышно, переспросила вошедшая Анна.

Но старенькая уборщица была глуховата и, как многие очень пожилые люди, разговаривала с невидимыми остальным людям призраками давно минувших лет, и, потому, не поняв вопроса, ничего не ответила…

Окончательное осознание успеха, обрушившегося на не молодую, с легким стальным отблеском седины голову, пришло к Риттеру Георгию Аркадьевичу, главврачу областной психиатрической лечебницы, когда позвонила Нина.

Поначалу он не понял, почему вдруг бывшая жена решила снизойти до неудачника – экс-супруга. Решил, по простое душевной, что, может, ей стало одиноко, нахлынули воспоминания… Как никак, восемнадцать лет брака, пускай не самого удачного, из жизни не выбросишь. Видимо, запамятовал, по старости, что Нина Максимовна к сантиментам склонна не более телеграфного столба… Лишь когда она, будто вскользь, упомянула о предлагаемом контракте с крупнейшей немецкой фармацевтической компанией «Байер», все стало ясно, как формула аспирина. Георгий Аркадьевич сперва обиделся, даже немного рассердился: ответил старчески раздраженно, мол, ее это не касается. Трубку повесил. И уж после себя отругал: какие могут быть счеты? То, что у Нины на первом месте карьера, жажда почестей и славы, на втором – тихий шелест купюр в элегантном бумажнике, а третьего не дано, ему стало известно в самом начале их брака. А это уже… Женился он почти в тридцать, а сейчас Георгию Аркадьевичу под шестьдесят… Какие тут обиды? Тем более, что нынешнему успеху он, волей неволей, Инне обязан более, чем кому-либо.

Он всегда знал, что станет врачом. Даже в том нежном возрасте, когда все мечтали быть пожарными или милиционерами. Впрочем, ничего странного в том не было: его родители тоже были медиками. Удивил их, возможно, и неприятно поразил выбор специализации: психиатрия. Тогда заболевания такого рода казались постыдными, нечистыми, отталкивающими, хуже сифилиса или проказы. Напрасно двадцатилетний студент Георгий доказывал, что некогда юродивые, душевно больные считались «божьими» людьми… Бога-то не существует, равно как и души, а значит, нечем и болеть… Иногда доходили смутные будоражащие общественность слухи, что кого-то нашли в петле, или в ванной, наполненной темно-бурой от крови остывшей водой… Люди вздрагивали и, бормоча под нос не то проклятия, не то молитвы, старались как можно скорее позабыть об услышанном, из-за пронзавшего вдруг холодного ужаса не столько перед черным ликом смерти, для которого все равны, сколько перед чем-то непонятным, неизведанным, неподвластным законам простых, маленьких существ, гордо именующих себя венцами природы…

В десять лет Жорке нравилось общаться с соседским мальчиком Васей. Он был худощавым, сутуловатым, на голову выше Жорки. На губах его всегда играла какая-то виноватая улыбка, а ярко-синие глаза смотрели не по-детски серьезно, задумчиво, будто перевидал он за свои двенадцать гораздо больше, чем сверстники. Учился Вася в спецшколе.

– Для дураков, – поведали Жорке мальчишки.

Если Вася выходил во двор один, без мамы, ребята дразнили его, свистели кричали:

– Эй ты, дебил!

Вася не обижался. За него сердился Жорка.

– Сами вы дебилы! – вступался он.

– Да ты че, сам не видишь, что он «того»? – искренне удивлялись мальчишки. – Он же даже в войнушку играть не умеет!

Тот и впрямь не принимал участия в подвижных ребячьих играх, предпочитая ковырять палочкой в куче песка. Считать выучился только до десяти, а писал с грехом пополам печатными буквами. Но зато он умел рисовать…

С затаенным дыханием маленький Жорка разглядывал его картинки. Радужные звезды, огромные цветы, золотые рыбы в сиреневом море, которого он не видел никогда. На одном рисунке, на васильковом фоне – непонятные белые люди с крыльями.

– Это кто?

– Ангелы. Они живут на небе.

– Космонавты что ль?

– Нет. Ангелы. – и Вася вновь улыбался радостно и немного виновато.

Жорка был убежден, что Вася станет великим художником. Но все вышло иначе. Однажды душной летней ночью Вася тихо шагнул в темный проем распахнутого окна. На шестом этаже.

– Отмучился, – тихо сказала жоркина мама. – И мать его отмучилась. Теперь, может, хоть жизнь свою устроит…

Жорка заплакал. Эти слова показались ему несправедливо-жестокими. Вася ведь никогда никого не мучил, как соседский Пашка – котят.

– Может за ним прилетели ангелы? – вдруг озарила его догадка.

Родители посмотрели как-то очень странно. А затем весь вечер объясняли, что никаких ангелов в природе не существует. Что это просто выдумка. Плод больного воображения, расказни неграмотных старушек…

В дверь постучали.

Георгий Аркадьевич вздрогнул, точно очнулся от сна. Провел ладонью по лицу, зацепив очки в старой роговой оправе, потер переносицу.

– Кто там? Входите, будьте любезны.

Александра Дмитриевна Литичевская приняла ванну с гидромассажем, накинула халат стального шелка с вышитой через всю спину длинноклювой птицей с широко распахнутыми крыльями. Птица была вышита вручную в одном из парижских Домов Моды, и халат по цене равнялся новой, с конвейера, «девятке». Впрочем, все остальное, чем обладала супруга «короля черной и цветной металлургии», основателя корпорации «ЛИТ» по производству компьютерного программного обеспечения в Штатах, тоже было не из дешевых, включая двухэтажную московскую квартиру в тихом дворе элитного Центра со всей обстановкой – от сливного бачка – вершины пилотажа дизайнерского искусства до подлинника Рембрандта на стене в гостиной.

Умирающие орхидеи в пузатой, как кувшин, антикварной вазе, приобретенной на одном из аукционов «Сотби», источали омерзительно-удушливый запах крематория. Александра Дмитриевна поморщилась, проходя мимо. «Надо сказать горничной, чтобы выбросила». Она ненавидела экзотические цветы. Иногда ей до одури хотелось вдохнуть горький аромат весенней степи, сдобренный полынью, кашками, пряным клевером, лукавыми васильками…

«Mauvais ton»…[5]5
  дурной тон (франц.)


[Закрыть]

Вкрадчивый июньский сумрак серым змеем медленно заползал в открытое окно спальни. Александра закрыла раму, включила напольный светильник, достала «Вог». Свет фонтанными струйками разбрызгивался по полутемной комнате.

Откуда ни возьмись, черный голубь зацепился лапками за карниз и, скосив красноватый глаз, клюнул алюминиевый стеклопакет.

– Кыш! – сказала Александра, постучав ногтем по стеклу.

Голубь поглядел пасмурно и недобро, потоптался и, тяжело, как курица, взмахнув крыльями, растворился во тьме. Александра вдруг явственно ощутила прикосновение остреньких коготков к своей выхолощенной массажами бархатной коже на груди и передернулась.

«Не к добру, – подумала тоскливо и тут же себя одернула: Разве ты дура деревенская – верить в идиотские приметы?»

За высоко чугунной оградой, ощетинившейся видеокамерами, за тройным кордоном охраны утопал в кружеве огней холодный город.

Как тебе живется, Золушка, когда позади сорок лет и ты уже давно не веришь в сказки? Не веришь оттого, что заканчиваются все они глупо и банально – свадьбой. А потом наступает реальность…

«Что это за цветы, Александра? Выброси их в ведро и закажи нормальные, в оранжерее …»

Она никогда не любила этот дом. Сейчас он огромен и пуст, как Сахара. А когда-то был полон голосов. Они и теперь еще звучат, если прислушаться… И самый громкий – свекрови…

«Александра, выше подбородок! Улыбайся. Да не так, не заискивающе! Ты же не прислуга. Холоднее…»

«Держи спину прямо. Ты должна быть леди… Александра, тебе надо похудеть…»

«Когда ешь – оставляй немного на тарелке, иначе подумают, что ты голодна…»

«Вы можете описать вашу жизнь одним словом?»

Кто был тот умник-репортер, задавший вопрос? Она уже не помнит. Она не стала отвечать. Лишь улыбнулась. Холодно. Величественно. Как истинная леди. «Вог» так и назвал ее – «Леди Александра, женщина года». Но для себя она давно определила это слово – девиз последних двадцати лет, которые брали отсчет там, где заканчивалась сказка.

Соответствие. Элите старой, советской, и новой – демократической. Впрочем, какая разница, если неизменно содержание. Иерархия – самый древнейший из человеческих инстинктов, наряду с борьбой за выживание и продолжением рода. Античный амфитеатр: ложа для правителей, галерка – для простолюдинов. Ничто не изменилось за двадцать, тридцать, сорок веков… И вряд ли изменится… И во все времена доверчивые Золушки будут ожидать своих Принцев, которые заберут с галерки в ложу…

Фотография на столике. Старая, в деревянной рамке. Диссонансом к остальному, до мелочей продуманному дизайнером, интерьеру. Немодно. Не стильно. Чересчур просто. Mauvias ton… Единственное, что осталось от той жизни, которая начиналась почти как в сказке…

…В маленьком провинциальном городке на берегу широкой гордой реки жили-были две сестрицы: одна – красивая, а другая – умная. Красивой была старшая, Марианна…

Год 1974.

Месяц май только клонился к середине, а все дожди, похоже, прошли. Солнце палило нещадно, и земля напоминала высохшую хлебную корку. Ожидались проблемы с урожаем…

Деревянный домик Звонаревых насквозь пропах прелыми овощами и жженой резиной. И если первый запах был естественен для огородно-поселкового быта, то второй, промышленный, приносила мать, работавшая на городском шинном заводе – гордости юга России. Шины поставлялись аж в саму Москву, в которой мало кто знал о существовании затерянного в степи городка, выросшего только вчера из села столь крохотного, что не нашлось для него места даже на карте. И уж вовсе никому не было никакого дела до существования немолодой работницы Евдокии Звонаревой.

Вся одежда матери насквозь пропиталась горелым резиновым запахом. Его источали ее волосы и смуглая, изъеденная степным солнцем и горячими песчаными суховеями кожа. Когда мать потела, запах становился еще кислее и ощутимее.

Когда сестры переступили порог, мать возилась на кухне.

– Девочки, – крикнула она, – Принесите воды!

– Шурка, сходи, – не останавливаясь, бросила через плечо сестра.

– Почему всегда я?

Сестра полуобернулась, приподняв в секундном удивлении ниточки-брови, нежная кожа вокруг которых еще хранила следы легкого покраснения от безжалостного пинцета.

– Потому что ты – младшая.

Спорить было бесполезно. Шура знала об этом и препиралась лишь для порядка, на всякий случай: а вдруг в Маньке проснется-таки совесть? Обычно ж балуют меньших…

Трах! – Дверь в комнату плотно затворилась за старшей сестрой, чья совесть, если таковая имелась вообще, продолжала крепко спать.

Вздохнув, Шура взяла у матери ведро.

– Лето будет жарким, – проговорила мать не то дочери, не то себе самой, – горит земля… Она же живая, кормилица, ей тоже пить хочется…

В окно, вздыбив выцветшую занавеску, с воем ворвался свирепый суховей, бросив на стол пригоршню серой пыли.

Когда Шура вошла в комнату, сестра, полулежа на своей кровати, в изголовье которой в немыслимом количестве красовались невесть откуда добытые Манькой вырезки из газет и журналов, – Софи Лорен, Бельмондо, Элизабет Тейлор, – красила длиннющие ногтищи потрясающим сине-зеленым лаком, изготовленным из толченого мела и стыренного у матери резинового клея.

– Ну как? – она помахала в воздухе растопыренными пальцами.

– Здорово, – вздохнула Шура, снова тайно позавидовав тому, что сестра пошла после восьмого класса учиться в ПТУ на бухгалтера, где правила не были такими строгими, как в школе. Шура же была почти отличницей, училась легко, с удовольствием. Но появись она с такими ногтями на уроке математики, которую вел сам директор школы, – страшно даже представить выражения, что услыхала бы она из его уст. Поговаривали, когда-то директор работал в колонии строгого режима и изъясняться умел виртуозно.

Исполнившись печальных размышлений, Шура нечаянно задела стоявшую на стуле сумку сестры, которая плюхнулась на пол, рассыпав нехитрое содержимое.

– Корова! – гневно сдвинула брови, встряхнув белокурыми локонами, старшая. – Собирай!

Присев на корточки, Шура подняла ручку, обкусанный карандаш, губную помаду, пудреницу, расческу и…

– Мань, ты что куришь?!

– Тише, не ори! – зашипела подскочив, сестра. Глаза, подведенные до висков зелеными стрелками, угрожающе потемнели. – Только скажи маме! Я с тобой разговаривать перестану, поняла? Рот закрой – муха влетит. И перестань меня называть меня этой дурацкой Маней. Меня зовут Марианна, ясно? Ма-ри-ан-на!

– Тогда и ты меня Александрой зови, – с вызовом сказала младшая.

– Погляди на себя в зеркало! – фыркнула Марианна. – Тоже мне, Александра! Тебя Фросей надо было записать или Лукерьей.

Шура не стала смотреть в зеркало. Она и так знала, что сестра права. Невысокая, полненькая, с семейкой веснушек на вздернутом носике, толстой русой косой ниже пояса, она уродилась в мать – простую местную казачку-крестьянку. Маньке-Марианне же повезло пойти в отца – высокого, белокожего, тонколицего, ясноглазого – проворовавшегося торгового работника, «мотавшего срок» на строительстве ГЭС. Он говорил, что когда-нибудь они всей семьей переедут в Ленинград, а мать противилась, мол, не сможет она жить вдали от степи и Волги… Спор этот разрешился сам собой, когда семь лет назад отец тихо скончался от аристократическо-зековской болезни – туберкулеза, в просторечье – чахотки…

– Шурка! – окликнула сестра.

– Что? – отряхнулась она от тягостных раздумий.

– Что ты думаешь делать, когда школу закончишь?

– Не знаю, – пожала плечами Шура. – Работать пойду, как все. А что?

– А то… – ясный взгляд Марианны сделался вдруг тяжелым, непонятно-колючим и каким-то чужим. – Я лично не собираюсь всю жизнь прозябать в этой дыре. Грязищи по колено, один клуб на всю округу с тошниловкой, где по бутербродам мухи елозят… А парни! Ты их рожи видела? Одно алкашье. Замуж не за кого выходить. Кем мы здесь станем? Протухшими резиной тетками? Старухами в тридцать? На всю жизнь останемся Манькой и Шуркой? Я не хочу такой судьбы, сестренка.

Пораженная, Шура опустилась на свою кровать, такую же, как у сестры, железную, с продавленным матрацем, только в изголовье – листочек с формулами по физике, для запоминания. Она никогда не видела Марианну такой прежде: с лихорадочным блеском прозрачно-зеленых глаз, с подрагивающими в азартном волнении полными розовыми губками и рваными пятнами румянца на тонких щеках.

– Я хочу поехать в Москву. – На вздохе продолжала Марианна. – В институт не поступлю, конечно – мозги у нас тебе достались. Работать утроюсь туда, где общежитие дают. А через год и ты школу закончишь. Тебе-то и вовсе, с твоей головой – сам Бог велел. Там же совсем другая жизнь, понимаешь? Улицы светлые, просторные, чистые. Кругом – огни. Магазины, кинотеатры, танцплощадки! Дома высокие… А мужики! Доктора, инженеры, ученые, знаменитости всякие…

– Ты, Мань, фильмов насмотрелась? – уныло сказала Шура. – А какие там девчонки, не обратила внимание? Они ж все с перманентом, в духах французских… И платья – не чета нашим. Кому мы там нужны? Ты-то хоть красивая, а я? Да и маму одну как оставить? Она и так после папиной смерти выпивать стала, а если еще и мы уедем… Да и что уж тут такого плохого? Город, как город, и люди разные, как везде. Думаешь, в Москве пьют меньше?

– Заткнись, дура! – пухлые губки Марианны злобно поджались в куриную гузку. – Хочешь – оставайся, ишачь на вонючем заводе, ковыряйся в грязи, плоди нищету… А я все это в гробу видала! Жизнь один раз дается, ясно? А я-то тебя умной считала… Тупица деревенская. Подойди сюда, живо! – Марианна схватила сестру за руку, повыше локтя так, что отпечатались на золотистой коже красные следы от ее пальцев, подтащила к старенькому зеркалу на стене, едва не ткнув Шуру в него носом.

– Ну, гляди на себя. Внимательно. Какой дурак сказал, что ты – некрасивая? Глазищи – во! А волосы? Веснушки можно вывести, крем специальный есть, импортный. В нашей дыре, конечно, не найти, а вот в Москве… Нечего тебе здесь делать. Другая у нас судьба, ясно? Лучшая. Ты должна меня во всем слушаться, поняла? Потому что я старшая. И знаю о жизни то, что не написано в твоих дурацких книжках. Обещай, что будешь меня слушаться, – повторила еще раз Марианна. И было в ее голосе и потемневшем взгляде нечто, заставившее Шуру кивнуть головой и пробормотать безвольное: «Да». Как обычно…

Александра Дмитриевна выбросила в пепельницу окурок. Высокий лоб, наряду с пепельной прядью, пересекло несколько усталых морщинок. Со столика дерзко и молодо улыбалась белокурая красотка.

– Я все понимаю, – глядя в прозрачно-зеленые неживые глаза, проговорила Александра. – Да, он выходит на свободу, а я ничего не могу поделать. Если бы Роман захотел мне помочь… Но он никогда не сделает этого. Ты же знаешь: он «повернут» на своей безупречной репутации. А жена Цезаря должна быть вне подозрений… Я не могу допустить скандала, иначе Роман разведется со мной… Но я что-нибудь придумаю, сестричка, обещаю…

Желая избавиться от укоризненно застывшего взгляда, Александра Дмитриевна щелкнула пультом плоского, как камбала, плазменного «Панасоника» и откинулась на шелковые подушки. Белозубая девушка из «Новостей бизнеса» СиЭнЭн восторженно сообщила о «сделке века», заключенной между японской «Као Корпорейшн» и концерном «ЛИТ»…

Суховатые губы Александры тронула саркастическая улыбка. Забавно узнавать об успехах собственного мужа с экрана телевизора или со страниц газет. Но ей было не привыкать к тому, что последние лет десять бизнес-маршруты Романа, напоминающие гигантскую паутину, окутавшую глобус, все реже пересекаются с перелетами Александры. И все-таки она не могла не испытывать невольного уважения, граничившего с бессильной злостью: этот сукин сын Роман всегда добивается своего. Всегда… Поразмыслив минуту, она решительно потянулась за телефоном и через несколько гудков услыхала сдержанное: «Йе». Нечто среднее между английским «Yes» и немецким «Ia»[6]6
  да —(нем.)


[Закрыть] – сокращение, весьма популярное в западном мире. Александра вновь усмехнулась: «Скоро он забудет русский».

– Это я, дорогой. Надеюсь, не разбудила?

– Здравствуй, Шура. Все в порядке: в Йорке уже утро. Рад тебя слышать.

– Узнала из «Новостей» о твоем успехе. Поздравляю.

– Спасибо, дорогая. Ты откуда?

«С Бермуд…»

– Из Москвы.

– Неужели? Я думал, ты отдыхаешь где-нибудь на островах. Что ты делаешь в России? Передают, там страшная жара?

– Да, горят торфяники. Я думаю вылететь в Йорк, так что, может быть, завтра увидимся?

– Вряд ли, дорогая, – поспешно сказал Роман. – Сегодня я должен отправиться в Цюрих, уладить кое-какие дела с банком… Мне так жаль…

– Мне тоже, – усмехнулась Александра. В гробу она видела этот отвратительный Нью-Йорк с его кошмарными небоскребами. И, уж конечно, даже и не думала туда лететь. Зато Роман об этом не знает, и потому, дунет первым же самолетом как можно дальше… Заодно и от своей очередной штатовской потаскушки, с которой наверняка планировал покувыркаться пару дней…1:0 в пользу Александры…

– Как Марианна?

«Молодец вспомнил. Правильнее было бы спросить: „Где Марианна? Где дочь твоя, Роман?“

– Не знаю. Я не видела ее больше месяца.

– Но она звонила?

– Звонила. И, между прочим, сказала, что тебе звонила тоже.

– Да? Ах, ну конечно…

– Тебе не кажется, что это уж слишком?

– Что?

– Что?! Восемнадцатилетняя девочка отказывается от престижнейшего университета, расторгает наивыгоднейшую помолвку, ничего не объяснив, исчезает в неизвестном направлении, даже не сняв денег со счета… А ты, ее отец, спрашиваешь «Что?» – Александра почувствовала, что ее «несет», но ничего не могла поделать, как всегда, когда разговор заходил о дочери.

– Не понимаю, что ты психуешь, – в голосе мужа послышалось раздражение. – Марианна достаточно взрослая для самостоятельной жизни. Во всем цивилизованном мире молодежь ее возраста перестает держаться за материнские юбки. К тому же, я считаю, что Марианне слишком рано выходить замуж за кого бы то ни было.

– Значит, я недостаточно цивилизованна, потому что волнуюсь за дочь, – уязвленно сказала Александра. – А ты – образец современного родителя. И наверняка держишь ее фото в рамочке на столе, чтобы легче было узнать при встрече. Тебя ничего не интересует, кроме твоего идиотского бизнеса. Может быть, Марианна сейчас с каким-нибудь маньяком-шизофреником, вроде того, что убил мою сестру? Кстати, можешь порадоваться: это чудовище выходит на свободу.

– И что я в связи с этим должен делать? – сарказм в голосе мужа смешался со свистящим бешенством. – Бросить свой «идиотский» бизнес? Приехать в Россию и заняться отловом чудовищ, бродящих по улицам Москвы? Тогда, дорогая, тебе станет нечего жрать. Спасибо за теплое поздравление.

– Не за что, Роми, – сделав акцент на последнем слове, ехидно вымолвила Александра.

Роман швырнул трубку. Чертыхнулся, потом заматерился. Никому никогда не удавалось так мастерски выводить его из себя, как законной супруге. Настоящий, бесспорный талант. Особенно его взбесил американизированный эквивалент собственного имени, издевкой прозвучавший за тысячу миль. Так, по аналогии с фиджеральдовским Великим Гэтсби, полушутя-полусерьезно называли его партнеры по бизнесу. Так величала его пресса. И Фей…

– Твою мать! – повторил Роман, когда взгляд его невольно упал на фотографию дочери на столике.

– Проблемы? – очаровательная Фей Элиссон, перекатившись со спины на бок, коснулась пленительными губами его обнаженного плеча. Роман потрепал ее роскошную рыжую гриву.

Правду говорят: с молодой любовницей мужчина сбрасывает годы. Роману – пятьдесят, Фей – тридцать пять. Встречи их были нечастыми, но бурными, и после каждой Роману казалось, что он избавился от груза нескольких лет.

Познакомились они семь месяцев назад, когда первоклассный дизайнер Фей декорировала его новый офис на шестьдесят шестом этаже Эмпайр Стэйт Билдинг. Роман ценил все первоклассное.

Считается, будто американки избегают российских мужчин. Расхожее заблуждение, «фенька», запущенная тамошними феминистками. Русские сами неболюбливают западных бизнес-леди за их независимость, практизизм, честолюбие, свободные взгляды не сексуальные отношения, презрительно именуя «мужиками в юбках». Но именно эти качества в Фей и многочисленных ее предшественницах больше всего устраивали Романа. Бездуховна? Возможно. Да, Фей не ведет душещипательных бесед, не занимается бесконечным и бесполезным самоанализом, не читает Достоевского. Ни о чем ни просит, ничего не требует. Умна, самостоятельна, красива, сексуальна. Что еще нужно молодому, очень занятому, женатому к тому же, мужчине? Порой Роман ловил себя на мысли, что оценивает подругу как удачную сделку.

– Проблемы?

– Нет, все в порядке, – буркнул он, доставая портсигар.

– Твоя дочь очень похожа на тебя, – перехватив его взгляд, проворковала Фей, проведя коготками по его заросшей жестким курчавым волосом груди.

– Хорошо бы, если не только внешне… – он затянулся толстой сигарой, выдыхая в сторону от любовницы.

– Звонила жена?

– Да.

– У вас интересный язык. Надо будет попробовать выучить. Например, что значит «чу-до-ви-ще» – Она произнесла это слово, забавно исковеркав.

– Monster, – улыбнулся Роман.

Изумрудные глаза изумленно округлились:

– Вы с женой говорили о монстрах?

– Ага, – усмехнулся Роман, – и самый главный из них – любезнейшая Александра Дмитриевна…

– Ты снова говоришь по-русски, – огорчилась Фей. – Я ничего не понимаю.

– Тебе и не нужно, – он загасил сигару и чмокнул женщину в шелковистую шейку, – не засоряй голову. Давай-ка лучше выпьем кофе.

– А вдруг мне придется разговаривать с твоей дочерью?

Привставший с постели и потянувшийся за рубашкой Роман на мгновение замер, устремив на любовницу долгий внимательный взгляд.

– Марианна в совершенстве владеет тремя европейскими языками, – вымолвил он, – но я что-то не возьму в толк, когда и о чем ты собралась с ней беседовать.

Фей поняла, что допустила оплошность, и прикусила язычок. Она была умной женщиной и знала, что не следует опережать события. Это нервирует и раздражает мужчин. Ей нравится Роман, равно как и быстрорастущий мировой рейтинг концернов «ЛИТ». Ей тридцать пять, успех достигнут. Пора подумать о семье. Нельзя упускать такой шанс! Только надо правильно себя вести, не так, как его русская психопатка-жена, развестись с которой Роману не дает лишь отсутствие свободного времени да, возможно, чувство долга перед дочерью, которая, слава Богу, уже выросла… И если она, Фей, все будет делать правильно, недалек тот час, когда Роман сам поймет, что она куда лучше впишется в образ «миссис ЛИТ» и гораздо эффектнее станет смотреться на обложке «Вога», нежели его невзрачная чопорная Алекс…

С этими мыслями Фей приготовила крепкий ароматный кофе и, уютно утроившись в кресле напротив, промурлыкала:

– Тебе хорошо со мной, дорогой?

Роман утвердительно кивнул и, увидев, что его глаза потеплели, она решилась на второй вопрос:

– Ты совсем не любишь Алекс?

– Ее трудно любить, – Роман досадливо взъерошил жесткие смоляные волосы, тотчас вздыбившиеся на макушке непокорным панковским гребнем.

– Тогда зачем ты на ней женился? – осторожно выговорила Фей.

«Действительно зачем?»

Сколько раз он задавал себе этот вопрос долгими ночными перелетами Москва-Мельбурн-Нью-Йорк-Париж-Осака… Но уже после, спустя пять, десять, пятнадцать лет… А тогда…

Тогда был сладостный и пьяный май семьдесят девятого. И, как обычно, пролетая через матушку-Россию, он оттягивался напропалую, всерьез полагая, что «наши» девчонки в тысячу раз веселее, красивее, бескорыстнее «ихних». Он уже и не вспомнит, сколько было ребят и кто именно предложил поехать в общагу МГУ, мол, девочки там – провинциалочки молоденькие, симпатичные и нетребовательные, за флакончик духов французских на все согласные… он тогда был слегка пьян, не сильно, конечно, чуть-чуть, все-таки за рулем… Разве все упомнишь? Столько лет прошло… Но вот ее он в тот вечер запомнил. Так, что и теперь – двадцать лет спустя – глаза закроешь – и вот, точно вчера…

Они столкнулись на входе. В дверях. Быть может, в любой другой день он и не посмотрел бы в ее сторону: маленькая, пухленькая, с немодной русой косой ниже пояса, толщиной в ладонь, курносый веснушчатый носик, губки, не тронутые помадой… Ничего особенного. Только его уже изрядно утомили вешалкообразные, изможденные диетами девицы в неестественных химических кудряшках а-ля пудель, с сине-зелеными «стрелками», за которыми и глаз не разглядеть, с сексуально-намалеванными ртами, после близкого общения с коими приходилось оттирать сорочки от ярко-розовых пятен, да от ароматов Шанель-Диоров голова трещала, как с долгого похмелья… А от нее пахло полынью. Дикими травами, нетронутой свежестью, горячим солнцем, вешними ливнями… Держалась она настороженно, не подступись. Хотел сразить ее наповал широким жестом, мол, поехали с ветерком на личной «Волге», в модную тогда «Прагу». А в ответ услыхал: «Да пошел ты!»

Он и пошел. За ней. Как полный идиот. И когда заглянул в ее серые глазищи, вспомнился почему-то шолоховский «Тихий дон» с его гордой казачьей вольницей…

Она ему отказывала. Упрямо. Наотрез. И он, изнывая от желания, более сильного даже, нежели в семнадцать, всякий раз уходил распаленный, озлобленный до предела. Чтобы потом вернуться обратно. Тупой, безмозглый мазохизм. И ведь не мальчик был: двадцать девять. А ей – девятнадцать… Почему он тогда не взял ее силой? Иногда ему казалось, что она ждет именно этого. Но он не мог. Возможно, слишком силен был в нем фамильный «кодекс чести», воспитанный еще дедом, убежденным коммунистом, красноармейцем, исколесившем Азию вдоль и поперек, как товарищ Сухов из всенародно любимого фильма, и привезшим оттуда жену, которую едва ли не в карты выиграл и мог бы делать с ней что угодно, а сделал Литичевской. А однажды, в редком порыве откровенности, Шура с помертвевшим взглядом, от которого стыла кровь, рассказала о нелепой и страшной гибели старшей сестры. Год назад… Как же он мог после всего, что она вынесла, причинить ей новую боль? Тогда он был готов на все, лишь бы вернуть улыбку на ее побледневшие губы… Да, черт возьми, он просто ее любил. По-настоящему. Впервые в жизни. Почему сейчас он не хочет себе признаваться в том, что тогда было яснее ясного? Он ведь помнит, как тряслись колени, когда он говорил ей об этом…