Текст книги "История Жанны"

Глава 3

– Жанна! Жанна! Ласточка жеребится!

Все мои печали разом были забыты, и я выпрыгнула из кареты.

Ласточка – это папина испанская кобыла, красавица, хоть и ужасно вредная. За последнюю неделю живот у нее раздулся до таких размеров, что Гастон всерьез опасался за ее жизнь.

Я подхватила юбки и рванула на конюшню. Жером еле поспевал за мной.

– Жанна, может, хотя бы переоденешься?

Папа махнул рукой и направился следом за нами.

Я влетела в конюшню и помчалась к Ласточкиному стойлу. Она лежала на боку и шумно дышала. Живот у нее опал, хотя и не слишком сильно.

– Гастон, что с ней? И где жеребенок?

– Да жива она, жива, хоть и намучилась изрядно. А детеныш – вот он.

Гастон отодвинулся, и я увидела маленькое создание, черное и без единой отметины. Он стоял на тоненьких трясущихся ножках и выглядел совершенно беспомощным.

– Какой хорошенький!

Я упала перед ним на колени и обняла его за шею. Жеребенок доверчиво прижался ко мне, и сердце мое растаяло.

– Господь всемогущий! Он что, слепой?

Отец наклонился, разглядывая Ласточкиного сына. Я отодвинула от себя голову жеребенка и посмотрела на его глаза. Они были затянуты тонкой белесой пленкой. Сердце мое сжалось.

– Н-да… И что теперь делать? Не знаю, нужен ли нам слепой конь…

– Папа, не говори так, пожалуйста! Он поправится! Я уверена! Я сама буду за ним ухаживать!

Отец молчал и задумчиво глядел на жеребенка, а я разрыдалась и прижала к себе свое сокровище.

– Ладно, поживем – увидим.

Папа перешел к Ласточке и заговорил с Гастоном о ее состоянии. А я обнимала малыша и обещала ему, что все будет хорошо. Он тепло дышал мне в ухо, помаргивая невидящими глазами.

* * *

Ласточка поправилась, но наотрез отказалась кормить свое дитя и даже не подпускала его к себе. Поэтому Матильда наполняла молоком бутылочку, и я кормила Малыша несколько раз в день.

Он быстро окреп, и скоро стало ясно, что, хоть он и слеп, со слухом у него все в порядке. Малыш научился узнавать меня по шагам и радостно приветствовал. Скоро он уже ходил за мной по пятам, как привязанный.

Мне так хотелось, чтобы он прозрел! Матильда готовила какую-то целебную мазь, жутко вонявшую, и я мазала ею Малышу глаза. Ему не нравилось, но он терпел.

И однажды это произошло! Как-то утром я пришла на конюшню, а пленки на его глазах не было! Счастью моему не было предела, а Матильда страшно возгордилась. Слухи о ее целительских способностях быстро разлетелись по нашей округе.

Скоро Малыш научился отзываться на свист и стал сопровождать меня на верховых прогулках. Пончик ревновал, но сохранял нейтралитет. А Жером посмеивался и называл Малыша моим спаниелем.

* * *

Это было счастливое лето.

Каждый день был заполнен до краев чистой радостью. Мы с ребятами ловили рыбу, собирали устриц, устраивали морские сражения. А еще были поиски сокровищ и схватки с разбойниками. И скачки, и уроки фехтования, и стремительно подрастающий Малыш.

И только иногда, по ночам, уже засыпая, я вспоминала светлые глаза, разглядывающие меня с холодным любопытством. «Замухрышка!» – снова слышала голос и издевательский смех.

А потом представляла, что я уже выросла и я – красавица, как мама. И вот я его спасаю. Например, тонущего. Или от разбойников. И он хочет узнать имя своего спасителя. Тут я снимаю шляпу, и мои роскошные волосы волной падают мне за спину. Он пристально вглядывается в меня, и тут его светлые глаза расширяются от изумления. Он узнает меня! Начинает произносить слова благодарности. Но я небрежным жестом останавливаю его и с насмешливой улыбкой отворачиваюсь. Плащ взмывает и опадает за моей спиной. Он еще что-то говорит мне вслед, пытается остановить, но я не слушаю. Я ухожу. Мне все равно.

* * *

В начале августа к нам в Меридор приехали граф Комбургский с сыном. Пока граф и отец обсуждали свои дела в библиотеке, я показывала Франсуа окрестности.

Ему у нас понравилось. Да и как здесь могло не понравиться!

Я особенно любила смотреть на Меридор с моря, подальше от земли. Скалистый берег, плотно уставленный домами, круто поднимался вверх. А на самом верху среди высоких сосен стоял наш замок.

Над парадным входом был высечен девиз: «Vis et vir» – сила и мужество. Буквы давно почернели от времени и с трудом читались, но они отпечатались в моем сердце, как и в сердцах всех моих предков, живших здесь на протяжении восьми поколений.

Первый д’Аранкур появился в этих краях в 1420 году. Герцог Бретонский Жан V де Монфор в награду за преданность и доблесть сделал Симона д’Аранкура бароном и отдал ему Меридор – небольшое владение на побережье возле границы между Бретанью и Нормандией. Симон построил новый замок на месте старого, полуразрушенного, и заложил церковь, достраивал которую уже его сын.

В нашем роду было много военных, причем известных. Мой прадед, генерал, отличился в войне за испанское наследство. А дядя Симон, старший папин брат, стал героем Семилетней войны. Он служил в Индии, был смертельно ранен при осаде Мадраса и умер на руках у Гастона.

Дед очень любил своего первенца, гордился им и возлагал на него большие надежды. Так что гибель старшего сына его буквально подкосила. Он умер через месяц после получения этого печального известия, и бароном стал мой отец. Из-за этого папе пришлось бросить учебу в Ренне и вернуться в Меридор, чтобы управлять поместьем.

Еще у папы была старшая сестра София. В детстве они с отцом были очень дружны и оба увлекались историей. Правда, если папу больше интересовали английские корни нашего рода, то тетю Софию в первую очередь волновало, правда ли, что Симон д’Аранкур был внебрачным сыном Жана де Монфора. К тому времени, как отец стал бароном, тетя София уже вышла замуж за английского дипломата и уехала с ним в Англию.

С тех пор брат с сестрой больше не виделись. Зато они довольно часто переписывались. Точнее так: тетя писала нам довольно часто.

Отец занимался поместьем, а в свободное время продолжал свои исторические и генеалогические исследования. Мама очень хотела подарить ему сына и наследника, но у них почему-то родилась я. Она умерла, когда мне было всего два года, и я совсем ее не помнила. Так что весь мир для меня заключался в отце и Меридоре.

Здесь был мой дом. Небольшой, очень старый, в котором каждый из предыдущих владельцев считал своим долгом что-нибудь перестроить. Я знала в нем каждый камень, каждую ступеньку и не хотела, чтобы тут что-нибудь менялось.

Я показывала Меридор Франсуа, и меня распирало от гордости. Мы бродили с ним по лесу, посидели в розовой беседке. Сначала Франсуа держался несколько натянуто, был учтив, но слишком… официален, что ли. Но потом он расслабился, забыл про аристократичные манеры, и вот мы уже ползали в пещере, выходящей к самому берегу. А потом прыгали с одного огромного валуна на другой. И перемазались в иле. И оба порвали панталоны: он на коленке, а я… В общем, сзади.

Я показала Франсуа нашу церковь Святой Девы Марии, очень красивую, с цветными витражами. Отец Жильбер, старенький, почти совсем ослепший, крестивший еще моего папу, угостил нас лимонадом и ореховым печеньем. Он посидел с нами немного и ушел готовиться к завтрашней службе.

Я налила себе третий бокал лимонада и предложила Франсуа:

– Хочешь еще? Здесь как раз немножко осталось.

– Нет, спасибо. Больше не могу.

Заходящее солнце, проникая сквозь витражи, окрашивало все вокруг в разные цвета. И казалось, что лики Святой Девы, бывшие здесь повсюду, волшебно светятся. Было тихо и удивительно спокойно.

– Спасибо тебе, – сказал Франсуа.

Он был очень серьезен.

– За что? – удивилась я.

– За этот день. Он… – Франсуа замялся. – Он так не похож на мои обычные дни. Тебе надо увидеть Комбург, чтобы понять меня.

– А какой он, Комбург?

Я дожевывала последнее печенье и смотрела на своего друга. А он печально смотрел куда-то вдаль.

– Совсем не похож на Меридор. Здесь у вас столько света и воздуха, столько свободы… Нет, я, конечно, очень люблю Комбург. Просто он слишком мрачный. Не знаю, понравилось бы тебе там. Хотя… – Франсуа оживился. – Там есть кое-что, что наверняка бы тебя заинтересовало. Например, коллекция старинного оружия и галерея портретов французских королей, начиная с Франциска I.

– Ух, ты! Вот бы посмотреть на картины! И попробовать оружие!

Я схватила невидимую шпагу и принялась наносить удары невидимому противнику. На четвертом выпаде шпага случайно задела графин с лимонадом. Графин удалось спасти, а вот его содержимое – нет.

– Жанна! Ты невозможна! Ты просто катастрофа! Лучше б я его выпил!

Франсуа смеялся, безуспешно пытаясь стряхнуть с панталон лимонад, и я смеялась вместе с ним. Хорошо, что он развеселился. Не могу видеть его грустным.

– Думаю, мне пора, – он снова посерьезнел. – Не знаю, когда мы теперь увидимся. Я буду писать тебе. Можно?

– Конечно, можно! Я тоже буду писать. Правда, не знаю, о чем. Я никогда никому не писала писем.

– Обо всем, что тебе интересно. Об играх, в которые вы будете играть. О книгах, которые ты будешь читать. О море. О Малыше. Обо всем. Договорились?

– Договорились.

Он подал мне руку, и мы направились к дому.

Глава 4

1792 год, август

Я сидела на огромном валуне, обхватив колени руками, и смотрела вдаль, туда, где море сливается с небом. Кричали чайки. Пригревало солнышко. Было так тихо и спокойно, что совсем не хотелось думать. Ни о чем. Хотелось забыться, хоть на час. Не вспоминать, не мучиться.

Шел четвертый год революции. Мир перевернулся.

Мы уже не содрогались при известии о чьей-то смерти. Вокруг полыхали пожарища. И только Меридор еще оставался маленьким островком мира и порядка. Но не покоя. О нет! Покоя не было ни днем, ни ночью.

Я закрыла глаза и подставила лицо еще не жарким солнечным лучам. Скоро начнется утренний прилив, и мне придется вернуться домой. Но пока еще можно посидеть в одиночестве, отрешившись от всех бед и забот, представляя себя маленькой девочкой, папиной дочкой.

Интересно, когда закончилось мое детство?

Может, тогда, когда однажды отец, еще даже не пожилой человек, захотел подняться с постели, но не смог – отнялись ноги. И мне, четырнадцатилетней, пришлось вместо него объезжать арендаторов, заниматься починкой прохудившейся церковной крыши и самой вести хозяйство. Не стало времени для игр. Пришлось всерьез учиться разбираться в правилах севооборота, кормовых травах и прочих столь же романтических вещах.

А может, тогда, когда в пятнадцать лет ко мне впервые посватались. И причиной тому была вовсе не моя неземная красота.

То, что я не красавица и никогда ею не стану, я поняла достаточно рано. Увы, папа ошибся. От мамы мне достались только глаза – большие, в минуту изумления становившиеся просто огромными. «Они у тебя круглые, как у испуганной мыши» – бывало, смеялся надо мной Жером.

Иногда по утрам я подходила к зеркалу в надежде, что ночью произошло чудо, и я наконец-то стала другой. Но из зеркала на меня глядело все то же лицо: не прекрасное, но и не уродливое. Обыкновенное.

Фигура не становилась более женственной. Да, конечно, с возрастом у меня появилась грудь. Я округлилась в положенных местах, но все равно оставалась угловатой, как подросток. В мужской одежде, а другую я почти не носила вне дома, меня никто из посторонних не принимал за девушку.

Оставалась последняя надежда, что когда-нибудь мои волосы станут длинными настолько, что я смогу называть их волной или гривой. Но пока, стоило им отрасти до плеч, как они становились совершенно неуправляемыми, переставали расчесываться и постоянно лезли в глаза и рот.

Тогда Матильда, горько причитая, брала в руки ножницы и состригала мои буйные кудри. Разумеется, рядом всегда оказывался Жером и, утешая меня, говорил что-то жалостливое о бедных овечках.

Так что, когда господин Пишо в изысканных выражениях заговорил со мной о моей небесной красоте, я сразу поняла, что речь идет о земле.

Предприимчивый и удачливый делец, успешно совмещавший адвокатскую практику и морскую торговлю, прикупил по соседству с нами небольшое поместье. То ли для полного счастья ему не хватало дочки захудалого, но все же барона с древним именем, то ли наш лес, клином врезавшийся в его земли и буквально кишевший всякой живностью, показался привлекательным ярому охотнику.

Отец, всегда отличавшийся здоровым чувством юмора и не потерявший его даже из-за болезни, оставил решение вопроса за мной и позволил упитанному господину Пишо поговорить со мной и открыться в своих истинных чувствах. Однако мне было не до смеха. Избавиться от настойчивого поклонника оказалось не так-то просто.

Господин Пишо взял за правило делать мне предложение каждые полгода – весной и осенью. Я уже не вздрагивала при его появлении, но прикидываться маленькой девочкой, не готовой к принятию столь ответственного решения, мне становилось все труднее.

Последний раз господин Пишо посетил нас с официальным предложением в марте 1789 года. Я в очередной раз отказала ему, и мы расстались если и не врагами, то уж никак не добрыми соседями.

Не могу сказать, что мне не хотелось замуж. Конечно, как всякая нормальная женщина, я хотела бы семью, любящего мужа и кучу детей. Но, к сожалению, влюбленные поклонники не выстраивались в очередь, добиваясь моей благосклонности. Мне просто негде и некогда было с ними знакомиться.

Три года подряд, до самой своей болезни, отец звал меня с собой к маркизу на всякие сборы и ассамблеи, но я наотрез отказывалась. Унижение, испытанное однажды, было слишком сильным, и мне совершенно не хотелось пережить подобное снова.

Конечно же, я ездила к крестному в гости, и не раз. И даже оставалась в Троншуа на месяц-другой, вдоволь облазив окрестные леса. Но только тогда, когда кроме меня в замке не было других гостей.

Была еще одна причина, по которой я и не помышляла о замужестве. Я совершенно не представляла себе, как смогу покинуть отца, особенно в теперешнем его положении.

Поэтому я старалась поменьше мечтать и побольше работать.

Жили мы очень замкнуто. Кроме Матильды, командовавшей на кухне, и Жерома, помогавшего Гастону на конюшне и по хозяйству, с нами в замке жили еще только двое: Альфонс и Катрин. Альфонс – это камердинер отца, низкорослый и жилистый, постоянно отстаивающий от посягательств Матильды свое главенствующее положение в доме. Он опекал отца, как любящая мать своего ребенка, и лучшего помощника мне было не найти.

А Катрин я забрала к себе после того, как умерла от воспаления легких их с Пьером мать. Пьер остался с отцом, и сейчас это был лучший кузнец в округе, такой же мощный и мускулистый, как его отец, только моложе и сильнее. А Катрин, давнишняя подружка, стала моей компаньонкой и помощницей во всех домашних делах.

Она была моя полная противоположность – пухленькая и очень женственная, отрада для глаз Матильды, которая, отчаявшись откормить меня и Жерома, с удовольствием переключилась на Катрин.

Жером вымахал настоящим верзилой. Стройный, широкоплечий – красавец, глаз не оторвать. Из него и Катрин могла бы получиться отличная пара, если бы не одно «но»: Катрин тосковала по Роберу, а Робер тосковал по морю. Такой вот треугольник. Но Матильда не теряла надежды, что все еще устроится, и ее детки (мы все были ее детками) будут счастливы.

Честно говоря, у Катрин не было никаких шансов. Ибо наш Робер, правнук и тезка знаменитого корсара Робера Сюркуфа, грезил только о море. Родители хотели сделать из него добропорядочного буржуа, но у них ничего не вышло. Ему было всего лишь пятнадцать, когда четыре года назад, в 1789, он записался добровольцем на корабль с красивым названием «Аврора» и уплыл в Индийский океан в поисках приключений.

Через три года он вернулся, возмужавший и набравшийся опыта, и уговорил родственников купить небольшой бриг и сделать его капитаном. Так что в настоящий момент его новый корабль «Креол» стоял в гавани Сен-Мало и готовился к отплытию.

Робер набирал команду, запасал провизию и время от времени заглядывал к нам на огонек. Мы с удовольствием слушали его рассказы о морских приключениях, а Катрин, затаив дыхание и приоткрыв рот, не сводила глаз со своего кумира.

* * *

В апреле 1789 года к нам приехали дорогие гости – мой крестный и его друг и командир маркиз де Ла Файетт. В малой гостиной, куда все перебрались после обеда, я забилась в самый дальний уголок и притворилась целиком поглощенной вышиванием, а сама во все глаза смотрела на живую легенду.

Де Ла Файетт был оживлен и с большим воодушевлением говорил о целях и задачах открывавшихся в мае Генеральных Штатов, о необходимости реформ и о том, что грядущие перемены должны коснуться всех слоев общества. Отец, прикованный к инвалидному креслу, но не потерявший остроты ума и прозорливости, вставлял критические замечания, а крестный с улыбкой слушал их обоих.

Воодушевление де Ла Файетта было заразительным. Я как губка впитывала слова маркиза и досадовала на отца за его скептицизм и пессимистические прогнозы. Мне было стыдно, что я так мало читала и так мало понимала в том, что обсуждали эти умные и образованные мужчины. Они говорил о физиократах и энциклопедистах, цитировали Мабли и Морелли. И примерно через час после начала дискуссии я дала себе клятвенное обещание дочитать, наконец, многострадальное «Письмо слепым в назидание зрячим» Дидро.

Нет, я, конечно, не была совсем уж невежественной – читала и Вольтера, и Руссо. Помня обещание, данное Франсуа, я прошлым летом одолела, наконец, Монтескье, «О духе законов». Но все же, все теории и философские рассуждения очень быстро отступали перед необходимостью делать ежедневную работу и забывались.

Если честно, мне было не до высоких идей. Со временем папа совсем устранился от текущих забот, и я все делала сама. А отец полностью переключился на то, что всегда любил больше экспериментов в сельском хозяйстве – на историю.

Его интересовало многое: и исход бриттов на континент, и зарождение бретонского самосознания. В настоящий момент он работал над документами, описывающими возвращение в Бретань после долгого отсутствия Алана Барбеторта, крестника аглосаксонского короля Ательстана.

Вместе с Барбетортом в Бретань из Англии приехал и Аранкур, наш предок. Это было в 937 году от Рождества Христова.

* * *

Уже поздно вечером, когда гости уехали, и мы с отцом остались одни, я спросила его, откуда у него такой скептицизм и неверие в возможность реформ.

– Ах, девочка моя, – сказал папа, – совсем наоборот. Я знаю, что перемены назрели. Более того, они неизбежны. Просто я совсем не уверен, что это будут перемены к лучшему. Ла Файетт всерьез полагает, что ему удастся наложить новые демократические свободы, так успешно отвоеванные им в Америке, на старую систему, которую он менять не намерен. Какая наивность! Он не догадывается, что волна, которую поднимают он и горстка таких же прекраснодушных философов, смоет все на своем пути, в том числе и тех, кто ее поднял.

* * *

Дальнейшие события показали, насколько отец был прав.

Очень скоро по всей Франции начались беспорядки и волнения, быстро переросшие в восстания. Крестьяне, доведенные нищетой до отчаяния, грабили и разрушали замки, сжигали архивы, отказывались платить налоги и принуждали сеньоров соглашаться с полным отказом от всех своих прав и рент. Тех же, кто упорствовал, убивали. Это было время «Великого страха».

Однажды завертевшись, огромная машина уже не могла остановиться. События мелькали с калейдоскопической быстротой: отмена сословных привилегий, гражданское переустройство церкви, национализация церковных земель и имущества эмигрантов, отмена феодального наследственного права и, как апофеоз всего, свержение монархии.

Бедная Франция! Она, как чудовище из сказки, отчаянно пыталась избавиться от старой ненавистной шкуры. Однако вместо прекрасного принца на свет появлялся еще более страшный монстр. Может, и билось в его груди любящее сердце, да вот только руки были по локоть в крови.

Лишь со временем «элитарные революционеры Просвещения», мечтавшие о совмещении монархии и порядка со свободою и торжеством демократических начал, наконец-то осознали, что упразднение наследственного дворянства неизбежно привело к «упразднению» самих дворян.

Одни смирились и пытались приспособиться к новым условиям. Другие эмигрировали и издали оплакивали свою прошлую жизнь и горькую судьбу. Третьи плели заговоры, подготавливая роялистский переворот и вторжение войск контрреволюционной коалиции.

Ну а мы – мы просто пытались выжить, наивно надеясь, что буря, разящая все вокруг, все-таки обойдет нас стороной. Силы, в соответствии с нашим древним девизом, еще оставались, а вот мужество, честно говоря, было уже на исходе.

Не могу сказать точно, почему до сих пор наши крестьяне сохраняли лояльность.

Может, потому что они не голодали – нас всех кормило море. Кроме того, барон, не охотившийся сам, не запрещал другим охотиться в своем лесу. Да и поля наши, обрабатываемые в соответствии с последними достижениями сельскохозяйственной науки, давали достаточно зерна и кормовых трав (кстати, картофель мы начали выращивать первыми в округе).

А может, еще и потому, что скромность и непритязательность обитателей замка Меридор не давали повода упрекнуть их в роскоши и расточительстве. Ну не были мы ни тиранами, ни кровопийцами!

Как бы то ни было, мы продолжали жить, с тревогой встречая каждый новый день. Жизнь человеческая ничего не стоила. Достаточно было малейшего подозрения не то что в причастности в контрреволюционному заговору, а даже только в сочувствии к роялистам.

С ужасом узнали мы, что замок Комбург превращен в казенную крепость, а его хозяева, граф и графиня де Шатобриан, отправлены на эшафот. Я не могла без слез думать о том, как бедный Франсуа, младший брат погибшего, воспримет это известие.

Милый мой друг, мы так давно с ним не виделись! Последняя наша встреча состоялась весной 1786 года. Вскоре после этого он записался младшим лейтенантом в Наваррский полк, отвергнув карьеру как флотского офицера, так и клирика.

Мы продолжали переписываться.

Поначалу его письма излучали оптимизм и жизнерадостность. В восторженных выражениях он описывал блеск королевского двора, доступ к которому получил благодаря древнему имени и многочисленным связям своего семейства.

Но со временем настроение Франсуа начало меняться. Его стали раздражать чудовищная роскошь, пустые забавы и бессмысленное времяпрепровождение. Светские салоны, которые он посещал, оказались заполнены пустоголовыми велеречивыми болтунами и жеманными сплетницами. Он стал тяготиться великосветским обществом и сблизился с литературными кругами. В своем последнем письме он писал, что литературное творчество привлекает его все больше и больше, и даже намекал, что приступил к созданию некоего шедевра.

А потом наступил 1789 год, и наша переписка прервалась. Я не знала, что с ним, где он. И жив ли вообще.

* * *

Я отсидела все части тела, какие у меня были, но уходить с валуна так не хотелось. Решив, что, раз больше нет сил сидеть, тогда можно полежать, я растянулась во весь рост. Камень приятно грел спину, я снова закрыла глаза и в который раз попыталась освободиться от мыслей вообще. Безрезультатно. Перед глазами немедленно возник образ того, о ком я думала тысячу раз, безумно устала думать, но не думать не могла.

Жером.

Высокий, сильный, красивый. В синей форме с красной выпушкой.

Матильду чуть удар не хватил, когда она узнала, что ее сын записался в Национальную гвардию. Это произошло нынешней весной, в апреле, когда началась война с Австрией.

Я вспоминала, как он отсутствовал весь день и появился только поздно вечером. Сразу ушел в свою комнату, отказавшись ужинать. А потом, примерно через час, пришел к нам с отцом в гостиную. Папа читал, я занималась штопкой, а Матильда с Катрин чистили серебро.

Жером подошел к барону и встал перед ним на колени. Это было так дико! Отец выронил книгу, а Матильда ложку.

– Простите меня, крестный, – голос Жерома дрожал, а лицо выражало одновременно упрямство и отчаяние.

– Господь милосердный, что ты натворил? – отец так сильно схватился за подлокотники кресла, что костяшки его пальцев побелели.

Жером опустил голову, но потом справился с волнением и взглянул ему прямо в лицо.

– Я сегодня был в Сен-Мало. Там на площади возле ратуши записывали в гвардию.

Отец побледнел, Матильда покраснела.

– Я записался. Солдатом.

Тут я так больно уколола палец, что выступила кровь. А Матильда что-то прохрипела и рухнула на пол. Собственно на этом разговор и закончился. Отец ушел в себя и молчал весь остаток дня. Жером перенес мать на постель, и мы с Катрин привели ее в чувство.

Она обвела нас мутными глазами, затем ее взгляд остановился на сыне и стал более осмысленным. Через секунду она все вспомнила и заплакала. Не заголосила, не принялась причитать, просто закрыла глаза, из которых все текли и текли слезы.

– Оставьте нас, – попросил Жером.

И мы с Катрин молча вышли.

Ночью мне не спалось. Я проворочалась в постели какое-то время, а потом оделась и пошла туда, где мне всегда было хорошо – на конюшню.

Сонный Малыш встретил меня тихим ржаньем. Я обняла его за шею и уткнулась носом в теплую шкуру. Мое сокровище. Маленький сорванец вырос в рослого красавца. Характер у него был не сахар, как и у его мамаши. Кроме меня он подпускал к себе только Гастона и Жерома.

Я вздохнула.

– Скоро ты будешь подпускать только меня и Гастона.

Малыш затряс головой, соглашаясь с услышанным. Матильда называла его дьяволом и боялась, как огня, поскольку наглец норовил укусить ее за зад всякий раз, как она оказывалась в пределах досягаемости.

– Хулиган, – я любовно погладила его по щеке. Малыш счастливо выдохнул и положил голову мне на плечо.

– Жанна, ты здесь?

Я оглянулась и в дверном проеме увидела высокий черный силуэт.

– Я знаю, ты здесь. Выходи. Ну, хоть ты-то от меня не прячься!

Снова вздохнув, я на прощанье еще раз погладила Малыша и вышла наружу.

– Пожалуйста, поговори со мной, – сказал Жером жалобно и как-то по-детски.

– Хорошо. Пойдем.

Я взяла его за руку, как делала всю жизнь, хоть он и выше меня на голову, и повела в розовую беседку.

Мы сидели и молчали. А потом его словно прорвало, и он заговорил. Говорил он долго, сначала с трудом подбирая слова и как будто оправдываясь, а потом все уверенней и уверенней. Я слушала его голос и ясно представляла себе его лицо, плохо различимое в темноте. В его словах слышалась такая страсть, такая убежденность в своей правоте.

– Ну, что ты молчишь? Ты презираешь меня?

– Дурачок! – я нашла в темноте его руку и крепко сжала. – Конечно, нет. И не осуждаю. Более того, скажу честно – я тебя понимаю.

– Рыжая, ты лучше всех! Я знал, что ты поймешь! Как же я тебя люблю!

Он схватил меня и прижал к себе так сильно, что у меня в боку что-то хрустнуло. Я слабо пискнула, и Жером немедленно разжал руки.

– Прости, мышка!

– Прощаю, но за «рыжую» ответишь! – и я принялась его лупить по всему, что попадало под руки. – Я не рыжая, сколько тебе объяснять! Я каштановая!

Жером смеялся и отбивался. А потом мы, устав, просто сидели, взявшись за руки, и молчали. Да и что тут говорить. Я понимала своего молочного брата и только удивлялась, как же он ждал так долго. Конечно, не мог такой умный, сильный и уже взрослый мужчина всю жизнь прозябать на нашей конюшне. Но до революции у него не было никаких шансов продвинуться на военной службе – не дворянин, он всю жизнь оставался бы солдатом. А сейчас с его талантами он обязательно проявит себя.

Я хмыкнула, вспоминая наши детские игры в войну.

– Чему ты улыбаешься? – Жером легонько толкнул меня плечом.

– Да так… А помнишь, как мы сражались на пустыре за оврагом? Я была Вашингтоном, а ты Корнуоллисом.

– Да уж. Такое забудешь! – он немного помолчал, а потом добавил. – Знаешь, я думаю, что если бы мы сражались на самом деле, ты меня и тогда бы точно разбила. Это тебе, а не мне надо в гвардию.

Мне оставалось только посмеяться. Это, конечно, было лестно, но все же не соответствовало действительности. У Жерома был талант, военный талант. И я помолилась про себя, чтобы мы никогда не оказались настоящими противниками. И чтобы он остался жив.

Уже светало, потянулся утренний туман, и мне стало зябко. Мы пошли домой, и я опять вела его за руку, как в детстве.

А на следующий день он уехал.

С бароном он попрощался в библиотеке. О чем они говорили, я так и не узнала. Папа не хотел отвечать на расспросы, а я не настаивала.

Матильда разом постарела. Теперь она могла подолгу сидеть, глядя куда-то вдаль, и молчать. И ее совсем не беспокоило, что Альфонс потихоньку забрал в свои руки всю власть в доме. Правда, на кухню он все же предпочитал не соваться.

Иногда до нас доходили сведения об успехах Жерома. Изредка появлялся и он сам. Его надежды на отправку на северо-восточный фронт не оправдались – полк, в котором он служил, остался в Бретани. Это не помешало ему быстро выдвинуться. Он проявил себя с лучшей стороны, конвоируя в Париж хлебные караваны, и через три месяца уже был сержантом.

Я молилась за него каждый день.

* * *

Начался прилив. Подобравшаяся вода уже окружила валун, на котором я так удобно устроилась. Пора было возвращаться. Малыш меня, наверное, заждался. Как бы ни было трудно, как бы я ни уставала, при любой погоде мы катались каждый день.

Закатав штанины до колен, я спрыгнула в воду и побрела к берегу.

Балансируя на одной ноге и пытаясь другую вытереть о штаны, краем глаза я заметила слева от себя какое-то движение. А потом услышала стон и резко повернулась в ту сторону, откуда доносились звуки.

Неподалеку от меня наполовину в воде лежал человек, лицом вниз. Вот он снова пошевелился и застонал. Похоже, он был ранен и без сознания. Вода прибывала, и если я не собиралась наблюдать, как он тонет, то, значит, должна была оттащить его подальше от воды.

Это оказалось проще решить, чем сделать. Я в жизни не поднимала такой тяжести, но все же кое-как доволокла его до суши и рухнула на песок передохнуть.

Так, нужно подумать.

Одежда обычная. Грязная. Похож на рыбака. Или моряка. Ранен – его рубаха в крови. Он может быть кем угодно – как другом, так и врагом. В любом случае я не собираюсь, да и не смогу, при всем желании, тащить его в дом. Но и бросить его здесь, раненого, тоже не могу. Для начала его нужно перенести в безопасное место.

Я поднялась на ноги и потащила его в неглубокую пещеру поблизости. Там мы в детстве прятали сокровища и играли в пиратов. А потом быстро пошла домой, стараясь никому не попасться на глаза.

Мне повезло пробраться в дом, никем не замеченной. Я переоделась, убрав подальше грязную и окровавленную одежду. Потом отстираю. Раненого нужно было перевязать, поэтому я разрезала на бинты старую простыню и пошла на кухню за Матильдиным снадобьем.