Текст книги "Архангельское"

Большой дом

Реставрацию правильней всего сравнить с раскопками – и в том, и в другом во всяком случае прошлое медленно, но настойчиво отвоевывает некогда утраченное место. Примерно так в ходе последних работ при расчистке восточной части фундамента старого дома в Архангельском во многом по воле случая была обнаружена медная закладная доска. Оказалось, что она украшала герб Голицыных. Имевшаяся на ней надпись на русском языке и на латыни раскрыла дату начала строительства дворца: «В 1784 году заложен был фундамент Двора Ее императорского величества действительного камергера, князя Николая Алексеевича Голицына, господина нижеописанных вотчин: Архангельского, Познянова, Никольского, Воронкова, Богородицкого и прочих сел и деревень…».

Упомянутый в надписи господин – удачливый екатерининский вельможа, внук Дмитрия Михайловича Голицына – впервые посетил Архангельское в 1773 году. Можно предположить, что молодой князь решил заняться запущенной дедовской усадьбой в угоду Павлу – тогда еще наследнику престола, – который после путешествия по Европе настоятельно советовал каждому своему придворному выстроить нечто похожее на Версаль.

После смерти опального сенатора Архангельское опустело, хотя и не было заброшено. В усадьбе обитало 66 душ мужского пола, чьи обязанности ограничивались обычными хозяйственными делами: уходом за скотиной, работами в саду и изредка осмотром пустого дома. Только через полвека здесь вновь раздались крики: «Барин приехал!», – и вскоре вся округа наполнилась стуком топоров, визгом пил и грохотом падающего камня.

Лелея мысль о Версале, Николай Алексеевич прямо следовал моде на увеселительные сады. К концу XVIII века они уже окружали северную столицу и начали проникать в Подмосковье. Давно утратив статус столицы, Москва все еще оставалась центром – экономическим, административным и, разумеется, культурным. Сюда слетались постаревшие «екатерининские орлы», оседая зачастую не в самой первопрестольной, а вблизи нее, в роскошных загородных имениях, устроенных так, чтобы в них не стыдно было принять государыню. Уже вовсю гремела слава Кускова, столь же грандиозными обещали быть резиденции в Горенках, Ольгове, Никольском-Гагарине, Петровском-Алабине. Сам бог велел создать подобное и в Архангельском, благо места хватало, пейзажи были восхитительны, и располагалось оно намного удобнее других известных поместий.

Чайная пара с портретом Николая Алексеевича Голицына. Фарфор из фондов музея-усадьбы «Архангельское»

Думал ли Николай Алексеевич, видевший Париж (а кроме него, Страсбург, Вену, Милан, Турин), о французских королях или нет, но планы его потрясали размахом. Он задумал величественный ансамбль, начав с того, что раскрыл свой дорожный журнал и записал деньги, израсходованные 3 сентября 1780 года, «на букет, извозчика, карточный долг, план Архангельского», за который архитектор де Герн получил 1200 рублей. Тот проект вместе с датой и подписями обеих сторон в полной сохранности дошел до наших дней, в отличие от сведений об авторе. О нем не известно почти ничего, кроме того, что он был немолодым французом и хорошим специалистом с дипломом и премией парижской Школы изящных искусств. Скорее всего, он не приезжал в Россию, и его вклад в Архангельское ограничился планом дворца, или Большого дома, как называл свою новую резиденцию Голицын. Проект парка и всего, что к нему относилось, принадлежал итальянцу Джакомо Тромбара. Он жил в России постоянно и, помимо звания члена Академии художеств и должности придворного зодчего, имел много знакомых среди столичной знати, в числе которых был и Николай Алексеевич. Именно Тромбара предложил разбить в усадьбе парк с террасами и новыми оранжереями, воплотив замысел с итальянским мастерством и русским размахом. Благодаря ему корявый склон превратился в произведение ландшафтного искусства. Добиться этого можно было, лишь хорошо изучив местность, что и делал Тромбара, подолгу и часто бывая в Архангельском.

Въездная арка и придворцовые флигели. Рисунок неизвестного художника, XIX век

Уничтожив почти все старые постройки, архитектор принялся за новый дом. Одновременно со стенами дворца поднимались стены флигелей, заставляя мастеров с особым усердием тесать белокаменные блоки. Две двойные колоннады тосканского ордера мало-помалу окружили парадный двор, подчеркнув особую роль дворца в общей композиции ансамбля. Более приземленное их значение состояло в том, что стройные белокаменные колонны образовали удобные – сквозные, но крытые – проходы, связавшие дворец со служебными постройками. Считается, что классическая колоннада в Архангельском появилась немного раньше, чем в других загородных поместьях.

Большой дом. Фотография, конец XIX века

Вместе с Большим домом на высоком берегу Москвы-реки строились 2 тепличных павильона, законченные к 1786 году. Ни один из них до нашего времени не сохранился, однако представить, как они выглядели, позволяет рисунок крепостного художника, где оранжереи изображены вместе с ближайшим участком Большого партера, как ландшафтном искусстве называют парадную, открытую часть парка, для которой характерны геометрическое построение, строгость линий и форм. При оформлении партера в Архангельском Тромбаре не понадобилась фантазия, ведь подобные сооружения не допускали отклонения от правил: прямые аллеи, огромные засеянные травой площади, редко рассаженные и подстриженные по-версальски в виде шаров деревья. Позади них возвышалась стена из старых лип с пышными кронами. Считается, что липы остались от французского сада Дмитрия Михайловича, поскольку новый хозяин хотел иметь настоящий парк сразу, не дожидаясь пока вырастут молодые деревца.

При всем своем многообразии подмосковные усадьбы имели похожую композицию, основанную на жесткой логике классицизма, распространившегося в конце XVIII века не только на искусство, но и на некоторые жизненные сферы. По канонам этого стиля Большому дому надлежало стоять в стороне от проезжей дороги. От нее к усадьбе тянулась широкая аллея, чаще всего проходившая через лес. Собственно усадьба начиналась у ограды с воротами, чей вид зависел от кошелька или амбиций хозяина. Ими могли быть триумфальная арка или простой, но эффектно оформленный вход. Парадный двор обрамляли колоннады и красивые флигели. Здесь дух торжественности создавали скульптурные композиции, фонтан посредине площадки либо заменявшая его клумба. Таким же образом действовали на гостей (а именно ради них возводились и украшались загородные дворцы) интерьеры, украшенные мрамором и позолотой, колоннами, тяжелым шелком портьер и обивки, статуями, канделябрами, картинами в массивных рамах. Из высоких окон главного зала, как правило, открывались очаровательные виды парка.

В имении. Картина-силуэт неизвестного художника, 1780

В Архангельском все это имелось: и лес, и арка, и парадный двор, и дух торжественности. Только дворцовый фасад со стороны парка был менее помпезен, но более романтичен и, по обыкновению, классически красив. Путь к Большому дому проходил по широкой дороге. Она вела к самому крыльцу, однако некоторые гости, не доезжая до него, покидали коляски, чтобы пройтись пешком по трельяжным аллеям. Отсюда дворец, едва видимый сквозь увитые зеленью решетки, казался особенно красивым и даже немного таинственным. Мощные колонны в середине главного фасада увеличивали высоту здания, небольшие колонны портика обрамляли двери, ведущие на боковое крыльцо и оттуда в парк. Впоследствии подле дома расположились салютные пушки, а на крыльце, куда выходили все 5 дверей бокового фасада, улеглись мраморные львы. Летними вечерами, когда парк медленно погружался в синеватые сумерки, слуги зажигали масляные светильники над парадным крыльцом, и в слабом мерцающем свете каждая архитектурная линия смотрелась с графической четкостью. По будням в это время царила какая-то нереальная тишина: кругом было так спокойно и тихо, что приглушенный бой часов в Большом доме, словно набат, раздавался по всей усадьбе.

В классицизме расположение усадебного ансамбля на центральной оси считалось обязательным. Воображаемая линия делила надвое господский дом, портик и парадный двор. На той же оси находился пруд, тоже симметрично разделенный, на берегу которого обычно строился дворец. Далее, уходя в глубину регулярного парка, тянулась широкая аллея с партерами по сторонам. Дорога и вместе с ней весь ансамбль заканчивались какими-либо помпезными павильонами, например оранжереями. Следуя правилам в целом, Тромбара все же не стал замыкать перспективу, как это делалось в других усадьбах. В Архангельском оранжереи хотя и стояли в конце аллей партера, но были отнесены немного в сторону, поэтому от дворца река и пейзажи на другом берегу воспринимались как часть парка.

Павловская знать охладела к популярным во времена Екатерины французским паркам с их крайней прямизной и тягой к царственности. На смену им пришли парки английские, пейзажные, в основе которых лежал романтический взгляд на природу:

 
Прошли те времена, когда везде в садах
Искусство брань вело с природой на полях,
Срывало гор верхи, овраги засыпало,
Отличные места в природе искажало,
И живописный вид пригорков и долин
Преображало в вид бесчувственных равнин.
Век новый – вкус другой!
 

(Ж. Делиль. «Сады, или Искусство украшать сельские виды»)

Руинные римские ворота. Рисунок неизвестного художника, XIX век

Помещики начала XIX века видели идеал в естественной красоте, а потому решительно меняли пруды на озера, ровные аллеи – на извилистые тропинки, ровно подстриженные газоны – на лужайки, где вместо отдельных деревьев с кронами-шарами или квадратами зеленели миниатюрные рощицы. Рукотворную природу дополняли «почти как настоящие» водопады, «средневековые» башни, «пастушьи» хижины и руины – строения, стилизованные под ветхость, запущенность, сложенные из разномастных (старых и новых, больших и малых) деталей, для вящего эффекта покрытые ползучей зеленью.

Парк в Архангельском модные течения миновали, вернее, так и не дошли до него. Сменив хозяина, он навсегда остался регулярным, словно не пожелав расстаться со статусом «подмосковного Версаля», как его именовали при младшем Голицыне. Четко очерченные партеры, прямоугольная сетка аллей, строгие ряды боскетов, геометрически подстриженные деревья – только в этой усадьбе продолжал существовать настоящий французский парк, в данном случае наделенный чертами камерного итальянского сада. Его создателям хватило вкуса и здравого смысла, чтобы, не копируя слепо модные образцы, сделать нечто иное, больше согласовавшееся с русской природой и местом, которое надлежало благоустроить. Впрочем, прямая, как стрела, «першпектива» все же заканчивалась аркой, или руинными римскими воротами, – единственной деталью, заимствованной зодчими Архангельского из пейзажных парков.

Верхняя терраса

С вершины холма, увенчанного домом Голицына, виднелись бесконечные, уходящие за горизонт луга и перелески. Тромбара использовал этот эффект, решив покрыть склоны террасами. Обрамленные балюстрадами и белокаменными подпорными стенами, такие сооружения уже начали появляться во дворцах Петербурга, но были редкостью для Подмосковья. В гористой Италии они встречались повсюду, поэтому неудивительно, что зодчий применил именно этот, а не какой-либо другой прием устройства парка на склоне. Похожая идея могла возникнуть и у князя, наверняка не забывшего прелестных итальянских садов. Примыкавшая к дому верхняя (малая) терраса расположилась на месте брусчатого дворца Дмитрия Михайловича. Тромбара, связанный старой планировкой, поместил новый дом между рядами старых лиственниц, которые новый хозяин пожелал сохранить. Пластическое убранство в виде статуй и ваз на верхней террасе, по замечанию редактора журнала «Новый и совершенный русский садовник» (1790), «придавало саду великое украшение и умножало чрезвычайным образом его красу и приятность».

Подпорная стена нижней террасы

Заботами Тромбара подпорная стена нижней террасы выглядела монументально, хотя и очень нарядно. Сложенная из кирпича и белого камня, она была украшена ажурными балюстрадами, рельефами, в небольших нишах стояли алебастровые бюсты. Обрамлявшие все сооружение маленькие арки-руины чудом сохранились до наших дней. За несколько десятилетий в парке Николая Алексеевича Голицына накопилось более полусотни скульптур: 14 львов, 4 собаки, 28 исторических лиц и легендарных героев, 2 гладиатора и, как говорилось в описи, 8 «разных штук». В глубине парка, на радость госпоже Голицыной, возник изящный домик с женским названием «Каприз». Переняв царские привычки, Мария Адамовна (урожденная Олсуфьева) пожелала иметь собственный дворец наподобие версальского Большого Трианона. Воплотить именно эту мечту оказалось затруднительно, и ей достался Трианон малый – одноэтажное здание с 11 уютными комнатами и античным портиком в центре фасада. Здесь хозяйка Архангельского скрывалась от домашних и просто отдыхала в одиночестве или в приятной компании.

Б. Суходольский. Ученая беседа в парке. Десюдепорт, конец XVIII века

Б. Суходольский. Занятие астрономией. Десюдепорт, конец XVIII века

Строения, подобные архангельскому Капризу, были давно популярны в Европе, где назывались эрмитажами (от франц. ermitage – «убежище отшельника») и украшали каждую королевскую резиденцию. Свой эрмитаж, даже не один, имелся у Екатерины Великой. В голицынской усадьбе таких убежищ было сразу два: пару Капризу составляла расположенная рядом библиотека, не имевшая классического вида и, судя по всему, не предназначенная для хранения книг. Каменная в середине и деревянная по бокам, покрытая штукатуркой и белой краской, она стала лучшим произведением Фомы Ивановича Петтонди. Имя этого талантливого архитектора было известно немногим даже в России, видимо потому, что работал он в провинции, занимаясь не дворцами, а как в Архангельском, парковыми павильонами. Петтонди сделал библиотеку изящной, визуально легкой, снабдив скромную постройку ротондой, колоннами, высокими окнами и лепными элементами (медальонами и карнизом у потолка) в интерьере. Свое былое значение Каприз утратил уже к началу XIX века. При новых владельцах он приподнялся на один этаж в центральной своей части и обрел четыре классические колонны на всю высоту. Перестав быть эрмитажем, здание превратилось в обычный жилой флигель с несколькими спальнями, гостиной, бильярдной, девичьей светелкой и кухней. Тем не менее по виду все комнаты по-прежнему напоминали дворцовые залы. Украшенные живописью (около 70 полотен, среди них 30 «головок „Ротари“), скульптурой, зеркалами и китайским декоративным фарфором, они, по сути, являлись музеем, куда сами хозяева заглядывали редко, зато часто приглашали гостей.

Каприз госпожи Голицыной

Бывшая библиотека, в настоящее время Чайный домик

Участь соседней библиотеки была гораздо менее счастливой. Изящное творение Петтонди сильно пострадало во время пожара в 1829 году, утратив оба деревянных крыла, но сохранив каменную середину с круглым залом. Эта часть – ротонда гармоничных пропорций с прелестной отделкой внутри – сохранилась и поныне. Прежнее название павильона постепенно забылось, но возникло новое – Чайный домик. В 1782 году, будучи по делам в Стокгольме, Николай Алексеевич впервые увидел гидравлическую машину и решил заказать себе такую же для снабжения водой Большого дома, оранжерей и стоявшего между ними фонтана, тогда единственного в усадьбе. С ее конструктором, капитаном механики Норбергом, Голицын вначале общался письменно, сделав заказ и прислав описание усадьбы и отведенного машине места на берегу реки. «Представился изрядный случай, когда князь говорил мне, что желает иметь рисунок водяной машины, которую хотел бы исполнить в одном селе своем, называемом Архангельским, в 17 верстах от Москвы» (из письма Норберга).

В то время подобные устройства существовали только в моделях: теоретическое описание одного из них за 10 лет до того было опубликовано математиком Бернулли и одобрено Петербургской академией наук. Норберг охотно согласился претворить идею в жизнь, по его собственному замечанию, «дабы поспешествовать науке». Не прошло и нескольких месяцев, как машина, не имевшая себе равных во всей Европе, была готова. Норберг проявил немалую смелость, решив использовать недавно изобретенный винтовой насос, приводимый в действие водяным колесом. Представленное шведским академикам, его произведение удивило тем, что по мощности намного превосходило единственный аналог, работавший в парке Марли под Парижем.

После этого Норберг получил приглашение в Россию. Однако, прибыв в Архангельское, сразу приступить к работе он не смог, поскольку встретился с непредвиденными трудностями. Приказчик, описавший место установки гидравлической машины, забыл о весенних разливах, и механику пришлось переделывать проект. К весне 1785 года все было закончено: техническая новинка расположилась на плотине, там, где речка Горянка впадала в Москву-реку. Успешно действуя с помощью колеса, вращение которого обеспечивало течение, машина поднимала воду на 20 м, и та, попадая в специальный резервуар, текла по деревянным трубам в парк. Она работала в усадьбе до 1816 года, пока не была заменена так называемой водовзводной башней с первым в окрестностях Москвы паровым двигателем.

Теперь о важности того, что сделал в Архангельском швед Норберг, можно судить по письмам мастера, изданным (видимо, на средства Голицына) в виде изящной книжечки на французском языке. Кроме рассказа о работе устройства и его подробного описания, в ней имелся чертеж водяной системы, снабжавшей водой не только парк и Большой дом, но и малые дворцы, то есть Каприз и библиотеку.

Одна из оранжерей и фонтан, единственный в парке Голицына

«Село Архангельское на левом берегу Москвы, – описывал усадьбу Голицына чиновник московской канцелярии в 1800 году. – Господский дом каменный о трех этажах со службами. При нем регулярный сад, в оном же 2 ранжереи каменные с плодовитыми деревьями». Совсем по-другому в то же время отозвался о ней историк Карамзин: «…своим вкусом и великолепием эти сады способны удивить самого британского лорда». Накануне XIX века дворцово-парковый ансамбль в Архангельском в целом был уже создан. Во дворце можно было жить, в парке – развлекаться, только подпорные стены и павильоны еще продолжали достраивать. Голицынский архив, небогатый и к тому же частично утраченный, не сохранил имен тех, кто непосредственно работал в Архангельском. Остались неизвестными и те, кто распоряжался на огромной строительной площадке. Вряд ли это был зодчий-иностранец Тромбара или кто-то из его прославленных русских коллег. Скорее всего, в создании усадьбы участвовало много людей. Приехав из разных городов и стран, они говорили на разных языках, но имели единое художественное видение, отчего сумели создать ансамбль гармоничный и, что еще удивительнее, цельный. Главная роль во всем этом, несомненно, принадлежала самому Николаю Алексеевичу. Обладая прекрасным вкусом, он имел некоторые познания в архитектуре, хорошо знал местность, отчего мог сам заказывать проекты. Помимо всего прочего, князь, если не лично, то через управляющих и приказчиков, руководил строительством – во всяком случае, такая задача ему была по силам.

Очень жаль, что широта планов Голицына не соответствовала его материальным возможностям. Он был богат, но не настолько, чтобы должным образом содержать столичные дома и несколько имений. Денег требовало не только Архангельское, но и Никольско-Урюпинское – вторая подмосковная усадьба, где князь тоже строил дом, правда, не такой большой. В 1798 году, когда Павел выразил желание отправить стареющего вельможу «на пенсию», он больше не пожелал выслуживаться перед государем, которого недавно так почитал. Князь скончался в 1809 году, не сумев закончить строительство. Княгиня больше не нуждалась в столь тяжком бремени, каким ей виделась огромная увеселительная усадьба, и 19 сентября 1810 года продала ее за четверть миллиона рублей Николаю Борисовичу Юсупову – человеку знатному, богатому и к тому же более удачливому, чем ее покойный муж.

Щеголять и показывать

Новому владельцу Архангельского очень повезло, ведь ему досталось не просто поместье, а настоящее произведение искусства. Неважно, что перечисленные в купчей Большой дом, Каприз, деревянная библиотека, 4 каменных флигеля, оранжереи, каменный манеж и прочая недвижимость находились в плачевном состоянии. Скорее всего, он совсем не расстроился, узнав, что из 40 комнат дворца 13 были не отделаны и потому не пригодны для жилья. Как отмечалось в той же купчей, «одна из оранжерей, деревянная, крыта тесом и гонтом, и на ней крыша крайне ветха, и течь идет». На второй, каменной теплице крыши не имелось вовсе. Между тем цену поместья определяли не постройки, ведь их можно было переделать или заменить новыми, а уникальный, практически готовый ансамбль, создание которого требовало не столько денег, сколько времени и особо мыслящего архитектора, какого в тогдашней России нужно было поискать.

Николай Борисович Юсупов не тратил денег напрасно, но и не жалел их, если речь шла о престиже. Обладатель одной из самых громких российских фамилий, он был одним из тех самых «екатерининских орлов», и притом вельможей в полном смысле этого слова. Князь любил роскошь, удивлял окружающих умом, обширными познаниями в науках и любезностью, никогда не переходившей границ приличия. Ему удавалось блистать и словом и делом: когда нужно, он проявлял щедрость, но никогда не стыдился расчетливости – качества фамильного и не слишком уважаемого в аристократических кругах. Точное число принадлежавших ему имений и крестьянских душ помнила лишь «памятная книжка». Современники замечали, что на вопрос о наличии поместий в такой-то губернии и уезде Николай Борисович отвечал не прямо, а заглянув в ту самую книгу, причем спрашивать чаще всего не требовалось, поскольку юсуповские вотчины находились в 23 российских губерниях, то есть практически всюду.

Князь Юсупов в парке с собакой

Впрочем, князь был не только обладателем солидного состояния, но и человеком высокой культуры, почерпнутой за долгие годы пребывания в Европе. В молодости, прежде чем занять место посланника, он много путешествовал и позже любил вспоминать свои приключения, например во Франции, при дворе Марии-Антуанетты. Англия Юсупову не понравилась, Испания оставила равнодушным, зато Австрия очаровала. В Вене он пробыл довольно долго, задержавшись в гостях у императора Иосифа II по дипломатическим делам. Те же обстоятельства потребовали его приезда в Берлин, где доживал свой долгий век Фридрих Великий. Прусский король принимал очень немногих, сделав исключение и для русского вельможи, который умел философствовать не хуже его самого. В отличие от богатств, жизненные реалии держались в памяти Юсупова крепко и не требовали дневника, о чем можно только пожалеть: много любопытного мог бы поведать человек, отдавший 60 лет служению четырем русским монархам и близко знакомый с тремя европейскими.

О душевных качествах князя, в частности о его щедрости и скупости, ходили разные слухи, но то, что на благоустройство Архангельского он денег не жалел, сомнения не вызывает. Это подтверждают в первую очередь главные постройки, удивительные по масштабам и роскоши убранства. Изумляет обилие в его усадьбе художественных ценностей, а также невероятная для «деревни» библиотека, где в лучшую пору насчитывалось около 30 тысяч томов. Изысканные переплеты дополняли обстановку дворца, удовлетворяя любовь хозяина к прекрасному и, что немаловажно, теша его самолюбие.

Юсупов хотел быть первым во всем, не отличаясь в этом от своих сиятельных сограждан. Благодаря ему полузаброшенная подмосковная усадьба стала предметом всеобщего восхищения и зависти, таким образом выполнив свою главную роль: «Как Архангельское не есть доходная деревня, а расходная, и для веселия, а не для прибыли, то стараться в ранжереях, парниках и грядках то заводить, что редко, и чтобы лучше, нежели у других. Фрукты держать для продажи, хотя мало прибыли, но из них несколько сортов стараться иметь, чтобы щеголять ими и показывать их…».

Генеалогическое древо Юсуповых своими длинными корнями уходит до VII века. Сами они считали своим прародителем тестя пророка Мухаммеда, чей прямой потомок Абубекир бен-Райок от имени халифа правил мусульманами, соединяя в одном лице и светскую, и духовную власть. Его потомки были правителями в Дамаске, Антиохии, Египте, Персии. Некоторые из них покоятся в Мекке, подле священной Каабы, некоторым пришлось покинуть землю предков, как, например, гонимому врагами султану Термесу, представителю 16-го колена от Абубекира бен-Райока, который, захватив с собой преданных людей, дошел до Каспийского моря, следствием чего стала Ногайская орда. Самым знаменитым родичем Юсуповых, пожалуй, был Едыгей. Дослужившись до главного полководца у Тамерлана, он прославился тем, что в единоборстве убил монгола Тохтамыша (того самого разорителя Москвы), разгромил отряды литовского князя Витовта, обложил данью русского князя Василия Дмитриевича, сына Дмитрия Донского и, наконец, завоевал Крым, основав на полуострове самостоятельное государство под названием Крымская орда.

Золотоордынский темник (глава 10-тысячного войска – тьмы) Ногай создал кочевую державу в XIV веке, завладев обширной территорией на левобережье Нижней Волги, от Каспия до Урала. В свое время ногайцами правил праправнук Едыгея Юсуф-мурза – более реальный прародитель династии Юсуповых. Он поддерживал дружбу с Иваном Грозным и при этом умудрялся не ссориться с соседями правителями развалившейся к тому времени монгольской империи.

Любимая дочь Юсуф-мурзы, красавица Сююн-Бике, чей портрет можно увидеть в галерее московского дворца Юсуповых, стала царицей Казанской еще совсем юной, предположительно, в возрасте 14 лет. О прекрасной кочевнице сложено немало легенд, так как, помимо красоты, она обладала умом и характером. Совсем не девичий нрав – не только властный, но и мужественный – помог ей преодолеть непростые жизненные коллизии. Овдовев уже в первый год замужества, она выбрала вторым супругом хана Сафа-Гирея, родила ему сына Утемыш-Гирея, но вновь овдовела после того, как ее пьяный муж разбился на ступенях собственного дворца. Казанским ханом стал ребенок, а бремя власти в качестве регентши приняла на свои хрупкие плечи Сююн-Бике.

Именно ей пришлось возглавить оборону города летом 1551 года, когда Казань осадили войска Ивана Грозного. Татары, как известно, в этой борьбе проиграли, но не потому, что ими командовала женщина, а из-за того, что противник оказался слишком сильным. Не выдержав голода и прочих неприятностей долгой осады, горожане выдали русским и малолетнего хана, и его мать. Прекрасную воительницу прямо в латах и шлеме, с плачущим Утемыш-Гиреем на руках увезли в Москву. Немного позже казанцы, почувствовав вину, воздвигли в память о ней 7-ярусную мечеть – башню Сююн-Бике – элегантную форму которой позже позаимствовали москвичи, украсив похожим сооружением Казанский вокзал.

Юсуф-мурзу настолько разгневало пленение дочери, что он, вконец рассорившись с царем Иваном, объявил русским войну. Однако ярость его, в общем, не имела причин, ибо в Москве с казанской амазонкой обращались не просто хорошо, а прямо-таки по-царски. Казанским наместником в очередной раз был поставлен касимовский царь Шах-Али, но тот, не сумев удержать власть, вернулся в первопрестольную и женился на Сююн-Бике. Вскоре после свадьбы новобрачные отправились царствовать в Касимов (ныне Городец). Утемыш-Гирей остался в качестве приемного сына при Иване Грозном, был крещен, получив имя Александр, и, скончавшись 17-летним, удостоился чести покоиться в Архангельском соборе рядом с великими московскими князьями. Шах-Али умер в Касимове, успев похоронить свою красавицу-жену там, где ее уже никто не мог потревожить: могила Сююн-Бике до сих пор остается тайной, такой же, как ее жизнь.

«Алый шиповник с млечной черемухой осыпают забытую гробницу цветами!» – так поэтично описал место погребения своей легендарной родственницы Николай Борисович Юсупов-младший. Пленительный образ Сююн-Бике еще долго тревожил россиян. Поэты XIX века называли ее волшебницей, композиторы посвящали ей концерты и оперы, а художники пытались представить ее красоту реально, в портретах, и символично, в виде 6-лучевой звезды, навсегда оставшейся на гербе князей Юсуповых.

Один из ногайских предков Юсуповых на картине Александра Орловского «Всадник»

По туманным сведениям, Юсуф-мурза погиб в 1556 году от руки своего брата Измаила: ногайцы опасались проблем с Россией. Через 10 лет сыновья убитого – Ибрагим-мурза и Иль-мурза – по приказу дяди явились к Ивану Грозному и, поклявшись в верности, остались служить. Вначале от них не потребовали изменить веру, ведь служба была трудной, а жалованье – не слишком щедрым. Кочевники сдержали слово, такими же честными оказались и все потомки Юсуф-мурзы, верно служившие русским царям, не запятнавшие свой род участием ни в заговорах, ни в других неблаговидных делах. Правда, курьезные истории, порой приводившие к немалым неприятностям, иногда случались. Одна из них произошла с Иль-мурзой, которому царь Фёдор Иоаннович (или правивший вместо него Борис Годунов) пожаловал на берегах Волги близ Ярославля небольшой городок Романов вместе с посадом и жителями.

Неприятность произошла в XVII веке, когда Рюриковичи уже ушли в историю, уступив место Романовым, чей представитель Фёдор Алексеевич послал патриарха Иоакима навестить от своего имени романовского владыку Абдул-мурзу. Внук Иль-мурзы принимал святого отца радушно, пожалуй, даже слишком. Желая накормить гостя пожирнее, но не зная православных обычаев, он велел подать жареного гуся, приготовленного искусным поваром «под рыбу». Отведав и похвалив блюдо, патриарх вдруг узнал, что ел мясо, и сильно рассердился, видимо, заподозрив подвох. Узнав об этом, Федор Алексеевич лишил Абдул-мурзу всех пожалований (налоговых льгот, права распоряжаться имуществом и доходами с него), после чего недавний богач превратился в нищего. Спасение пришло от того же патриарха, который предложил вернуть отобранные блага в обмен на перемену веры. После крещения Абдул-мурза стал именоваться Дмитрием, заодно взяв положенное правоверному отчество Сеюшевич, поскольку был сыном Сеюш-мурзы, а также фамилию Юсупово-Княжево, поскольку был правнуком Юсуф-мурзы и князем. Именно так русские потомки ногайских владык писались в документах, и только в конце XVIII века неловко звучавшая фамилия-титул официально укоротилась до одного слова – Юсупов.