Текст книги "Синие стрекозы Вавилона"

– Да…

– Говорил я ему, чтобы не делал этого. Ты ведь христианин, Бэда, верно?

– Ну. – Бэда заранее надулся. Ему немало пришлось уже выслушать по этому поводу. Бэда не был усердным христианином, как не был он усердным студентом, а теперь и сотрудником Оракула. Но переходить в иную веру не собирался.

– Так этот гад тоже христианином был, – сказал мальчик. – Представляешь?

– Не может быть! – Бэда даже рот приоткрыл.

– Точно тебе говорю.

– А откуда ты его знаешь? – спохватился Бэда. – Внучок, что ли?

На этот раз ему пришлось своего странного собеседника ловить, чтобы мальчик не стукнулся головой об угол ларька, так тот разбуянился от сугубого веселья.

– Я? Я-то? – наконец выговорил мальчик. – Да я же его душа!

Бэда сел рядом на ящик. Пошарив в карманах, вытащил украденный на презентации и так и позабытый мятый бутерброд с икрой. Поделил пополам. И вместе с душой покойного надсмотрщика из рабских бараков съел липкую булку с размазанными по ней икринками. Показалось вкусно.

Душа чавкала рядом. Поев, встала и с неожиданной злостью пнула покойника босой ногой.

– У, падла… – со слезой произнес мальчик. – Затаскал меня всего, замусолил… Дерьмом каким-то заляпал… Разве меня таким Господь сотворял? – Он развел в стороны тонкие свои руки, будто собираясь взлететь. – Меня Господь вот каким сотворял! Он меня воздушным сотворял! Мне в детстве видения были чистые и добрые! Я стихи слагал и… – Он всхлипнул без слез, горлом. – Я чистый был, светлый я был, да! Не смотри так! – напустился он на Бэду. – Что уставился?

– Тебя Господь красивым сотворил, – сказал Бэда без улыбки.

– Вот именно, – сердито подтвердил мальчик. Ресницами хлопнул. – А что со мной этот сделал? Во что он себя превратил? В церкви когда последний раз был?

– Я тоже давно не был, – сказал Бэда.

– О душе бы подумал, – укоризненно произнесла душа надсмотрщика.

– Вот я о ней сейчас и думаю, – сказал Бэда.

Он действительно о своей душе задумался. Но ничего пока что утешительного на ум не шло. Наконец Бэда сказал:

– Знаешь, что. Давай ты исповедуешься мне, а я – тебе. Я потом в храм пойду и за этого твоего вознесу…

– Что вознесешь? – спросила душа с подозрением.

– Ну… чего положено. Я у батюшки спрошу.

Душа призадумалась. А потом созналась, почти со слезами:

– Он меня в черном теле держал. Я почти и не знаю про него ничего. Иной раз вякнешь, совет дать попытаешься, так он, сволочь, сразу за бутылку – и пить. Я оттого и не…

Тут Бэда понял, что душа ужасно боится. Потому и врет.

Он так и сказал.

– Чего боишься-то? – добавил Бэда.

Душа передернула плечами, обернулась, будто боялась увидеть кого-то.

– Ну… Сперва-то мне радостно было, что избавился от него. А теперь действительно страшновато стало, – сознался мальчик. – Как я с Ним увижусь… что скажу…

– Все вы Господа Бога боитесь, точно сборщика налогов, – сказал Бэда. – Он же тебя вон каким сотворил.

– Сам не знаю… Боязно все-таки. Ты там вознеси за меня, что положено.

– Ладно уж, вознесу, – сказал Бэда. – Ты не бойся. Вот слушай лучше…

Обнял мальчишку (тот теплым оказался, даже горячим, как маленькое животное), к себе прижал.

Начал рассказывать. Сперва честно пытался о грехах своих говорить; только грехи у Бэды выходили какие-то совершенно несерьезные. Много врал – но только начальству и больше от безнадежности. Много крал, но опять же, преимущественно еду и от голода. Остальное по мелочи. Что учился плохо, так это не грех. Вот только в Оракул попал и теперь служит богам Орфея… с этим непонятно что делать. Нарочно служить как можно хуже? Бежать? А если бежать, то куда? Некуда Бэде бежать, разве что в Ашшур податься, так ашшурцы его в два счета снова в рабство продадут.

Потом просто про разное говорить начал. Про Оракул рассказывал, про тетку Кандиду, про старшего программиста – ушлого Беренгария, про дуру бесноватую – жрицу Пиф.

Душа слушала, будто сказку. Вздыхала тихонечко. Наконец Бэда замолчал, отодвинул мальчика от себя, в лицо ему заглянул.

– Ну что? – спросил он. – Не страшно тебе больше?

– Ага, – сказала душа надсмотрщика.

– Пойдем, что ли? – сказал Бэда.

Они с мальчиком встали и пошли дальше по площади. А дедок остался лежать за пивными ларями.

За Евфратом, перейдя мост Нейтокрис, Бэда с душой надсмотрщиковой простился и отправился в Оракул. Душа же побрела вниз по течению Великой Реки и скоро скрылась из виду.

Поскольку сегодня дежурства у Пиф не было, то она явилась в Оракул поздно – около часа дня. И в цивильном: легкие джинсы, полупрозрачная кружевная блузка (кружева настоящие, шелковые, цены немалой). Темные волосы тщательно вымыты и блестят, схваченные лентой.

Постукивая легкими каблучками по мраморным ступеням, взбегает по парадной лестнице – помилуйте, разве эту девицу, вдребезги пьяную, несколько часов назад тащили вниз, опрокидывая по дороге лакеев и канделябры? Слабый горьковатый аромат духов, уверенные движения. И во всех зеркалах, справа и слева и на потолке – Пиф Трезвейшая, Пиф Чистейшая, Пиф Неотразимая…

Она хотела заглянуть в библиотеку, взять заказанные Аксицией книги. Заодно сделать кое-какой левый заказик для Гедды – лучшей подруги еще со школьных лет. Гедда приторговывала какими-то снадобьями для повышения мужской и прочей потенции, интересовалась тенденциями.

Но все эти планы разбились почти мгновенно. Едва лишь Пиф успела протиснуться в тесный офис-пенал младших жриц и поздороваться с Аксицией, едва только принялась взахлеб рассказывать о своих вчерашних подвигах, как взревел телефон внутренней связи. Аксиция, извинившись перед подругой, прервала ее бурное словоизвержение и сняла трубку.

Голос Верховной Жрицы отчетливо прозвучал на весь офис:

– Пиф явилась?

– Да.

– Пусть зайдет ко мне.

Аксиция положила трубку и сказала задумчиво:

– Третий раз звонит.

Пиф дернула углом рта.

– Дура климактерическая.

И вышла, задев плечом перегородку.

Пиф любила Оракул. Ей нравилось это роскошное старинное здание. Нравились жрицы. Нравилось быть одной из них. Она как будто значила больше, чем другие люди. Пифия. Та, которая открывает будущее, пусть не всегда внятно, словно вглядываясь в пыльное зеркало. Которая видит обратную сторону вещей, вечно отвернутое от человека лицо тайны.

Она попала сюда на работу, можно сказать, случайно. Пришла по объявлению. Образование у нее было гуманитарное, оценки в дипломе хорошие; обет безбрачия дала с легкостью (все равно ей с мужчинами не везло и в любви она была разочарована). Тестирование прошла на удивление удачно. И вообще – человек нашел себя.

Работа в Оракуле приносила удовольствие. И деньги. Большего и ждать было нечего.

С Верховной она почти не встречалась. Верховная была наверху, руководила общим процессом, поддерживая в учреждении специфическую, только ему присущую атмосферу, где странным образом сосуществовали и сочетались – непонятно как, но весьма органично – иррациональная одержимость пифий и строгий мир компьютерного информационного обеспечения.

Верховная Жрица ждала Пиф в своем кабинете. Просторном, полутемном. На большом, еще прежних времен, столе тускло светится орфическое яйцо, обвитое змеей. Яйцо алебастровое, змея золотая. Все остальное тонет, растворяется в благоуханной полутьме.

У стола высокая спинка кресла. Черный коленкор, массивные золотые шляпки гвоздей. Две кобры со знаками Буто и Нехебт на головах, глядящие друг на друга, образуют навершие.

Прямо между змеиных морд – женское лицо. Когда-то очень красивое, холодное, с правильными, уже расплывающимися, но все еще изящными чертами. Верховная Жрица – египтянка, и поговаривают, будто некогда ее прикупил прежний еще Верховный Жрец. Поначалу будто бы полы мыла, после же путем хитрых интриг, подкупа и неразборчивости в средствах достигла положения жрицы. А там, шагая по головам, вознеслась в это кресло, нарочно для нее выписанное из страны Мицраим. Впрочем, это про любую Верховную Жрицу говорят.

Пиф вошла, склонила, как положено, голову.

Верховная Жрица не шевельнулась. Только на скулах красные пятна проступили – от гнева.

– Потаскуха! – прошипела Верховная Жрица.

Пиф молчала.

Дальнейший диалог очень напоминал разговор Беренгария с Бэдой, о чем, естественно, жрицы не подозревали.

– Где ты была ночью?

– Дома, госпожа.

– Дома? Ты была дома одна?

– Да, госпожа.

– Сука!

– Вряд ли, госпожа.

– Ма-алчать! – взвизгнула Верховная Жрица таким голосом, будто всю жизнь только и делала, что торговала репой.

Пиф брови подняла. Но из-под очков это было не слишком заметно.

Верховная спросила:

– Ты ушла с презентации одна?

– Не помню, госпожа.

– Пьяная?

– Разумеется, госпожа. Нам это предписано. – Пиф цитировала Устав: – Неистовство, странное, подчас шокирующее поведение…

– Приступы ярости, способность легко входить в состояние аффекта, – почти мечтательным тоном добавила Верховная Жрица.

– И оргиастический секс, – заключила Пиф.

– Смотря для кого, – сухо сказала Верховная Жрица. И поморщилась.

Пиф неподвижно смотрела на нее, не понимая, к чему клонит начальство. Начальство же пребывало в ледяном осатанении.

– Ты, девочка моя, кажется, получаешь безбрачные, – начала она.

Пиф кивнула.

– И давно?

– С самого начала работы, госпожа.

– Тебя это устраивает?

– Конечно.

– Так вот что я тебе скажу, подруга, – проговорила Верховная, слегка приподнимаясь в своем высоком кресле. – Вчера с презентации тебя унес какой-то раб из низшей касты программистов…

– Да? Я не заметила, – искренне сказала Пиф. Она и в самом деле почти не обратила внимания на человека, которым помыкала до самого утра.

– Да, – повторила Верховная Жрица. – От него до сих пор керосином разит, такой завшивевший…

У Пиф тут же зачесалось за ухом. Она украдкой поскреблась пальцем, хотя никаких вшей у нее, естественно, отродясь не было.

– Так и что с того? – спросила Пиф, все еще недоумевая.

– Что с того?! Да то, девочка моя, что плакали твои безбрачные!

Пиф поперхнулась:

– Неужели вы… вы что, думаете, что я?.. С программистом?..

– Он во всем сознался, – сказала Верховная Жрица. – Под пыткой он сознался во всем.

– В чем он мог сознаться?

– Тебе видней, – сказала Верховная и сжала губы.

– Он не мог ни в чем…

Пиф замолчала. Во-первых, она и сама не помнила событий вчерашней ночи. А во-вторых, если эта белобрысая образина (теперь она вспомнила, кто с ней был) наболтала… конечно, хвастался дружкам… Боги Орфея!..

– Ты лишаешься безбрачных, – сказала Верховная Жрица. – Я уже подала докладную. В бухгалтерии произведут отчисления. А как же иначе? Качество предсказаний может пострадать. И надлежит пресекать… Иначе же как?

– Да, – подавленно сказала Пиф. – Иначе никак. – И закричала прямо в лицо Верховной: – Сука!

Верховная слегка улыбнулась.

– Пшла вон, – проговорила она тихо, с невыразимым наслаждением. – Пшла… девочка моя.

Ворвалась, хлопнула дверью так, что чахлая традесканция пошатнулась на шкафу – едва подхватили ее чьи-то руки.

Растревоженным бульдогом, едва не вцепившись ей в ногу, повисла тетка Кандида.

– Куда? Барышня… Милая, родная… меня же прибьют за вас… Нельзя туда, нельзя! Ба-арышня!..

Дергаясь, острым локтем будто клюя тетку Кандиду в мягкую грудь:

– Отстань! Дура старая!

– Барышня… – позабыв с перепугу, где и находится, тетка Кандида взвыла (прежде прислугой была в богатом доме и на вздорных хозяйских дочек нагляделась).

Пиф стряхнула с себя служанку, кулаки стиснула, присела аж с натуги и заверещала страшно:

– Где он?!!

Беренгарий, ухмыляясь, сказал очень двусмысленным тоном, будто подразумевая нечто большее:

– Здеся…

Отшвырнув Беренгария, туда бросилась, куда кивнул.

– Сопляк! Дерьмо!

И понесла…

Программисты, кто в бараке был, с наслаждением слушали. Давно такого не бывало. Прямо роман.

Это чтобы младшая жрица, позабыв приличия, к программистам врывалась. Это чтобы пифия прилюдно грошового раба честила… Пусть в цивильном не сразу в ней пифию признаешь, да ведь главного это не отменяет: прибежала и орет. Аж визжит.

Нет, давненько такого не бывало. На памяти Беренгария – вообще ни разу.

За нарами в два яруса, отгораживая их от двери, большой шкаф стоит, боком повернутый, будто еще одна стенка. Шкаф как башня крепостная – гигантский, дерева темного, массивного. В шкафу шмотки всякие, молью полупоеденные, поверх шмоток разные провода навалены – иной раз что-нибудь оттуда и сгодится. Ну и еще всякое разное барахло, несколько порнографических журналов такой древности, что сейчас их и смотреть-то смешно. А под самым низом свили гнездо мыши.

За шкафом же «подсобка» – на шатком столике таз с мутноватой водой и синий жестяной рукомойник допотопной эпохи – ровесник законов царя Хаммурапи. После потопа мало что уцелело, такие сокровища, такие книги погибли – а вот эта ерунда, смотри ты, до сей поры людям служит…

Бэда безответный как раз под этим рукомойником и плескался, посуду за всем бараком мыл. На него обязанность эту повесили, пока тетка Кандида хворала своей заразной хворью. Хоть и знали, конечно, что хворь у Кандиды фальшивая, но не выдавать же старуху…

Рядом с Бэдой, на грязном ящике с белыми пятнами мыльной пены, душа надсмотрщикова мостилась. Ногами болтала и языком молола. Душу не то не видел больше никто, не то внимания на нее не обращали.

Мальчишка был теперь, помимо набедренной повязки, облачен в синюю дедову тужурку. Других перемен в его облике не наблюдалось.

– Видел Его-то? – спросил Бэда, прерывая длинное бессвязное повествование души о ее странствиях.

Мальчик коротко кивнул.

– Ну что, рассказал Ему?

– А… – Мальчик вздохнул и махнул рукой. – Он и так все знает.

– Ругался? – сочувственно поинтересовался Бэда.

– Не… Он расстроен, – еле слышно сказал мальчик. – Ой, ну не спрашивай про это, а то зареву…

И тут – грохот двери и звериный почти визг: «Где он?!!»

Душа беспокойно заерзала на ящике и вдруг смылась куда-то – Бэда даже не понял, как это вышло.

И вот, своротив по дороге стул и споткнувшись о чьи-то ботинки, врывается в закуток, от гнева раскаленная – едва не светясь:

– Ты!..

И с размаху – бац по скуле!

Бэда чашку отставил, мыльные руки о штаны отер, на ящик, откуда надсмотрщикова душа сбежала, опустился.

Младшую Жрицу он в цивильном еще не видел. В облачении – видел, голенькую – видел. Но когда она, горьковатыми духами пахнущая, белым кружевом окутанная, в джинсики светлые затянутая, на него наскочила – тут уж он растерялся.

Рот раскрыл и глупо на нее уставился.

Сверкая очками, Пиф кричала:

– Дерьмо!.. Дрянь!..

И поскольку он слушал, не шевелясь и не пытаясь вставить слово, она через несколько секунд иссякла.

Дыхание перевела, протянула руку и, набрав воды из рукомойника, лицо отерла. Утомилась, орамши.

Уже спокойнее спросила:

– Что ты Верховному наболтал?

– Ничего… – удивленно сказал Бэда. – А что случилось?

И лицо потер. У Пиф рука тяжелая, всей пятерней отпечаталась.

– Да то и случилось, что меня безбрачных лишили, – сказала Пиф, ничуть не стесняясь того, что Беренгарий и другие – кто там еще был – слышат.

– За что? – поразился Бэда.

– Тебе видней, – разъярилась она опять. – Что болтал?

Беренгарий появился из-за шкафа и, делая умильный вид, промолвил:

– Так он под пыткой… Пифка, из-за тебя человека на дыбе пытали!

– Не человека, а программиста, – огрызнулась Пиф.

– Да брось ты, пожалуйста, – сказал Беренгарий. – Чуть что по морде драться. Не де-ело…

Тут ожила забытая у входа тетка Кандида и снова запричитала и залопотала:

– Не дело барышне в бараке отираться! Уходили бы, госпожа, покуда не приметил кто…

Беренгарий на Кандиду цыкнул грозно: портила бабка всю потеху. Кандида отступилась и только слыхать было, как топчется в темноте, вздыхает, сопит – на новый приступ решается.

– А что случилось-то? – снова спросил Бэда.

– То и случилось. Сняли безбрачные… Ты хоть знаешь, сколько это?

Бэда помотал головой, все еще оглушенный.

– Больше, чем сам ты стоишь! – со слезами взвизгнула Пиф. Размеры ущерба вдруг пронзили ее, будто стрелой, причинив душевную боль силы неимоверной. – Тридцать в месяц! Тридцать серебряных сиклей, ублюдок!

– Да ну! – восхищенно сказал Беренгарий. – Только за то, что с мужиками не трахаешься?

– Преобразование сексуальной энергии… – начала было Пиф и рукой махнула. – Что я тебе объясняю…

– Я тоже с мужиками не трахаюсь, так мне за это ничего не платят, – глумливо произнес Беренгарий и, увидев, какое у Пиф сделалось лицо, попятился за шкаф.

А Бэда не нашел ничего умнее, как сказать:

– За меня не тридцать, за меня пятьдесят дали.

Пиф разъяренно засопела:

– Что ты ему наболтал?

– Да ничего. Мол, доставил младшую жрицу домой, умыл ее, раздел и уложил в постель.

Пиф заскрежетала зубами:

– Это ты называешь «ничего»?

– В определенном смысле это именно «ничего», – подтвердил Бэда. – А ты что, ничего не помнишь?

Пиф покачала головой.

– И как пиво тебе с утра приносил, тоже не помнишь?

– Какая разница? Главное – что они в протоколе написали.

Тут в коридоре за раскрытой дверью снова зашевелилась тетка Кандида, невнятно жалуясь на судьбу.

Пиф плюнула и повернулась, чтобы уйти. Беренгарий с хохотом крикнул ей в спину:

– Пифка! А ты что, и правда не помнишь, как с ним трахалась?

В отвратительном настроении Пиф прошла переаттестацию; в день получки расписалась за голый оклад, и Аксиция, аккуратно сложив в карман свою надбавку за безбрачие, пригласила подругу в кафе. Пили кофе, ели мороженое. Аксиция молчала, Пиф многословно бранила мужчин. Потом расстались.

Через неделю она снова вышла на суточное дежурство. Хрустя солеными сухариками в темном офисе, где горела только настольная лампа, Пиф читала информационно-аналитические материалы, принесенные Беренгарием еще до обеда. Зевала во весь рот, едва не вывихивая челюсти.

В офисе стоял крепкий кофейный дух, но все равно хотелось спать. Дела были скучные и несрочные.

Богатые родители балованного сынка интересовались будущим своего чада. И без всякого Оракула ясно, каким оно будет, это будущее. (Да, получит… Да, женится… Да, найдет… Да, достойно продолжит… Нет, не полюбит… Нет, не научится… и т.д.) Достаточно на морду этого сынка поглядеть (мамочка с папочкой даже фото прислали, так озаботились).

Второе дело – и того скучнее. Какая-то лавчонка, которую содержат мать с дочерью, хочет изменить профиль деятельности. Торговала недвижимостью, а хочет перейти на стеклотару. Как это скажется на их бизнесе? («Хочем процветать»). А-а-ахх, зевала Пиф. Да никак не скажется. И охота деньги Оракулу выкладывать за чушь эту собачью… Шли бы лучше в публичный дом работать к госпоже Киббуту, которой Беренгарий громогласно поет хвалу неустанную. Там не только молоденькие девочки нужны, там и страхолюдинам работа найдется…

Бросила развернутые распечатки на край стола. Прошуршав, до самого пола повисли и на пол заструились бесконечной бумажной лентой.

Встала, чтобы еще кофе себе сварить.

И тут телефон зазвонил.

Пиф тут же сняла трубку. Ей было так скучно, что она обрадовалась бы даже Беренгарию с его дурацкими шутками. А еще лучше, если бы позвонила Аксиция.

Но это была не Аксиция. И даже не Беренгарий. Звонила Верховная Жрица.

Кислым голосом велела закрывать офис и подниматься наверх, в Покои Тайных Мистерии.

От изумления Пиф онемела. Тайные Мистерии на то и тайные, что на них никого из посторонних не допускают. И уж не младшей жрице…

Верховная, зная, почему младшая жрица ошеломленно молчит, повторила – будто из бочки с уксусом:

– Наверх. Немедленно!

– А дежурство… – пискнула Пиф.

– …в задницу… – малопонятно сказала Верховная.

– Не положено… – еще раз пискнула Пиф.

– …велено… – донесся голос Верховной. – …матери…

Пиф положила трубку. Сняла очки, потерла лицо ладонью. Происходило что-то странное. Странное даже для такого учреждения, как Оракул. Но коли приказание исходит от Верховной… Плюнув под ноги и угодив прямо на распечатку, младшая жрица нацепила очки на нос, выключила свет, в полной тьме на ощупь заперла хлипкую дверь офиса-пенала и по узкому коридорцу выбралась на парадную мраморную лестницу, откуда поднялась на самый верхний этаж, в Покои Тайных Мистерий.

Тайные Мистерии проходили каждый месяц, на полнолуние. Кроме того, их приурочивали к затмениям, лунным и солнечным, и иным священным и полезным дням. К участию в них допускались лишь высшие посвященные орфического культа, в первую очередь – Верховный Жрец и Верховная Жрица. Слияние мужского и женского начал, символизирующее, кроме всего прочего, неразрывное единство руководства Оракулом, было необходимым элементом функционирования всей системы.

Преодолевая последний лестничный пролет, Пиф уже издалека почуяла густой аромат благовоний. Из-за неплотно закрытой тяжелой двери, обитой медью, выплескивалась музыка – то взрыдывая, то шепча, то истерично визжа, то вдруг разливаясь нежнейшими трелями.

Пиф потянула на себя дверь и, замирая, ступила в Покои.

Она увидела круглый зал. Ротонду. Посреди ротонды стояло низенькое ложе. Оно покоилось на львиных лапах, искусно вырезанных из черного дерева и инкрустированных перламутром и слоновой костью. Ложе было застелено пурпурными покрывалами. Пиф хватило мгновения, чтобы понять, что пурпур настоящий, не синтетический.

Кроме ложа, в комнате имелся столик, на котором помаргивал красным огоньком музыкальный центр, исторгающий из четырех колонок сразу ту самую дивную музыку, что так поразила непосвященную жрицу.

Повсюду были разбросаны фрукты, мраморный пол был скользким от давленого винограда. В изголовье ложа на специальной подставке имелись бесчисленные кубки и стаканы, полные вина. Кубки в виде напряженного мужского члена, чаши в виде женских грудей, стаканы в форме смеющихся рогатых сатировских голов, сосуды в форме пляшущих исступленных менад…

По стенам, истекая кровавыми слезами, горели в подсвечниках красные ароматические свечи.

Пиф едва не задохнулась. Она остановилась посреди комнаты, недоумевая.

– Сними обувь, потаскуха! – резко приказал женский голос. Пиф быстро наклонилась, расстегивая босоножки. Липкий давленый виноград тут же неприятно дал себя знать под босой ступней.

Верховная Жрица сидела у самой темной стены ротонды на низеньком сиденье, вроде табуреточки. Пиф только сейчас разглядела ее. Темные одежды скрадывали фигуру Верховной, почти растворяя ее в полумраке.

– Ну, – проговорила Верховная Жрица, обращаясь явно не к Пиф, – ЭТУ ты, надеюсь, трахнуть в состоянии?

Рядом, на такой же скамеечке, зашевелился Верховный Жрец.

– Гм… – протянул он неопределенно. Видно было, что он всматривается в ту, которая только что вошла.

От растерянности Пиф потеряла дар речи.

А Верховная сказала ей:

– Разденься.

Пиф сняла с волос жреческое покрывало. Расстегнула пряжки на плечах. Одеяние упало к ее ногам, безнадежно пачкаясь в виноградном соке.

– Ну!.. – настойчиво подгоняла ее из темноты Верховная Жрица.

Пиф расстегнула бюстгалтер, вылезла из трусиков, оставшись только в очках.

Верховная Жрица снова повернулась к Верховному Жрецу:

– Ну так что? ЭТУ будешь? Или у тебя вообще уже не встает?

Верховный Жрец разглядывал голую женщину и молчал. Пиф медленно покрывалась потом в душном помещении, пропитанном винными парами и сладким дымом благовоний. Ее тело залоснилось и начало тускло поблескивать в свете факелов и свечей.

Верховная Жрица резко поднялась со своего сиденья, прошумев длинным одеянием.

– Мерзавец! – отчеканила она. – Оргию срываешь!..

– Я не могу… – негромко сказал Верховный Жрец.

– А что ты вообще можешь?

Верховный Жрец отмолчался. Верховная наседала все напористей:

– Ты знаешь, что нарушаешь устав, импотент паршивый?

– Знаю… – сказал Верховный Жрец. И почти взмолился: – Ну, не могу я!

– Конечно, – язвительно проговорила Верховная, – ты только приписками заниматься можешь.

– Стерва! – рявкнул вдруг Верховный Жрец. – Ты сама!..

Они вступили вперебранку, поминая друг другу различные приписки и неудавшиеся интриги. Голая Пиф, чувствуя себя очень неловко, переступила с ноги на ногу. Виноград чавкнул под ее ступнями.

Верховные замолчали. Жрица сказала:

– Надлежащую оргиастичность необходимо поддерживать. Решай этот вопрос сам, как хочешь.

Тут Пиф наконец опомнилась и сказала:

– А мой обет безбрачия?..

Верховная Жрица поглядела на нее с усмешкой.

– Так с тебя же сняли безбрачные?

– Но я его не нарушала…

– А, теперь уже все равно… Ляжешь под этого импотента, как миленькая…

Верховный тихо зашипел.

Пиф поморщилась.

– Ляжешь, – повторила Верховная. Злорадно и уверенно. И пообещала: – Премиальные выпишем.

– Можно, я выпью? – спросила Пиф. Ей немедленно захотелось нажраться до положения риз.

– Разумеется. Это поддерживает оргиастичность, – сказала Верховная. Подошла, взяла ее за потную руку, сама отвела на ложе и помогла улечься. – Какой тебе?

– Вон тот, в виде члена, – сказала Пиф.

Верховная подала ей кубок, звонко щелкнула младшую жрицу по лбу, будто ребенка, и еще раз повторила:

– Премиальные выпишу, не обижу. Гляди, не подведи, подруга.

И вышла.

Наступила неловкая пауза. Пиф развалилась на ложе и присосалась к вину. От духоты она почти сразу разомлела. Захотелось спать. Верховный сидел у стены и не шевелился. И молчал.

Ну не мог он сегодня. Ни с этой бабой, ни с какой иной.

Встал, походил по ротонде. Не обращая на него внимания, младшая жрица со вкусом пьянствовала. И персиками, сучка, чавкала. А музыка продолжала безумствовать из подмигивающего музыкального центра, свечи потрескивали вкрадчиво, благовония наполняли комнату, сгущая воздух.

Подумав, Верховный подошел к стене и снял телефонную трубку.

– Беренгарий? – сказал он.

Пиф не слушала. Ну его совсем, этого Верховного. А винцо прили-ичное… Даже очень.

– …Нет? А кто сегодня дежурит? Ладно, зови… Нет, скажи, чтобы поднялся на третий этаж… Сам знаю, что Покои Тайных Мистерий… Не найдет, так проводишь… Слушай, ты, умник!.. Поговори мне!.. На каменоломни продам…

И с треском шмякнул трубку.

Из этого разговора Пиф не поняла ровным счетом ничего. Да и понимать ей ничего не хотелось. А Верховный снова затих, и она о нем опять забыла.

Потом дверь Покоев отворилась. В комнату хлынула нежданная струя свежего воздуха. Кто-то неловко затоптался на пороге. Потом, охнув, стал разуваться. Звякнула пряжка брючного ремня. Чав-чав-чав – подошел по винограду к ложу. Присел рядом. Голый, теплый, потный.

– Привет, – произнес он неприятно знакомым голосом.

Пиф повернулась на ложе. Прищурилась (без очков плохо видела, а очки положила на столик рядом с бокалами, чтобы не мешали).

– Иди сюда, – сказала она. И протянула наугад руку, сразу коснувшись чужого покрытого мурашками бока с выпирающими ребрами.

Этот, с ребрами, осторожненько улегся рядом. Ему было неловко. Пиф поняла это. Ничего, сейчас они оба напьются, и все будет ловко.

Верховный Жрец подошел к ним поближе, поглядел, нависая из темноты над низким ложем и проговорил, явно цитируя кого-то из древних:

– «Любите друг друга, сволочи».

И бесшумно удалился.

Пиф на секунду нацепила очки, чтобы разглядеть, кого это ей подсунули. Даже привзвизгнула от изумления:

– Ты?..

Бэда покаянно кивнул.

– Слушай, – спросил он младшую жрицу, – что здесь происходит?

– Оргиастическое совокупление здесь происходит, – мрачно сказала Пиф, снимая очки, чтобы только не видеть эту постную морду с белыми ресницами.

– Что?..

– Да ты совсем дурак! – разозлилась Пиф. – Руководству положено совокупляться. Это в Уставе записано… От этого в Оракуле надлежащая атмосфера, понятно?

Бэде ничего не было понятно. Он так и сказал.

– А при чем тут ты и я? Мы с тобой еще пока не руководим этим бесовским кабаком…

– А вот при том. Верховная Верховного терпеть не может. Откуда я знаю, какая ей вожжа попала? Позвонила мне, вызвала с дежурства… Ну да, все равно безбрачные с меня сняли… По твоей милости…

– Я помочь хотел… – начал Бэда.

– Да молчи ты! Помочь… Я и должна быть такой сумасшедшей, как ты не понимаешь… Вот менады… Возьми со столика стаканчик в виде бабы танцующей, а то я не вижу…

Бэда приподнялся на локте, нашел пустой стакан, повертел в пальцах.

– Девка пьяная… – сказал он. – Ну и что?

– Вот именно! «Девка пьяная»! Это менада – служительница Диониса. Неистовые менады растерзали Орфея, ясно тебе? Кровь и вино! Вино и кровь! Он с ними трахаться не хотел, вот они его и… в клочья… А голову в реку бросили, голова еще долго плыла и пела, пела… «Так плыли – голова и лира…» А ты – «девка пьяная»…

Бэда поставил стаканчик на место. Улегся, заложил руки за голову, тоскливо уставился в высокий, скрывающийся за клубами дыма потолок.

– И что теперь нам с тобой делать? – спросил он.

– Оргиастически совокупляться! – сердито сказала Пиф. Она тоже улеглась, вытянулась и уставилась в потолок. – Давай.

– Я не хочу… – растерянно проговорил он.

– Я больно хочу! – озлилась вконец Пиф. – Оргиастичность в учреждении кто будет поддерживать? Гомер с Еврипидом?

– А Верховный – он почему с тобой не стал? Не захотел?

– Импотент он! – взвизгнула Пиф. – Он ни с кем не хочет! Он только со своим серебристым «Сарданапалом» хочет!

– А… – сказал Бэда.

Они помолчали. В безмолвии пьяная Пиф начала засыпать. Бэда осторожно укрыл ее шелковым покрывалом, и она тотчас же открыла глаза.

– Ты чего? – спросила она шепотом.

– Ничего… Расскажи что-нибудь, если не спишь.

– Про что тебе рассказать?

– Как ты стала жрицей?

– Ну… – Пиф улеглась поудобнее. «Поудобнее» означало, что она прижалась к Бэде всем боком и положила голову ему на руку. – Просто нанялась. Прошла тестирование, медицинское обследование – и стала работать. Жрица – это ведь должность такая… в табеле… У меня даже посвящений нет. Кроме одного, самого низшего. Так оно у всех вольнонаемных в Оракуле есть.

– Понятно, – сказал Бэда.

– А ты? – строго спросила его Пиф.

– Что я… Меня не очень-то спросили, хочу я здесь работать или нет.

– Откупись, – предложила Пиф. – Пятьдесят сиклей не такие большие деньги.

– И что я буду делать, если откуплюсь? Здесь хоть кормят как на убой и за квартиру платить не надо…

– Получишь посвящение, сделаешь карьеру… В Оракуле очень хорошую карьеру сделать можно…

– Мне религия не позволяет, – сказал Бэда.

И обнял ее покрепче.

– Ну и дурак, – сказала Пиф. – А ты ничего, ласковый. Если очки снять и рожи твоей не видеть.

– А как ты видишь без очков?

– Пятна вижу. Белое пятно – лицо, темное – одежда.

Бэда погладил ее по лицу.

– А у тебя бабы были? – спросила Пиф, сомлев.

– Были…

– А какие тебе нравятся?..

– Которые в постели болтают, – сказал он.

Пиф хихикнула.

Завывающая музыка наконец иссякла. Только свечи трещали, но и они догорали. Постепенно становилось все тише и темнее.

– Иди ко мне, – шепотом сказала Пиф.

Он тихонько засмеялся.

– А я, по-твоему, где?