Текст книги "Варшава и женщина"

Пока дело касалось только вожделений плоти, брат Готье успешно отбивал все поползновения этих дьяволиц. Но затем явилась одна дама, сумевшая так сильно задеть душу брата Готье, что весь он словно бы уподобился морю, взволнованному до самого дна. Против такого влечения ничего не мог он поделать, ибо душа его в тот же миг, как он увидел эту даму, утратила девственность, и потому брат Готье настрого запретил даме приходить к святому Сильвану.

Та удалилась в слезах и сильном отчаянии, а брат Готье, пылая гневом, ворвался к святому Сильвану, подбежал к могиле и вне себя закричал:

– Коли сохранилась в тебе хоть капля совести, негодный старик, то отныне прекрати творить свои чудеса! Ибо от них куда больше вреда, нежели пользы, и в нашей святой обители теперь не продохнуть от зловонных крестьян и развратных женщин! А если ты не оставишь своего, то, клянусь утробой матери, которая родила меня на свет, – я выброшу твои нетленные мощи в клоаку!

Святой долго не отвечал, а потом вдруг сказал глухо:

– Э! Видать, какая-то красавица не на шутку задела твое сердце…

Брат Готье зарыдал и пал перед святым на колени, крича:

– Что мне делать, святой Сильван? Как поступить?

И тут впервые за несколько сотен лет терпеливый святой впал в настоящую ярость.

– Будь я молод и жив, – захрипел он из гроба, – полюби меня юная красавица, – да разве стал бы я лежать как труп, с истлевшими глазами, с руками, бессильными прижать к себе ее горячее тело? Совсем ты глуп, как я погляжу, Готье!

Получив такое напутствие, брат Готье опрометью бросился бежать подальше от монастыря. Он достал себе другую одежду, скрыл капюшоном тонзуру и разыскал свою даму, которая от горя и тоски по возлюбленному места себе не находила. Брат Готье пал к ее ногам, испросил у нее прощения и добился согласия дамы стать его женой. И в тот же день оказала она ему величайшую честь, какую только женщина может оказать мужчине.

Они купили лошадей, и припасы в дорогу, и все необходимое и направились в Марсель, где и намерены теперь поселиться.

Все это молодой монах рассказывал прерывающимся голосом, а его дама тем временем плакала от страха.

– Ну и ну! – произнес Гуго Лузиньян. – Каких только чудес не бывает на свете! Вы очень неосмотрительны, красавица, – повернулся он к даме, – раз решились бежать с этим голодранцем. Но если вы назовете мне свое имя, я попробую помирить вас с вашими родными, дабы те подыскали вам хорошего подходящего мужа. А этого монаха гоните взашей – вот совет человека, знающего мир!

– Клянусь небом, лучшего мужа, чем я имею, мне не надобно! – ответила любовница монаха.

– Коли так, то не умрете ли вы оба с голоду, когда приедете в Марсель? – заботливо поинтересовался Гуго и убрал кинжал.

– Вы очень добры, – сказала дама, – но мы обо всем позаботились заранее.

– О, голод нам не грозит! – поспешно воскликнул брат Готье. Видно было, что ему хочется похвалиться своей предусмотрительностью перед этим важным сеньором. – У нас есть с собою деньги – сорок один ливр.

И, откинув полу дорожного плаща, показал толстый пояс с деньгами.

– А! – вымолвил Гуго. – Сорок один ливр! Это неплохо… И как вы намерены распорядиться этим достоянием?

– В Марселе я хочу поместить их в надежном месте, так что мы будем жить с дохода, ни в чем не зная нужды, – пояснил Готье.

– Что?! – в преужасном гневе закричал Гуго Лузиньян. – Вы собираетесь существовать на ростовщические проценты? Такого богопротивного дела я допустить не могу! Эй, Констан, Матье, отберите у него деньги! Будь прокляты все ростовщики, слуги дьявола!

Весело свистя, бравые оруженосцы набросились на бедного брата Готье и принялись молотить его кулаками и срывать с него пояс. Заплаканная дама озиралась по сторонам в поисках спасения, ибо не без оснований предполагала, что эти добродетельные сеньоры захотят отобрать у беглого монаха не только деньги, но и подругу.

– Боже, смилуйся над нами! – закричала она, видя, что ее сердечный друг повержен на землю и избиваем самым немилосердным образом.

Тут Маркабрюн не смог больше сдерживать своего негодования и, соскочив с лошади, кинулся на подмогу брату Готье. Это оказалось для монаха весьма кстати, ибо он уже лишился последних сил и утратил всякую надежду на спасение. Что до оруженосцев, то они только обрадовались законному поводу намять Маркабрюну бока и тотчас оставили брата Готье ради новой, более лакомой жертвы.

Спустя короткое время Маркабрюн лежал на земле с разбитой головой и без сознания, а брат Готье и его подруга сидели на своих лошадях и печально провожали взглядом пояс с сорок одним ливром, исчезающий под плащом Гуго де Лузиньяна. Сеньор Гуго сказал им:

– Раз вы не желаете образумиться и обратиться к добру – убирайтесь отсюда, и дьявол с вами!

Не решаясь больше мешкать, любовники поспешно уехали.

Тот рыцарь, что был вассалом сеньора Гуго, неодобрительно сказал:

– А я бы догнал их и еще раз хорошенько проучил…

– Да ну их, – сказал Гуго.

– Вы поступили слишком великодушно, оставив этим греховодникам лошадей и поклажу! – не унимался рыцарь.

– Да пусть себе едут, – повторил Гуго. – Кровь Христова! Да, хорошая вышла потеха! Однако что с Маркабрюном? Уж не убили ли мы его случайно?

И велел Ламберу посмотреть, жив ли еще гасконец. К великому разочарованию друга Бассетты, Маркабрюн был живехонек, а когда его встряхнули, пришел в себя и, увидев склоненное над собою лицо Ламбера, поморщился и произнес:

– Ффу-у…

Тогда Лузиньян велел Ламберу отвезти Маркабрюна к даме Элиссане, дабы та дала распоряжение служанкам ухаживать за трубадуром, который при неудачном падении с лошади сильно ударился головою о камень.

Но Маркабрюн громко сказал, чтобы его оставили в покое и что он сам сумеет добраться до тех мест, где к нему отнесутся с надлежащим пониманием.

Тут сеньор Гуго заметил наконец пролетающих над лесом куропаток, гикнул, и вся кавалькада умчалась, бросив Маркабрюна простертым на траве. Впрочем, сеньор Гуго предполагал вскорости за ним вернуться, только сперва набить птицы.

Маркабрюн осторожно пошевелил головой, приподнялся на локтях, опять лег. В голове ужасно гудело. Маркабрюн бессильно послал проклятие этому ослу, брату Готье, который вел себя полным дураком, так что за него пришлось заступаться, а также пожелал адских мук подлому Констану, который, покуда Маркабрюн лицом к лицу бился с Матье и Ламбером, нанес ему предательский удар сзади.

Любовь священна и охраняема Господом, который всегда отыщет для нее защитника. И не сохранность головы этого самого защитника беспокоит в данный момент Господа, но счастье двух влюбленных…

Подумав так, Маркабрюн сразу же устыдился своих мыслей, ибо на дороге показалась крестьянская телега, груженая прелой травой и навозом. Тащила телегу подобающая кляча, а управляла ею чрезвычайно чумазая девочка, лохматая, как пастушеский шалаш.

– Эй, добрая девушка! – завопил окровавленный Маркабрюн, надрываясь из последних сил. – Добрая девушка!

Девчушка натянула поводья, и тощая лошадь охотно остановилась. Девчонка прищурилась на Маркабрюна, копошащегося в траве, подобно ящерице с перебитой спиной.

– Э! – присвистнула она. – Да вам, сударь, досталось!

– Сам знаю, – огрызнулся Маркабрюн. – Довези меня до Блаи, красавица, и ты получишь хорошенькое приданое от тамошнего сеньора.

– До куда? – протяжно переспросила девчонка. – До Блаи? А где такое место? Я еду отвезти навоз на наше поле.

Маркабрюн сказал:

– До Блаи далеко, но с Божьей помощью мы туда доберемся к завтрашнему утру. Клянусь, сеньор де Блая тебя вознаградит.

Девочка подумала немного, почмокала губами, а потом решительно затрясла головой:

– А что если вы врете? Сеньоры часто врут! Мужчины – те всегда врут, так говорит моя мать.

– Да я-то не мужчина, – сказал ей Маркабрюн с заговорщическим видом.

– Нашли дуру, – совсем обиделась девчонка.

– Правда, – заверил ее Маркабрюн. – Я монах.

Тогда она слезла с телеги и осторожно подобралась поближе. Обошла Маркабрюна кругом, стараясь не подходить к нему на расстояние вытянутой руки, чтобы он не смог сцапать ее за ногу. Увидела кровь. Села рядом на корточки, покачалась из стороны в сторону.

– Правда монах? – переспросила она задумчиво и сорвала травинку.

– Да.

– А почему ты так одет? Как не монах?

Травинка торчала у нее из уголка рта, рядом с болячкой.

– Ездил по делам монастыря в Лузиньян.

– А… – сказала она и замолчала.

Желая взбодрить свою собеседницу, Маркабрюн громко застонал. Девчонка и в самом деле ожила – шевельнулась и снова принялась спрашивать.

– А кто тебя избил?

– Злые люди.

– А что они хотели?

– Отнять у меня деньги.

В зеленых глазах девочки загорелся хищный огонек.

– А они отняли?

– Да.

Огонек погас. Девчонка встала и плюнула на Маркабрюна.

– Ну так и лежи тут, раз у тебя ничего нет.

– У меня-то нет, но сеньор Блаи – мой друг, у него есть, – поспешно сказал Маркабрюн.

– Врешь, – сказала девчонка.

– Правда!

– Почем мне знать, что правда? И вообще. Я должна отвезти навоз!

Маркабрюн изловчился, метнулся вперед и поймал ее за ногу, а левой рукой вытащил нож.

– Ай! – завизжала девчонка и закрыла глаза.

Напрасно Маркабрюн устрашающе вращал нож у нее под носом – она жмурилась изо всех сил, так что эта угроза пропала втуне. Тогда он пощекотал ей щеку холодным лезвием.

– Уй… – прошептала она, обмирая.

– Отвези меня в Блаю, – повторил Маркабрюн уже в который раз. – Я тебя не трону. Богом клянусь, в Блае ты получишь деньги.

Тогда она подняла веки. Алчные зеленые глаза глядели на Маркабрюна бесстрашно.

– Ладно! – проговорила девчонка, досадливо высвобождаясь и направляясь к телеге. – Забирайся, садись. Только учти: обманешь – сдохнешь! Мое слово лягушачье, верное.

* * *

Достигнув Блаи, Маркабрюн застал своего друга Джауфре Рюделя в сокрушительной меланхолии. По правде говоря, молодой князь Блаи казался обезумевшим. За то недолгое время, что они не виделись с Маркабрюном, Джауфре успел так исхудать, что длинный хрящеватый нос, унаследованный им от матери, казался случайным гостем на унылом и бледном лице.

Лекарь Нивард по прозванию Басурман, нисколько не состарившийся за те семнадцать лет, что истекли со дня первого его появления в Блае, хлопотал и причитал над молодым сеньором что было мочи, однако все пропадало втуне: от душевного недуга не в силах исцелить даже этот величайший врачеватель. И потому Нивард пребывал в постоянном отчаянии.

То-то радости настало лекарю, когда к нему в руки попал Маркабрюн – тот, по крайней мере, духом был вполне здрав, а страдал только телесно.

Сгрузили Маркабрюна с телеги и охающего увели мыться и лечиться; чумазая же его спутница осталась безнадзорно гулять по замку. Если она и дивилась увиденному, то вслух этого никак не высказывала, но бойко обтрогала шершавыми ладошками и мебель, и нарядную посуду, выставленную для красы, и кое-какую одежду, вывешенную в покоях. Затем решила дождаться самого сеньора, который, как неоднократно ей сулили, должен прийти и наградить ее хорошеньким приданым. Вот и уселась она смирнехонько на одном большом сундуке, свесив босые пятки, и принялась от скуки чесать в голове.

Так и нашел ее сеньор Джауфре и, поскольку находился в плену жесточайшей печали, ничуть не удивился столь безобразному явлению, но счел его новым плодом снедающей душу меланхолии.

Склонившись над девочкой, спросил Джауфре Рюдель:

– Кто ты, дитя?

– Звать меня Жанна, а родом мы все из Лузиньяна, и я везла навоз на поле – вон там, во дворе, коли не лень глядеть, осталась моя телега! – как вдруг нашла в лесу одного сильно побитого и очень хворенького рыцаря, а он-то уж упросил меня довезти его до вашей милости на моей телеге! Ну, я так и поступила, а он еще сказал, что за это ваша милость даст мне в приданое новую лошадь и денежки.

Все это девчонка выпалила единым духом, заставив Джауфре Рюделя призадуматься.

Она поболтала немытой пяткой, а затем осведомилась (больно уж долго молчал сеньор):

– Ну так что же – дадите вы мне наконец приданое?

Удивляясь тому, что девчонка, несмотря на свое очевидно подлое происхождение, держится довольно смело и изъясняется разумно и связно, Рюдель спросил:

– Скажи-ка мне лучше, почему ты вовсе меня не боишься?

На это она отвечала пренебрежительно:

– А я никого не боюсь! Я даже черта не испугалась!

Джауфре Рюдель уселся на другом сундуке, напротив девчонки, и продолжал любопытствовать:

– И что – часто ли видала ты черта?

– Случалось, – обронила она с таинственным видом. – Да только мы с братьями его по рогам! Вот он и убежал.

– Черт? – усомнился Джауфре.

Девчонка засмеялась:

– А может быть, то вовсе и козел был, а никакой не черт…

Тут улыбнулся и Рюдель, правда, пока очень бледненькой улыбкой.

– Такая разумная и бойкая девица, несомненно, заслуживает хорошего приданого. Да только скажи мне, Жанна, так ли уж не терпится тебе выйти замуж?

– Терпится – не терпится, а коли денежки сами плывут в руки, то упустить их – вот самый большой грех, – рассудительно произнесла девчонка.

В этот самый момент появился хромающий и стенающий Маркабрюн, с головы до ног в повязках и примочках – творениях искусных рук Ниварда Басурмана. Завидев лохматую свою спасительницу, Маркабрюн сказал:

– А, дочь лягушки! Я вижу, ты времени даром не теряешь?

Рюдель засмеялся.

– Она хорошо меня позабавила, так что впрямь надо бы о ней позаботиться.

– Я бы с удовольствием позаботился о ней доброй дубиной, – сказал Маркабрюн. – Ибо не счесть попреков, насмешек и издевательств, которым она подвергала меня на всем протяжении нашего пути.

Тут девчонка давай щурить злые глаза и сильно сопеть носом, а Джауфре Рюдель расхохотался.

– Клянусь правдой Господа! – вскричал он. – Впервые с тех самых пор, как постигла меня беда, смеюсь от души! Неужто она вас, друг мой, поносила и всячески угнетала?

– Истинная правда, – подтвердил Маркабрюн. – И потому, думается мне, теперь, когда я наконец освободился из-под ее власти, настала пора проучить эту маленькую дерзкую жабу. Так что, прошу вас и умоляю: поскорее распорядитесь высечь ее.

– Ну уж нет! – возмутилась девчонка. Она не слишком-то испугалась угроз Маркабрюна, потому что видела, что сеньор Джауфре все еще смеется.

– А почему бы и нет? – сказал Маркабрюн. – По мне так, женщин можно сечь с утра и до вечера, и это не причинит им никакого вреда. Ведь женщины, как известно, сотворены из ребра мужчины; ребро же – кость, а кость не чувствует ни голода, ни боли. Вот почему женщин можно бить и не кормить, и им от этого не будет ровным счетом никакого убытка.

– Вот как? – сказала девчонка. – Сейчас поглядим, как это кость не чувствует боли!

И прежде чем оба друга успели опомниться, спрыгнула с сундука и сильно боднула Маркабрюна в бок. Маркабрюн взвыл страшным голосом и повалился на пол с криком:

– Уберите чертовку!

Вбежал Нивард, схватил брыкающуюся девчонку поперек живота и утащил прочь.

Рюдель вытер слезы, выступившие у него на глазах от смеха, и протянул Маркабрюну руку, помогая ему подняться.

– Ваш приезд почти воскресил меня! – молвил он. – Ибо, сказать по правде, за время вашего отсутствия меня постигла ужасная беда, от которой я уж не чаял оправиться.

И вот что поведал о себе Маркабрюну Джауфре Рюдель де Блая.

* * *

Случалось нам и прежде упоминать о Матильде Ангулемской, старшей сестре графа Гильема Тайфера, которая была весьма юной, знатной и прекрасной, так что Джауфре Рюдель счел ее наилучшей дамой, какую только можно полюбить. И таким образом начал он слагать о ней песни и распевать их на разные лады, по преимуществу печальные, ибо дама Матильда не давала ему ни малейшего поощрения.

Вот что говорил он о ней в своих песнях:

Что она не знает себе равных.

Что тело ее, нежное и изящное, не имеет ни единого изъяна (quel cors a gras, delgat e gen).

Что речи ее полны любезности (A! cum son siei dich amoros).

И что она, одним словом, является самим совершенством.

А о себе самом в тех же песнях он поет вот что. Бодрствует ли Джауфре, грезит ли он – лишь Дама является целью его стремлений. И чем бы он ни занимался, говорит он, терзает его боль, ибо Дама отвергает своего обожателя.

Достается здесь и друзьям, которые не умеют научить его, как насладиться любовью Дамы:

 
Mas sa beutat nom val m'nien,
car nulhs amicx no m'essenha
cum ieu ja n'aja bonsaber.
 

Вот до каких крайностей дошел влюбленный поэт!

И так он сам себя распалял и подзуживал этими песнями, что в конце концов на самом деле потерял покой и сон, начал бледнеть и чахнуть, к ужасу своих домочадцев, а затем и вовсе пустился в неподобные приключения.

И вот однажды, нарочно вымазав себе лицо и волосы пеплом и облачившись в самые жалкие лохмотья, он пешком отправился в Ангулем, питаясь лишь милостыней, которую ему подавали в дороге. Достигнув цели своего путешествия, сумасбродный поэт начал кричать, что явился сюда как пилигрим, ибо здесь обитает величайшая земная святыня – Матильда Ангулемская. За такие глупые речи его чуть не побили камнями; однако нашлись умные люди, которые сочли его безумцем и отвели к графу Ангулемскому как забавную диковину, достойную хотя бы мимолетного внимания. Граф Ангулемский велел умыть безумца и не без удивления узнал вдруг своего кузена.

– Клянусь мечом Господним! – вскричал тут Гильем Тайфер. – До меня доходили слухи о ваших сумасбродствах, кузен, но я не думал, что они простираются так далеко!

Джауфре Рюдель стоял перед ним очень бледный и не знал, что ответить. Тогда граф Гильем попросил его, ради Бога, оставить эти безумства, ибо такому знатному и богатому человеку, как князь Блаи, они не к лицу; «сестра же моя не питает к вам ни малейшей сердечной склонности, и незачем тревожить ее девический покой».

Джауфре Рюдель закрыл лицо руками, заплакал и, не говоря ни слова, пошел от графа прочь.

Безутешный, он брел, не разбирая дороги, когда неожиданно настиг его некий всадник и, остановив коня, преградил ему путь. Джауфре постоял в молчании, ожидая, что его все-таки пропустят, но всадник не трогался с места. Тогда Джауфре сказал:

– Прошу вас дать мне дорогу, ибо время позднее, а путь мне предстоит неблизкий.

– Невозможное это дело, сир, чтобы я позволил вам теперь уйти, – возразил всадник. – Ибо я имею поручение от одной юной и прекрасной дамы, которая наслышана о ваших злоключениях и теперь желает непременно вас вознаградить.

Услышав все это, Джауфре Рюдель сразу понял, что речь идет о Матильде Ангулемской, и от радости упал наземь без чувств. Всадник взял его в седло и увез обратно в Ангулем, так что вскоре Рюдель находился уже в покоях обожаемой им Матильды.

Матильда в красивом синем блио, с распущенными волосами, с венком из луговых цветов, переплетенных лентами, показалась ему самой Любовью во плоти, такой юной и прекрасной, что перехватывало дыхание, и Джауфре Рюдель опять едва не умер. А сияющая красавица глядела на него так ласково, так благосклонно! Онемев, влюбленный мог лишь созерцать ее в благоговейном восторге, и ему казалось, будто в животе у него летают ангелы.

Наконец дама Матильда нарушила молчание.

– Я немало наслышана о ваших песнях, мессир, – промолвила она. – И не раз случалось мне в грустную минуту позвать к себе жонглера, дабы он спел мне одну из них. Например ту, где говорится о моем изящном теле, гладком и благородном. Но позвольте спросить вас, откуда вам это известно? Люди могут подумать, что вы видели меня обнаженной!

– Я лишь мечтал… – пробормотал поэт. – В грезах вы мне являлись… различно… Я предполагал… Ибо не может столь совершенная дама не обладать также совершенным телом.

– Прошу же вас, – продолжала Матильда таким голосом, что по груди, точно медом, разливалось тепло, – спойте мне что-нибудь о вашей любви ко мне! Сказать по правде, я сгораю от нетерпения узнать, так ли хорош ваш поэтический дар, как мне о том рассказывали!

– Я… непременно… сейчас спою вам о любви… – пролепетал Джауфре немеющими губами. Подбодряемый улыбками своей дамы, он поспешно скинул с себя верхнюю одежду и остался перед нею в одной рубахе.

А дама сняла с волос венок, положила его на постель и чуть приподняла подол своего блио, так что перед глазами Рюделя показались две маленькие босые ножки.

Рюдель побелел, как лебединое перо, а дама, рассмеявшись, сказала:

– Вижу я, что виола ваша настроена отменно и смычок готов коснуться струн. Но где же сама песня? Пока что не прозвучало еще ни единой ноты!

Услыхав такое поощрение от своей дамы, Джауфре не стал мешкать долее ни мгновения, избавился также от рубахи и бросился на постель. Дама же прикоснулась к своей одежде, словно бы собираясь последовать его примеру, но вдруг громко свистнула и гикнула, будто на охоте. И тотчас в покои ворвалось десятка два молодцев из числа людей Гильема Тайфера. Все они держали в руках факелы, которыми размахивали во все стороны, как черти.

Джауфре Рюдель зарылся в одеяло, не зная, куда спрятаться от жгучего стыда, ибо над его любовью ругались самым жестоким образом. Вокруг несчастного поэта бесновались гигантские тени, хриплые голоса издевались над незадачливым любовником и поносили его на все лады. Но хуже всего было то, что дама Матильда сидела тут же, на постели, и хохотала, как безумная, покуда ее не одолела икота…

Наконец Джауфре схватил одеяло, набросил его себе на плечи и с громким криком устремился прочь, в гостеприимную прохладу ночи, а вслед ему летел самый ужасный хохот, какой только можно себе представить…

– С тех самых пор, мой друг, я совершенно лишился сил, – заключил свое горстное повествование Джауфре Рюдель. – Стоит мне забыться сном, как я в ужасе открываю глаза, ибо случившееся вновь настигает меня и терзает мою израненную душу. Я снова слышу бессердечный смех дамы Матильды и грубые насмешки людей ее брата! Я не нахожу себе покоя ни днем, ни ночью…

Маркабрюну, по правде говоря, стоило больших усилий не смеяться во время этого плачевного рассказа, прерываемого судорожными вздохами и тягостными паузами. Но когда Джауфре закончил, гасконец дружески обнял его и произнес:

– Что ж, мессир, вы спасли меня от лютой стервы-девчонки, а мне, видать, суждено отплатить вам той же монетой. Поверьте, даже умнейшим людям доводилось делать глупости и терять голову от любви – так следует ли осуждать молодого человека, вроде вас, когда его охватило благородное безумие страсти? К тому же ваши сочинения вовсе не дают оснований утверждать, будто вас отвергла злая и неблагодарная женщина.

– Как? – поразился Джауфре Рюдель. – Разве в своих песнях не говорил я вполне определенно, что не могу ни есть, ни пить из-за любви к неприступной красавице?

– Да, но вы нигде не утверждаете, что красавица эта – Матильда Ангулемская или вообще какая-либо женщина. Вполне возможно, что ваши воздыхания обращены на Даму Поэзию, а земные дамы не имеют к этому никакого отношения.

– Но я ведь ясно говорил о ее совершенно теле, о соразмерных членах…

– Стих есть тело поэзии; строфа же – член стиха, и соразмерные строфы есть основа для совершенного стихотворения. Говоря о теле и членах, вы вполне могли подразумевать версификацию.

– Но я сетовал на друзей, которые не умеют научить меня, как лучше добиться благосклонности суровой дамы…

– И это вполне понятно, ибо научить поэтическому дару невозможно, и всякая дружба тут бессильна.

– Но в таком случае выходит, что я – плохой поэт и никуда не годный версификатор, для которого Дама Поэзия навсегда останется недоступной! – вскричал Джауфре Рюдель.

– Превосходная форма ваших песен служит наилучшим опровержением их содержанию, – заявил Маркабрюн.

И видя, как просветлело лицо Джауфре Рюделя, добавил:

– А теперь ступайте-ка и сложите новую песню – обо всем, что довелось вам пережить по милости одной капризной и неблагодарной девицы, которая, по правде сказать, мизинца вашего не стоит. Пусть знает, что вы первый готовы посмеяться над ней и ее проказами; что до нее самой – то вам больше нет до нее никакого дела!

Джауфре Рюдель помрачнел.

– Рассказать по всеуслышание, какую жестокую шутку она надо мной учинила? Признаться в своем позоре? Нет, такое мне не под силу! Ибо клянусь, сердце мое до сих пор кровоточит!

– Ну так пусть оно больше не кровоточит! Не предпочитаете же вы, чтобы она рассказывала об этом сама, похваляясь перед всеми своей ловкостью и хитроумием?

Сеньор Джауфре задумался.

– Вы, пожалуй, правы, Маркабрюн! – признался он наконец.

И вот какие строки он сложил о постигшей его неудаче:

 
Люба мне летняя пора,
Птиц пенье в зелени дерев.
Но хладом зимним я согрет
И мне зима милей стократ.
Увидишь радость – к ней душой
Стремись: вот мой девиз благой.
Кто счастлив, тот глядит добрей.
 
 
Теперь к чужому не стремлюсь,
Из дома носу не кажу.
Своим добром я дорожу
И счастлив, кажется. Боюсь,
Кто выжидает – тот умен;
Глупец – кто так воспламенен,
Как я, когда спознался с ней.
 
 
Сколь долго, тяжко я страдал,
Душой и телом помрачен!
Едва лишь погружался в сон,
Как тотчас ужас заставлял
Бежать и отдыха, и сна.
Но вот и боль побеждена,
Из сердца вырван злой репей.
 
 
Не устаю благодарить
Всех тех, кто добрый дал совет,
Как вновь увидеть ясный свет!
Какую песнь для них сложить?
Друзей и Господа хвалю,
Всех оделяю, всех люблю –
Должник ваш до скончанья дней!
 
 
Я ныне мудр. Поверь льстецам –
И гибель! Что ж, я исцелен.
Не болен боле, не влюблен,
За что спасибо небесам!
Случалась сходная беда
И с мудрецом; но никогда
Не предано любви верней!
 
 
Одетым лучше б мне лежать,
Нежли нагим. Покров долой
Сорвал с меня злодей лихой
И ну, кривляясь, хохотать!
А я, вздыхая и дрожа,
Лишь плакал… Точно от ножа
Остался след в душе моей!
 
 
Кто, как не я, был виноват
В чудовищной ночной игре?
Увы! Дозволил сам сестре,
Чтоб надо мной ругался брат.
Достанет у кого ума
Судить: ее ль, моя вина,
Чью сторону принять верней?
 
 
Но вот опять цветет апрель.
Я весел и здоров и бодр.
И в общий сладкогласый хор
Пусть и моя вольется трель.
Весть разнеси, о друг певец:
Рюдель избавлен наконец
От ноши тягостной своей!
 

По-провансальски же это поется так:

 
Belhs m'es l'estius e-l temps floritz,
quan l'auzelh chanton sotz la flor;
mas ieu tenc l'ivern per gensor,
quar mais de joi m'i es cobitz.
Et quant hom ve son jauzimen,
es ben razos e avinen
qu'om sia plus coindes e quais.
 
 
Er ai ieu joi e sui jausitz
e restauratz en ma valor,
e non irai jamais alhor
ni non querrai autrui conquistz;
qu'eras sai ben az escien
que sol es savis qui aten,
e selh es fols qui trop s'irais.
 
 
Lonc temps ai estat en dolor
et de tot mon afar marritz,
qu'anc no fui tan fort endurmitz
que no-m reisides de paor.
Mas aras vei e pes e sen
que passat ai aquelh turmen,
e non hi vuelh tornar ja mais.
 
 
Mout m'o tenon a gran honor
tug silh cui ieu n'ei obeditz,
quar a mon joi sui revertitz;
e laus en lieis e Dieu e lor,
qu'er an lur grat e lur prezen.
E que qu'ieu m'en anes dizen,
lai mi remanh e lai m'apais.
 
 
Mas per so m'en sui encharzitz,
ja non creirai lauzenjador:
qu'anc no fui fan lunhatz d'amor,
qu'er no-n sia sals e gueritz.
Plus savis hom de mi mespren:
per qu'ieu sai ben az escien
qu'anc fin'amors home non trais.
 
 
Mielhs mi fara jazer vestitz,
 
 
que despolhatz sotz cobertor:
e puesc vos en traire auctor
la nueit quant ieu fui assalhitz.
Totz temps n'aurai mon cor dolen,
quar aissi-s n'aneron rizen,
qu'enquer en sospir e-n pantais.
 
 
Mais d'una re soi en error
e-n estai mos cors esbaitz:
que tot can lo fraire-m desditz,
aug autrejar a la soror.
E nulhs hom non a tan de sen,
que puesc'aver cominalmen,
que ves calque part non biais.
 
 
El mes d'abril e de pascor,
can l'auzel movon lur dous critz,
adoncs vuelh mos chans si'auzitz.
Et aprendetz lo, chantador!
E sapchatz tug cominalmen
qu'ie-m tenc per ric per manen,
car soi descargatz de fol fais.
 

В заключение осталось только рассказать о судьбе чумазой и бойкой девчонки, которая привезла Маркабрюна в Блаю на своей телеге с навозом. Тщательно умытая, причесанная и переодетая в хорошенькое платье, она была отдана в обучение одной добродетельной женщине, ткачихе, жившей в Блае, а спустя год и один день получила от сеньора Джауфре тридцать марок серебром, так что впоследствии очень неплохо сумела устроиться.

Управляющий сеньора Лузиньяна предпринимал некоторые попытки найти и водворить на место дерзкую девчонку, пропавшую невесть куда, но ему пришлось довольствоваться телегой и клячей, которые действительно отыскались в лесу в трех лье от Блаи. Да если бы и обнаружили эту сбежавшую Жанну, то вряд ли смогли бы ее узнать, поскольку прежде никто не видел ее умытой.

Спустя десять лет у нее были муж, свой дом, четверо детей и два подбородка, так что для нашего повествования бывшая Жаннетта отныне утрачивает всякий интерес.