Текст книги "Змея подколодная"

Глава седьмая

Коварству кошек нет предела. Старая повитуха и знахарка Авдотья, у которой их было немерено, пугала местную детвору рассказами о том, как в стародавние времена кошки ели людей. Уля посмотрела на Ваську, который извивался у её ноги, выпрашивая шкварчащие на сковороде котлеты.

– Ууу, зараза, – отпихнула кота ногой. Кот обижено мяукнул, и Уле стало стыдно. Ударила кота ни за что. Не могут они людей есть. Авдотья всё выдумала, детвору попугать, чтоб не лазали к ней в огород за огурцами. Примирительно погладила кота, и тот довольно заурчал. Простил? А то мало ли. Уля соскребла со стен миски ошмётки фарша и примирительно протянула коту. Васька понюхал и отвернулся.

– Ишь ты!

А вдруг не простил?

За окном послышался скрип калитки.

Уля отодвинула сковородку и выглянула в окно. По тропинке к дому шли двое. Мужик в широкой серой рубахе на выпуск и заправленных в ботинки штанах-раскоряках. Рядом с ним юноша в светло-серой тужурке и начищенных до блеска сапогах. Одет парень хоть и неброско, но вскинутый вверх подбородок и зачёсанный назад чуб выдают в нём щёголя.

Сзади послышался грохот. Уля обернулась и ахнула. Миска, в которую она аккуратно складывала котлеты, валялась на полу перевёрнутой. Косясь на кухарку, Васька спешно уплетал котлету.

– Ах, ты гадёныш! – замахнулась Уля, но кот, отпружиня лапами, вскочил на подоконник и дал дёру.

– А вот, Федос Харлампьевич, и виновница всех моих бед. – В дверях показалась Лукерья Степановна, за ней порог переступил тот самый мужик в штанах-раскоряках.

– Я не виновата! – Уля бросилась собирать с пола котлеты. – Это всё Васька.

– Я не про тебя, дура! Про печь. – Лукерья погладила побелку. – Смердит, зараза. Угореть боюсь. Разломать бы её, а новую поставить. Возьмёшься? Хорошо заплачу.

Лукерья смотрит на печника ласковым взглядом.

Мужик обходит печь, поглаживает в раздумьях заросший подбородок. – Мда, это работёнка не одного дня, и даже не одного месяца, тяжеловато будет.

– Так я всё оплачу, – убеждает Лукерья.

– Ну… может… и сговоримся, заодно и ученика свово поднатаскаю. Эй, Тихон, кончай кота тешить, подь сюды.

Бывают встречи случайные, на уровне одного взгляда. Смелого, дерзкого. Его одного достаточно, чтобы забурлила фантазия и яркими мазками мгновенно нарисовала продолжение. Кажется, только шевельни бровью, улыбнись, сделай шаг…

Уля стояла как вкопанная. С этой дурацкой миской котлет и, не отрываясь, смотрела на него.

– Иди, – подтолкнула Лукерья. – Выброси это… Ваське.

Всё-таки какое же коварное животное – кошки. Целый день ничего не делают, гадят по углам, дрыхнут и при этом умеют добиваться того, что им нужно.

Когда мастера ушли, хозяйка наконец кликнула кухарку.

– Нечего тебе здесь крутиться, – посверкивая золотыми серьгами, Лукерья Степановна положила на стол перед Улей рубль. – Отдохни недельку, я пока в Одессу к снохе съезжу. Когда вернусь, позову. Готовить пока на улице будешь, там старая земляная печь за домом есть, Кондратий сейчас расчищает. Подправит малость, глиной обмажет, камнями обложит и сгодится какое-то время. К зиме Федос обещался новую печь выложить. Вот шельма, может ведь и быстрей, знаю, хочет деньжат из меня поболе выжать. Да ладно уж. – Лукерья тряхнула головой, отчего маленькие камешки в серьгах заискрились радужным блеском.

– А он один класть будет или с подмастерьем? – Жёлтые глаза сверкнули неожиданно ярко.

– Ооо … – растянулась, как пружину, Лукерья, внимательно вглядываясь в служанку. – А ты чего вдруг интересуешься?

– Да так… Просто с подмастерьем-то быстрей будет. На улице всяко может случиться. А вот дождь пойдёт, как готовить? А ветер? Пылищи надует, песок на зубах скрипеть начнёт, вы же меня ещё и отчитаете. – Выкрутилась Уля, опустив глаза.

– Хитришь, девка, – Лукерья подошла к служанке и приподняла пальцами её подбородок, заглядывая в глаза. – Ну и глазища. Прям охолонула. Да я-то баба стрелянная. Меня не проведёшь. Приглянулся парнишка?

– Вот ещё! – фыркнула Уля и отдёрнула голову.

Домой Уля вернулась поздно. Прошмыгнула в девичью комнату. Не включая свет, стянула платье и плюхнулась на кровать. Спать не хотелось. К тому же Фроська под ухом сопит, да Манька носом шмыгает.

– Ты чего там хлюпаешь? – Уля привстала, стараясь разглядеть лицо сестры. – Плачешь, что ли?

Маня не ответила, уткнула сильнее нос в подушку и забулькала соплями.

Уля подхватилась, пересела на кровать старшей сестры, толкнула в плечо.

– Случилось чивось?

– Случилось, случилось! – Маня оторвала лицо от подушки.

– Говори, чиво стряслось? Ну же. – Уля тряхнула сестру за плечи.

– Порченная я, вот чаво. Поняла? – Маня села в кровати и схватила руками голову. – Маманя узнает, убьёт.

– Откуда же она узнает?

– Живот я куда спрячу?

Охо-хо! А они с Фроськой дразнили сестру «кобылицей», думали, разъелась Манька, а она вона чего.

– Володька?

– А кто ж ещё.

– Так пусть женится!

– Не хочет он, говорит, рано ему ещё. Родители не позволят.

– Вот это да! Чиво делать думаешь?

– Повешусь!

– Ты чиво такое удумала?!

– А чаво? Позор-то какой!

– Вытравить надо, – раздалось из угла. Молчавшая до этого Дуняша перевернулась и, приподняв голову, упёрла щёку в кулак.

– Ты чиво?!

– Ничаво. У Авдотьи травка есть для вытравливания, бабы сказывали.

– Авдотья маменьке скажет.

– Травы у неё в сенцах под потолком висят, можно туда проникнуть, когда она спит, и…

– Украсть?

– Ну как хотите, – Дуня отвернулась к стене, уткнувшись носом в домотканый настенный коврик, и засопела.

***

Ночью Млечный Путь выглядит как вытянутое туманное облако, состоящее из более чем миллиарда светящихся капелек. Так, рассыпав в небе звёзды, ночь пытается указать пылинкам мироздания их земную стезю.

Двум чёрным точкам, двигающимся в направлении дома бабы Авдотьи, плевать и на замысел мироздания, и на начертанный вечностью путь.

– Ай! – вскрикнула Дуня, зацепившись ногой за торчащую из земли корягу. Вовремя подставленная рука спасла от падения.

– Ты чего рот раззявила? Под ноги смотри. Без пальцев останешься. У тебя их и без того мало. – Дурашливо загоготал спутник.

– Дурачина. – Шлёпнула кавалера по спине Дуня. В ответ Жорка тряхнул подругу так, что замотанная вокруг головы коса взметнулась и шлёпнула Дуню по спине. Жорка схватил косу рукой и потянул вниз.

– Ай! – снова вскрикнула Дуняша.

– Вот так, да! – Жорка склонился над девушкой и впился зубами ей в губы. Боль придавала поцелую особый вкус. Дуня почувствовала солоноватость. Опять до крови. Объясняй потом мамаше, что с губами.

– Ну хватит! – оттолкнула кавалера. – Пошли, а то поздно ужо.

– Нормально, надо чтоб бабка покрепче уснула. А то шум подымет.

– Она же глухая.

– Собак у неё нет?

– Нет. Кошек до чёрта.

– Эт хорошо. Кошки безобидны.

Покосившаяся калитка болталась на одной петле. Дуня схватилась за торчащую доску.

– Стой! – Жорка вцепился ей в руку. – Не трожь.

– Чаво ты?

– Скрипеть зачнёт.

– А как тада?

– Через забор. Давай подсажу. – Крепкие руки приподняли Дуню и перебросили через невысокое ограждение. Перелезть самому труда не составило.

– Ох и мясистая ты, – Жорка подхватил ладонью округлую ягодицу, сжал в руке и возбуждённо задышал Дуне в затылок. – Дело обстряпаем и на сеновал.

– Фу, дурень какой, – Дуня кокетливо отстранила руку ухажёра. – Пойдём ужо.

– Ну пойдём.

Жорка легко вскочил на крыльцо, сунул руку в карман и резко вынул. В лунном свете сверкнуло лезвие. Глядя в глаза спутнице, покрутил нож возле лица и прижал остриё к щеке. Девушка смотрела насмешливо. Страха в ней не было, только азарт, который с каждой минутой заводил всё пуще. Дуня, улыбаясь, надавила щекой на лезвие. Огромная грудь заходила ходуном. Она томно выдохнула:

– Любый мой.

Не отпуская лезвие, Жорка, провёл им по подбородку, затем по шее, скользнул в вырез кофты.

– Может ну его? Пойдём сразу на сеновал.

– Нет, – Дуня нырнула рукой в вырез. – Я Маньке обещала. Да и самой может сгодиться.

– Тогда поторопимся, – Жорка выудил нож из выреза. Повертел перед носом. – Где тут у неё замок?

– Какой замок, ты чаво? У неё деревянная задвижка только, да и ту она не использует. Толкай, да заходи.

– Тьфу, – разочаровано сплюнул грабитель и надавил рукой на дверь.

В сенях стоял преисподней мрак и жуткая вонь.

– Что это? Травы?

– Наверное.

– Что это за травы такие? Ядовитые?

– Я почём знаю.

Жорка сунул нож в карман и вытащил спички. Чиркнул. Сизое пламя осветило грязные квадраты ногтей. Поднял руку с горящей спичкой вверх и поводил из стороны в сторону. Весь притолок был увешан сухими пучками трав.

– Да их тут… – Спичка погасла и они вновь потеряли друг друга из виду. – Ты хоть знаешь, какие нужны?

– Не-а.

– Вот те раз. И как быть?

– Все возьму, а там разберёмся.

– Сложить бы во что.

– А ну чиркни ещё, может, где мешок есть.

Огонёк вспыхнул неожиданно ярко, серная головка оторвалась, взлетела и тут же погасла. Жорка пульнул обломок спички в темноту.

В образовавшейся тишине был едва различим странный, ни на что не похожий звук.

– Чаво это? – Дуня прильнула телом к Жорке.

– Спужалась? – Воспользовавшись моментом, Жорка ущипнул подругу за ягодицу, но та словно и не заметила. Приложила палец к губам.

– Тсс… Послухай.

Жорка замер. Чуть слышные звуки напоминали чавканье.

– Крысы.

– Откуда крысы, у ней же кошки? – Дуняша отстранилась. – Глянь, а?

Жорка на цыпочках подошёл к двери и, снова чиркнув спичкой, толкнул дверь в комнату.

Авдотья лежала на кровати лицом, или тем, что от него осталось, вверх. Свора кошек облепила тело старухи. На скрип двери ни одна из них не обернулась. Уткнув морды в разодранное тело хозяйки, кошки с остервенением рвали его на кусочки.

Глава восьмая

Настроение, как у того осеннего листа на ветке, который провисел всё лето, сморщился и пожух. Ещё немного и, устав сопротивляться, поддастся влиянию ветра, сорвётся и закружит в прощальном танце. Падающие осенние листья напоминают слова. О любви, конечно же. Они такие же тёплые по цвету, красивы и вызывают улыбку. Как же давно они существуют, и почему у людей есть потребность их говорить? А если не можешь сказать, то напиши. А если не можешь писать, то нарисуй. Уля выводит угольком на побелке сердечко, прокалывает его острой стрелой. Увидит ли он её послание?

Тихон, Тиша. Какое красивое имя. Тёплое, нежное, ласкательное. Завтра печь сломают. Вместе с пробитым сердечком. Уля схватила тряпку и принялась тереть угольное сердце. Послание, потеряв чёткость, превратилось в грязное пятно. Послышались шаги. Ох! Уля подскочила, прикрыв юбкой рисунок.

И тут вошёл он. Как обухом… В голове зашелестело опадающей листвой, той самой, что так похожа на слова любви. Закружило. Ноги подкосились. Уголёк из рук выпал, прямо под ноги парню покатился. Васька тут же с печки прыг, да ну уголёк по полу катать. Чтобы не упасть Уля прижалась спиной к печке. Глаза опустила. Ох, а руки-то чёрные какие. Углём вымазанные. И юбка тоже. Вот стыдобища-то. А у парня ботинки начищены, сверкают, словно застыдить неряху хотят. А она и не неряха совсем. Вот Дуня, та да, а Уля… Плюнула на руки, начала тереть, да ещё хуже сделала.

Что за напасть такая? Хоть сквозь землю провались.

– Не три, не ототрёшь. Уголь он въедливый. – Голос парня прозвучал весенней мелодией. Она подняла глаза и, встретившись с ним взглядом, вспыхнула.

– Тебе-то что? – ответила дерзко, отчего ещё пуще разозлилась.

– Мне ничего, хошь так ходи.

– А не хошь, тада как?

– Алеем сначала руки смажь, а потом с хозяйственным мылом в тёплой воде помой.

– Откель знаешь?

– Федос Харлампьевич научил. – Парень присел и подхватил кота на руки.

Васька прильнул мохнатой шкуркой, устроился поудобней на руке парня и заурчал.

«Ууу… предатель!» – переключила злость на кота Уля. – Ко мне так не ластится. Не видать тебе, Васька, больше куриных потрохов.

– Хороший кот. Ласковый. Я кошек люблю.

– Кошки Авдотью съели, – выпалила в отместку Уля.

– Брешишь!

– Собаки брешут, а я правду говорю. Сама видела. Щёки выгрызли, и глаза. Страх, знаешь, какой?! Вместо глаз дыры. Жуть. До сих пор, как вспомню, страшно становится.

– Вот это да! – Парень опустил руки, скидывая кота на пол. – А у нас собака. Полкан.

Разговор, до сих пор лившийся меж ними так легко и доверительно, вдруг запнулся. Чтобы скрыть неловкость Уля прошла к шкафчику и потянулась за бутылью растительного масла.

– Эт чего? Сердце, штоль? – раздалось за спиной, отчего рука дрогнула, и бутылка с маслом полетела на пол, выплёскивая содержимое на платье.

Кровь ударила Уле в голову, щёки зарделись, глаза замутились.

– Никакое это не сердце, – голос получился визгливым, аж самой неприятно стало.

– Да как же ж не сердце, вот же… – Парень подхватил уголёк и обвёл размытые очертания. – И стрела…

– Никакое не сердце, что ты выдумываешь, пятно просто.

– А чего тогда краснеешь? Влюбилась, так и скажи, – засмеялся парень.

– Сам ты… – Уля задохнулась. – Ты чего, вапче, сюда припёрся, – пошла в наступление.

Такого натиска парень не ожидал.

– Меня Федос Харлампьевич прислал, замер печи сделать.

– Вот и меряй, и неча приставать с разговорами.

Парень вытащил из кармана свёрнутую в рулон ленту, приложил один конец к краю печи, растянул ленту. Печь у Лукерьи большая, размаха рук не хватает. Оглянулся.

– Поможи, штоль.

– А у самого, чёли руки короткие? – хохотнула Уля, но к печке подошла.

– Ну и язык у тебя… – протянул рулон Уле. – Не завидую я этому бедолаге.

– Какому ещё бедолаге? – буркнула Уля, разматывая рулон. Протянула ленту до края печки.

– Этому, – кивнул на растёртое сердце парень.

– Вот и меряй сам, – снова вспыхнула Уля и швырнула ленту.

– Вот, вот…

– Чиво вот, вот?..

– Горяча ты больно, обжечься можно.

– Тебе-то чиво волноваться?

– А я и не волнуюсь. Мне до вас, баб, никакого дела нет. Мне на печника выучиться надоть. Так, чтоб лучшим печником в округе стать.

– Прям лучим.

– Смешно, как ты говоришь, – улыбнулся парень.

– Чиво смишнова?

– Чиво, лучим, смишнова… У нас так не говорят.

– Где это у вас?

– В семье.

– А у нас говорят. Не нравится, можешь не разговаривать.

– Вот опять. – Парень замолчал, подобрал ленту, приложил к печи, смерил отрезками. Место окончания связал узлом. – Ну вот и всё. – Посмотрел на Улю. – Ты руки-то алеем смажь, даром что ли на пол пролила, а то въестся в кожу, так и будешь ходить.

– Тебе-то чиво… что… за горе до моих рук. Свои побереги, печник.

– Меня вообще-то Тихоном зовут. – Парень сунул ленту в карман. – А тебя?

– Уля. – Она почувствовала, как ком подкатил к горлу. Не хватало ещё расплакаться. Тряхнула головой.

– Ульяна, значит? Ну, прощай, Ульяна. Может, когда свидимся. Извини, ежели что не так сказал.

Она всё-таки расплакалась. От этого непонятно откуда взявшегося чувства отчаянной тоски по уходящему… по не сбывшемуся или упущенному. Какая-то томящая душу субстанция поселилась в ней, тонкими струйками растеклась по телу, заполняя каждую клеточку молодого женского организма.

Уля схватила тряпку и бросилась оттирать масляную лужицу на полу. Руки быстро покрылись жирной плёнкой. Вот и смазала алеем, как Тиша наказывал. Тиша. Сглатывая слёзы, набрала в таз воды, добавила кипяток из самовара, схватила кусок мыла, руки намылила, в воду опустила, потёрла и, вода тут же стала серой, а руки розовыми.

Глава девятая

Начало лета. Солнце садится неохотно, отчего белый купол колокольни вдали долго ещё светится надеждой. Завалинка полуразвалившегося дома Авдотьи быстро заполняется девчатами. После смерти местной повитухи дом приобрёл дурную славу, чем привлёк к себе интерес местной молодёжи. Завалинка стала излюбленным местом сборищ, здесь знакомились, влюблялись, ссорились, бывало дрались, но чаще пели песни и травили байки. По традиции начинали с истории о гибели хозяйки дурного дома от котов людоедов. С каждым разом история обрастала всё большим числом домыслов и слухов и со временем превратилась в местную легенду, имеющую мало что общего с правдой.

В руках местных красавиц деревянные пяльцы и холстяные мешочки с нитками. Они пришли сюда поболтать, обменяться последними новостями, посплетничать и, конечно же, покрасоваться перед парнями. Цветные нитки стежками ложатся на белую ткань, выписывая узоры.

Уля здесь в первый раз. После того как Дуня сбежала из дома со своим кавалером и примкнула к шайке разбойников, мать старалась не выпускать дочерей из дома, но разве Фроську удержишь. Она и по деревьям-то как кошка лазает, а уж из окна выпрыгнуть – ей плёвое дело. Не в силах удержать, мать махнула рукой, но наказала ходить сёстрам вместе и не расставаться.

Фрося садится на свободное место, указывая сестре на место рядом.

– Давай сюда. Тут лучше видно, там под деревом темно.

Уля присаживается, расправляет юбку, укладывает на колени пяльцы. Натягивает полоску ткани. Фрося проглаживает рукой свой рисунок. Жёлтое вышитое крестиком яблоко кажется квадратным. Косится на пяльцы сестры.

– Это чиво у тебя будет?

– Дивчина.

– А чиво кусок узкий?

– Разрезала на две части.

– Для чиво?

– Что ты чивокаешь? Надо говорить – «что», а не «чиво».

– Больно грамотна ты, Улька, стала. Папаня так говорит, и я буду.

– Папане лет сколько? Папаня в школах не учился.

– У тебя самой три класса, один колидор. – Захрюкала Фрося, распыляя вокруг себя брызги слюней.

– У тебя и того нет. – Уля вытерла руку об юбку. – Ты, когда смеёшься, хочь рот прикрывай.

– Луче бы спасибо сказала, что я тебя из дома в люди вывела. А то бы так и сидела у маминой юбки.

– Не «лучи», – передразнила Уля. – Чего тут хорошего? Пустобрёхом заниматься.

– Слушай, – Фрося склонилась к уху сестры и зашептала: – Сейчас парни подойдут, я тебе свово Фанасия покажу, а ты глянь, как он? На меня глядит ли? И как глядит.

– А сама чего?

– Не могу я на него смотреть, краснею сразу.

– Да ты всегда красная, никто и не заметит.

– Ну погляди, что тебе стоит, а?

– Ладно уж, погляжу.

Шум голосов, неровный смех и свист известили о появлении парней. Разношёрстная ватага молодых людей что-то весело обсуждала. Внимание Ули привлёк юноша, толкавший впереди себя инвалидную коляску. Тиша!

Пяльцы выпали из рук. Надо бы поднять. А она не может. Занемевшие конечности не двигаются, и сама она словно аршин проглотила, сидит вытянувшись в струну, ни согнуться, ни встать.

– Ты чиво? – Фрося уставилась на сестру. Для верности пнула в бок локтем. Никакой реакции. Нагнулась, подобрала пяльцы. Сунула в руки. – Очумела, штоль?

Уля вздрогнула, опустила голову, вцепилась руками в пяльцы.

– Фрось, кто это?

– Ты про чаво?

– Вон там, с коляской?

– Ааа, так это Тишка Ресанов брата катит. А тебе пошто?

– Да так, ничего, просто лицо знакомое, он хозяйке моей новую печь выкладывал. – Уля нервно задёргала мешочек с нитками, но только сильней затянула узелок.

– Он? – засомневалась Фрося. Снова посмотрела на сестру. – А ты чего так побледнела? Глянулся он тебе, штоль?

– Ничего не глянулся, просто смотрю – знакомец будто, вот и спросила.

– Ага, вижу я, как ты с лица-то спала. – Фрося с интересом взглянула на парня с коляской. – Только зря сердце рвёшь, он молоканин, а они с иноверками не люблются, у них там строго, только среди своих. Вон Фёкла, та из ихних, вроде как любовь меж ними.

От этих слов Уля вспыхнула.

– Ого, как тебя… Надо мной потешалась, а сама яки буряк стала, – Фрося прыснула фонтаном брызг, но, увидев, каким расстроенным стало лицо сестры, сочувствующе погладила ей руку.

– Ну чё ты, да он же маленький совсем. Ему и симнацати нет, кажись. Он и сюда-то ходит ради брата. Федька сам не может, а возраст уже требует. До девок охоч, только никто с инвалидом любиться не хочет. Вот Тишка его и возит.

Тем временем парни заняли сваленные в кучу брёвна. Смолкли, семечки плюют, на девчат поглядывают. Тиша подкатил коляску к краю бревна, сам присел рядом. Кепку снял, пригладил чуб. Уля иголку в ткань наугад тычет, глаза поднять боится. Фрося снова к ней.

– Ну, глянь. Вон тот, третий с того краю, где коляска стоит, Фанасий мой. Погляди, куда смотрит.

Уле поднять глаза и хочется, и боязно. Голову не поднимает, только брови, из-под них смотрит, но только Тишу и видит. А он как будто и не видит её. Кепку в руках мнёт. Глаза в землю.

– Ну чё, глядит? – толкает в бок Фрося.

Уля вздрогнула. Опомнилась.

– Глядит, да.

– На кого? – не отстаёт Фрося, которая упёрла глаза в пяльцы, и с равнодушным видом вышивает своё квадратное яблоко.

Уля забегала глазами. Уж и забыла, что сестра говорила. Какой из них её кавалер.

– На тебя глядит, – шепчет, не поворачивая головы.

Фрося удовлетворённо отрывает глаза от вышивки и смело смотрит в глаза своему кавалеру.

– Фроська, а правда, что Манька пацанёнка на прошлой недели родила? – Луноликая Марфа отличалась язвительным характером и была не шибко умна, но зато говорлива. Однако большинство местных девчат легко подавались её влиянию и на любое высказывание реагировали поддакиванием.

– Да, да, я тоже слышала, – закивали тёмными головками товарки, так что отвертеться от сказанного было невозможно.

– Ну родила, и шо, завидно тебе? Она нечай замужем, – попыталась отвязаться Фрося, но не тут-то было. Не просто так Марфа заедалась. Обе девахи видные, обе краснощёкие и обеим нравился один и тот же парень. Женское соперничество рождало постоянные перепалки, из которых победительницей чаще всего выходила Марфа, супротив тугодумке Фросе она была скора на язык. Но хоть и была Марфа миловидней лицом, однако доброжелательный характер и весёлый незлобивый нрав Фроси привлекал к ней гораздо большее внимание со стороны парней. В том числе и тихони Афанасия. Он-то как раз и был главной причиной девичьего раздора.

– Чегой-та рано она? Свадьбу в декабре только сыграли. Говорят, маманя твоя ходила упрашивала, даже денег предлагала, чтоб Володька на Маньке порченой жанился. – Марфа заклокотала грудным смехом. Рядом сидящие товарки услужливо отозвались булькающим эхом.

Это было правдой. Так и не сумевшей избавиться от ребёнка Мане ничего не оставалось, как покаяться матери в своём грехе. Чтобы избежать позора, Маланья отправилась в дом к жениху. Как уж удалось уговорить, что наобещать зажиточным Фомичёвым, осталось тайной, но свадьбу спешно сыграли, после чего молодых отправили к бабке в Кучурганы, подальше от людских глаз. Однако сплетням и слухам расстояние не преграда.

– А ещё, говорят, у пацанёнка тово, голова яки груша. Всё от того, что травила она его, да так и не вытравила.

Не зная, что ответить, Фрося стушевалась и затравлено посмотрела на Афанасия. Парень с интересом смотрел на Марфу.

– Ах, ты… – вспыхнула Уля. – Да, чтоб ты собственным языком подавилась. – Подпрыгнула, словно пружина разжалась. – Пойдём отсель, – схватила сестру за руку, дёрнула так, что Фрося слетела с завалинка и шлёпнулась на колени под общий дружный смех.

– Правда глаза колет, – взвизгнула Марфа от восторга собственной победы над поверженной соперницей и заржала пуще прежнего. Бурлящие звуки вырывались из выгребного нутра, сотрясая воздух. И товарки в поддержку от души заливаются.

В какой-то момент Марфа крякнула, схватилась за горло и стала хватать ртом воздух. Хохочущим товаркам не сразу понятно стало, что с подругой что-то не так. Только когда у той от натуги вылезли из орбит глаза, а лоб, нос и подбородок приобрели синюшный оттенок, смех постепенно прекратился и все уставились на подругу. Шлёпая, как рыба, пухлыми губами Марфа сползла на землю и, став на четвереньки, залаяла, извергая из себя вперемешку слёзы, слюни и сопли.

***

Кукурузная мука струйкой проваливается в кипяток, закручивается воронкой, распыляется по чугунку, в момент густеет. Маланья быстрей вращает ложкой жёлтую гущу. Каша пыхтит, булькает. Разбухает. Маланья вставляет в центр воронки деревянную толкушку и отходит от печи. Садится на лавку рядом с мужем.

– Что ж Федос?

Заслышав знакомое имя, Уля замирает, игла с красной нитью на мгновение повисает в воздухе и быстро прокалывает ткань. Стежок ложится неровно. Уля выдёргивает иглу из нити, подхватывает нить с изнанки, вытягивает наружу.

– Слёг Федос, Малаша. Не сегодня завтра преставится. – Харитон берёт жену за руку, прижимается щекой к пухлой ладошке.

– О хо-хо! Осталась я без печки. Что же делать, Харитош? Эта чадит нещадно. Как же мы с ней зимовать будем?

Харитон виновато опускает голову. Обещал ведь. Обещал, и не выполнил. Сколько раз с Федосом разговор заводил, да тому всё некогда, заказов много. А заказы-то всё у зажиточных. Понятное дело, с Харитона много не возьмешь, хоть и не бедствуют, да лишних денег тоже не водится. Вона девок сколько на выданье, за каждую какое-никакое приданое да нужно. Хоть времена и другие настали, но люди-то прежние остались. Традиции так скоро не поменяешь. Харитон вздохнул. И чего сказать, не знает.

– Что же делать? – вздыхает Малаша. И вопрос будто не мужу направляет, а старушке-развалюшке печке. – Где печника взять?

– Я знаю, – голос Ули срывается, руки трясутся, сердце ходуном.

– Чаво ты знаешь? – Харитон поворачивает голову и сердито смотрит на дочь.

– Где печника взять.

– Откель ты знать можешь? – пуще злится отец.

– Подожди, Харитоша. – Малаша выдёргивает руку. – Ну… Говори…

– У Федоса ученик есть. Он вместе с ним у Лукерьи Степановны печь выкладывал.

– Ученик… – усмехается Харитон. – Что он может?.. Ученик. Видел я его. Пацан пацаном. Неужто я молокососу этому доверю…

– Знаешь его? – перебила Малаша.

– Да так… – смущается Уля. – Видела несколько раз.

– Как звать?

– Тиша, – зарделась. – Тихон.

– Живёт где? Знаешь?

– Я знаю, – откликнулась Фрося, которая до этого безучастно размазывала по краюхе сливовое повидло. – На Борисовке.

Фрося загребнула из плошки очищенные ядра грецких орехов и принялась выкладывать их поверх повидла.

В печке ухнуло, пузырь пара прорвал мучнистую плёнку и, вырываясь наружу, выплюнул ошмётки жёлтой массы.

– Ох, ты! – подхватилась Маланья. Цветастое полотенце обогнуло чугунок с чёрной подпалиной. Малаша подтянула чугунок. – Успела! Ещё немного и вместо мамалыги сухари бы на ужин грызли.

Поставила чугунок на стол, пододвинула блюдо и вытряхнула в него круглый мякиш мамалыги.

– Фроська, бежи в погреб за брынзой, – командует Харитон, потирая руки. – И сметану прихвати. Ужинать будем.

– Да, да и побыстрей. Поужинаем и на Борисовку пойдём. Покажешь, где этот Тихон живёт.

– Да ты шо, Малаш, неужто хочь этого пацана нанять? – неодобрительно качает головой Харитон.

– Посмотрим.

Весь вечер Уля себе места не находит. Весь вечер в тревоге и тоске. А ну как мать передумает. А ну как Тиша ей не понравится. Села, схватила пяльцы, торкнула в картинку иглой. Волнуется Уля, и барышня на вышивке как будто тоже. Еще один крестик и беззаботность в глазах барышни сменяется тревогой. А пусть так и будет. А то уж больно легкомысленная особа у неё получилась. Ходит павой, веточку через плечи перекинула. Веточка чай не коромысло. Коромысло так не поносишь. Уля знает. Сколько на своих плечах воды из колодца перетаскала. На кухню для Лукерьи. А печь новая действительно хорошо получилась. Жаль только с Тишей они совсем и не виделись. Да и после того случая на завалинке уж сколько времени прошло. Вот если бы маманя сговорилась…

Калитка взвизгнула радостным приветствием. Сквозняком Улю из дома вынесло и пригвоздило к крыльцу. Маманя о чём-то с Фроськой спорит. Об чём, Уле не слыхать, а по лицам не понять. Остановились. Чего стали-то? Уж, и так истомилась вся, пока ждала. Не выдержала. Спрыгнула с крыльца через ступеньки, побежала навстречу.

– Ну что, мамань?

Маланья оглянулась, умолкла, смотрит на дочь удивлённо, будто не понимает, о чём она спрашивает.

– Сговорились, али нет? – краснеет Уля. Как стыдно-то перед мамашей, но терпеть сил нету.

– Да сговорились, сговорились, – смеётся Фроська. – На будущую весну только.

– Только на весну, – выдыхает Уля. Не скоро ещё! Непонятно грустить или радоваться.