Текст книги "Мастерская хороших воспоминаний"

У меня украли две родины, Москва

Москва. Не хотела я в Москву…

Но папа поступил в военную академию и… прости-прощай, мой дорогой Мукачев. Ехали в поезде. Мама плакала. Папа понимал, что жизнь меняется круто и навсегда.

Частная квартира в Орехово-Борисово[4]4
  Орехово-Борисово – район на окраине Москвы, ЮАО. На момент событий, описанных в рассказе, малодоступный ввиду не развитой транспортной структуры.


[Закрыть]. Мы снимали комнату у хозяев. Железнодорожных работников. Весёлых и пьющих, которых вселили по очереди в новую квартиру, переселив из жутких бараков, в которых они жили в Сокольниках. Вот туда, в новую квартиру они привезли с собой деревенско-коммунальный уклад с клопами и тараканами. Тараканы – мелочь, в Баку чёрный таракан куда больше. А вот с клопами я познакомилась впервые. Наверное, дальше всё как у всех… Школа. Пионерия, комсомол – и да, я в это верила. Друзья, спорт. И самое захватывающее – художественная школа. Поистине педагоги-художники – великие люди. Я была вполне себе молодой здоровой особью, не отягощённой самоанализом, и вдруг! Андрей Рублёв, от Джотто до Тинторетто, передвижники, импрессионисты. А какие диспуты, какие речи крамольные и суждения независимые, какое доверие! История искусств – история мира, людей и красоты. Не будь моей дорогой «художки», и я сомневаюсь, что моя жизнь была бы так расцвечена событиями, встречами и пониманием, что большое многообразие прекрасного, удивительного, спорного должно иметь право на существование, а у человека должна быть свобода выбора.

Рыба

Приехали мы в Москву, потому что отца-военного направили туда для обучения в академии. Жить предложили или в общежитии, тридцать хозяек с чадами и домочадцами, восемь плит на кухне, две раковины, одна ванна со штабелями тазов и тенётами верёвок под потолком и… туалет, а точнее, отхожее место… Спасибо, что раздельный. Здание коридорной системы и довоенной постройки. Да, конечно, потолки четыре метра. Но зачем? Можно подумать, что если в одной комнате живут четыре человека, то такой потолок поможет с размещением вещей и комфортом устройства детской кровати. Ну, разве что коробки у «господ офицеров» стояли под потолок, на шкафах. Да! Ещё вечные сожители любой коммуналки – крысы, тараканы, клопы, мокрицы… Не мог мой отец позволить своей жёнушке, похожей на юную Марину Влади, жить в такой обстановке. В Закарпатье, в славном городе Мукачеве, семья жила в комфортабельной однушке. Ну и, конечно, Мукачев – это Европа, даже в те времена. А тут… Папа нашёл комнату в новостройке, на далёкой окраине Москвы. Борисовские пруды, деревня Борисово, сельские пейзажи, поля-луга. Новостройки, возникшие там, были заселены сплошь пролетариатом. Гегемоном из сокольнических бараков, в которых проживали железнодорожники с чадами и домочадцами. Ранее при разных обстоятельствах судьба забросила их в Москву, но крепкий деревенский, посконно-полотняный дух им изжить не удалось, несмотря на житие в граде столичном. На этот «дух» наслоилась мощная печать псевдопролетарской культуры. Во многом это были люди тяжёлых судеб. Пьющие, тяжко работающие, лупящие детей и жён… Однако чувствовались в них простота и искренность, а ещё умение жертвовать, если надо, и умение отдать последнее. Это теперь я понимаю, что именно такие люди становились бойцами ополчения и шли в окопы под Москвой, что именно эти женщины и дети работали по три смены на оборонных заводах. И это именно те семьи, которые принимали к себе сирот без разбора на происхождение и национальность в лихую военную пору… Вот у таких стариков мы и поселились в комнатушке девять метров с видом на живописнейшие Борисовские пруды. До нас там жили студенты и воевали с клопами, которых привезли хозяева из старых бараков железнодорожников в Сокольниках. То тут, то там на стенах были своеобразные «захоронения» прибитых клопов. С эпитафиями вроде: «Здесь 12.08.1974 безвременно почил Клопий Клопенский. Сын, муж и отец». Хозяева – люди великолепных типажей. Она – дама необыкновенной античной наружности, испытавшей на этой самой наружности все трудности эпохи, женской судьбы и алкоголизма. Представьте Маньку Облигацию, только располневшую, испитую, но с теми же манерами дамы полусвета. Юморила она в стиле Раневской. Хозяйка мыла вагоны в депо. Он – жилистый, испытанный жизнью и тяжёлым физическим трудом дядька с золотыми руками ваятеля и мозгами самородка Кулибина. Даже алкоголизм, которым он страдал меньше, чем жёнушка, не пригасил острый ум этого дядьки. Он был изобретателем в пределах своего ремонтного цеха. Государство реагировало грамотами и незначительными премиями. Люди жили небогато, но весело. Картоху жарили на духовитом подсолнечном масле, ели селёдку с луком, ходили на первомайские демонстрации и красили на Пасху яйца. На кухне стоял буфет (антикварный, как я сейчас понимаю), монументальный, нерушимый и огромадный. Там, в глубине, стояла чёрная от времени икона с тёмным и скорбным ликом Богоматери, которой матушка благословила хозяйку нашу на союз супружеский и переезд в далёкий град столичный за счастьем, ибо именно для этого человек и рождён…

Как-то раз в ноябрьский день, когда мы с внуком хозяйки лет четырёх играли в домино, хозяйка взволнованно сообщила деду, что ночью спустили воду в прудах, и сейчас самое время двигать туда, за карпом. Делать это надо быстро, иначе деревенские позабирают себе самую крупную рыбу. Мужик скоренько собрался и велел одеться нам. Взял из кладовки здоровенную корзину, нам в руки сунул корзины поменьше и, прихватив черенок от лопаты (и зачем бы это ему?), зашагал к дверям за женой, подгоняя нас, горемычных. Мы вышли в промозглый ноябрьский день. Набрякшее, отёкшее сивое небо, такое низкое, что тучи его казались растрёпанными, так как цеплялись за раскоряченные чёрные голые ветки перелеска по дороге к пруду. Тропки к водоёму пролегали по перепаханным и уже слегка припорошённым снегом полям. Ноги в резиновых сапогах вязли в этой пахотной стылой земле. Маленького внука хозяйки я пёрла за руку, периодически вздёргивая его кверху, чтоб не падал, или вытаскивала его увязшую в грязи ногу в сапоге. Мы шли со стороны микрорайона, и были не одни на этой рыбной тропе. Со стороны деревни через поле и мимо церкви к пруду тоже шли женщины из деревни. Их фигурки в стёганках, сапогах и платках не отличались от фигурок баб из микрорайона. Лица у женщин были суровые, а губы – плотно сжатые. Секло мокрым снегом и прохватывало до костей ветром, который в такие ноябрьские дни воет в дымоходах. Пруд без воды являл собою сюрное зрелище. Громадный провал жидкой грязи с озерцами оставшейся воды. Провал чёрный и страшный. То тут, то там, ближе к берегу, на дне торчали остовы утонувших коров, какие-то железяки и механизмы, палки, корзины… Возле таких озерцов, прямо в этой холодной, болотной грязи уже возились какие-то тётки и запихивали рыбу в мешки. Вот туда, оставив нас на берегу, и ринулась наша хозяйка. Было видно, что тётки с трудом возятся в вязкой и холодной грязи в поисках рыбы, шаря в жиже красными, одубевшими от холода руками, соперничая в этих поисках с чайками, воронами и даже галками. Далеко от берега идти нельзя, хотя именно там было больше всего рыбы. Нам, детям, стоящим на возвышенном берегу, было видно, как рыба прыгает в этих лужах. Скоро в прибрежных лужах рыбу выбрали, и бабы стали скандалить, потому что кому-то не хватило. Бабы бранились хриплыми голосами, матюгались. На берегу возле нас стали появляться деревенские мужички. Они поёживались, ручкались друг с другом и дымили папиросами. Один сказал, что сейчас начнётся потеха. Мы с хозяйским внучком переглянулись, так как, по нашему мнению, потехи было уже сколько угодно. И тут из искры возгорелось пламя. Бабы подрались. Подрались как-то сразу и все. К матюгам добавился ор и визг. Они были все перемазаны грязью, платки, шапки полетели в грязь, седые космы волос были растрёпаны и тоже залеплены грязью и илом. Было уже непонятно, где деревенские, где городские. В какой-то момент наш дед сунул мне большую корзину, взял черенок от лопаты в правую руку и стал быстро спускаться по бережку к грязному месиву спущенного пруда. Мы побежали за ним. Он ринулся к толпе дерущихся за рыбу баб и стал охаживать их этим дрючком по спинам. Лупил звучно, как по мешкам с мукой, но беззлобно. Дедуган быстро навёл порядок под хохот и улюлюканье деревенских мужиков, сожалевших о таком быстром прекращении потехи. Мы телепались по грязи до бабушки моего дружка. Дед помогал ей собирать рыбу и похваливал её бойцовские качества. Она – лохматая, вся в грязи и иле, с подбитым глазом и расцарапанным лицом – улыбалась и говорила, что он вовремя пришёл ей на помощь. Он тоже молодец. День заканчивался, а мы странной процессией тянулись по ноябрьскому полю домой. Корзинки были полны рыбой, некоторые рыбины были ещё живыми.

Домой мы попали, когда уже совсем стемнело. Мы с хозяйским внучком, отдав бабке мокрую и грязную одежду, принялись за игру в ожидании ужина, а дед с бабкой, приведя себя в порядок, занялись рыбой. Поздним вечером мы ели жареную на духовитом подсолнечном масле картоху и РЫБУ, добытую в борьбе. Во мраке за окном, в глухой и ненастной ноябрьской мгле, тепло светились окна деревенских изб, где тоже ели картоху и РЫБУ, ну и, конечно, и тут и там дерябнули водочки, а уложив детей, уселись смотреть телик. Ночью пришёл мороз, а мне снилась рыба в стёганке и платке. Выбирающая баб из грязи спущенного пруда в корзину.

Каникулы. Мороз

В каком-то тысяча девятьсот мохнатом году, 30 декабря, ударил вдруг мороз. Раньше, когда зимы были морозными и снежными, такое «вдруг» случалось нередко, и тут случилось, и как раз на каникулы. Меня отпустили к подружкам на Новый год. Вы представляете?! В нашем районище была станция метро «Каширская» и… и всё. Автобусных маршрутов было, как пальцев на одной руке, и в выходные, да ещё и в праздничные предновогодние, они ходили медленно и печально, через раз или через два. Марка автобуса – «ЛиАЗ». Он был чрезвычайно вместительным. Обладал ещё резервом для принудительного вмещения. Летом в салоне было удушающее жарко, а зимой как в морозилке у холостяка, нет, не пусто, а очень снежно и лёдно. То есть столько льда намёрзло, что, наверное, и пельменям тесно будет.

Мама моя одевала меня просто. Да тогда и всё было просто. Соответственно ГОСТу, а также рекомендациям НИИ гигиены детей и подростков. Как видно теперь, тогда всё было правильно. Натуральное бельё и обувь. Массовая физкультура и спорт, а также пропаганда вечных ценностей, так как при ближайшем рассмотрении кодекс молодого строителя коммунизма абсолютно тождественен библейским заповедям Иешуа из Назарета, без изысков.

Мои папа и мама любили друг друга и иногда с понятной радостью отпускали меня к друзьям-подружкам, время было доброе, а дети были детьми.

В этот раз я шла в гости. Мама одела меня нарядно. Платьишко, колготы (эластичные), рейтузы (облегающие, модные коричневые), пальто клетчатое, приталенное, с пояском, воротничок отложной, с мехом. Шапка пёстренькая, вязанная английской резинкой, двойная с отворотиком и сапоги красные, польские, с фланелевой подложкой, на изящной подошве, с молнией. Варежки узорчатые двойные. Словом, оделась девочка на праздник.

И вот пробежалась я до остановки. Метров пятьсот. Присоединилась к толпе ожидающих автобус и стала ждать. Время шло, народ прибывал. Холодало, и при этом стремительно. В первый пришедший автобус влезть не удалось. Тело холодело, руки уже ничего не чувствовали, ноги одеревенели. Колени вообще при ощупывании напоминали морду лица после обезболивающего укола у стоматолога – бесчувственные и твёрдые (промёрзли, наверное). То есть я замёрзла уже до слёз, а автобус всё ещё не шёл. В толпе уже строились планы, как добраться до метро. Мороз крепчал. Тут до меня дошло, что дорога «к метро» – это мне по пути. Главное, вовремя сориентироваться и суметь выйти на нужной остановке из переполненного автобуса, в котором двери не открываются, им некуда, они прижаты телами. И люди пошли… Мороз крепчал. Через Каширское шоссе двигалась сплочённая, парящая дыханием толпень и ребятёнок среди ног толпени. В морозной дымке народ занял выжидательную позицию, теперь на другой остановке. Мороз крепчал, автобус, уже другого номера, также не приезжал. А редкие маршруты, уже забитые счастливчиками, шли в сторону метро, даже не подъезжая к остановкам. А чего подъезжать, когда какая-нибудь мощная мужская глотка, хозяин которой, войдя последним и зажав двери богатырской спиной, волюнтаристски заявлял: «Едем до метро!» И всё. Однако вдруг стало понятно, что автобус маршрута 95 собирается подъехать к остановке. У кого-то из толпы появлялся шанс уехать. И, может, даже у меня…

Автобус подъехал, чиркая брюхом по дороге, створка двери (одна) приоткрылась, и на руки толпе, как рок-звезда со сцены, выпало теловище в расхристанной одежде, без шапки и шарфа. Потом толпень приняла сумку, мокрую и деформированную, от которой пахло солёными огурцами. Теловище поставили на ноги, на шею повесили сумку, и наиболее активные мужички стали раздирать створки дверей, как если бы за ними были райские кущи или даже блага материальные. Двери были открыты, и передние, и задние, но… войти туда, втиснуться, влезть – было нельзя. Ну никак! В отчаянии я потрогала чей-то зад, торчащий из дверей. Пальто было тепловатым и мягким. Или это зад какого-то теловища был мягким. И тут какой-то мужчина поднял моё одиннадцатилетнее тельце и, сопроводив словами, что мне там хватит места, засунул меня так, как смог среди тел (ноги земли не касались), и, опять-таки, принудительно закрыл дверь. Я была внутри!!! Оставшиеся на остановке несчастные подтолкнули автобус, и тот, чиркая брюхом, тронулся в путь. Внутри было зверски холодно, перегарно и совсем не видно, где мы едем. То есть окна были, но они были замёрзшими, и в крошечные проталинки мало что можно было увидеть, да ещё в сумерках и морозной дымке. Но народ и тут нашёл выход. Остановки не объявляли, и кто-то добрый, кто глядел в лобовое стекло, стал самостоятельно объявлять их. Тут до меня дошло, что, конечно, остановки объявляют, но автобус не останавливается! Возможно, оттого, что остановись он – и заглохнет, или даже если остановится, то ни выйти, ни войти ни у кого не получится. Ну и чего тогда?.. И тогда я заверещала, что мне на следующей остановке надо выходить. Вот сейчас и всё, надо, и никак иначе. (До меня дошло, что в противном случае уеду аж до метро «Каширская»!) От моего верещания народ встрепенулся от анабиоза и потребовал, чтоб автобус остановился, а ребёнка (где он?) чтоб выпустили. Автобус остановился. Если бы автобус был бы живым, то, остановившись, он бы спросил: «И чё? Двери-то не открыть». По сути, я находилась между спинами работяг и дверьми-гармошкой, и именно будучи последним всунутым телом именно я работала стопором, мешавшим открыванию дверей. Я завозилась на весу, за спинами дядек, и один из них каким-то чудом, а наверное, даже с гибкостью Гудини извернувшись, отжал одну створку, и я просто пассивно выпала на остановку, на руки такой же толпени страждущих до поездки людей. Они моё теловище над головами справно передали и сгрузили столбиком возле сугроба, а сами штурманули борт автобуса. Тот качался от наскоков толпы и ещё ниже садился на бугор колеи. Кого-то присунули к тем же спинам работяг внутрь салона автобуса. Счастливчик. Двери закрыли снаружи и подтолкнули автобус в путь, благословив направляющим пинком.

Окоченевший человечек стоял на незнакомой остановке в густых сумерках, накрытый трескучим морозом, при ослепительном сиянии равнодушных звёзд. Чтоб попасть к подружкам на огонёк, мне надо было пройти длинный яблоневый сад (ещё жива была деревня Борисово) и микрорайон после него. Руки как палки, ноги абсолютно деревянные, лицу уже не холодно, а впереди замороженный яблоневый сад с узкой извилистой тропинкой к теплу, к друзьям, к Новому году.

Что было дальше…

Мне были рады. Меня ждали. Радовались подружки. Радовалась собака. Меня начали раздевать, потому как руки и ноги меня не слушались. Когда с меня сняли верхнюю одежонку, сразу дали чая и велели идти в ванную, чтобы попарить ноги.

Я любила дом моей подружки. Дочка военного, я всегда жила с родителями в одной комнате, без всяких «буржуазных» излишеств. Да и к героике службы военного я относилась как к привычным трудовым будням. У кого-то папа инженер, у кого-то педагог, у кого-то водитель, а у меня военный. У подруги папа был геолог. Это вам не просто так – это обалденная профессия! Тайга, горы, степи и пустыни. Это опасности и дружба. Это романтика и труд. У подруги была своя комната с обстановкой и море книг, а ещё были собака и аквариум. Кругом стояли цветы. Так здорово всё это было, что и не описать.

Когда я, согретая, выползла из ванной, застала батю моей подруги за рассматриванием моей одежонки.

– Это кто ж тебя в такую холодину так одел? – спросил он.

– Мама, – сказала я. Он иронично улыбнулся и сказал, что, мол, ну ничего, бывает.

На меня надели носки грубой деревенской шерсти и «шкуру» меховую, длинную подстёжку от старой пехоры. Потом дядя Коля поднял меня под мышки и опустил меня в валенки. Они, как ботфорты, были выше колен и огромадного размера. Опуская меня в валенки, он сказал, что вешу я как упитанный кролик или крупная кошка. Восторгу собаки, на глазах которой возникло пугало огородное, не было конца. Отогретая, потом накормленная и напоенная, я наконец заметила и ёлку, и свечи, и накрытый стол, и за окном синие и замороженные сумерки. Переливались шары на ёлке, скакала развесёлая собака, пахло мандаринами, кофе и мясом.

– Не боись, – сказал отец моей подружки, – экипируем тебя как надо для завтрашней прогулки. А то ты как Дима Горин. (Я знала, что это киногерой такой – бухгалтер, который приехал строить ЛЭП в Сибирь зимой из Москвы, в ботиночках и пальтишке, то есть как я.) Сама мысль о том, что какая-то нелёгкая выпрет меня из тёплого жилища на мороз, на тот момент казалась мне ужасной. Новогодняя ночь была прекрасной. Мы смотрели телевизор, потом играли в игрушки, которых у моей подружки было множество. Любовались рыбками в аквариуме. Финалом прекрасного праздника было отключение батарей центрального отопления, сей факт обнаружил дядя Коля. Он с радостью сообщил, как здорово будет построить в большой комнате вигвам, так как обогреть его будет несколько проще, чем всю квартиру. Натащим туда одеял и подушек и заживём. Он ещё сказал, что утром мы возьмём пЭса и отправимся на охоту, как и подобает индейцам, а скво, то есть женщина, останется в вигваме, сторожить огненную воду (водку), что осталась от праздника.

С этими планами все легли спать. Мы легли вместе с подружкой, потому что в квартире стремительно холодало, позднее к нам притащился собакен со своей подстилкой. Нам быстро стало тепло и сонно. Я засыпала и, уже погружаясь в дрёму, видела, как храбро мы охотимся в окрестностях местной деревушки Борисово, а собакен (не более детской скамеечки ростом) защищает нас от волков. Дядя Коля – в головном уборе из орлиных перьев, у ног его добытый в долгой погоне убиенный олень, а мы с подругой в боевом раскрасе. Каникулы обещали быть очень удачными.

Случайные встречи

Я ехала в промёрзшем автобусе с занятий домой и повторяла эти слова. «Добродетелен и великодушен». Так сказал наш преподаватель по истории искусств. Я, видите ли, училась когда-то в художественной школе. Искусствовед с фамилией Буераков, а надо сказать, что вся жизнь его полностью соответствовала фамилии. Раньше преподаватель по истории искусств, который не видал Лувр, галерею Уффици, Барселону или музей Метрополитен, был нормой. Но он горел историей и искусствами. Он сказал, что гений, априори, добродетелен и великодушен. И что гений существует во взаимосвязи с другими гениями через ноосферу, и что встречи обычных людей с ними – это великие случайности, которые ткут тончайшую нейронную сеть событий через миры и века. Теория шести рукопожатий. Если кого-нибудь интересуют подробности, то лучше всего это показано в фильме «Визит к Минотавру». Посмотрите, не пожалеете!

Весь гений солдата Иннокентия Смоктуновского был сосредоточен на скорейшей доставке приказов и сообщений. Ведь он доставлял и те сообщения, что в это время, находясь с ним на одном плацдарме, для доставки формировал и мой дед – обыкновенный человек. А гений рисковал. Получается, что рисковал за всё человечество, выполняя приказы простого офицера… Судьба берегла солдата Смоктуновского для того, чтоб весь гений этого отважного солдата явил нам Гамлета и Деточкина, и еще лейтенанта-математика, потом Плюшкина… и все, все его роли, и с этим не поспоришь, были гениальными. А Чухрай там, под Новороссийском, весь свой гений сконцентрировал в битву, в огневую защиту отступающих подразделений Красной армии, и его гений, выбором Б-га, защищал жизни таких, как мой дед… Никогда в жизни они не узнали о нём, о моём деде, а он гордился, что их гений вместе с ним бился в той войне… Почему так? Потому, что гений добродетелен, и десантник Чухрай, и связной Смоктуновский были там нужны волею судьбы…

Или вот. Ещё молоденьким пареньком мой дед решил, что хочет быть военным. Это было практически сразу после пролетарской революции 1917 года. Во-первых, по царским временам офицер – это престижная и уважаемая должность, да ещё и при неплохом окладе, а во-вторых, уже в советском государстве – это полное гособеспечение, а ведь в то время жилось трудно и не всегда сытно. Подумав так, мой дед поступил в Школу червонных старшин (дело было на Украине и, говоря по-русски, это было военное училище для будущих офицеров Красной армии). Учредил это заведение Лев Троцкий, или Левушка Бронштейн, соратник Ленина и гений ораторского искусства. Думаю, что этот гений хотел независимости Украине, а будущие офицеры должны были составить костяк кадровых офицеров армии этой страны… Если бы так случилось, то у Троцкого на Украине была бы своя армия, и… история могла бы пойти по-другому. Однако в дело вмешался Коба. И курсантам было сделано предложение, над которым надо было подумать. Либо грудь в крестах, либо голова в кустах… Либо солдаты присягают молодому советскому государству, либо в расход. Дед выбрал службу СССР, в состав которого вошла и Украина. Однако чарующие речи Серены-Троцкого до глубокой старости бередили деду душу. Он всегда считал, что планы Троцкого были не так уж плохи. Гений Троцкого мог погубить деда, как погубил многих его друзей. Случайность или нет то, что их судьбы, Троцкого и деда, пересеклись в тот период лихолетья?

Последние тридцать лет наши судьбы тоже пересекаются с жизнями вершителей судеб в теперешней новой России, и, как я вижу, тоже происходят случайности, взаимовоздействия перекрещённых судеб, и вновь я могу сказать, что случайность – это непознанная закономерность. Хочу, чтоб и в это лихолетье кто-то прикрыл огнём отступление, кто-то доставил донесение, кто-то удержался от следования соблазнительным речам, и дальнейшие позитивные случайности стали бы закономерными. Мы случайно встречаем людей добродетельных и великодушных. Надо присматриваться к случайным вроде бы людям в своей судьбе. А вдруг это гений, или гением можете оказаться ВЫ? Потом будет о чём вспомнить и удивиться. Так что вот кто я – случайно встреченный и встретившийся человек, который всё помнит и всех не забыл! Который пытается сплести штопочку в дырках прошлых случайностей и радующийся неожиданному узору судеб! Или это вокруг меня плетутся узоры судеб великодушными и добродетельными гениями? А может, встреча со мной, случайная для кого-то, стала закономерной для меня. И уже сейчас, в тончайшей сети ноосферы и нейронной коммуникативной сети, ткётся дивный узор случайностей, которые будут расшифрованы в грядущем и явят собой удивительную цепочку закономерностей, где гений, ты, я, злодей, дурак, подвижник, юродивый, он, она, мы и снова гений – вновь будут находиться в неразрывной сети, закономерности связей, тайны которых ещё откроются какому-нибудь гениальному криптологу судеб.