Текст книги "Удивительные истории о женщинах"

Марья лупила себя по щекам, чтобы проснуться от этого пьянящего состояния. Вместо пробуждения она замечала, как от шлепков щечки стали румяными. От шлепков… В этом определенно была заслуга болтовни Армена: теперь она все время думала о сексе. Иногда здравомыслящая часть ее мозга просыпалась и говорила: «Какой, к черту, секс, вы не знакомы толком», а потом нездоровый мозг рисовал безумные картинки, в которых фигурировали она и фотограф Романов.

Неожиданные изменения ждали и ее соцсети. В Инстаграме внезапно начали появляться красивые сториз с музыкальными плей-листами, интересными интерьерными (как бы профессиональными) решениями, фотографии удивительной архитектуры и даже селфи с острыми ключицами, которые ее аудитория не видела ранее никогда. Усилия были вознаграждены реакциями Александра, который исправно комментировал избранные из них. В ход шли огонечки или короткие одобрительные тексты. Все это придавало уверенности. Кроме того, у нее было чувство, словно все его сториз были предназначены только для нее. Она тоже их комментировала, но… бред же?

И вот настал день, к которому Марья стремилась, как ей казалось, последние два дня. Но сама она находилась в таком состоянии, словно она ждала этого все свои двадцать девять.

Она приехала чуть раньше положенного, но где-то слышала, что женщине стоит опоздать, поэтому попросила водителя такси просидеть с ней в машине лишние двадцать пять минут. Спустя это время на трясущихся ногах она зашла в ресторан «Жажда крови» на Белой площади (название смешило ее с самого начала, как только она получила сообщение от Романова, так как оно вызывало слишком много метафор), моментально нашла глазами его и чуть было не поплыла. Он был точно такой же, как при первой встречи. Улыбался во все зубы и сверкал глазами. Кажется, он даже не прикладывал для этого никаких усилий. Ну вот просто: лицо – морской пейзаж. Однако был в рубашке! Готовился, что ли?

Марья безумно боялась, что они сейчас сядут за стол, и весь флер испарится. Будут жевать, мычать, смотреть время на айфонах в ожидании, когда эта нудная встреча закончится. Но вместо этого они проболтали три часа. Три часа смеха, взаимопонимания, интереса и смущенных улыбок Марьи. Оказалось, он тоже изучил ее и вовремя вворачивал какие-то слова, понятные только ей. На секунду ей показалось, что они говорят на инопланетном языке, известном только им двоим. Она думала, может, это все вино? У нее ни в чем не было уверенности, кроме того, что она безумно хочет взять его за руку, нет! Чтобы он взял ее за руку. Мозг настолько сфокусировался на этом желании, что неконтролируемо заставлял ее совершать какие-то встречные действия, но контакта так и не происходило. Марье было так хорошо рядом с Александром, что она уже даже задумалась о том, что, черт с ним, эти отношения, этот секс, она хотела дружить с ним навсегда. Наверное, в такой ситуации без секса даже лучше?

И в этот момент Романов внезапно напомнил ей о том, что она, вообще-то, хотела посмотреть фотографии. Это был совершенный провал. Все, что уже казалось ей свиданием, превратилось все-таки в банальную рабочую встречу, где контрагенты просто хотели получше узнать друг друга. Марья эмоционально закивала, Александр попросил счет, галантно отодвинул ее стул и пригласил проследовать за ним. Они брели в студию буквально в соседнем подъезде на Лесной, и в принципе Марья даже радовалась, что они подружились.

– Только не пугайся, это моя студия-слешквартира, знаешь, хотелось максимально сократить расстояние от дома до офиса, – он засмеялся, а у Марьи открылись глаза. То есть так может выйти, что они все-таки не коллеги, а… нечто большее?

В «студии-слеш-квартире» было две комнаты. В одной из них – просторный офис с натянутыми фонами, светом, огромным рабочим столом с двумя большими «маками» и как бы гостевая зона – диван, телевизор с чудовищно-необъятной диагональю и журнальный столик с фотокнигами владельца жилища. Вторая комната была плотно скрыта дверью от посторонних глаз. Была в этом какая-то тайна.

Романов открыл для гостьи бутылку достаточно небюджетного шампанского и принялся рассказывать про свои фотографии. Мозг Марьи пытался просочиться под щель двери, скрывающей секреты хозяина. Они сидели на диване, болтали обо всем на свете, а он показывал ей свои лучшие фотографии. Насколько же он был талантлив! Она отпускала комментарии, рассказывала, что именно ей нравится в каждом кадре (она как бы тоже историю искусств не просто так пять лет изучала в университете), а он ее как-то очень мило благодарил.

Спустя еще примерно час и бутылку шампанского Марья очень эмоционально отзывалась об очередной работе автора:

– Эти краски! Я не понимаю, как их можно было смешать в одном кадре так, чтобы они не выглядели пошло! Это очень красиво.

– Ты знаешь, что ты очень красивая? – Разговор одной фразой поменял направление.

– Мне говорили, – она слишком смутилась.

– Я хочу, чтобы ты это услышала от меня, – его слова звучали естественно и легко.

А ее сердце в этот момент билось чаще. Она понимала, что вот сейчас ей нужно какое-то физическое подтверждение его слов. Еще одно прикосновение – он же раньше так легко ее трогал. Но теперь они были одни, наедине, а он зачем-то аккуратничал. Надо было что-то сказать, но слова не подбирались, и тогда она повернулась к нему лицом в надежде, что текст сам появится в голове. А он без предупреждения впился своими губами в ее. И дальше все было так понятно!

Она обвила руками его шею, зарываясь пальцами в кудрявые волосы, они целовались так, словно впивались друг в друга, поглощали (жутковато звучит, но как есть), сливались в единое целое губами.

Это длилось какое-то продолжительное время, пока Романов не сказал:

– Может, мы пойдем в спальню?

– Саша, я хочу с тобой дружить сто тысяч лет, поэтому, если мы сейчас… – Она буквально задыхалась от страсти…

– Если ты не хочешь, ничего не будет, – он снова ее поцеловал и провел кончиками пальцев по бедру.

– Хочу тебя, – Марья сдалась не столько Романову, сколько самой себе.

Два раза повторять не было нужды.

Уже утром в своей квартире Марья неспешно пила кофе и блаженно посмеивалась. Кто бы мог подумать, что с этим человеком со светящимся лицом пройдет лучшая ночь в ее жизни. Она перестала себе врать.

«Мальчик» ей не нравился – она была по уши влюблена. И этот факт безумно ее пугал. Бабочки порхали в животе, в голове, по остальным частям тела энергично передвигались мурашки. Последний раз такое состояние у нее было замечено по факту влюбленности в бывшего.

Но разница между Димой и Романовым была колоссальной: от первого постоянно исходило ощущение опасности, с ним нужно было подбирать слова, тревожиться, если он пропадал из диалога, постоянно доказывать, что она «достойна» (хотя, простите, чего?), поддерживать, верить. В какой-то момент их отношений с Димой Марья буквально винила себя за все его поражения, считая, что это просто она недостаточно его вдохновила. Выражение «правильная женщина может сделать мужчину миллионером» было у нее записано в девиз жизни. Исходя из этого, если Дима не становился миллионером, виновата была она. Это она казалась себе неправильной. А по факту, конечно, просто Дима был эгоистичным, ленивым придурком.

Александр был легким в общении, с ним не требовалось быть каждый день веселее, умнее и красивее, он просто хотел, чтобы она была рядом. Он уже добился невероятных вершин без чьей-либо помощи и «поддержки». Он просто хотел ее во всех смыслах этого выражения. И это было какое-то совершенно новое чувство. В кои-то веки ей ничего не нужно было доказывать.

Марья даже внезапно, как пишут просветленные из Инстаграма, поймала инсайт: вообще-то, ей не нравились плохие мальчики. Ей нравились хорошие. Такие как Романов.

В подтверждение этих мыслей телефон одобрительно провибрировал.

«Ты невероятная».

Марья улыбнулась так, что у нее захрустели уши.

Следующие дни были полны на эмоции: бесконечные переписки, вечерние прогулки, нежные прикосновения и крышесносный секс. Однако одна мысль тревожила Марью. В ее представлении уже был заведен обратный отсчет, она постоянно ждала какой-то подставы, она постоянно ждала, что это все закончится через три… два… один…

Спустя неделю Марья набралась смелости:

– Саша, я должна признаться тебе, – он кивнул, – мне кажется, у меня есть некоторая психологическая проблема, – Романов слушал внимательно, – я вроде одновременно ощущаю себя красивой, сексуальной, веселой, интересной, умной, смешной уписаться, классной и так далее, но мне кажется, что другие люди меня такой не видят. Что я для них какая-то просто баба стремная.

– Марья, – он обнимал ее, – мне с тобой так хорошо.

– Как мне кажется, это пока. А потом тебе надоест быть в новых отношениях, мои истории окажутся скучными, захочется личного пространства, надоест секс…

– С тобой?

– Ты еще с кем-то спишь? – Марья картинно удивилась.

– Дурочка, – Романов ее поцеловал, – я вообще до тебя думал, что секс немного переоценен.

– Это как?

– Ну, как тебе сказать, иногда секс требует очень много отдачи при неравных трудозатратах.

– Объясни-ка, – становилось интересно.

– Ты точно хочешь в это погружаться? – Он сомневался, продолжать ли.

– Естественно!

– Я встречал очень немного женщин, которые могут по-настоящему получать удовольствие…

– Странно. С тобой это несложно, – Марья непроизвольно улыбнулась.

– Я не про это. Некоторые девушки воспринимают секс как повинность.

– Я правда не понимаю.

– Знаешь, «чтобы прическа не помялась». Они совершенно не заинтересованы в процессе, как бы это правильно сказать… – Романов подбирал слова, чтобы никого не обидеть, и это было безумно мило, – у них в голове столько комплексов и переживаний на свой счет, что они не могут отдаться процессу.

– Комплексов? Знаешь, мне кажется, в тот момент, когда вы уже наедине и голые, некоторые вещи становятся немного важнее того, как ты выглядишь. Ни разу ни одна моя подруга не сказала, что с ней кто-то отказался спать из-за целлюлита или небритых ног.

– Да, ты абсолютно права, кстати, ты когда последний раз ноги брила?

– Александр Романов, как низко, я сейчас начну комплексовать и не дам вам!

– Мы на «вы» перешли? – Он опять ржал.

– Скажи, звучит? – Марья снова кокетливо подставила шею под поцелуи, которые немедленно посыпались на нее. – Подожди, подожди, объясни сначала.

– А ты же сама все сказала. Многие воспринимают секс как власть, элемент давления, повинность. Знаешь это «я ему дала»?

– Фу, какая гадость!

– А сколько женщин так живут, совершенно не понимая себя, свое тело, считая, что она сейчас «потерпит», а потом выйдет замуж.

– Их не может быть много…

– Их есть много.

– Чушь какая. У меня семь лучших подруг, с которыми мы знаем все аспекты жизни друг друга, но ни одна из нас ни разу не занималась сексом без желания.

– Это потому, что ты выбираешь подруг под стать себе.

– Типа?

– Умных.

– Всё?

– Красивых.

– Еще что-то?

– Страстных?

– Да.

– Я не могу сказать «сексуальных».

– Почему?!

– Чтобы ты потом смотрела на то, как я разговариваю с твоими подругами и думала, что я нахожу их сексуальными?!

– Какой же ты расчетливый, скользкий тип!

– Я просто тебя хочу.

– Оправдан по всем статьям! – снова целовались. – Но опять подожди, – Романов закатил глаза, – а как же ты жил со всеми этими трудозатратами?

– Ой, Марья, а как же ты жила полтора года без секса?

– У меня есть вуманайзер…

Романов заржал:

– А у меня есть правая рука.

– А можно посмотреть? – Марья закусила губу.

– Иди сюда, я покажу вариацию…

Несколько следующих недель они болтались между его студией и ее квартирой, «обратный отсчет» тикал настолько медленно, что вообще, казалось, замер. Даже его командировка на съемки в Петербург не виделась ей чем-то обидным. Марья решила, что у нее появится немного времени «для себя», но, вопреки этому убеждению, ее досуг состоял из бесконечных переписок, селфи и фейстаймов. И она никогда не была более счастлива подобному нарушению собственных границ. Пока Саша не пропал.

Она понимала, что ее бойфренд (спустя полтора месяца его точно можно было так назвать) занят на очень интенсивных съемках глянцевой обложки «на локации», но от него не было ни строчки уже сутки, а она решила не проявлять женскую истерию, поэтому просто кружила над телефоном, как коршун, забыв про сон, еду и почти про работу.

«Ты только не переживай, я в больнице», – Марья на несколько секунд забыла, как дышать.

«ЧТО?» – умнее слов не подобралось.

«Все хорошо», – текст сопровождался убедительным селфи с больничной койки, на котором светящееся лицо Романова соседствовало с поднятым вверх большим пальцем.

«Наберу?» – она безумно переживала и хотела знать все подробности того, что случилось с человеком, по которому она сходила с ума.

«Не могу сейчас, чуть позже расскажу», – выглядело сухо, но он же был в больнице, там, должно быть, свои какие-то правила.

«Отдыхай, – ее сердце почти остановилось от страха, – я переживаю».

Ответа не последовало. Ни сразу, ни в тот вечер, ни через сутки. Она молчаливо ждала, порывалась что-то написать пару раз, смотрела билеты в Питер, думая, насколько это вообще адекватно, передумывала и снова проверяла, не обокрал ли Телеграм ее на одно самое важное сообщение. По прошествии суток она буквально сошла с ума и потеряла покой.

Марья много думала. В мыслях был только он. Что могло произойти? Что изменило его отношение к ней? Почему он не может написать? Что… Как… Она уже не могла соображать, поэтому, вернувшись домой после работы, выбрала в холодильнике бутылку «Матуа», у которой отвинчивалась крышка, чтобы танцев со штопором не требовалось, и выпила половину бутылки из горла почти залпом. Она слушала The National и их альбом Trouble will find me. Мэтт Бернингер пел про «то место, где все поскользнулось». Марья же чувствовала, что ее таймер запутался в часах, а теперь начал убывать со скоростью света. Она еще не знала, почему все так произошло, но уже знала, что это конец. Поняв, осознав это, она горько зарыдала. Она опять поверила, доверилась, не стала ждать, а прыгнула в свои чувства так, словно в них не было лимита. Она опять совершила все ту же ошибку, на которой не может научиться, наступила на любимые грабли. Облажалась.

Романов оказался обычным мудаком, который, как всегда, сбежал от ее сильных чувств, как только осознал их глубину. Допивая бутылку вина и изрядно опьянев, Марья строго решила больше не вести переговоров с предателем, отправила его в мьют, затем в архив. Она же не дурочка, чтобы блокировать.

Прошло три дня, как она решила быть стойкой. Ее ломало, словно героинового наркомана, она ни с кем не говорила лично, пассивно-агрессивно отвечала на письма и хамила по телефону, ее разбитое сердце звучало громче, чем она сама.

Пока в дверь не постучали.

Ожидая очередного курьера с чертежами, Марья злобно открыла дверь. Это был не курьер.

– Зачем приехал?

Злость, обида и то самое разбитое сердце заставляли ее голос звучать как сталь.

– Мне моя девушка три дня не отвечает.

– Передай ей привет, сочувствую.

– Она слишком упертая, чтобы со мной говорить.

– Не могу тебе помочь, я не эксперт в отношениях.

– Марья, ты нормальная? – Он категорически не понимал, что происходит.

– Я? Самая, – на этих словах она гордо и высоко подняла подбородок.

– Моя девушка – ты, – а вот эта часть казалась уверенной и убедительной.

– Не может такого быть, тебе на меня насрать.

– Выводы сделала из чего?

Он выглядел уставшим, что бесило ее еще больше. То есть – а зачем тогда приехал-то?

– У тебя даже не хватило смелости мне ответить, что я больше не интересую тебя, – ее голос срывался.

Опять. Как полтора года назад в похожем диалоге.

– Да ну почему же?! – Романов тоже начинал злиться от своего непонимания.

– Потому что, Саша, я все чувствую!

– Вот мне повезло!

– Я не подарок.

– Нет, ты дура.

– Если ты пришел меня оскорблять, ты в этой квартире даже не первый, – ее мучили флешбэки, уже было невыносимо.

– Дура, я тебя люблю.

На секунду она остолбенела от внезапности этих слов. Она безусловно его любила, но последний раз, когда эта фраза вылетела в отношении Марьи, звучала она как унижение, оскорбление, манипуляция. Так хотелось ее услышать от Александра, но не в этой идиотской ситуации. И не в момент, когда она решила, что между ними уже ничего не выйдет.

– Тогда почему ты мне ничего не писал, – она выдохнула и собралась.

– Сообщения ты, вообще, проверяла?

– Нет, конечно! Ты не пишешь, значит, ты меня игнорируешь, зачем мне слушать ложь?

– А ты посмотри…

Марья недовольно и с легким внутренним укором открыла чат из архива. Непрочитанными значились пятьдесят восемь сообщений. В них Романов рассказывал, как на съемках на него упал осветительный прибор, чудом фотографу удалось увернуться, но его задел кусочек. Он не хотел об этом рассказывать, пока не придут результаты всех его анализов, рентгенов и МРТ, кроме того, от стресса хотелось спать. И теперь он стоял здесь, в ее квартире, после того, как она вела себя как идиотка трое суток.

Марья бросилась ему на шею, долго извинялась среди многочисленных поцелуев:

– Саша, я хотела тебя кое о чем спросить.

– У тебя еще есть какие-то сомнения? – Он недоверчиво хмурился.

– Больше никаких. Возьмешь ключи от квартиры?

Романов сдержанно усмехнулся, она снова почувствовала неладное.

– Я как раз хотел тебе отдать ключи от своей, любимая.

– Любимая – это типа я? – Она глупо изучала рисунок своего красивого паркета.

– Любимая дура, да. Ты.

Роберт Мамиконян

Вероника[6]6
  Из авторского сборника «Хроники ассоциации».


[Закрыть]

Посвящается нам

Ловелас Хачатур в который раз размазывал редкие, уже сильно тронутые сединой волосы по лысеющей голове. Мне тоже замазали волосы назад и в сотый раз попросили повторить приветственную фразу по-испански, доверенную мне. С детства обладая обостренным чувством такта, я смутно ощущал нелепость и наших с Хачатуром набриолиненных волос, и этих барочных приветственных фраз, и некрасиво накрашенных женщин, и этих ведер из богемского хрусталя с воткнутыми вениками гвоздик.

Почему Хачатур был ловеласом, я не помню. Да и что вкладывали в это понятие в провинциальном армянском городе в начале 90-х, тоже трудно себе представить. Зрелый, крепкого, но уже не спортивного телосложения, импозантный, в понимании того времени, с чувственными губами, напоминающий то ли Энтони Куина, то ли Льва Лещенко, Хачатур был главой культурного отдела Дворца пионеров. «Вторым человеком» в нем. «Первым человеком» была «шлюха Жанна», директриса Дворца пионеров. Она красила волосы в желтый цвет, обводила губы красной помадой и не была замужем, что автоматически делало ее «шлюхой», даже без учета ее игривого имени, а также тайной и широко известной всему городу связи с ловеласом Хачатуром. «Шлюху Жанну» так называли все и всегда (разумеется, за глаза), и я по детской логике думал, что это что-то вроде партийной клички или приставки. И видит бог, до сих пор при виде проституток на улице Монтера или Десенганье в Мадриде я невольно вспоминаю Жанну. Такой уж ассоциативный ряд. А слово «ловелас», по тому же принципу, навсегда связано с безвозвратно увядающим, как актуальность Дворца пионеров, Хачатуром.

Это было самое начало 90-х.

Советского Союза уже не было, но здания, структуры и связи, коллективы, дисциплина, самая обыкновенная привычка одеваться утром и идти на работу оставались. Как курица с отрезанной головой, общественно-культурная жизнь, системы образования, досуга и науки еще двигались, чувствуя, что скоро упадут бездыханными. Все работники Дома культуры и Дворца пионеров, кинотеатра и театра, трех музеев и вертолетного завода не получали зарплату уже около года.

Старой власти уже не было, новой не было еще. К тому же на фоне войны и разрухи то обстоятельство, что какие-то зарплаты платились врачам и милиционерам, уже казалось подвигом. Это было настоящее безвременье, мгновения вакуума после сильнейшего взрыва, когда оглохшие и контуженые люди не чувствуют и не видят, отчаянно пытаясь сохранить жизнь в себе.

И вот вся эта работающая по инерции система напрягла последние силы, собрала все резервы и волю, ловелас Хачатур надел самую новую из своих старых сорочек, работницы надели самые лучшие гэдээровские платья, «шлюха Жанна» на свои деньги украсила зал цветами, чтобы встретить Ее.

* * *

В Circulo de Bellas Artes я сидел после трех бессмысленных и продуктивных рабочих встреч, последняя из которых даже содержала в себе обед, но все съеденное под разговоры о сотрудничестве, консолидации и оплате через дружественные фонды как будто не попадало в желудок, вызывая одновременно и чувство неприятной сытости, и острое желание вдумчиво поесть. Развязав ненавистный галстук и бросив его на спинку стула напротив, я пил горячий шоколад, запивая его водой с лимоном, ибо пятый кофе за день был бы плохой идеей. Напыщенный и невнимательный официант. Типичный для этого места, больше похожего на музей. За год щедрых чаевых и втыков он привык быть ко мне внимательным, и сейчас, надменно обслуживая туристов, периодически поглядывал на меня в ожидании, когда мой бессмысленный и усталый взгляд оторвется от потолка с рисунками и позовет его. Однажды – после чаевых в пять евро, отданных в начале, а не в конце обслуживания, – он заискивающе спросил, кем я работаю и откуда я родом. Тогда оба этих вопроса меня смутили той неоднозначностью, с которой пришлось бы на них отвечать, а лаконичные ответы были бы неправдой.

Тем не менее из-за этого маленького эпизода я и запомнил именно этого официанта, Луиса. Он был одним из многих таких же мужчин среднего возраста из Латинской Америки, с небольшим, но стойким самомнением, уже много лет работающих в этом знаменитом, красивом и плохом кафе.

Обслуживание здесь было либо пренебрежительно ненавязчивым, либо заискивающим. Раздражаясь от первого, я «дорос» до второго, также ненавистного мне. Но, по крайней мере, я получал напитки вовремя и той температуры, которой они должны быть.

«Вам надо ехать в Польшу завтра, а не в четверг. На какое время брать билет?» – писала секретарь Клара.

Надо было бы что-то ответить, вдруг билеты закончатся, но даже мысль о необходимости трогать телефон вызывала мучительные чувства апатии и тошноты. Тошнило, скорее всего, от многих чашек плохого кофе и бессмысленно проглоченной еды. Ну и не надо. Не надо отвечать, подумал я. Тем более билеты на проклятый рейс Мадрид – Варшава никогда не заканчиваются. Как возвращаются на родину пресловутые польские сантехники? Пешком? Господи, какой шовинизм! Меня тошнило. От самого себя, от бессмысленной работы и от того, с каким потрясающим успехом я с ней справлялся. Я не хочу в Польшу.

Можно же так написать?

* * *

Мы лежали после секса и смотрели в потолок. Я всегда так делал. Но на этот раз она делала то же самое. На этот раз она была такой же задумчивой и опустошенной, как и я. Просто на этот раз это был другой человек. Но сейчас, в первые секунды после, казалось, что ты лежишь не с ней и не с кем-то конкретным, а со всеми женщинами, кто был у тебя в жизни. Со всеми настоящими и вымышленными партнершами. Но лежишь при этом один, наедине с этим смешным желанием просто не быть одному.

– Ты поедешь, да?

– …

– Если хочешь, можешь остаться, я… Мои приедут только в понедельник.

– А какой сегодня день?

– Пятница.

– А в каком…

«Черт, я даже не помню, какой это район…»

С другой стороны, ради этого я и занимался сексом. Забытье. Недолгое, но полное забытье. Где ты. Какой сегодня день. Кто лежит рядом. Да и бог с ней!

Забытье касалось главного – ты не помнил себя. Не было всех этих мучительных и ненавистных воспоминаний, которые стали просто фактами биографии, всех имен, названий улиц, городов и стран, описаний проблем и диагнозов, въедливых напоминаний о необходимости и невозможности счастья.

Графиков, расписаний, эпикризов. Ты ничего из этого не помнил. Ты не помнил чувства вины и… ты просто не думал. Минуту, две, три. Если повезет – пять. И как же было ценно, чтобы она не говорила ничего в эти минуты. Ничего. Совсем. И сегодня она молодец. Она долго молча смотрела на меня и на потолок, за которым я так внимательно следил.

– Что в каком?

– …

– В каком мы районе?

Она была догадливая. Чуткая. Она глухо хмыкнула:

– Ты хотя бы помнишь, как меня зовут?

* * *

Она опаздывала. Говорили, Ее задержали в аэропорту. Потом в Ереване. Потом еще где-то. Подумать только, государственный визит. С Ней встречался президент. Президент страны, где нет еще национальной валюты и сигареты можно покупать за рубли, доллары, марки и даже бартером. И католикос встречался.

Немыслимо просто. Хотя тогда все это казалось вполне естественным. Ловелас Хачатур в сотый раз проходил перед нами, перепроверяя то приветственные фразы, заученные уже до тошноты, то ровность укладки наших волос, то правильность движений во время передачи роз, все несрезанные шипы на которых мы успели изучить. Ах да, я забыл сказать, нас было шестеро первоклашек. Все либо отличники, либо чьи-то родственники и обязательно с максимально смазливыми и «европейскими» лицами, дабы на уровне физиогномики доказать нашей гостье, что Она в Европе.

Мы являли собой почетных дарителей роз, которые после приветственной речи ловеласа Хачатура должны были подойти к объекту восхищения и подарить по розе, выговаривая при этом всякие разные пошлости на испанском языке времен карлистских войн.

Помимо Хачатура, все работники, точнее, работницы Дворца пионеров стояли в ряд у стены, изображая то ли очередь в бухгалтерию за зарплатой, то ли ожидание массового расстрела. Все по очереди бегом отходили в туалет и так же бегом возвращались, боясь пропустить начало. Возвращаясь, они с удовлетворением отмечали, что за прошедшие минуты ничего не произошло, и занимали свое место в ряду. Ожидание было гнетущим и ужасным, как и все эти наряды и макияж.

Но тогда я этого не понимал. Мы были детьми и понимали лишь, что произойдет нечто невероятное. Мы увидим Ее, живую. Более того, мы подарим Ей розу и сможем сказать на Ее языке, что Она так же красива, как эта роза. Или как мы рады видеть Ее на земле нашей благословенной родины и прочее. Но главное – что Она нас услышит. Не мы Ее, как обычно, в телевизоре каждый вечер, а Она нас. Обратная связь. Это как если бы Бог начал говорить с тобой во время молитвы.

Волнующе и страшно.

– А эти слова по-мексикански?

– Нет, по-испански.

– А почему не мексиканский?

– Мексиканского нет.

– Но Мексика-то есть?

– Это как Беларусь. Там говорят по-русски, у меня отец там служил.

– Мексика рядом с Испанией?

– Да.

– А когда Ее принимал католикос, они зажигали ладан?

* * *

Она села за два столика слева от меня.

Сразу за мраморной скульптурой обнаженной женщины в центре кафе. Ее никто не узнал. Я это понял по реакции Луиса. Точнее, по ее отсутствию. Хотя, будучи латиноамериканцем, он мог бы. Должен бы. Но нет. Как так? Он даже бровью не повел, продолжая безучастно принимать заказ у двух англосаксов в нелепых кепках. А я узнал Ее сразу.

Выдали глаза. Все остальное изменилось до неузнаваемости: возраст, цвет волос, овал лица. За столиком сидела взрослая женщина, пенсионерка, если быть безжалостным. Темные волосы, крашеные, облагороженная косметологами, но усталая кожа, почти незаметно наполненные чем-то губы, бодрый, хоть и утомленный взгляд, уверенные, резкие движения. Но глаза… Я сразу их узнал. Чтобы удостовериться, не понадобилось и пяти минут. Чтобы вспомнить тот единственный раз в позапрошлой жизни, когда я Ее видел. И еще вспомнить тот раз, лет десять назад, когда я неожиданно вспомнил о Ней, лежа в постели. Все совпало. И на миг мироздание подмигнуло мне, и явилась полнота и логика бытия. Я посмотрел на часы, чтобы зафиксировать этот момент, мгновение перед замыканием круга. 14 часов 39 минут.

* * *

Мы не поняли, как это произошло.

Когда чего-то очень долго ждешь, то так легко его не заметить. Медленно начинало темнеть, а Ее все не было, хотя по графику (поверим, что он был) Она должна была приехать в три пополудни, а ее все не было, и даже ловелас Хачатур нервничал. Ожидание выматывает. Электричество не включали. А оно было?

Я мало что помню. Машину, остановившуюся перед Дворцом пионеров, я, конечно же, не видел. Лишь видны были контуры толпы людей, встречающей Ее и двигающейся в нашу сторону неровным темным потоком. И как беспомощно и резко распахнулись двери, впустив в себя огромный людской поток.

Пара мгновений – и пустой зал просто наполнился телами людей, прижатых вплотную друг к другу. Как на стадионе во время давки. В моих воспоминаниях все запечатлелось как помехи на экране телевизора или момент падения с высоты. Вспышки, и все.

И в этом падении, внутри этой вспышки, я увидел нескольких мужчин в костюмах, плотно сцепившихся руками друг с другом, как во время танца кочари, увидел их вздувшиеся вены на шее, побагровевшие лица и в центре этого защитного магического круга из их рук – Ее. Она удивленно и испуганно смотрела по сторонам, но даже сквозь испуг просматривалась гордыня от почитания толпы. Цепь телохранителей сдвинулась вплотную к нам – детям с розами, прижатым толпой к стене и вставших на парапет, чтобы быть выше и не быть раздавленными. И вот Она в нескольких шагах от меня, и я, стоящий на парапете, одного с Ней роста.

Я заученным движением протянул Ей розу через сцепленные руки телохранителей, а Она механически ее забрала. Обруч из людей в костюмах движется прочь от нас, в сторону порванной пасти парадных дверей.

Все кончилось в пять минут.

Ловелас Хачатур пил из горла бутылки «Джермук». Кажется, этот «Джермук» тогда производили в каждом городе в десятках дворовых производств простым смешиванием воды и соды. На полу валялись опрокинутые стулья и сломанные цветы. Работники Дворца пионеров сомнамбулически двигались по залу, подбирая с пола цветы и клочки бумаги. Другие ходили туда-сюда с потрепанными вениками и совками. Кто-то прошел мимо с кофейной чашкой со сломанной ручкой и стертым рисунком, из нее сильно несло валерьянкой. «Шлюхе Жанне» стало дурно. Старик охранник ходил вокруг слетевших с петель дверей и качал головой.

– Позор, позор, – говорил Хачатур, глядя на нас, но разговаривая явно сам с собой, – нигде, нигде больше такого не… кошмар… стихи не прочел… это же… мы же готовили номер… песни… стихи… цветы…

Все пропало, хотел сказать он.

Я подошел к нему, чтобы сказать, что я смог, я… я отдал розу. Я выполнил миссию. Хотя бы ее часть. Я думал тогда, что, может, это его взбодрит, обрадует, и, может, одна сотая часть свершившегося из намеченного сделает этот вечер… Я думал, что тогда наше дело покажется ему не настолько, не настолько… жалким и провальным, и ничтожным. Но предательским образом именно в этот момент появилась «шлюха Жанна» с влажным после прикладывания мокрых полотенец лбом, ведомая двумя сотрудницами под руки. Хачатур направился к ней, она оперлась на его руку, и они направились к выходу.