Текст книги "Сотворение мира"

Мужчина и женщина. Квартира… (номер стерт)

 
…Он разомкнул ей колени горячею тяжкой рукою.
Телом на тело налег, обряд поклоненья творя.
Ребра так в ребра вошли, как подошва в размытую глину
Проселочной скудной дороги. Слегка застонала она,
Чуя: сбудется все, что никогда не сбывалось.
Острыми земляничинами встали, твердея, соски
И – закруглились, мерцая печально, холмы снеговые,
Полем метельным живот лег под белое пламя руки…
 
 
И, обнимая ладонями всю ее – впадины все и ложбины,
Он головою склонялся все ниже, все ниже, целуя
Родинук – чечевицу – под левою грудью,
Обрыв – будто к Волге! – ребра:
Точно как берег крутой,
красноглинный,
обрывается резким откосом.
И задрожал тут живот – волны пошли по нему…
И поднялась краска ярчайшая ей на запавшие щеки:
Губы его прошлись по старым,
затянувшимся шрамам и швам,
Их освящая – навек,
Запоминая – навек,
Ибо запомнить в любви не зрение может, не слух —
Только лишь губы, дрожа, вспоминают любимые губы,
Только лишь пальцы, пылая,
Помнят все бездны и горы любимого тела…
 
 
Щеки сильнее горели: он ниже склонялся главою,
Ноги руками раздвинул – плавно подались они…
Губы мужские, дрожа от любви,
отыскали вслепую то место —
Малый тот жемчуг,
слепой бугорок
неистовой женской природы —
И влажный от жажды язык
Драгоценный, соленый тот жемчуг нащупал —
И ласкою масленой, винной вдоволь его напоил…
Волны томленья пошли по широкой реке женского тела.
Все потемнело в глазах.
А мужчина ей руки на грудь положил,
Не отрывая горячечных уст от горящего лона, —
И оказались темные ягоды меж крутящихся пальцев его,
И невозможно снести все это было – женщине смертной!
И застонала она.
И взял он руками ее
За полушарья планет,
Катящихся мимо единой жемчужной звезды,
И язык его в темный Космос ее вдруг, крутяся, вошел —
предвестием будущей воли,
И застонала сильнее она,
И ногами его голову сжала.
Встал он над нею.
И тут увидала она – хоть глаза ее сомкнуты были! —
его золотую свечу,
Медом текущую,
Молоком неудержным,
Лучезарным сияньем мужским!
И взяла свечу она в руки,
И ею водила по пьяным от счастья губам,
по щекам и по скулам,
Он же за плечи держал любимую, так напрягаясь,
Чтоб раньше времени
Ярый воск ей по щекам не потек…
И сказала она, задыхаясь:
«Ложись. Я тебя поцелую —
Так, как хочу, и столько, сколько хочу – и ты этого хочешь…»
И так золотую мужскую свечу она нежным ртом разжигала,
Что смертный не вынес бы этого! —
он же лежал, разгораясь,
И когда уже прибой мучений достиг берегов,
И почуяли оба,
Что умереть от любви – то не сказка, то быль! —
Он повернулся внезапно – и оказался над нею,
И не сразу, не сразу
Золотая свеча его
В смоляной ее Космос вошла:
Он свечу подносил – зажигал темноту – и вытаскивал снова,
И опять, и опять, —
До тех пор, пока так не взмолилась она:
«Не могу!… Умираю…» —
и луч в самую темень ударил!
И застыли на миг возлюбленные!
Обвила она его крепко ногами,
Он – все глубже входил в океаны ее, в подземелья,
Все глубже, все крепче,
все нежней, все сильней,
все больнее —
и все нестерпимей…
И сильнее сжималось вкруг горящей свечи
тугое кольцо
ее темного лона,
И он целовал ее рот —
так безумный в жару
пьет лекарство из кружки больничной,
Так старуха пред смертью целует икону,
Так целуют друг друга люди – перед навечной разлукой!
И катились по мокрым щекам ее светлые слезы!
И кровати под ними уж не было —
они над Землею летели,
Крепко сплетшись – теперь не разнимет
никогда и никто их, —
И вздымался над нею он, плача, и вновь,
и опять опускался,
И вздымалась навстречу она,
и зубы в царской улыбке блестели,
И катился, как яхонты, пот по ложбинам —
меж грудей, меж лопаток!
А свет, зажженный свечой золотою, все рос, все мощнел,
И когда уже стал совсем нестерпимым, —
Разорвался ярким шаром внутри! И оба они закричали,
Закричали, смеясь и плача от счастья,
От посмертного, дикого счастья,
что – умерли вместе…
 

* * *

 
Не речь, не стон, – уже забили рот
Навязшими, дрянными словесами…
Забыл язык любви немой народ.
Мы как-нибудь. Мы выдохнем. Мы сами.
 
 
Мы вышепчем, мы выкряхтим – устал
Мир от газет, от слэнгов да от фени…
 
 
Отверсто слово, яркое, как сталь,
Восставшее из «слушаний» и «прений»…
 
 
Любовные романсы – черт те что!… —
Березки, слезки, ах… – покинул милый… —
На кухне на пол он бросал пальто.
Из рук, как зверя, я его кормила.
 
 
Соседок через стену легкий храп
Висел, как дым, мешался с воем вьюги…
Его веснушек непочатый крап…
Его – канатно жилистые – руки…
 
 
Наш чай… Комочки сахара на дне
Не тают… Пьем и губы обжигаем…
И я в тебе. И ты уже во мне.
И мы летим. И Время настигаем.
 
 
И в общежитской кухне, на полу,
На холоду, близ чахлой батареи
Летим, летим, собой пронзая мглу,
Собой друг друга – меж смертями – грея.
 

Письмо забытое

«Целую тебя, девочка моя!

Я уж тут всю бурятскую почту проклял – от тебя нет и нет ничего. Поздравляю тебя с праздником! Будь всегда самою собой! И просто – будь!

Говорю это еще и потому, что и я устал от потерь.

Я не вылезаю из своего медвежьего угла. Машина иногда уходит в Бараты, за тем или этим, шофера-салаги про почту забывают.

Завтра от нас уезжает машина в Иркутск, и уж с ней я отправлю это письмо – оно дойдет. Горы здесь – в сравнении с Саянами – легкие. Я бы очень хотел показать тебе Забайкалье и обнять тебя под его жестковатым Солнцем.

Милая моя, уже, наверное, два часа ночи. Завтра много работы. Еду на буровую. Я сижу, как Пушкин, со свечой… Вокруг вагончика. Ветер, дикий холод, зеленый снег, наверху – колючие звезды… Как мало в жизни тепла. Как мало в жизни счастья. И жизнь сама маленькая. Если бы у меня был дух, исполняющий желания. Целую и обнимаю. Моя.

Твой.

Я тут стих тебе написал.

Стих

 
Положи меня, как печать,
На свое золотое сердце.
Мне любить тебя и звучать
Под рукою – до самой смерти.
 
 
А на смуглой твоей руке,
На узлах ее сухожилий
Я останусь и вдалеке —
Как кольцо твое:…жили-были…»
 

Исповедь

 
Ты не бойся, мой желанный… Я про все тебе скажу.
Молоком топленым, теплым напою. И уложу
На скрипучую, большую, на широкую кровать.
Сама лягу рядом. Буду говорить – и целовать.
 
 
Расскажу я все, мой сладкий, ничего не утаю:
Как упрятывала наспех в чемоданы – жизнь мою,
Как стояла у Байкала на сквозном тугом ветру,
Как укрыться не желала ни в заимку, ни в нору.
 
 
Как почтамты дико пахнут шоколадным сургучом…
Как кричащий рот мой – потным закрывал мужик плечом…
Как на Пасху, чрез милицию, мы в Церковь прорвались —
Хохоча, близ аналоя – Адам с Евой! – обнялись…
 
 
Как о брошенном ребенке слезы точатся ручьем…
Как в толпе бензинной, вьюжной серафимами – вдвоем
Мы парили… Как считала я монеты: позвонить
За пять тысяч километров – чтобы не порвалась нить!…
 
 
Как однажды – в тридцати-скольки-там-градусный?… – мороз
Он, с автобуса, румяный, глухарей едва донес —
Ох, тяжелые!… А перья!… А разделывать-щипать!…
А – над всей стряпнею – голос: «Ну, так ты хозяйка, мать…»
 
 
Что же, Время, ты содвинуло синеющие льды?!
Слушай, суженый-сужденный! Далеко ли до беды:
Ну как завтра мы простимся – не успею досказать,
Не успею жар кольчуги поцелуйной – довязать!…
 
 
О, я так его любила!…
 
 
…А тебя – люблю сильней…
 
 
О, я так его забыла!
 
 
…А тебя забыть – страшней
Пытки нету: лучше сразу
Головою – да в Байкал,
В синий зрак земного глаза,
Чтоб не помнил. Не искал.
 

Сандаловые палочки

 
…Сине-черная тьма.
Ангара подо льдом изумрудным.
Заполошный мороз – режет воздух острее ножа.
Бельма окон горят.
Чрез буран пробираюсь я трудно.
Это город сибирский,
где трудно живу я, дрожа.
 
 
Закупила на рынке я мед
у коричневой старой бурятки.
Он – на дне моей сумки.
То – к чаю восточному снедь.
Отработала нынче в оркестре…
Пецы мои – в полном порядке…
Дай им Бог на премьере,
Как Карузам каким-нибудь, спеть!…
 
 
Я спешу на свиданье.
Такова наша девья планида:
обрядиться в белье кружевное, краснея: обновка никак!… —
и, купив черемши и батон,
позабыв слезы все и обиды,
поскорее – к нему!
И – автобусный жжется пятак…
 
 
Вот и дом этот… Дом!
Как же дивно тебя я весь помню —
эта ченткость страшна,
эта резкость – виденью сродни:
срубовой, чернобревенный,
как кабан иль медведь, преогромный,
дом, где тихо уснули – навек —
мои благословенные дни…
 
 
Дверь отъехала. Лестница
хрипло поет под мужскими шагами.
«Ах, девчонка-чалдонка!…
Весь рынок сюда ты зачем воловла?…»
Обжигает меня, раздевая, рабочими,
в шрамах драк стародавних, руками.
Черемша, и лимоны, и хлебы, и мед —
на неубранном поле стола.
 
 
Разрезаю лимон.
«Погляди, погляди!… А лимон-то заплакал!…»
Вот берем черемшу прямо пальцами —
а ее только вместе и есть!… —
дух чесночный силен…
Воск подсвечник – подарок мой – напрочь закапал.
И култук – мощный ветер с Байкала —
рвет на крыше звенящую жесть.
 
 
И разобрано жесткой рукой
полупоходное, полубольничное ложе.
«Скоро друг с буровой возвратится —
и райскому саду конец!»
А напротив – озеро зеркала стынет.
«Глянь, как мы с тобою похожи».
Да, похожи, похожи!
Как брат и сестра,
о, как дочь и отец…
 
 
Умолчу… Прокричу:
так – любовники целого мира похожи!
Не чертами – огнем.
Что черты эти ест изнутри!
Жизнь потом покалечит нас,
всяко помнет, покорежит,
но теперь в это зеркало жадно, роскошно смотри!
 
 
Сжал мужик – как в маршруте отлом лазурита —
худое девичье запястье,
Приподнял рубашонку, в подвздошье целуя меня…
А буран волком выл за окном,
предвещая борьбу и несчастье,
и тонул черный дом
во серебряном лоне огня.
 

* * *

 
…Не трактат я любовный пишу – ну, а может, его лишь!
Вся-то лирика – это любовь, как ни гни, ни крути…
А в любви – только смелость. Там нет: «приневолишь», «позволишь»…
Там я сплю у возлюбленного головой на груди.
 
 
Мы голодные…
Мед – это пища старинных влюбленных.
Я сижу на железной кровати,
по-восточному ноги скрестив.
Ты целуешь мне грудь.
Ты рукою пронзаешь мне лоно.
Ты как будто с гравюры Дорэ – архангел могучий! – красив.
 
 
О, метель!… – а ладонь раскаленная по животу мне – ожогом…
О, буран!… – а язык твой – вдоль шеи, вдоль щек полетел – на ветру лепесток…
Вот мы голые, вечные. Смерть – это просто немного
Отдохнуть, – ведь наш сдвоенный путь так безмерно далек!…
 
 
Что для радости нужно двоим?… Рассказать эту сказку
мне – под силу теперь…
Тихо, тихо, не надо пока
целовать… Забываем мы, бабы, земную древнейшую ласку,
когда тлеем лампадой
под куполом рук мужика!
 
 
Эта ласка – потайная.
Ноги обнимут, как руки,
напряженное тело,
все выгнуто, раскалено.
И – губами коснуться
святилища мужеской муки.
Чтоб земля поплыла,
стало перед глазами – темно…
 
 
Целовать без конца
первобытную, Божию силу,
отпускать на секунду и – снова, и – снова, опять,
пока баба Безносая, та, что с косой,
вразмах нас с тобой не скосила,
золотую стрелу – заревыми губами вбирать!
 
 
Все сияет: горит перламутрово-знобкая кожа,
грудь мужская вздувается парусом, искрится пот!
Что ж такого испили мы,
что стал ты мне жизни дороже,
что за люй-ча бурятский, китайский, —
да он нам уснуть не дает!…
 
 
«Дай мне руку». – «Держись». – «О, какой же ты жадный, однако». —
«Да и ты». – «Я люблю тебя». —
«О как тебя я люблю».
 

____________________

 
…Далеко – за железной дорогою —
лает, как плачет, собака.
На груди у любимого
сладко, бессмертная, сплю.
 

* * *

 
«Ты не спишь?…» – «Задремала…» – «Пусти: одеяло накину —
попрохладнело в доме…
Пойду чай с «верблюжьим хвостом» заварю…»
И, пока громыхаешь на кухне,
молитву я за Отца и за Сына,
задыхаясь, неграмотно, по-прабабкиному, сотворю.
 
 
Ух, веселый вошел!
«Вот и чай!… Ты понюхай – вот запах!…»
Чую, пахнет не только,
не только «верблюжьим хвостом» —
этой травкой дикарской, что сходна с пушистою лапой
белки, соболя…
Еще чем-то пахнет – стою я на том!
 
 
«Что ж, секрет ты раскрыла, охотница!
Слушай же байку —
да не байку, а быль!
Мы, геологи, сроду не врем…
Был маршрут у меня.
Приоделся, напялил фуфайку —
и вперед, прямо в горы,
под мелким противным дождем.
 
 
Шел да шел.
И зашел я в бурятское, значит, селенье.
Место знатное – рядом там Иволгинский буддийский дацан…
У бурята в дому поселился. Из облепихи варенье
он накладывал к чаю, старик, мне!…
А я был двадцатилетний пацан.
 
 
У него на комоде стояла
статуэточка медная Будды —
вся от старости позеленела,
что там твоя Ангара…
А старик Будде что-то шептал, весь горел от осенней простуды,
И какой-то светильник все жег перед ним до утра.
 
 
«Чем живешь ты, старик? – так спросил я его. – Чем промышляешь?
Где же внуки твои?… Ведь потребна деньга на еду…»
Улыбнулся, ужасно раскосый.
«Ты, мальсика, не помысляешь,
Я колдун. Я любая беда отведу».
 
 
«Что за чудо!» Прошиб меня пот. Но, смеясь молодецки,
крикнул в ухо ему: «Колдунов-то теперь уже нет!…»
Обернул он планету лица.
И во щелках-глазах вспыхнул детский,
очарованный, древний и бешеный свет.
 
 
«Смейся, мальсика, смейся!… Я палки волсебные делай…
Зажигаешь – и запаха нюхаешь та,
Сьто душа усьпокоя и радось дай телу,
и – болезня долой, и гори красота!
 
 
Есь такая дусистая дерева – слюшай…
На Китая растет… На Бурятия тож…
Палка сделашь – и запаха лечисся души,
если каждый день нюхаешь – дольга живешь!…
 
 
Есь для каждая слючай особая палка…
Для рожденья младенца – вот эта зажги…
Вот – когда хоронить… Сьтоба не было жалко…
Сьтоб спокойная стала друзья и враги…
 
 
Есь на сватьба – когда многа огонь и веселья!…
Вон они, блисько печка, – все палка мои!…»
Я сглотнул: «Эй, старик, ну, а нет… для постели,
для любви, понимаешь ли ты?… – для любви?…»
 
 
Все лицо расплылось лучезарной лягушкой.
«Все есь, мальсика! Только та палка сильна:
перенюхаешь – еле, как нерпа, ползешь до подушка,
посмеесся, обидисся молодая жена!…»
 
 
«Нет жены у меня. Но, старик, тебя сильно прошу я,
я тебе отплачу,
я тебе хорошо заплачу:
для любви, для любви дай лучину твою, дай – такую большую,
чтобы жег я всю жизнь ее… – эх!… – да когда захочу…»
 
 
Усмехнулся печально бурят.
Захромал к белой печке.
Дернул ящик комода.
Раздался сандаловый дух.
И вложил он мне в руки
волшебную тонкую свечку,
чтоб горел мой огонь,
чтобы он никогда не потух.
 

____________________

 
Никогда?!
Боже мой!
Во весь рост поднимаюсь с постели.
«Сколько раз зажигал ты?…»
«Один. Лишь с тобою.»
«Со мной?…»
И, обнявшись, как звери, сцепившись, мы вновь полетели —
две метели – два флага – под синей бурятской Луной!
 
 
Под раскосой Луной,
что по мазутному небу катилась,
что смеялась над нами, над смертными – все мы умрем! —
надо мною, что в доме холодном над спящим любимым крестилась,
только счастья моля
пред живым золотым алтарем!
 
 
А в стакане граненом
духмяная палочка тлела.
Сизый дым шел, усами вияся, во тьму.
И ложилась я тяжестью всею,
пьянея от слез,
на любимое тело,
понимая, что завтра —
лишь воздух пустой
обниму.
 

Восточные картины художницы, живущей в квартире №… над подвалом

 
Красавица лежит
В сугробах простыней.
На пышном теле – бездна бликов и огней.
Да это я!… – Ах нет, это Даная…
Рыдает ангел, руки сжав, над ней…
 

____________________

 
Причесывайся, рыжая натурщица.
Свободная рубаха
Похожа на тюремный балахон.
Глаза прищурены:
Огонь волос слепит их.
Ты заработалась, замерзла. Отдохни.
 

____________________

 
Мой друг рассказывал:
Пришел в трущобы, к проститутке.
Она разделась.
В свете абажурной лампы
Сверкнули беззащитные ключицы.
В соседней комнате ребенок запищал.
За окнами слепая Волга стыла.
Он вывалил из кошелька деньгу,
Послал подальше власть и государство.
Дверь хлопнула, как крышка сундука.
 

____________________

 
…Ох, смеясь, я девчоночку эту пишу!…
Рассказать ее случай из жизни – прошу…
«Родила я в пятнадцать годков… Ой, что в школе
Было – ужас!… Не думайте, я не брешу…»
 

____________________

 
Голая девушка
Сидит вполоборота.
Худой рукой поддерживает грудь.
Лопатки ходят знобкими тенями.
Весь перламутр и позолота
Ушли на глину круглых плеч.
Глаза синей, крупнее слив.
Струятся волосы ручьями
По шее снеговой!
…Такой и я бываю
После целой ночи
С любимым.
 

____________________

 
Ты – нагая – по черному небу летишь!
Груди – Луны! И вся – медным Солнцем горишь!
Вот он, Космос, который – во мраке постели,
Где – от боли великой в подушку кричишь…
 

____________________

 
Ты тихо пальцы на бедро мне положил.
Дрожь меня пронзила.
Ты понял – и пальцы поменял на губы.
 

____________________

 
Люди, в любви соединяясь,
Прекрасны дикой красотой.
Ее писать – ну разве
Хвосты быков обмакивая в кровь,
На стенах
Пещер,
Где росписям потом молиться будут!
 

____________________

 
Разденемся. И лишь: люблю, люблю, —
Твердим, твердим, твердим, как во хмелю…
За это слово нам грехи простятся.
Весь Ад я этим словом отмолю.
 

____________________

 
Мы все меняем – лики и года.
Мы все меняем – вьюги, поезда.
А сами думаем, что мы-то – неизменны!…
А глянешь в зеркало – ох, не гляди: беда…
 

____________________

 
О, как, смеясь, отец меня писал!
Как на холсте меня он рассказал!
Во всех стихах я так себя не выдам,
Как отразил он – в самом страшном из зеркал…
 

____________________

 
Вжимаюсь, плачу, глажу – и слепну я опять…
О тело человека, тебя нам не понять —
Зачем – насущней хлеба,
Зачем – потопней вод,
Зачем – святей молитвы любимый жадный рот?…
 

____________________

 
…Газета мятая. И ложка – серебром.
И дом мышиный, предназначенный на слом.
Стою, как гренадер! И золотое зеркало твое
Вбирает снежной бездной
Мое черное белье…
 

____________________

 
Мой пряный, мой сухой Пантикапей!…
Плесни-ка, море, мне в стакан, налей…
Я молодость мою запью тобою —
Любимым все сильнее и скупей.
 

____________________

 
Плоть яростная женская груба.
Откину прядь прилипшую со лба.
Прости, любимый. Нежности не знала.
О нежности твоей – моя мольба.
 

____________________

 
Так нарисуй меня!… А как?… Вот так:
Монисто звонкое – как золотой карась – пятак,
И пестрядь юбок, и платок расшитый
Горит костром! На скулах – дикий мак!…
 

____________________

 
Цыганочку себе нашел?… Гляди:
Тебя крестом запрячу – на груди…
Тебя с собой – во вьюгу унесу…
В кулак зажму… От сытости – спасу…
 

____________________

 
Ох, сколько там времен?… На стрелки глянь:
Пора идти… Расшита снегом рвань
Посконной да холщовой нашей жизни…
Ну, с Богом. Поцелуй меня и встань.
 

____________________

 
Остались два печенья на столе.
Окно горячее – на выстывшей земле.
Остались мы, идущие по миру
Уже поврозь – в казнящей, хищной мгле.
 

____________________

 
«Любимая!…» – Но в зеркале – не я,
А в трещинах, морщинах – плоть моя…
И ты – старик… Не плачь. Тебя люблю я —
На берегу иного Бытия.
 

____________________

 
Старушка буду ведь!…
Скорей гляди:
Вздымается, идет волна груди…
Люби, покуда я не почернела!…
А там – пойдут холодные дожди…
 

____________________

 
А там – дожди косящие пойдут,
Слезящийся огонь очей зальют…
Еще, любимый, есть в запасе Время.
Еще не скоро наш Последний Суд.
 

* * *

 
– Ты за каждою дверью видишь – себя.
– Такая судьба.
– Ах, нахалка, да ты ж еще – молода!
– Да.
– А за этою дверью – что гудят?…
– Свадьбу – гости глядят.
– Чью?… Неужто – твою?!…
– Слушай, что пою.
 

Свадьба

 
Все по рынкам, по вокзалам, по миру скиталась.
Не краса была – а сила. Не любовь – а жалость.
 
 
Как вкусна вода из баков железнодорожных!
Близ гостиниц – вой собаки – отсветом острожным…
 
 
Сколько раз – в подушку криком: эх, судьбу узнать бы!…
Вот – сияю ярким ликом. Дожила до свадьбы.
 
 
Серьги – капельками крови. Дрожу, как синица.
Сколько было всех любовей, – может, эта – снится?!
 
 
Вспомню: боль… Пиджак на стуле… Писем вопль упорный…
В самолетном диком гуле – плач аэропортный…
 
 
Рюмки на снегу камчатном ягодами светят.
Сойкой в форточку влетает резкий зимний ветер.
 
 
Только счастья нам желают, нашу бьют посуду,
Только я тебя целую, все не веря чуду!
 
 
И когда средь битых чашек нас одних оставят —
Наши прошлые страданья ангелы восславят.
 

* * *

 
Горечь лифтов ноздри прожгла.
Вдоль по стенкам – надписей шрам.
Где-то здесь я была. Жила.
Здесь – залеченный жизни шрам.
 
 
Под пятою подъезд гудит.
Я бегу. О! Я узнаю —
Маргарин первобытно смердит,
И аккорд гремит, как в Раю…
 
 
Ты, высотка! Тюрьма людей…
Ты, любовь – ты пес за дверьми…
…От любви нам – паче зверей —
Жить – людьми, умирать – людьми.
 
 
О, как веки воспалены…
Флюорографом – этажей…
Все каморки – обнажены…
Все лилеи закинутых шей…
 
 
И, как вкопанная, замру
У квартиры с номером: ох,
Это здесь… И, как на ветру,
Съежусь: о, прости меня, Бог.
 

Грехопадение

 
Меня девки подговорили
И я белое платье пошила
Ну сначала ели и пили
Торт я резала да шутила
А была компания пестрой
Гобоист мой
да два шофера
Упирался мой локоть острый
В пачку драную»Беломора»
 
 
Общежитье
И день рожденья
Дух вахтерских и раздевалок
И соседки курянки варенье
Эх из курских китайских яблок
Гости гости куда ж уплыли
Гобоист мой напился пьяным
И тяжелые руки застыли
На кривом столе деревянном
 
 
Я-то знала – другую любит
Только я-то – живая птица
Я в вино обмакнула губы
Я боялась пьяной напиться
Я по нем музыкантишке сохла
Уже два с половиной года
Та другая давно б издохла
Я живуча
Такая порода
 
 
И когда он сгреб меня – кучей
Да на койку скриплую кинул
Да ожег щетиной колючей
Да приник губами сухими
Я сказала Да все что хочешь
Он Но я не люблю нисколько
Жизнь загубишь одною ночью
Да ее загубить недолго
 
 
Ох и страшно было
Так страшно
Я ж девчонка была натурально
С посконьем своим – в ряд калашный
Иноземный да чужедальний
А уж двадцать четыре года
Бабе стукнуло нестерпимо
Мужику б – посреди народа —
Закричала бы
Ты любимый
 
 
А тут страх этот – так ли двину
Я рукою ногою так ли
Пот клеймит бугристую спину
Волоса – наподобье пакли
Ребра гнулись – ломкие спицы —
Да под ребрами под мужскими
О как тяжко же становиться
Бабой – чтоб носить это имя
 
 
О как больно
как это больно
Эту боль рассказать – не хватит
Ни столицы первопрестольной
Ни железной прогнутой кровати
Я закрыла простынку телом
Чтобы он не узнал не понял
Что сермяжницу
захотел он
За парчовой царицей в погоне
 
 
Он не понял Назвал меня шлюхой
Только скучной очень плохою
Он сказал Твое тело глухо
Ты навек пребудешь глухою
Нет в тебе изюминки этой
Той что всех мужиков щекочет
Нет того медового света
Что испить до дна всякий хочет
 
 
И пошел ремень заправляя
Громыхая мелочью медной
А я думала что умираю
И упала на пол паркетный
Мы его мастикой натерли
Запах был гадюшный и сладкий
И схватил он меня за горло
Запах этот —
мертвейшей хваткой
 
 
И лежала всю ночь под дверью
Голяком
мертвяком
распилом
Дровяным
убитою зверью
Ржавым заступом
близ могилы
Заступись заступником
кто-то
Никого Пустынна общага
Вот какая это работа
Вот какая это отвага
 
 
Вот как бабами становяся
На паркетах пищим по-птичьи
А потом – от холопа да князя
Озираем державу мужичью
А потом
Что потом мы знаем
Мы – царицами
прем по свету
 
 
А ночьми
от боли рыдаем
Оттого что нежности —
нету