Текст книги "«Не убивайте чудо!» и другие рассказы"

Один шаг к Богу

Поздно вечером у отца Евгения зазвонил телефон: «Батюшка, Степан в себя пришел, приезжайте, пожалуйста!»

Степана батюшка знал хорошо. Сын партийных родителей, сам образцовый коммунист, он с молоком матери впитал, что религия – это опиум для народа, а попы – это воры и прохиндеи. И при встрече нет-нет, а пытался вразумить «отсталого» отца Евгения, что Бога нет и никогда не было. И «хватит уже валять дурака, снимайте-ка вы эти бабские шмотки и устраивайтесь, Евгений Александрович, на нормальную, уважаемую работу»…

Правда, когда-то в детстве верующая бабушка Нюра Степушку крестила, но это был его единственный поход в церковь. И тот в бессознательном, младенческом состоянии.

Крестик родители с него тут же сняли, отругав бабку за самоуправство. А сам Степка, став позже октябренком, потом пионером и так далее, до самой ее смерти припоминал ей этот «позорный факт своей биографии».

Но после внезапной гибели отца его мать Марина, с горя чуть не наложив на себя руки, обратилась к вере. Степана же это только раздражало.

– Ты думаешь, ему это поможет? Где был твой Бог, когда отец умирал? Где?! Нигде! Нет Его! – кричал он. И грозился выкинуть единственную икону Богородицы, которая чудом оказалась у них в доме после смерти бабушки.

Характер у Степана был тяжелый, властный, железный. Женившись, он частенько пил и поколачивал свою тихую, бессловесную жену Наденьку, когда та попадалась ему под горячую руку. Доставалось немало и детям. Поэтому, когда отец уходил на работу, дома все облегченно вздыхали. Его все боялись…

Шли годы. Дети выросли, Степан поседел, сгорбился. Умерла его старая мать, отдав перед смертью икону бабки Нюры невестке Наденьке. И теперь та уже выплакивала перед ней боль и, наверное, просила Божию Матерь смягчить характер мужа.

С возрастом характер Степана и правда немного смягчился. Он почти уже не бил жену, но не понимал, о чем она может говорить с «этой доской». «Иди лучше огородом займись», – ворчал он. И Надя безропотно шла. Никогда она мужу не перечила.

А потом Степан заболел. Врачи сказали: рак, где-то в голове. Физически он еще чувствовал себя крепким и сильным, но часто заговаривался и иногда не узнавал даже близких людей.

Надя предлагала мужу позвать отца Евгения, но тот лишь отмахивался:

– Что может сделать этот ваш поп, если даже врачи не могут?

«Однажды я все же пришел к нему, – вспоминал батюшка. – Дома у них было мрачно, тягостно… Ни исповедоваться, ни причаститься Степан не захотел. “Я сильный, сам справлюсь, – сказал он тогда. – А если помру, то сожрут меня черви, и все. Не верю я в эту вашу вечную жизнь!”»

А болезнь брала свое. И в один из дней Степан впал в кому. Врачи тогда сказали, что это конец. И для него лучше, если он умрет сейчас. «Потому что даже если он придет в себя, то никогда не станет уже прежним человеком. Он не будет никого узнавать, ничего не будет понимать. Будет овощем», – постановили они.

Надя вызвала домой детей, которые к тому моменту жили в городе своими семьями. Хоть как-то попрощаться с отцом. Вместе они ухаживали за ним, мыли… И, глядя на этого тающего на глазах, беззащитного человека, не верили, что когда-то это был грозный, «железный» Степан… И куда-то вдруг делись все обиды. Осталась только жалость. И любовь. Несмотря ни на что.

Вот тогда-то, часов в десять вечера, и зазвонил у отца Евгения телефон.

– Приезжайте, батюшка, Степан в себя пришел, – тихо сказала Надя.

«Даров у меня с собой не было, – рассказывал отец Евгений. – Я еще подумал тогда, может, утром приехать. Но вдруг утром будет уже поздно? Захватил освященного масла от мощей Сергия Радонежского, как раз недавно был в паломничестве в лавре, и помчался».

Степан лежал на кровати, глаза его были открыты. Как это ни странно, он был полностью в здравом уме. Узнал и родных, и батюшку. Всех называл по имени, хоть и говорил очень тихо, шепотом.

«Он о чем-то задумался, – вспоминал отец Евгений. – А потом попросил всех выйти из комнаты, а меня – остаться. Мы молчали. Было видно, что он хочет что-то сказать, но не знает, как начать».

– Степан, – начал батюшка. – Не хотите исповедаться?

– Я не знаю… Я никогда не верил в Бога. Но вы не уходите. Когда вы здесь, мне как-то спокойней. И знаете, я все думаю. Я обижал жену, детей, а они мне все простили, возятся со мной… Почему? У меня сейчас все болит. И я понимаю, что такую же боль приносил им…

– Потому что Бог есть! А любовь и прощение – это от Бога.

Отец Евгений предложил отслужить молебен. Потом, в конце, помазал Степана маслом, которое привез. Посмотрел на него и не поверил глазам. «У него даже взгляд изменился. Это был другой человек. Сложно объяснить, но это очень чувствуется, когда человека касается благодать. У меня даже душа запела…»

А Степан смотрел куда-то в сторону, и по щекам у него текли слезы… Он смотрел на ту старую икону Богородицы бабки Нюры, перед которой молились потом и его мать, и жена и которую Наденька принесла в эту комнату и поставила на комод.

– Батюшка, я вспомнил. Когда я был в коме, мне все казалось, что Она смотрит на меня и жалеет. И как будто чего-то ждет… И слышал, как Надя молилась. Может, и есть этот ваш Бог?

– Есть, Степан, есть…

Степан исповедался. Были у него на душе и тяжкие грехи, и совсем страшные. Он ничего не скрывал. Потом попросил позвать родных и со слезами просил у них прощения.

«А я смотрел и чувствовал, что в этом доме все изменилось, что Бог рядом», – вспоминал отец Евгений.

Утром после литургии отец Евгений приехал к Степану со Святыми Дарами. Подумал, что не успел. Степан был уже без сознания. Тут же находились врачи, которые сказали, что счет идет на минуты.

«Я подошел к кровати. И вдруг Степан открыл глаза, увидел меня, я его причастил. Как будто Господь сделал ему этот последний подарок. Ждал его покаяния и дождался».

Врачи уехали. А он прожил еще три недели. Наденька рассказывала, что он все смотрел на ту икону и просил, чтобы ему помогли перекреститься. Всем казалось, что Степан поправится. Он начал понемногу есть и садиться. Потом как-то позвал жену и детей, чтобы помогли ему встать с кровати. А когда им это удалось, он тяжело опустился перед женой на колени и уткнулся лицом в ее ноги.

Так на коленях и умер Степан. А с иконы на него с любовью смотрела Богородица.

«И потом, на отпевании, все чувствовали, что Господь здесь, рядом с этим человеком, “железным” Степаном, который всю жизнь жил не так – пил, бил, обижал… А потом, в последний момент, через свои страдания и любовь близких, сделал один маленький шаг навстречу Богу, и Он радостно, как друга, взял его за руку», – закончил свой рассказ отец Евгений.

«Спасибо за любовь»

В тот день отец Евгений отпевал двенадцатилетнюю Любу. На вид ей можно было дать лет восемь, не больше. Личика маленькой и хрупкой девочки почти не было видно среди моря ромашек – она их очень любила при жизни. А рядом с ней в гробике лежал старый, потрепанный плюшевый мишка…

Отцу Евгению уже не раз приходилось отпевать детей. Всегда это было очень тяжело. И он с трудом подбирал слова, пытаясь утешить родителей.

Но сейчас ему было как никогда больно. Невыносимо. Отец Евгений отпевал свою самую любимую прихожанку. Борясь с подступающим к горлу комом, он с трудом пел: «Со святыми упокой». И держался лишь потому, что знал: Любочкина душа сейчас правда там – со святыми, с ангелами, с Богом.

* * *

Эта семья появилась на приходе четыре года назад. Илья, Марина и трое их детей – маленькие близнецы Паша и Петя и восьмилетняя Люба.

На старшую девочку все сразу обратили внимание. Даже не потому, что она заметно хромала, а лицо ее портила заячья губа. Она вела себя не как другие дети. Любу совершенно не интересовала шумная ребятня, которая устраивала на подворье какие-то игры. Она не пыталась с ними познакомиться и даже как-то сторонилась. Зато она постоянно возилась со своими братишками и внимательно следила, чтобы никто из детей их не обидел. А если это случалось, испуганно закрывала собой малышей и тихо говорила:

– Пожалуйста, не надо.

Еще она часто подходила к родителям, брала за руку то одного, то другого, прижималась и заглядывала в глаза, как бы спрашивая: «Вы меня любите?» А те с ласковой улыбкой гладили ее по голове.

Позже отец Евгений узна́ет, что совсем недавно Илья и Марина взяли Любочку из детского дома. Пете с Пашей тогда было девять месяцев.

Родную мать Любы Нину лишили родительских прав. Когда-то она была дворничихой-алкоголичкой. А потом ее выгнали с работы и она стала просто алкоголичкой. В ее грязной, пропахшей табаком и дешевой водкой однокомнатной квартире постоянно пребывали какие-то мужики и стоял пьяный угар. И Нина даже не помнила, от кого из них она однажды забеременела. Хотела делать аборт, но кто-то из собутыльников сказал, что за детей «много платят» и на пособия можно прекрасно жить.

Всю беременность Нина вела свой привычный образ жизни. И даже не задумывалась, что теперь она не одна.

– Моя мать чего только ни делала, а я вон здоровая как лошадь, – гордо говорила она.

Девочка родилась раньше срока. Крохотная и синяя. Одна ножка у нее была короче другой. Голова, болтающаяся на шейке-ниточке, казалась огромной по сравнению с тощим болезненным тельцем. А ее маленькое сморщенное личико было изуродовано заячьей губой.

– Фу, какая страшная, – с отвращением сказала Нина и отвернулась от дочки. Ей было противно брать малышку на руки, и кормила она ее только потому, что мечтала поскорее выписаться, получить «хорошие деньги» и напиться.

У Нины была старенькая одинокая сердобольная соседка, бабушка Вера. Зная, что та должна родить, она купила на свою крохотную пенсию подержанную кроватку с подушечкой и одеялом, видавшую виды коляску и из своего постельного белья нашила пеленок. (Будущая мать всем этим мало интересовалась.) И попросила в своем храме у прихожан ненужную детскую одежду и памперсы. Там же она потом девочку и окрестит.

– Назови ее Любовью, – говорила бабушка Вера Нинке. – Будут у нас с ней именины в один день.

– Да какая она Любовь, с такой рожей, – ухмылялась та.

Но согласилась. Просто потому, что ей было все равно.

Поняв, что «хорошие деньги» за ребенка – это копейки, мать, казалось, вообще возненавидела дочь.

– И зачем я тебя, уродину, только родила! – кричала она со злого похмелья. – Людям показать стыдно.

Она била ее по лицу, когда кроха плакала и просила есть. Та не понимала: почему? Где же ее мамочка, которая ей так нужна? Которая должна прийти и спасти? И плакала еще сильнее. Пока ей не сунут грязную бутылку с дешевым питанием.

Люба могла часами лежать в мокрых пеленках, и никто не обращал на это внимания – ни Нинка, ни ее вечные гости. И, утомленная своим же криком, засыпала.

Со временем она вообще научилась не плакать. А просто смотрела в потолок и ждала. Или укачивала себя, мотая головкой из стороны в сторону.

Она никому не была здесь нужна. И только бабушка Вера, когда были силы, выходила с ней погулять во двор. Или брала к себе домой и пела колыбельные. А когда Любочке исполнился год, подарила ей хорошенького плюшевого мишку. И он надолго станет ее верным другом, которому можно все рассказать, уткнуться в него лицом, как, наверное, утыкаются дети в мамину грудь, и заснуть.

Но вскоре бабушка Вера умерла. И Люба с мишкой остались одни. Не считая Нинки, конечно.

Люба росла, Нина старела. Кавалеров, даже вечно пьяных, становилось меньше. И все чаще она била дочь. Страшно, жестоко – за все. Вымещая на ней злость за свою неудавшуюся жизнь. Она била ее за разбросанные по квартире бычки и бутылки… За то, что та хотела есть. Кормила и вообще что-то для нее делала только потому, что к ней уже приходила опека. Нина не боялась ее потерять, нет. Просто ей как матери-одиночке за Любу хоть копейки, но платили.

Била за то, что Люба приходила домой в грязном, разорванном платье. А когда та пыталась объяснить, что ее толкнул мальчик во дворе, со злостью говорила:

– Правильно сделал! Не можешь за себя даже постоять!

Любочка и правда не могла за себя постоять. А дети ее не любили и смеялись над ней.

– Смотрите, хромая! – кричали они ей вслед.

– Страхолюдина!

– Дочь алкашки!

Чуть повзрослев, она уже не обращала на них внимания. Садилась где-нибудь в стороне, под кустом или на лавочке, со своим мишкой и что-то ему рассказывала. А когда была помладше, хотела подружиться, подходила и приветливо улыбалась своими изуродованными губами. Они тыкали в нее пальцем, ставили подножки. Люба падала, по привычке закрывала голову руками, как делала, когда ее била мать, и лепетала сквозь слезы:

– Пожалуйста, не надо!

Потом она так же будет бояться за своих братишек и закрывать их собой от других детей.

Удивительно, но в этом аду Люба росла очень хорошей, доброй девочкой, как будто оправдывая свое имя. Она старалась угодить Нинке. Как могла наводила порядок. Накрывала ее одеялом, когда та, пьяная, засыпала на полу. И это были самые счастливые минуты в ее жизни. Она расчесывала спутанные, грязные материны волосы и приговаривала: «Ты красивая» – то, что ей самой никто никогда не говорил. Может быть, бабушка Вера, но Люба этого не помнила.

Не видя от матери ласки, она, когда та валялась бездыханная, ложилась рядом, брала ее руку и обнимала ею себя. И представляла, что мама сама это делает и шепчет ласково: «Доченька, солнышко, я люблю тебя!» Так всегда говорит соседка с пятого этажа тетя Ира своей маленькой Наташе.

Иногда она так засыпала рядом с Нинкой, прижав к себе мишку. А потом наступало утро, и Люба просыпалась от грубого толчка в бок и хриплого: «Воды принеси!»

Иногда, правда, Нинка была с Любой помягче. После первых двух-трех стаканов. Тогда она звала ее, брала за плечи, смотрела на нее мутным взглядом и говорила: «Что ж ты у меня такая страшная». И могла заплакать пьяными слезами.

Однажды Люба увидела, как кто-то из детей подарил своей маме букетик полевых цветов. И та расцвела, обняла, начала целовать белобрысую макушку.

«Если я подарю маме цветы, она тоже, наверное, обрадуется, – подумала девочка, – ведь ей никто никогда не дарил».

Любочка нарвала букет ромашек. Они ей очень нравились – светлые, приветливые, солнечные. Похожие на бабушку Веру – круглолицую, ласковую и всегда в белом платочке. Такой она изредка смутно всплывала в ее детской памяти.

Дома злая с похмелья Нинка отхлестала ее этими ромашками по лицу. Из носа у Любы пошла кровь.

– Бутылки пойди лучше сдай, денег нет, а этот веник выброси! – крикнула ей вслед мать и вытолкала за дверь.

Кто-то из соседей, увидев девочку с окровавленным лицом, вызвал милицию. И на этот раз Любу забрали. Ей было шесть лет.

Когда ее увозили, она вела себя тихо и даже не плакала. А под курточкой, чтобы никто не видел, прижимала к себе своего плюшевого мишку.

Только тогда, поняв, что произошло, Нина запричитала. Может, из-за тех копеек, которые ей платили. А может, шевельнулось в ней наконец что-то человеческое. Ведь кроме Любочки ее саму никто и никогда не любил.

* * *

Люба оказалась в детском доме – старом и обшарпанном. Но по сравнению с ее квартирой он показался ей чуть ли не дворцом.

Ее старую грязную одежду выбросили. Помыли, причесали. Дали чистое. Люба с удивлением гладила подол своего нового платья и не верила, что это для нее.

У нее хотели отобрать мишку – может, зараза какая на нем. Но Люба так плакала, что какая-то женщина попросила:

– Не надо, оставьте, я его постираю.

И погладила девочку по голове. Та сначала пыталась закрыться руками, боялась, что ее ударят, но женщина ласково сказала:

– Не бойся, тебя никто не обидит. Тебя как зовут?

Так Люба познакомилась с Мариной.

Марина работала здесь воспитателем. Она очень отличалась от остальных сотрудников детдома какой-то трогательной сентиментальностью.

Она смотрела на всех этих деток, еле сдерживала слезы и хотела всех обнять. Нет, другие не были злыми. Они тоже были хорошими людьми, но со временем привыкли к детскому горю. И просто делали свою работу. А Марина привыкнуть не могла.

Странно звучит, но Любе нравилось в детском доме. Ее почти не били – там были такие же несчастные дети, которым в жизни не повезло. Иногда они, конечно, дрались между собой, порой доставалось и ей. И как и раньше, она закрывала голову руками и просила:

– Пожалуйста, не надо!

По сравнению с домом ее хорошо кормили. С ней занимались, играли. У нее была чистая кровать и игрушки. Но больше всех она любила своего мишку. И часто сидела с ним одна в уголке.

Скучала ли она по матери? Может, да, а может, и нет. Она спрашивала о ней первое время, а потом перестала.

Люба очень привязалась к Марине. Она часто вспоминала, как та первый раз погладила ее по голове. Марина всегда гладила ее при встрече, разговаривала с ней, но тот, первый раз был самым удивительным.

А Марине было жалко Любочку. Со временем она заметила, что все чаще думает об этой напуганной хромой девочке с заячьей губой.

Как-то за ужином Марина рассказала о Любочке своему мужу Илье.

– Может, заберем? – неожиданно для себя самой спросила она.

– Мариночка, я понимаю, жалко. Но всех же не возьмешь.

А потом Марина забеременела. Двойней. Ей все тяжелее становилось работать, она много времени проводила на больничном, и они с Любой виделись все реже. В последний вечер перед декретным отпуском она зашла к девочке попрощаться.

– Ну все, Любочка, ухожу. Расти большая, будь хорошей девочкой… – Она замолчала, не зная, что еще сказать. – Я… Я люблю тебя…

– Пожалуйста, не уходи, – шептала ей вслед Люба. – Мама…

А когда Маринины шаги затихли, отвернулась к стене и уткнулась мокрым лицом в своего мишку.

Потом она часто так лежала и плакала.

* * *

А у Марины родились мальчики – прямо накануне праздника Петра и Павла. И назвали их в честь апостолов. Счастью родителей не было предела. И Марина все реже думала о Любочке. Но однажды, гуляя с коляской, они оказались у детского дома.

– Мама! – раздался вдруг знакомый голос.

Марина обернулась. Из-за забора на нее смотрела Люба. И по щекам у нее текли слезы.

– Мама…

Илья положил Марине руку на плечо. Они все решили.

Так у Любы появилась семья. Конечно, сначала было непросто, особенно Илье. Ведь чужой человек в доме. Свои еще маленькие совсем. И постоянная суета. Они только переехали на новую квартиру. Но Люба была редким ребенком, удивительным. Она действительно была любовью.

Она не верила в свое счастье и, казалось, была готова сделать все, чтобы доказать новым родителям, что она его достойна. Она быстро научилась обращаться с братишками и возилась с ними днями напролет. А они радостно ей улыбались и тянулись на руки. Малыши не видели ни ее заячьей губы, ни короткой ноги. Они видели прекрасную старшую сестренку, которая их очень любит.

Люба помогала Марине убираться в квартире и попросила научить ее готовить. И однажды с гордостью поставила перед папой (ей так нравилось это новое слово «папа») свой первый приготовленный для него обед – куриный суп. Пересоленный, правда. Но Илья героически съел и очень хвалил.

Они много гуляли и как-то набрели на поляну с ромашками.

– Я так люблю ромашки, – сказала Марина. – Любочка, собери мне букетик.

Девочка нарвала охапку цветов, а Марина обняла ее и поцеловала в макушку. Так, как она мечтала когда-то, чтобы сделала Нина.

Они стали ходить все вместе в ближайший храм, к отцу Евгению. Там Люба впервые исповедалась и причастилась. Что она говорила о себе батюшке – неизвестно. Но потом он сказал Илье с Мариной:

– У вас удивительная девочка. Берегите ее!

Вечерами Марина читала ей книги. Часто – о Боге, о святых. Любе очень нравилось слушать о Христе. И однажды она спросила:

– А можно я и за маму Нину буду молиться?

– Конечно, можно.

Укладывая спать, Марина обнимала ее. И Люба с улыбкой засыпала и сквозь сон слышала ласковое: «Доченька! Я люблю тебя!»

Так прошло три года.

Люба ходила в школу. Сначала кто-то над ней смеялся, но потом все привыкли и перестали обращать внимание. Она не стремилась общаться с другими детьми. Хотя была всегда приветлива и ни разу никого не обидела. Ей больше нравилось дома, где ее все любили. Где ее никто никогда не обругал, не ударил и называли красавицей. Она грелась в этой любви, которой так мало видела в жизни. И сама любила – чисто, преданно, благодарно.

Еще она любила храм и отца Евгения. Она помогала на подворье, ухаживала за цветами, о чем-то говорила с батюшкой. И подолгу стояла перед иконами – что-то шептала…

А потом Люба заболела. Наверное, прошлая жизнь сказалась и надорвался маленький организм. Она сгорела от лейкоза буквально за полгода. Родители продали машину, квартиру, переехали к родителям, но врачи не смогли ничего сделать. Люба умерла в больнице. Незадолго до этого отец Евгений ее причастил.

…Она держала за руки Илью и Марину, которых чудом к ней пустили, и слабо улыбалась. С этой улыбкой она и заснула навсегда.

Тихо ушла из нее ее чистая детская душа, только в конце отдохнувшая и узнавшая, что такое тепло. А рядом лежал ее плюшевый мишка…

Когда через несколько дней после похорон Марина найдет в себе силы разобрать Любочкины вещи, под подушкой у нее она увидит записку:

«Молитесь, пожалуйста, за маму Нину. И спасибо вам за любовь!»