Текст книги "Вот пришел папаша Зю…"

Процесс пришёл

В этот же день была ещё одна большая неожиданность. После обеда единственное окно коммунальной кухни снова заслонил огромный мебельный фургон. Как и в первый раз жильцы 51-ой квартиры побросали кастрюли и столпились у окна.

– Великое переселение народов! – усмехнулась Харита Игнатьевна.

– Чего, опять к нам? – облизнулся Софокл.

В квартиру снова вошла Валентина Ивановна Матевенко, неся перед собой флаг парламентёра – очередной ордер. Жильцы с любопытством заглянули за спину Валентины Ивановны и обнаружили… Михаила Сергеевича и Раису Максимовну Гробачёвых.

– У нас что, отстойник бывших президентов? – саркастически спросила Серёгина.

– Что, и Борис Николаевич здесь? – растерянно и вместе с тем радостно воскликнул Михаил Сергеевич, увидев Наину Иосифовну и Татьяну в кухонных передниках. И повернулся к Раисе Максимовне: – Ну вот видишь, Раиса Максимовна, Ёлкин тоже здесь. Значит, и нам пережить можно.

Коммуналка и восемнадцатиметровка произвели на чету Гробачёвых тяжёлое впечатление. Более тяжёлое, чем на чету Ёлкиных-Доченко.

Михаил Сергеевич долго стоял у зарешёченного окна, скрестив на груди руки, и уголки его губ были опущены вниз – что обозначало крайнюю степень удручённых раздумий. Он представлялся себе Наполеоном, сосланным на остров Эльбу. Раиса Максимовна в такие минуты старалась его не трогать. Утешать она его будет потом.

А пока она распоряжалась вносимой мебелью и расплачивалась с грузчиками.

– Как ты думаешь, Захарик, – Михаил Сергеевич опустился на тюки с одеждой, – они пришли надолго?

Раиса Максимовна поняла, кого он имел ввиду.

– Ах, Ми! – вздохнула она. – В семнадцатом тоже рассчитывали, что большевики пришли ненадолго. А они продержались семьдесят лет!

– Захарик, ещё семьдесят лет мы не проживём.

…Когда-то, ещё в студенческие годы, Рая и Миша в Третьяковке увидели картину Венецианова «Захарка»: крестьянский мальчишка в кепке, из-под которой во все стороны торчат волосы. «Смотри, Рая! – рассмеялся Миша. – Этот Захарка ужасно похож на тебя!» Так Раиса Максимовна стала Захариком…

– Нужно что-нибудь предпринять, Ми, иначе мы здесь погибнем.

– Но что мы можем сделать, Захарик? – уныло спросил Михаил Сергеевич.

– Мы организуем путч против этого Зюзюкина!

– Нет, Захарик, второго путча мне не пережить.

– А в коммуналке жить хочешь?! – спросила Раиса Максимовна и сморщила носик: – Здесь стоит какая-то невообразимая вонь. – Вдруг она выпрямилась и торжественно объявила: – Ми, нужно связаться с Западом! Запад нам поможет.

– Но как мы с ним свяжемся, Захарик? Я так думаю, что за каждым нашим шагом следят зюзюкинские ищейки. Они нам ничего такого не позволят.

– Связь нужно установить где-нибудь в квартире, чтобы не вызывать подозрений. Например, в туалете или ванной комнате. В ручку душа можно вмонтировать мобильный телефон. Шум воды будет заглушать разговор. Я займусь этим сама. Связь с Западом я беру в свои руки. Ми, так жить нельзя!

На кухне выяснилось, что место Гробачёвым досталось самое невыгодное: на проходе и возле раковины.

– Все вакантные места давно разобраны, Раиса Максимовна, – проконстатировала факт Харита Игнатьевна, видя расстроенное лицо супруги экс-президента.

– Может быть, кто-нибудь уступит своё место мадам Гробачёвой? – ехидно обратилась к соседям Серёгина.

Гробовое молчание было ей в ответ.

– Народ безмолвствует, Раиса Максимовна, – усмехнулась Харита Игнатьевна.

– Раиса Максимовна, мы уступим вам своё место! – патетично воскликнули сёстры Ольга и Ирина. – Вот, пожалуйста, занимайте!

– О, как я вам благодарна! – обрадовалась Раиса Максимовна.

– Ну что вы, не стоит, – благородно возразила Ирина.

– Мы всё равно редко готовим, – добавила Ольга.

– Они у нас сыты пищей духовной, – объяснила Харита Игнатьевна.

Но выяснилось, что внушительных размеров шикарный стол Гробачёвых никак не втискивается в бывшее место сестёр.

– Может быть, кто-нибудь подвинет свой никчемный столик для королевского стола мадам Гробачёвой? – снова протестировала соседей «на вшивость» Харита Игнатьевна.

И опять гробовое молчание было ей в ответ.

– Народ безмолвствует, Раиса Максимовна, – притворно вздохнула Харита Игнатьевна.

– Отпилить его надо! – внёс ценное предложение Софокл. – Тогда будет в самый раз.

– Пилить мой стол?! – ужаснулась Раиса Максимовна. – Но это же антиквариат! Швеция!

– Вот чудненько! – всплеснула руками Харита Игнатьевна. – Теперь у нас на кухне будет «шведский стол»: подходи и бери, что душеньке угодно!

Находящиеся на кухне прыснули со смеху.

Раиса Максимовна высокомерным взглядом смерила эту язву, но промолчала. Она пошла жаловаться мужу.

– Ми! Они хотят пилить наш антикварный шведский стол! Он не помещается на кухне!

– Захарик, пусть пилят всё, что угодно, – махнул рукой Михаил Сергеевич. – У меня такое ощущение, что меня самого распилили пополам.

Так как Генька Безмозглый был ещё здесь, деля ёлкинские хоромы на отсеки, пилить шведский стол поручили ему. Раиса Максимовна стояла рядом с таким выражением, будто ей без наркоза пилили здоровую кость.

– Ну и дерево, зараза! – вспотел пилить Генька. – Дуб, что ли?

– Граб! – с достоинством ответила Раиса Максимовна.

– Гроб! – в тон ей ответил Генька.

– Будет нам тут всем гроб с крышкой! – раззубоскалился Софокл.

Ещё через полтора часа огрызок антикварного шведского стола был втиснут в фанерно-дровяную клумбу коммунальной кухни. Раиса Максимовна, рыдая сердцем, стала перетаскивать в него тефалевую посуду.

К вечеру удручённые Гробачёвы сидели в своей комнате на диване и обсуждали своё положение.

– Помнишь, Захарик, как мы в Ставрополе, когда только что приехали, снимали крохотную комнатушку у одних пенсионеров? – предался воспоминаниям Михаил Сергеевич. – В центре стояла огромная печь, а по углам еле-еле помещались кровать, стол и два стула.

– А книги?! Ми, ты забыл о книгах! – подключилась в воспоминания Раиса Максимовна. – У нас было два громадных ящика с книгами!

– И когда мы иногда ссорились, я стелил себе на этих ящиках… – рассмеялся Михаил Сергеевич.

– А потом ночью всё равно приходил ко мне… – лукаво добавила Раиса Максимовна.

Михаил Сергеевич был рад, что его Захарик немного развеселилась.

– А какая светлая была комната: целых три окна, выходящих в сад! О, Ми! Это было наше с тобой первое совместное жилище! Как… как мы были счастливы тогда, помнишь?

– Конечно, Захарик. Хотя жилось нам совсем нелегко.

– Да! Чтобы протопить эту чёртову печь, мы покупали дрова и уголь! А готовила я в крохотном коридорчике на керосинке.

– А помнишь, Захарик, ту огромную коммуналку, где мы жили потом? Мне сначала казалось, что там комнат пятнадцать, не меньше, а народу было…

– Комнат было всего восемь, Ми, – рассмеялась Раиса Максимовна. – А народу было действительно очень много. Чтобы умыться и сходить в туалет, приходилось порой ждать своей очереди.

– Да, это было целое маленькое государство. И как-то мы все там умудрялись ладить, вот что удивительно.

– Ми, я помню одно твоё письмо мне – из твоей командировки. Что-то такое… «Дипломатические отношения с суверенными единицами должна поддерживать ты. Надеюсь, не без гордости будешь проводить нашу внешнюю политику. Только не забывай при этом принцип взаимной заинтересованности».

Оба, и Михаил Сергеевич, и Раиса Максимовна, рассмеялись.

– Как давно это было, Захарик. И, вместе с тем, как недавно!

– Но, Ми! – воскликнула Раиса Максимовна, снова возвратясь в сегодняшний день. – Я думала, что этап коммунальных квартир давно канул в Лету! А получается, всё возвращается на круги своя. Вот уж не предполагала на старости лет опять попасть в коммуналку!

Михаил Сергеевич обнял жену за плечи и скорбно поджал губы.

– Захарик, мы с тобой столько пережили всяких катаклизмов и поворотов судьбы, что, может быть, процесс ещё пойдёт в другую сторону, благоприятную для нас, – не совсем, правда, уверенный в этом, проговорил Михаил Сергеевич. – Наверное, это я во всём виноват. Виноват в том, что вот сейчас мы с тобой, Захарик, сидим в этой комнате коммунальной квартиры.

Раиса Максимовна молчала.

– Помнишь, Ми, первые годы перестройки, мы с тобой в Италии… – начала она. – Миланцы приветствуют нас, скандируют: «Гроби, Гроби!» И у нас с тобой… Я помню это, Ми: у нас с тобой на глазах были слёзы. Слёзы радости, какой-то сопричастности… Ты повернулся ко мне и сказал: «И ради этого тоже стоило начинать перестройку!» – Раиса Максимовна с долей грусти посмотрела в глаза мужу: – Ми, скажи честно, если бы тебя вот сейчас спросили: стоило ли затевать перестройку, что бы ты ответил?

Михаил Сергеевич долго сидел молча, поджав губы.

– Ну, Захарик, – наконец сказал он. – Кто же мог предположить, что процесс пойдёт так далеко?

Уже поздно вечером Ёлкины услышали тихое поскрёбывание в свою дверь. Когда Наина Иосифовна открыла, на пороге стоял Софка. В руках он держал старенький деревянный стульчак.

– Я извиняюсь… – сказал он. – Вот… Не требуется? Подешёвке отдам.

– Да-да, конечно. Сколько?

– По старым ценам за полсотни. Значит, теперь – два с полтиной.

– И за два сойдёт! – выглянул из-за спины Наины Иосифовны зять Лёша и взял у Софокла стульчак.

Софка согласно кивнул.

Когда минут через пятнадцать Наина Иосифовна вышла в коридор, то увидела, что с таким же стульчаком Софокл скребётся в дверь к Гробачёвым.

По закону бывшим президентам, ушедшим в отставку, полагались телохранители. Были они выделены и Ёлкину с Гробачёвым. Правда, обе четы не без оснований полагали, что эти церберы по совместительству ещё и зюзюкинские агенты, и по ночам поставляют куда следует сведения о своих подопечных.

Телохранитель Ёлкина, за неимением свободных помещений в квартире поселился в кладовочке, а телохранитель Гробачёва – на антресолях. Для этого соседям пришлось предварительно их освободить от накопившегося там хлама.

Горячее сердце Светланы Горячиной

Всю президентскую избирательную кампанию Светлана Горячина пребывала в раже.

– Мы должны победить! – твердила она неистово денно и нощно. – Это дело всей моей жизни!

В день выборов она не находила себе места. Сначала в день первого тура выборов. Потом выяснилось, что будет второй тур, и Зюзюкин будет принимать в нём участие. И она не находила себе места в день второго тура выборов.

Она молилась за него.

– Мы должны победить! Мы должны победить! – заклинала она. – Иначе мне не жить.

Но «не жить» Светлане Горячиной было в любом случае.

Каждый вечер, ложась спать, она становилась на колени перед портретом Владимира Ильича Ленина, что висел у неё в Красном углу спальни, убранный кумачовыми рушниками (и лампадка горела), смотрела в Его строгие глаза, пронзающие и испытывающие сердце каждого коммуниста, и вела с Ним задушевные беседы.

Не было для Светланы Горячевой никого прекраснее и выше Его. Только она, она одна была Его «вечная невеста», Его истинная верная подруга. Его – вечно живого, того, который всегда с нами.

Какие прежде песни о Нём слагались! Какие хоры о Нём пели!

…Вот взметается многопудовый занавес огромной сцены Дворца Съездов, а там – хор из тысячи человек. Выходит ведущая в длинном вечернем платье и объявляет зычным голосом:

– Серафим Туликов! Слова Льва Ошанина! Кантата! Оратория!

И начинают – величаво так, задушевно:

 
ЛЕ-ЕНИ-ИН…
 

Аж кровь в жилах стынет!

Самой любимой песней Светланы Горячиной была эта:

 
Ленин в твоей судьбе,
В каждом счастливом дне,
Ленин – в тебе и во мне!
 

Как это верно и гениально подметил поэт!

 
Ленин – всегда живой,
Ленин – всегда с тобой…
 

«Всегда со мной!» Всегда. Его миниатюрный портретик, завёрнутый в красную тряпочку, она носила у самого сердца – в бюстгальтере. Когда случалось ей где быть одной, – например, в перерыве заседаний Госдумы выйдет в туалет, достанет из бюстгальтера тряпочку, развернёт и долго на портретик смотрит. Потом поцелует Его в лысинку, снова в тряпочку замотает, и сунет в бюстгальтер. Господи, сладко-то как!

 
…В горе, в надежде и радости.
 

Да, именно так! В горе, в надежде и радости. Как верно и точно! Какой удивительный всё-таки поэт Лев Ошанин. Тонкий. Чувствующий. Видать, через себя пропустил. Что говорить, «поэт в России больше, чем поэт», – как сказал какой-то ещё поэт – правда, не такой великий, как Ошанин.

И вот, ложась каждый вечер спать, Светлана Горячина, стоя на коленях, тихо и душевно беседовала с Ним:

– Владимир ты наш Ильич, товарищ ты наш Ленин! – шептала она в страстном упоении, и всё, доселе невостребованное, столько времени маявшееся в ней, не находя выхода, выплёскивалось в неистовую молитву. – Прости Ты грехи мои, вольные и невольные, если сотворила я что некоммунистическое, против дела Твоего. Да сбудется воля Твоя о построении коммунизма в одной отдельно взятой стране. И сделай так, Владимир Ты наш Ильич, чтобы Геннадий Андреевич Зюзюкин победил на этих выборах. Жизни своей не пожалею. Возьми её в зарок, если понадобится она Тебе ради нашей Великой Победы на этих выборах. Ты же знаешь, я готова отдать Тебе всё, что есть у меня, чего бы Ты не попросил. Потому что жизнь моя давно принадлежит Тебе и Революции.

Светлана Горячина – партийный псевдоним. Она его сама для себя выбрала. Горячина – потому что сердце у неё горячее, а Светлана – потому что помыслы у неё светлые. Это не какая-нибудь Сажи Умалатова, у которой с таким именем не может быть светлых помыслов. Предательница! На Зюзюкина бочку катит, свою партию создала! «Диванную» партию – которая вся умещается на одном диване. Наверняка в президенты метит! Но у России не может быть президента с таким именем – Сажи Умалатова. А только с именем – Светлана Горячина. И она обязательно будет после Зюзюкина. А сейчас должен победить он. Ничего, она подождёт. Если не умрет.

Своим товарищам по партии Светлана Горячина говорила:

– Если Геннадий Андреевич победит на выборах и станет президентом, я этого не выдержу: я умру от счастья.

Своё слово верного коммуниста-ленинца Светлана Горячина сдержала.

Когда окончательно определились результаты выборов, и стало известно, что победил Зюзюкин, изболевшее за большевицкое дело горячее сердце Светланы Горячевой не выдержало такого накала.

Умирая, она нащупала в бюстгальтере священный образок и завещала своим близким и сотоварищам по партии похоронить её с этим образком. Потом взгляд её зажёгся истовым блеском, она приподнялась в страстном порыве и проговорила:

– Умираю за дело, которому посвятила всю свою жизнь, как завещал наш вождь Владимир Ильич Ленин. За счастье всех трудящихся на земле, за то, чтобы наши дети…

Светлана Горячина хотела ещё много чего сказать перед смертью, и даже спеть свою любимую песню «Ленин всегда с тобой», потому что говорить о своих коммунистических чувствах – а особенно петь – можно бесконечно. Но умерла.

На гражданской панихиде по Светлане Горячевой говорились пламенные речи. Приехал на панихиду сам Геннадий Андреевич со свитой и сказал такие слова:

– Спи спокойно, наш дорогой товарищ! Знамя, обронённое тобой, подхватили крепкие руки – руки твоих товарищей по партии! Мы его больше не выроним! Ты пала в борьбе за дело всех трудящихся, как нам завещал Великий Ленин!

Зюзюкин говорил сорок минут. В заключении он дал клятву:

– Перед гробом своего товарища по партии торжественно обещаю, официально вступив на пост президента, первым же своим Указом увековечить память верного коммуниста-ленинца. Отныне одна из улиц города Москвы будет носить имя Светланы Горячиной. А так же улицы во всех крупных городах Российской Федерации. Посёлок, где родилась Светлана Горячина, будет переименован в Светланогорячинск, а город, где прошла пламенная юность верного ленинца – в Горячиноград.

Напоследок Геннадий Андреевич сказал:

– Твоё большое горячее сердце, дорогой наш товарищ, в борьбе за правое дело левых разорвалось на тысячу осколков. И теперь каждый коммунист будет носить на груди значок – кусочек горячего сердца Светланы Горячиной.

И Геннадий Андреевич показал всем присутствующим коммунистам макет значка: на пурпурном всполохе – кусочке преданного сердца – красовались две большие белые буквы СС – сердце Светланы.

После речи Геннадий Андреевич с верными ленинцами отправился на очередной банкет праздновать свою победу.

И только Он – Великий Вождь Всех Трудящихся – знал, что вовсе не от счастья умерла Светлана Горячина. Это Ему понадобился зарок за победу на выборах Геннадия Зюзюкина.

«Московская дева» снова на коне

В ту самую ночь, когда были объявлены предварительные результаты выборов, и Светлана Горячина от счастья отдавала Ему свою коммунистическую душу, другая пламенная революционерка – Валерия Ильинична Новодровская снова готовилась, как в давние застойные времена, к работе в подполье.

Всю ночь Валерия Ильинична тщательно вычищала свой домашний архив, чтобы комунякам не досталась в их кровавые руки ни одна ценная информация о выпестованном ею Демократическом союзе. Впрочем, они за годы демократии так засветились, что всех можно брать голыми руками, и топить и вешать косяками, чем в ближайшее время комуняки и займутся. На их красных митингах давным-давно составлены «чёрные» списки. Эти питекантропы Ампиров и Маркашов уже, небось, подыскивают подходящие каменюки и чешут от нетерпения свои причинные места.

Компромата в её архиве было так много, что сначала Валерия Ильинична жгла его в ванне, а когда вспыхнула и закапала чёрным полиэтиленовая занавеска, пришлось устроить маленький костерок на лестничной площадке.

Едва забрезжил рассвет, Валерия Ильинична поднялась на чердак. Здесь, ещё с доельцинских времён, у неё была установлена сигнализация оповещения всех дээсовцев о контрольном сборе в критической ситуации: телефоны прослушивались. Валерия Ильинична сама сконструировала эту сигнализацию по принципу Тимура, который сзывал свою команду. Ей давно предлагали разобрать её, уверяя, что времена комуняк давно миновали, что им возврата нет. О, как они оказались наивны! Только она, как Старая Крыса, держала про запас все их прежние методы борьбы, нутром чуя возможную опасность. Увы! – она оказалась права. Как оказался прав ещё один молоденький дээсовец, предвидевший:

 
И когда-нибудь в полночь
Всё начнётся с нуля:
Будем красную сволочь
Вышибать из Кремля.
 

Валерия Ильинична подошла к сигнализации – старенькому корабельному штурвалу, – точно, как у Тимура. Толстый слой пыли и паутина покрывали небольшое сооружение. Валерия Ильинична крутанула колесо, подняв пыльное облачко. Жалкое кряхтенье и стон были ей в ответ. Конечно, за столько лет вся система вышла из строя. Валерия Ильинична взялась за ручки штурвала и постояла, задумавшись, несколько секунд. Воспоминания нахлынули на неё.

Когда-то она стояла вот так, вертя штурвал во все стороны, сзывая аварийный сбор, и крича про себя: «Бей в барабаны! Труби в трубы! – как Эмилия, вдова дворцового коменданта из сказки Шварца «Обыкновенное чудо» – Караул, в ружьё! Шпаги вон! К бою готовьсь! В штыки!»

О, благословенные годы! Как она была счастлива тогда! Она сражалась! Она всю свою сознательную жизнь ползла к амбразуре, чтобы закрыть её собой. Она – вечный Буревестник, призывающий на свою голову бурю. Она всю жизнь жаждала борьбы, боя, мечтала погибнуть от руки врагов на руках друзей – как комиссар в «Оптимистической трагедии» Вишневского. Или как её любимый Овод. Чтобы враги расстреливали её и плакали, расстреливая. Впрочем, это не про комуняк. Эти не заплачут. Но теперь-то уж точно заплачут. Правда, по другому поводу: от страха и злости. О, как она будет к ним безжалостна! Она не успокоится, пока останется на Земле хоть один комуняка! Весь остаток своей жизни пламенной революционерки она посвятит их уничтожению. Партаппаратчику – партаппаратчиково. Как говорится, война объявлена, претензий больше нет. И пусть их рассудит Калашников.

В своё время они её не убили – на свою голову. Она всегда утверждала, что КГБ поступает глупо, сохраняя ей жизнь, и что в этом они ещё раскаются. Пожалуй, они раскаялись уже в день закрытия их «конторы». Теперь война будет не на жизнь, а на смерть. Вот только жаль, годы не те. Здоровье не то. Она не просто Старая Крыса, она Старая Больная Крыса. Но это будет её последний смертный бой и она, быть может, наконец погибнет.

Валерия Ильинична на прощание ещё раз с силой крутанула штурвал и, бросив в предрассветный туман воинственный клич дикарей из не помнит какой книжки: «Батуалла!», достала из сумки ракетницу.

Три красных и две зелёных ракеты – условный сигнал. Аварийный сбор всей организации в их Гайд-парке – Пушкинской площади. Дальнейшее – по обстоятельствам.

Протрубив всеобщий сбор, Валерия Ильинична, напевая свою любимую песню «Ты только прикажи, и я не струшу, товарищ Время, товарищ Время», крышами пробралась на соседнюю улицу: у её подъезда наверняка уже дежурят «топтуны».

Митинг на Пушкинской был краток и лаконичен – и так всё ясно. Его лозунги просты и незатейливы:

НА БАРРИКАДЫ!!! ДС – СНОВА ПОДПОЛЬЕ! СВОБОДА ИЛИ СМЕРТЬ! БЕЙ КРАСНЫХ, ПОКА НЕ ПОБЕЛЕЮТ! ЛУЧШЕ МЁРТВЫЙ, ЧЕМ КРАСНЫЙ! СУШИ СУХАРИ: ПОВОД ОНИ НАЙДУТ

Домой Валерия Ильинична не вернулась. Лубянку и психушку ей больше не выдержать. Ей не двадцать лет. И не тридцать. Даже не сорок. Но с собой она всегда носила маленький чемоданчик с необходимыми вещами – бельём, книгами, лекарствами. Чемоданчик профессионального революционера.

С митинга Валерия Ильинична ушла в подполье.

Подполье находилось на даче Константина Борового, замаскированное под обычный погребок для дачных заготовок.

Валерия Ильинична понимала: здесь ей долго не продержаться, даже если отстреливаться, а последнюю пулю пустить в себя. Нужны глобальные и радикальные меры: смертный бой с красно-коричневыми и – мечта всей её жизни! – Нюрнбергский процесс над ними.

Когда-то, ещё в студенческие годы, она организовала подпольный антисоветский кружок, и один из её подпольщиков обещал ей в случае чего Кантемировскую танковую дивизию – там служил его брат. Его брат служит там до сих пор – теперь комдивом. Она наводила справки. И помнила, что в нужный момент ей обещали ввести танки в Москву и захватить Кремль. Она всё оттягивала эту акцию, считая, что ещё не пришёл крайний случай. И вот, он пришёл. Её план, прямолинейный, как клинок, и прозрачный, как хрусталь. Ей нужна танковая Кантемировская дивизия!

На контрольно-пропускном посту (КПП) Кантемировской дивизии молоденький сержант, сладко позёвывая, дочитывал потрёпанную, Бог весть как очутившуюся в ящике стола, книжонку «Овод». Обычно в этот час на КПП тихо и спокойно: начальство разъехалось по домам, в части остались только дежурные офицеры. Напарник сержанта рядовой Непруха страдал животом и, вырвав прочитанную сержантом страницу, в очередной раз нырнул с головой в ближайший бурьян.

Что за слащавая романтическая белиберда! – думал сержант о романе. Только от смертельной скуки можно такое читать. Ещё жарища стоит такая… Искупаться бы… Он ещё раз зевнул и захлопнул книгу.

Вдруг перед ним, будто из марева зноя, возникла весьма странная дама, достойных габаритов, в мощных очках и обёрнутая, как спросонья показалось сержанту, во флаг Соединённых Штатов.

«Штатовские диверсанты!» – пронеслось в сержантской голове. И одна рука его потянулась к телефону, другая – к кобуре.

– Не делайте глупостей, молодой человек, – низким голосом попросила дамочка. – Уничтожить меня невозможно. Даже коммунисты в доперестроечную эпоху берегли меня как Старую Крысу из «Маленького принца» Экзюпери. Они периодически приговаривали меня к смертной казни, но всякий раз им приходилось меня миловать: ведь я была у них одна. Впрочем, вам этого не понять: вы уже иной формации. И слава Богу.

Обе руки сержанта вернулись на место, и он с любопытством уставился на дамочку. Только сейчас он рассмотрел, что это не американский флаг – это на ней такая футболка.

Тут дамочка увидела книгу на столе, и её очки слегка запотели.

– Мой любимый роман, – сентиментально призналась она. – Соответственно, мой любимый герой. Всю свою сознательную жизнь старалась ему подражать. Вечная борьба, подполье, страдания, голод, холод, вдали от Родины, от возлюбленной, и – какая прекрасная смерть – от руки врага! Что может быть прекраснее, не правда ли, гер сержант? Пастораль! Об этом может только мечтать настоящий революционер! Одобряю ваш выбор, гер сержант!

«Бундесовская шпионка!» – предположил гер сержант.

Дамочка-Овод придвинулась совсем близко к сержантику и страстно, но чётко произнесла:

– Мне крайне необходима ваша дивизия, гер сержант! Я надеюсь, вы не будете против, если я поведу вашу дивизию брать Кремль вместе с папашей Зю?

«Сумасшедшая! – догадался гер сержант. – Или на солнце перегрелась».

Но настроение его почему-то улучшилось, и он почувствовал расположение к Оводихе.

– Думаю, для вас не секрет, что к власти вернулись коммунисты? – опять спросила Оводиха и направила на догадливого сержантика свои мощные линзы.

– Да мне что… – развёл руками гер сержант. – Мне лишь бы зарплату платили, да квартиру дали…

– В таком случае, гер сержант, жить будете в общаге по три семьи в одной комнате, а получать будете ровно столько, чтобы хватило на ширмочку отгородиться от семьи товарища. Кроме «Красной Звезды» и «На страже Родины» не увидите ни одной газеты, а за рассказанный приятелю анекдот не будете вылезать с гауптвахты. Это я вам обещаю при коммунистах, гер сержант!

Ещё через двадцать минут совершенно распропагандированный гер сержант пропустил Оводиху на территорию дивизии с подошедшим облегчённым Непрухой.

Настроение у сержанта на удивление поднялось, и он не переставал улыбаться. Он встал, тщательно осмотрел запертые ворота, калитку в воротах и недоумённо пожал плечами: как могла эта габаритная дамочка сквозь них просочиться? Он даже посмотрел вверх, где по летнему небу ползли курчавые облака, и решил, что она, скорее всего, спустилась на парашюте.

Тем временем Валерия Ильинична Новодровская (дамой-Оводом, спустившейся на КПП на парашюте, разумеется, была она), сопровождаемая еле тащившимся рядовым Непрухой, обнаружила на плацу одинокий танк. С большим трудом с помощью полудохлого Непрухи она взобралась на распалённую солнцем броню и пальнула из ракетницы.

Когда возле неё с любопытством собрались кантемировские танкисты, Валерия Ильинична поправила внушительные очки и держала такую страстную речь:

– Воины! Я обращаюсь только к воинам, а не к тем, кто таковым себе кажется: трансвеститы отдыхают. Воины славной Кантемировской дивизии! В эти решающие для нашего Отечества дни выборов нам вернули единственное право русского народа – право быть рабами. Народ, который на восемьдесят процентов состоит то ли из кроликов, то ли из баранов, снова захотел в клетку. В клетке кормят, там социальная защищённость и страховая медицина. Ему представлялся капитализм, то бишь воля, неким мужицким раем, где купаешься целый день в молоке и ешь мёд пригоршнями. А на воле голод, стихийные бедствия, охотники, враги, эпидемии. В клетке им всё время что-то клали в миску. Правда, клали мало, но много ли надо кролику? Или барану.

За годы демократии наша страна ничему не научилась. Общество больно сифилисом в последней стадии, гниёт заживо, и у него отвалился нос.

Я не уважаю свой народ. Я его люблю и жалею, я отдам за него жизнь. Но уважать мне его не за что. Он либо безмолвствует, либо просит корма. Для него самая большая удача – это переменить хозяев. Власти всех сортов вьются над ним, как стервятники. А стервятники над живыми не летают.

Но есть в народе десять-пятнадцать процентов – это живые. Они хотят жить и умереть свободными. Нас, живых, мало, и мы должны это знать. Нам дали проглотить кусок мяса – свободу, а теперь его будут медленно вытаскивать обратно за верёвочку. Но мы уже познали вкус этого мяса, мы так просто его не отдадим. Мы, вкусившие свободу, будем за неё сражаться, и остановить нас невозможно: пасту выдавили из тюбика.

К власти вернулись комуняки. В Кремле засядет папаша Зю, давно потерявший всю свою идейную крепость и выдохшийся, как открытый «Тройной» одеколон. На его месте я бы застрелилась: с Россией ему не справиться. Он, бедняга, сам не ожидал своей победы. Я думаю, он давно уже наложил в свои коммунистические порты и не знает, как избавиться от бремени власти. Ему нужно помочь.

Но кроме чахлого папаши Зю в России существуют силы пострашней: это ампировы, бакашовы-маркашовы и прочая прокоммунистическая чернь. Они хотят взять реванш, они рвутся к власти и не остановятся ни перед чем. Они устраивают свои кошачьи концерты, они жаждут нашей крови. Это значит, что в очень скором времени тех, кто хочет жить и умереть свободными, будут топить и вешать – это их любимое занятие.

Мне претит пассивное ожидание казни. Смерть мы должны встретить в бою. Если не победим. По крайней мере, каждый свободный гражданин обязан по первому требованию предоставить свой труп в распоряжение Отечества. Но мы должны победить!

Между красными и белыми не может быть консеснсуса. Между нами снова, как встарь, только чистое поле, на котором решится судьба России. Она, как брошенный ребёнок, рыдает под сосной и зовёт маму, царя, КГБ, СССР, ОМОН, власть. Нам нельзя её жалеть. Мы, волки, жалеть ягнят не умеем.

Коммунизм лечится как рак – хирургически. Анестезия не обязательна. Даже если весь народ, все наши бараны и кролики обалдеют от восторга – мы пойдём против народа. Мы ему ничем не обязаны. Пойдём против всех, кто пойдёт против свободы. На месте России может оказаться пепелище, тайга, братская могила. Но нового архипелага ГУЛАГ на месте России пусть не будет никогда. У нас есть только два пути: быть свободными и сдохнуть вне колючей проволоки, под звёздным небом, или снова стать кроликами и очутиться в клетке с пайкой в миске. В своё время мы не добили коммунистическую гадину, и она готовится снова пожрать Россию. Она снова загонит нас – лесных, серых и свободных – за флажки и начнёт свою дикую охоту. И пока вся страна не превратилась в сплошной ГУЛАГ, воины, я призываю вас к оружию! Трусливые пусть спят у параши и не имеют никаких прав – даже права сражаться за свободу своей Родины.

Мы победим! Мы заспиртуем в банке папашу Зю и поместим в кунсткамеру между двухголовым телёнком и сушёным крокодилом. Мы выковыряем из стен Кремля урны их коммунистических деятелей и продадим за валюту на аукционе. А на их большую коммунистическую могилу мы с радостью возложим венок из миллиона алых роз.

Мы будем свободными, а, значит, сделаем себя и своих детей счастливыми. Воины, к оружию!

Валерия Ильинична говорила два часа. Воины забыли о жаре и слушали, открыв рты, почти влюблённо глядя на Новодровскую. Финал её речи потонул в овациях, воинственных кличах и бросаниях шлемов в небо. Кантемировская дивизия была её.