Текст книги "Сон златоглазки"

Е. Лапшина
Сон златоглазки

Сны Евы

Отец Павел Флоренский свою книгу «Обратная перспектива» начинает с размышления о природе сновидений, сосредоточивая внимание на особенности течения времени. Он приходит к выводу, что время в сновидениях течёт не из прошлого в настоящее, как в яви, а наоборот – из будущего в настоящее. Мир сновидений – это не материальный мир, но духовный, следовательно, временнáя связь с миром духовным осуществляется не так, как мы привыкли в нашей повседневной жизни, где причина предшествует следствию, а по иному закону, закону «обратной перспективы», в котором следствие предшествует причине и раскрывает её смысл и значение.

По принципу «обратной перспективы» построена композиционно и новая книга стихотворений Елены Лапшиной. Новые стихи предшествуют написанным ранее. Читатель, знакомящийся с этой книгой, совершит удивительное путешествие в «поэтическое сновидение», в котором прошлое будет детерминировано будущим. Читая страницу за страницей, переходя от стихотворения к стихотворению, т.е. двигаясь в будущее, он окажется в прошлом. Приближаясь к устью, он окажется у истока (по словам самого поэта, творческий путь начался в конце 90-х годов).

Но закон «обратной перспективы» действует и в смысловом пространстве сборника. В стихотворении «И вроде бы лета короче, а зимы лютей» героиня мечтает проснуться в детстве, встретиться с собой и с теми, кто уже покинул этот мир. Но перед нами не психологический экзерсис, а онтологическое по сути желание воскресения в вечности: «И всё, что даётся, и всё, что кончается здесь, / вне места и времени длится, и длится, и длится». Характерна в этом смысле строчка «Против теченья в горнее уходя» из стихотворения «В той тишине, где яблони обветшали» или образ рыбы, «ныряющей наоборот», или головокружительный смысловой бросок от образа неверного возлюбленного – к Каю, а от него – к Каину.

Перед нами разворачивается игра света в гранях единого поэтического кристалла, разные смысловые слои просвечивают сквозь оболочку слов, накладываясь друг на друга. Так, в стихотворении «Осень с мешком наливных на горбу» три смысловых луча: «натуралистический», символический и типологический.

 
Осень с мешком наливных на горбу
ходит каргой по дворам.
Спит златоглазка в стеклянном гробу
меж заколоченных рам.
 
 
Мнится на улице злой хохоток,
ветхое вьётся тряпьё.
Спит златоглазка, свернув хоботок.
Кто поцелует её?..
 

Неприметное насекомое с красивым именем, уснувшее меж заколоченных рам, – вполне узнаваемый обыденный образ, который преломляется в поэтическом пространстве, превращаясь в образ спящей в хрустальном гробу пушкинской царевны, ожидающей своего жениха. Но для духовного ока раскрывается потаённый смысл стихотворения, его творческий первоисточник, суть которого – в надежде воскресения мёртвых.

Елена Лапшина нежно и осторожно прикасается к миру, который прекрасен и трагичен одновременно. Прекрасен, потому что сотворён Богом, трагичен, потому что человек потерял рай, когда-то дарованный ему. Рай остался как воспоминание, как сон, поэтому так част в сборнике мотив сна: сны снятся рыбам, насекомым, вещам и, конечно, лирической героине.

Но это не просто «поэтические сновидения». Перед нами сны Евы, внявшей словам змея, соблазнившейся и соблазнившей Адама, изгнанной из Рая, осознающей свой грех, свою ответственность, страдающей от боли непоправимого рокового шага: «А у меня – оскомина и сладость, / предательство Адамово, враньё / и Евы – не бессилие, но слабость – / влеченье, наказание её».

Боль, страдание, мука, но не отчаяние, ибо Еве открыт и путь спасения. Трудный, скорбный, мучительный, но одновременно светлый и радостный:

 
Спросонья прислушайся, смяв под рукой образок, —
вот боль возвращается, как возвращается нищий.
И ноет, и ноет: подай мне, подай мне кусок.
И гложет, и гложет, пока не подавится пищей.
 
 
А ты ей: не больно, не больно… – и плачешь, и гладишь бока.
Баюкай её, утешай, как голодное чадо, —
кормилицей, нянькой, понявшей, что жизнь коротка
и больше – не надо.
 
 
И ночь выцветает в окне, как пролившийся йод.
Серебряный крестик от пота темнеет на шее.
Ты просишь: подай мне, подай мне… И Он подаёт,
и тело, и кровь предлагая тебе в утешенье.
 

Какую весть нам должно принести самое главное «сновидение», «абсолютное сновидение»? Каков смысл и итог всего? Для чего дана нам жизнь? «Абсолютное сновидение» несёт нам весть, что сна больше не будет, точнее, не сна, а смерти. И нашей Еве дано такое «откровение сна». Только это и спасает её и её мир от бездны отчаянья:

Причастие 24.VII.2004

Отцу Димитрию Шумову

 
Незрячая, безгласная, глухая,
израненная до смерти в миру…
Но ангелов невидимых вдыхая,
я чувствую, что больше не умру.
 
 
И значит, бег извечной круговерти
замедлится, и тем, кто слеп и глух —
таким, как я – уже не будет смерти,
но возвратятся зрение и слух.
 
 
Над пеленою блудного былого
всё ново: удивляйся и внемли!
И мир – одно Сияющее Слово,
как в первый день творения земли.
 

Человек живёт не между рождением и смертью, а между рождением и рождением в Царство Небесное. Вот об этом и свидетельствуют сны Евы, поведанные нам поэтом Еленой Лапшиной.

Светлана Кекова

«Где-то воды стоят покойны, движенья чая…»

 
Где-то воды стоят покойны, движенья чая,
где-то злачные пажити изобильны.
Тростниковую лодку посуху волоча, я
[будто бы все спаслись, а меня забыли], —
постаревший, вод не видевший Антиной
в засухе затяжной.
 
 
Где он – край заповедный? [А мнилось – близко.]
Мне доплыть бы, всякую тварь спасая,
да окрест ни аспида, ни василиска, —
праотец юродивого Мазая.
 
 
Может, там голубица вдали ликует —
крыльев слепящие всплески, порски.
То ли на горе белизна бликует,
то ли нарождается свет Фаворский.
 
 
То ли отыскал я свою потерю:
под горою ливанский кедр, смоляные сосны,
на горе цветущей – глазам не верю! —
вот он – высокий, гордый, победоносный!.. —
 
 
в зареве золотом
город стоит Содом.
 

2017

«Неужели, Господи, так и сгинем…»

 
Неужели, Господи, так и сгинем
на бескрайнем белом под синим-синим…
Запечатляясь письмом, портретом
(что на том – неведомо, пусть на этом!),
фотоснимком переживать живое,
комаром впечататься в лобовое,
слепком, следом ли на подталом,
чтобы здесь остаться хоть чем-то малым.
Ладно книгой, хотя бы культёй абзаца,
парой строк куда-нибудь да вписаться,
расшибая лоб, матеря иное,
всё ломиться в мнимое, плотяное,
пробивая бреши в небесной гжели,
вопрошая: Господи, неужели?..
 

2017

«Кто в доме лубяном? Насельник, отвори…»

 
Кто в доме лубяном? Насельник, отвори —
поговори, согрей продрогшего на стуже.
Послушай, если ты тот, кто сидит внутри,
то почему коришь стоящего снаружи?
 
 
Чего тебе ещё?.. – за тридевять ходить,
носить тебе рожна и быть во всём повинным?
Да как тебя ни тешь, ничем не угодить —
ни птичьим молоком, ни рисом муравьиным.
 
 
Молчи себе, а нет – с любовью обличай,
по мелочи пеняй, оправдывая случай.
Не нарочито – нет, – как будто невзначай.
А лучше ничего не говори, не мучай.
 

2017

«…И найденное – не было искомым…»

 
…И найденное – не было искомым.
Никто из сыновей не утаит
то яблоко, что встало в горле комом —
Адамово – так в горле и стоит.
 
 
А у меня – оскомина и сладость,
предательство Адамово, враньё
и Евы – не бессилие, но слабость —
влеченье, наказание её.
 
 
В каких бы ты садах ни шёл тропою,
к каким бы ни притронулся плодам,
любой из них, надкушенный тобою,
тебе напомнит яблоко, Адам.
 

2003–2017

«Забери, забери, забери…»

 
Забери, забери, забери
это всё, что скребётся внутри,
всё, что щерится в прорезь зрачка —
человечка меня, червячка.
Ничего не оставь, ничего —
моего.
 
 
Говоришь: дурачок, червячок,
человечек, пескарик, сверчок,
будь покоен, стручок, будь здоров —
Я даю тебе пищу и кров.
Ты во Мне, Я в тебе – не дури,
забери Меня ты, забери.
Эту боль, этот свет изнутри —
всё бери!
 

2017

«Родной канзас от щебета оглох…»

 
Родной канзас от щебета оглох,
летает пух, цветёт чертополох
и наступает время ураганов.
Упругий воздух, скрученный трубой,
качает мой вагончик голубой —
плацкарта, дребезжание стаканов.
 
 
Вокзал канзасский канул без следа —
летят года, вагоны, города.
То крышу рвёт, то Тошку укачало…
Я обживаю перелётный быт.
Мне всё равно, куда вагон летит —
в конце всё начинается сначала.
 

2017

«Хорошо бы жить, ничего не зная…»

 
Хорошо бы жить, ничего не зная —
вот тебе коврижка-ватрушка-сайка.
Если мир – тарелочка расписная,
то и жизнь – что яблочко-покатайка.
Жаль, не наливное, а так – китайка.
 
 
Да тебе неймётся – всё ищешь смысла.
Куды котишься, ладная, молодая? —
переставляя то падежи, то числа,
на кофейной гуще впотьмах гадая.
Вечный голод яблоком заедая.
 
 
Видно, не по разуму эта ревность.
Никни, долгий волос в косу свивая.
Засыпай, отравленная царевна, —
матери оскомина вековая.
 

2017

«Ой, дела мои, дела…»

(русская народная песня)

 
Ой, дела мои, дела —
я сегодня весела —
я ходила-хороводила, приплясывала.
 
 
А я бёдрами покачивала,
чеботами приколачивала.
А я квёлых-невесёлых озадачивала.
 
 
Меня милый целовал,
миловал и предавал,
возвращался, обещался, зазывал на сеновал.
 
 
А я вдовая,
я бедовая.
Моя доля – бабья воля бестолковая.
 
 
Я сегодня весела —
я взяла да и пошла —
целовала-миловала, приголубливала.
 
 
А права я – не права, —
мне что слава, что молва,
мне что воля – что неволя, а слова его – слова.
 
 
Ой, дела мои, дела —
я сегодня весела —
всё ходила-хороводила, приплясывала.
 

2017

«Поговори со мной, стоящий за спиною…»

 
Поговори со мной, стоящий за спиною,
не поминая зла, утешь меня, утешь
на этом языке, где самое родное —
страдательный залог, винительный падеж.
 
 
Услышь меня, пока шепчу из-за плеча я,
покуда сторожу и времени сполна.
Я слышу голоса, но слов не различаю,
уже не вижу лиц, но помню имена.
 
 
Я с ними говорю, стоявшими заслоном.
Их, прозвучавших здесь, там – эхо повторит.
И ты пойдёшь за мной, как я иду за Словом,
и тот, кто за тобой, – пусть с нами говорит.
 

2017

«В терпении жизни подённой…»

 
В терпении жизни подённой,
гонима на той, что стою,
в зимовье её на Студёной
с тоскою по небытию:
сама себе – дальние страны,
где странноприимны кресты.
В сквозные оконные раны
остуда влагает персты.
И пробует: правда ли это —
живое тепло каково?
И не получает ответа.
А, может, не верит в него.
 

2017

* * *

«Небо сине, солнце жёлто, зелена под ним трава…»

1

 
Небо сине, солнце жёлто, зелена под ним трава.
Я царевна и пускаю лебедей из рукава.
Как понять, что я царевна? – вот корона, вот фата.
Хороша моя картина, тритатушки-тритата.
 
 
Только в жизни я другая – плакса, писаюсь в кровать,
потому что в этом мире в тихий час нельзя вставать.
Я терплю, и замирает в безысходности душа…
Распростёрта надо мною синева карандаша.
 

«Вот получишь ремня и реви в темноте, голоси…»

2

 
Вот получишь ремня и реви в темноте, голоси
и прощенья проси, выноси справедливость прещенья.
Иже Кто там еси? – Но тебя заставляют: «Проси».
Ну, конечно, сначала ремня, а потом уж прощенье.
 
 
В темноте – никому, ничего, ни за что, никогда —
не признаешь вины, и ремень тебя не застращает.
Но в темнотах такое живёт, что не имет стыда
и не знает любви, потому – никого не прощает.
 
 
Пустяковая взбучка – горячка пониже спины, —
всё до свадьбы ей-ей заживёт – хоть назавтра и сватай.
Справедливость живуча – и с той, и с другой стороны,
ибо все мы равны – наказующий и виноватый.
 

«В детских поисках жизни привольной…»

3

 
В детских поисках жизни привольной
пыльным полднем пришли ты и я
под гудение высоковольтной
на промзону Его бытия:
ни пчелы, ни цветка, ни ехидны,
над прудами – сухие кусты.
Эти земли, как прежде, безвидны.
Эти воды, как прежде, пусты.
До Адама и Евы над бездной
мы в молчаньи глядели с тобой,
как в текучей лазури небесной
округляется кит голубой.
 

«Это только кажется, что просто…»

4

 
Это только кажется, что просто…
Девочка, секретница, дитя,
привыкай к душевному сиротству,
с взрослыми родства не обретя.
Радуйся молчанью, как подарку,
там, где виновата без причин,
где тебя, как мелкую помарку,
красный карандаш изобличил.
Девочка, подросток, канарейка —
вкус вины, оскомина стыда.
«Поскорее, детка, постарей-ка —
вот тогда узнаешь, вот тогда…»
Век спустя ты встанешь к изголовью
не затем, чтоб позднее «прости»
старость, обделённая любовью,
кое-как смогла произнести.
Ври, душа, прощайся втихомолку, —
из тебя вовек не выйдет толку.
В доме, где по-прежнему чужда,
встретятся больное чувство долга
и любовь по имени «нужда».
 

«Спросонья прислушайся, смяв под рукой образок…»

5

 
Спросонья прислушайся, смяв под рукой образок, —
вот боль возвращается, как возвращается нищий.
И ноет, и ноет: подай мне, подай мне кусок.
И гложет, и гложет, пока не подавится пищей.
 
 
А ты ей: не больно, не больно… – и плачешь,
                                                                   и гладишь бока.
Баюкай её, утешай, как голодное чадо, —
кормилицей, нянькой, понявшей, что жизнь коротка
и больше – не надо.
 
 
И ночь выцветает в окне, как пролившийся йод.
Серебряный крестик от пота темнеет на шее.
Ты просишь: подай мне, подай мне… И Он подаёт,
и тело, и кровь предлагая тебе в утешенье.
 

«Смолчит стяжавший благодать…»

6

 
Смолчит стяжавший благодать
(и скажет – перёврет).
А я бы не хотела знать —
когда кому черёд.
 
 
Не твоего, не своего —
ни года, ни числа.
А если б знала, – что с того —
кого бы я спасла?
 
 
Кольцо покатится с крыльца —
сбежавшее звено.
Но претерпевший до конца…
                                 но претерпевший…
                                                              но…
 

2016–2017

«Дремала, книжечку листала…»

 
Дремала, книжечку листала
и коротала выходной, —
я не заметила, как стала
старухой медленной чудной.
 
 
И всё – то призраки, то дети,
их колготня и суета.
И всё не так на белом свете,
и всё не то, и я – не та.
 

2016

«Когда умру и сделаюсь звездой…»

 
Когда умру и сделаюсь звездой,
а здесь оставлю выползок пустой, —
довольна буду участью любою.
Мне всё равно – не стану возражать:
назначьте, как и где ему лежать —
на кладбище под елью голубою,
в земле своей – чужой по мне дыра —
она с изнанки вся равнó сыра.
 [Гляди, душа, с отвагой голубиной,
приглядывай, как мудрая змея.]
А в этой яме – всё равно не я
зажата глубиной и белой глиной.
Сплетётся дёрн поверх земных заплат —
пусть лисохвост растёт и гравилат —
любой сорняк хорош в юдоли тварной,
когда природа прёт на всех парах…
А то, быть может, пусть развеют прах
иль замуруют в нише колумбарной.
Мне всё равно – не тщитесь, хороня,
но поминайте иногда меня.
 

2016

«Сны мои раз от раза всё безнадежней…»

 
Сны мои раз от раза всё безнадежней.
Выйдешь с утра во двор, поглядишь обаче, —
нет, не проснулась: воздух и морок здешний,
всюду просевший снег, крендельки собачьи.
 
 
Знать бы наверняка, так гори – не жалко.
Сдюжу-таки, поокаю, посижу тут.
[Вот бы и мне в девичестве сесть за прялку,
яблоко съесть, а далее – по сюжету…]
 
 
Пальцем не шевельну [рыбья кровь – водица], —
принц белоконный будет ломиться в двери.
Без поцелуя, только бы пробудиться.
Не по делам, пожалуйста, но по вере.
 

2016

«Перенимая птичью худобу…»

 
Перенимая птичью худобу
и сообразно возрасту повадку,
ходить бочком, очки носить на лбу,
беспечней относиться к беспорядку
(но памятки записывать в тетрадь),
при непогоде морщиться недужно.
Из тех вещей, что можно потерять,
мне ничего почти уже не нужно.
Вышептывать стихи (куда ж их деть),
жить, никого собой не озаботив.
И будто бы в рассеяньи глядеть
на мальчика, сидящего напротив.
 

2016

Любить Париса

1

 
«Потерять навсегда можно
только Гектора…»
 

Елена Исаева

 
С тугой осанкой кипариса, —
богов бессмертных не спросив, —
любить не Гектора – Париса
за то, что молод и красив.
 
 
Покуда дремлют колесницы
и не подрублена лоза, —
за эти длинные ресницы,
за эти карие глаза.
 
 
Не жребий выпал, – почему же,
среди героев и богов —
любить мальчишку, а не мужа,
любить за то, что он таков?..
 
 
И зная, что с ним приключится,
на время краткое посметь —
любить за детские ключицы,
за эту юность, эту смерть.
 

2

 
«Я роза саронская, лилия долин!»
(I am a rose of Sharon, a lily of the valleys!)
 

Книга Песни песней Соломона 2:1

 
День пройдёт – никакого с него спроса,
никакой вины – принимай сице.
До чего ты красива, роза моя, роза.
Почему от тебя так свербит в сердце?..
 
 
Вроде всё хорошо, размеренно, без надсада.
Разве холод внутри стоит, – так не боль же.
Всё-то есть, ничего больше мне не надо.
А взгляну на тебя и пойму – ничего больше…
 
 
Ни коснуться тебя нельзя, ни обнять мне.
Старость – это будто бы от мороза
умирают голуби в голубятне…
До чего ты красива, роза моя, роза.
 

3

 
«…близ конечных пределов ночи…»
 

Гесиод

 
Сплошное сияние! – якобы свято,
потом, – угасая, – усилия тела, —
когда он слетает с высот Монсальвата,
я просто бы из-под ладони глядела —
неузнанной Ледой – на первенца стаи:
на дерзкую шею, на крылья в изломе.
Осмелиться если б, устать и истаять,
застыть в запредельной безвылазной коме.
И больше уже никогда не проснуться,
не сбыться дряхлеющей девой в сединах.
Замедлить дыхание, лбом прикоснуться
и спать меж лопаток его лебединых.
 

4

 
Потаённое, здешнее – вот оно, вот оно, вот…
Воскресенье, окно, подоконник с процветшей драценой.
Мимолетная сладость, мальчишеский нежный живот
[эта ранняя старость внутри… этот стыд драгоценный…
эта дрожь… эта жажда…] и руки ещё сплетены,
но уже в монохромную память пошла раскадровка:
как красивы запястья… и оторопь влажной спины
под моими ладонями… вот оно… принц-полукровка.
То ли стаю вспугнули – швырнули пшено голубям
[трепетание крыльев, не тщись, облекая в слова ты!..]
Утихает дыханье, ключица припала к губам,
словно краешек чаши изогнутый, солоноватый.
 

5

 
Там на реке, плескаясь и хохоча,
шумной ватагою, – только один не в счёт.
Будто река другая с его плеча
жилкою голубой по руке течёт.
 
 
Если бы я не думала о таком —
тонком и нежном с шёлковым животом…
Мальчики пахнут потом и молоком,
а молоком и мёдом – уже потом.
 
 
Там по реке вдоль берега – рыбаки, —
тянут песок и тину их невода.
А у него ключицы так глубоки, —
если бы дождь – стояла бы в них вода.
 
 
Я бы купила серого соловья,
чтобы купать в ключице, да неспроста:
я бы хотела – этого – в сыновья,
чтобы глаза не застила красота.
 

6

 
Полдень стоит в Эдеме, сладкое бродит брашно —
позднею луговою ягодой угости.
Только в глазах темнеет и наклониться страшно.
Юный Адам смеётся, ягоду мнёт в горсти.
 
 
Дудочку и кувшинчик дай ему – он моложе,
он преклоняет травы, и устилают путь
розовые соцветья, венчики, цветоложа.
Господи, искушенье – запах его вдохнуть.
 
 
Ешь у меня с ладони – радость моя, проруха, —
смуглым плечом касайся будто бы невзначай.
Мне ничего не надо – Господи, я старуха, —
только бы это лето, ласточки, иван-чай…
 

7

 
и не на что пенять
[всё всуе на авось]
хотевшая обнять
коснувшаяся вскользь
прошедшая насквозь
молчащая как мать
гремящая как медь
пророчившая рай
[ломавшая комедь]
раздразнивая страсть
растравливая сплин
[и преломляя трость
и угашая лён]
утраты торопя
[нетерпеливый зверь]
сгубившая тебя
твоя Иезавель
сумевшая любить
[до боли не щадя]
посмевшая забыть
что ты ещё дитя
 

2015–2017

«Сломанными флажками сверху сигналит птица…»

 
Сломанными флажками сверху сигналит птица.
Кто её разумеет? – нет никого окрест.
Только над прудом ива – будто пришла топиться.
Ива стоит и плачет, чёрную землю ест.
 
 
Бездна небес глядится в тёмный нагрудник пруда,
видя в нём только птицу, рваный её полёт.
Небо само не может жить ожиданьем чуда.
Ива стоит и плачет, чёрную воду пьёт.
 
 
Что у неё за горе? Кто её здесь оставил?
Но прибежит купаться – выгнется и вперёд! —
тонкий и голенастый, с виду как будто Авель.
Ива ему смеётся, – кто её разберёт.
 

2016

«Медведицей, утицей – всем, чем кажусь…»

 
Медведицей, утицей – всем, чем кажусь,
тебе я, царевич, ещё пригожусь.
На край и за край – за тобой по пятам
[куда ты подался? чего тебе там?
какой молодецкою блажью гоним?]
И я побежала за ним…
Остался на ветке в чащобе ночной
рукав лебединый да жемчуг речной.
Острастна крапива, горька лебеда —
по следу, по следу – а нету следа…
[Не имамый правды соделался пуст…]
И вся эта жизнь – как-сквозь-куст.
Чтоб хлеб с голодухи железный глодать,
и кровью давиться, и зубы глотать.
…Отнимешь глаза от земли, а над ней
и кроны редеют, и небо видней.
Ан вот он, родимый, лежит налегке
с калёной стрелой в заскорузлой руке,
на каждой глазнице – железный кружок:
Ну здравствуй, царевич, – заждался, дружок? —
Прилягу и я отдохнуть под кустом,
тебя поцелую оржавленным ртом.
 

2016

* * *

«Упрямо бредущим с росой на висках…»

1

 
Упрямо бредущим с росой на висках,
по грудь увязающим в сонных песках
 
 
и пьющим печали песчаное пенье,
одно испытанье – терпенье, терпенье…
 
 
А время ещё никуда не текло,
и воды стояли, как будто стекло,
 
 
незримо связуя зернистые звенья —
песок в тонкостенном сосуде забвенья.
 
 
А время и не обращалось во зло,
покуда не взялся Харон за весло,
 
 
но ринулось тайно точимою брешью
слепое стремление рек к побережью,
 
 
упорство падения струй с высоты.
Но нам, обретающим рыбьи хвосты,
 
 
оно уже не приносило вреда —
пленённое время клепсидры – вода.