Текст книги "Бабушка, Grand-mère, Grandmother… Воспоминания внуков и внучек о бабушках, знаменитых и не очень, с винтажными фотографиями XIX-XX веков"

Были у нас и свои коты: три поколения Микешек. Но после того, как украли последнего и самого лучшего их них – черного Мику с белым галстучком, больше котов мы не заводили. Зато бесхозные кошки время от времени накапливались на коммунальной кухне в немыслимых количествах. Однажды, потеряв всякое терпение, бабушка с домработницей Машей задумали враждебную акцию. Выждав, когда на кухне никого не было, они распихали всех кошек по двум хозяйственным сумкам, довезли их на трамвае до конца маршрута, вытряхнули из сумок в чей-то подъезд и быстро закрыли дверь (наверное, для того, чтобы кошки не могли проследить, на каком трамвае их привезли). Дома они еще долго лицемерно осведомлялись, куда это подевались всеобщие любимицы. Стержнем нашей коммунальной квартиры был длиннейший коридор, по которому дети катались на велосипеде. В коридор выходили все многочисленные комнаты, в которых обитало восемь семей. Больших скандалов среди этой разношерстной публики не было, но и идиллической дружбы с взаимопомощью и совместными праздниками, как это нередко описывается в литературе и изображается в кино, тоже не наблюдалось. Не дружили даже дети, каким-то образом чувствуя всю противоестественность подобного объединения. Кроме меня, детей было четверо: две девочки Галущенко и близнецы Ермолаевы-Фрисман. У близнецов, как это ни странно, были разные фамилии, и вот как это получилось. Когда началась война, мама близнецов, Галина Павловна, как раз была в положении. Отца призвали в армию, и они договорились, что, если родится девочка, она получит фамилию отца Фрисман, а если мальчик – фамилию матери Ермолаев. Отец погиб на фронте, а родились близнецы: мальчик и девочка. Так они и стали Боря Ермолаев и Леночка Фрисман. Их мама Галина Павловна была косметичкой, и дамское население квартиры широко пользовалось ее услугами. Даже после того, как мы перебрались в отдельную квартиру, мы довольно долго ездили к ней в какую-то парикмахерскую на Ленинградском проспекте «наводить красоту».

Иногда у нас появлялись «временные» дети. Это происходило, когда дочь Елизаветы Кирилловны, министерский работник Галя, приводила какого-нибудь очередного мужа с ребенком. Но долго эти мужья и дети не задерживались. Мой папа и Галя были приблизительно одного возраста, оба выросли в этой квартире, и на этой почве между их матушками – моей бабушкой и Елизаветой Кирилловной – установились несколько более дружеские отношения, чем между остальными соседями. Когда-то у Елизаветы Кирилловны были даже некие матримониальные проекты относительно папы и Гали. Несмотря на то, что проекты не осуществились, две приятельницы продолжали ходить друг к другу пить чай, причем Елизавета Кирилловна попивала чаек из нашего самовара. Когда мы уехали в эвакуацию, он остался вместе с другим имуществом в наших комнатах. Одни из наших соседей решили воспользоваться моментом, собрали приглянувшиеся им вещи по всем оставленным уехавшими жильцами комнатам и стали их пропивать в ожидании прихода немцев. Несмотря на военное время, а может быть, именно благодаря этому, их деятельность очень быстро прекратили, все семейство то ли посадили, то ли выслали, а вещи отобрали. Наш самовар они, по-видимому, успели продать Елизавете Кирилловне, и так он у нее и остался. За очередным чаепитием Елизавета Кирилловна доверительно говаривала бабушке: «Я, Мария Павловна, конечно, знаю, что это ваш самовар, но так к нему привыкла, что просто никак расстаться не могу».

В самом конце коридора жила скромнейшая и тишайшая Шура, работавшая швеей на какой-то фабрике. После того, как папа в первый раз съездил в командировку за границу, вся квартира, естественно, пришла в большое волнение, а Шура, напротив, погрузилась в глубокую задумчивость. Через некоторое время она все-таки сформулировала вопрос: «Сергей Гаврилович, вот вы во Франции были. А что, правду говорят, что там никто нашего языка не знает и все только по-французски разговаривают?» Напротив наших комнат жила малюсенькая старушка Ревекка с внуком Зюкой. Ее дочь Раю посадили по неизвестной причине еще до войны, и Ревекка из сил выбивалась, холя и лелея ненаглядного Зюку. У Ревекки мы снимали угол для наших последовательных домработниц: Дуси, Маши и Александры Васильевны. Бабушка Ревекку жалела, но не одобряла за бестолковость и безудержное баловство внука. Время от времени к Ревекке приходила ее родственница Соня, она выходила на общественную кухню и развлекала всех чтением анекдотов из своей записной книжки. Эта записная книжка была ее основным орудием труда, поскольку она зарабатывала тем, что ходила по квартирам и уговаривала жильцов отдать увеличить свои фотографии. Для этого она разработала специальную стратегию, включавшую в себя анекдоты как обязательный элемент. Думаю, что ее метод был очень близок к тому, что рекомендует Карнеги, а кое-что она могла бы, наверное, к его наставлениям и добавить, поскольку для того, чтобы в послевоенное время заставить людей раскошелиться на увеличение фотографий, надо было быть настоящим виртуозом. После смерти Сталина вернулась Рая. Выглядела она старше своей матери, непрерывно курила и виртуозно ругалась. Появление матери не повлияло на Зюку сколько-нибудь благотворным образом. В ранней юности он подавал какие-то поэтические надежды, но спился и исчез из нашего поля зрения. В ближайших к входной двери комнатах жила чета Вулкановых: Катя и алкоголик Сергей. Катя была намного старше Сергея и проводила жизнь в тщетных попытках отучить его от пьянства. В какой-то момент она решила, что ему может помочь какое-нибудь коллекционирование. Они стали собирать спичечные этикетки, но это средство оказалось слишком слабым. Катя была не лишена некоторой доли кокетства. Понаблюдав за тем, как одевается моя мама, она объявила на коммунальной кухне, что ничего хитрого тут нет и она может выглядеть ничем не хуже. Для этой цели она купила голубые носочки с зеленой каемочкой и белый нитяной вязаный берет. Надев все это, она ощутила себя на вершине элегантности и больше беспокоиться о своей внешности не стала. Уже после нашего отъезда Сергей Вулканов повесился в дровяном сарае, а Катя умерла от ожогов, сунув голову во вспыхнувшую духовку.

В 1960 году папе, наконец, дали трехкомнатную квартиру в хрущевской пятиэтажке. Мама ликовала. В день переезда она первая покинула нашу коммуналку, сказав, что ее ноги больше там не будет. Она, действительно, больше ни разу не зашла в нашу бывшую квартиру. Мы постепенно перетаскивали все наше барахло, а мама вошла в новую квартиру, бросила в угол шубу, села на нее и руководила нашими действиями из этого командного пункта. По-моему, после 43-летнего кошмара коммунальной квартиры это более чем скромное жилище доставило ей гораздо больше радости, чем вполне достойная квартира на Фрунзенской набережной, куда мы переехали через 10 лет. При переезде мама стремилась взять с собой в новую жизнь как можно меньше вещей из старой квартиры. Мы с папой ее понимали и не очень сопротивлялись, когда в сарае были оставлены сборники «Живописной России», тома Брэма и атласы по античной истории. Единственной позицией, по которой мы проявили полное единодушие и принципиальность, был «Брокгауз и Ефрон». До сих пор эти тома являются незаменимым источником информации, и уже наша внучка знает, что те сведения, которые не удалось найти в других словарях и Интернете, вероятнее всего, можно обнаружить в «Брокгаузе и Ефроне».

Кроме перипетий Гражданской войны и кошмара существования в коммуналке были в бабушкиной жизни и другие невзгоды. Еще до войны внезапно тяжело заболел мой дед. Его мучили страшные боли, он не мог подняться с постели, и бабушка, как бывшая медичка, решила, что ему надо ехать на грязи. Она добилась приема чуть ли не у министра здравоохранения и, в лучших традициях высокой трагедии, рыдая и заламывая руки, умоляла спасти ее мужа и дать ему путевку в санаторий. Получив путевку и отправив деда, бабушка единственный раз в жизни пошла работать в какую-то канцелярию, которая не оставила у нее никаких светлых воспоминаний. Дед выздоровел, и с канцелярией было покончено. Бабушка целиком посвятила себя сыну и мужу. Здесь ее тоже ждало много огорчений. Моего папу, как происходящего из классово чуждой семьи, не приняли в институт, и он вынужден был сначала окончить ФЗУ, а потом отработать какое-то время на заводе. Только после этого он, теперь уже настоящий пролетарий, смог поступить в МЭИ. Параллельно папа очень серьезно увлекся альпинизмом и в результате, кажется, перед самым моим рождением, упал в какую-то трещину и сломал себе ногу. Два дня его спускали с горы, потом сделали неудачную операцию в Нальчике и в конце концов привезли в Москву в Институт Склифосовского. Там ему для начала предложили ногу ампутировать, но потом нашлась благородная женщина-врач, которая ногу все-таки спасла. В результате папа остался на всю жизнь хромым, но, может быть, именно это спасло ему жизнь во время войны. Призыву он, правда, в любом случае не подлежал, так как работал во Всесоюзном электротехническом институте (ВЭИ) по оборонной тематике: разрабатывал прожекторы. После войны он защитил докторскую диссертацию, был одним из организаторов Всесоюзного светотехнического института и долго работал там заместителем директора по научной части. Вместе с ВЭИ папа был эвакуирован в Свердловск, а нас с бабушкой и мамой оставил недалеко от Свердловска – в Красноуфимске, где было намного легче с жильем. Нас поселили в избу к некой Степаниде, которая жила вдвоем с сыном-машинистом. Сначала они нам не очень обрадовались. Московские дармоеды, которые свалились им как снег на голову, сильно раздражали, и Степанида всячески старалась нас притеснить. Например: двор у них был вымощен досками, которые она время от времени мыла, после чего начинала ругать маму и бабушку за то, что они по нему ходят. Бедной бабушке доставалось и от баб возле колодца, когда она, не удержав тяжеленную обледенелую бадью, случайно выплескивала воду на их валенки. Поэтому каждый поход за водой оканчивался горькими слезами. Натерпелась она страху и в Вязниках, куда мы заехали по дороге в Красноуфимск. Там ей дали ружье и приставили охранять ночью колодец от диверсантов. Поскольку надежды на то, что она справится с диверсантом, не было никакой, факт его появления, по-видимому, надеялись обнаружить, найдя ее труп. К счастью, диверсант вязниковским колодцем не заинтересовался. А в эвакуации дела через несколько месяцев относительно наладились, потому что туда был эвакуирован Харьковский механикомашиностроительный институт, где отсутствовала заведующая кафедрой иностранных языков. Маму, которая до войны работала преподавательницей немецкого языка в МЭИ, сразу взяли на ее место, мы получили карточки и сразу стали уважаемыми людьми. Наше реноме поднялось еще выше, когда маме на работе выдали живого поросенка. Элегантной даме, которой мама оставалась, надо полагать, даже в эвакуации, нести по улице мешок с визжащим и брыкающимся поросенком было никак невозможно. К счастью, нашелся очередной поклонник, который осуществил эту операцию. Степанида встретила поросенка, естественно, с распростертыми объятиями, чего нельзя сказать о бабушке. Она его смертельно боялась и, когда кормила, плескала ему пойло через щель в закутке и быстро убегала. От щели поросенок и погиб, каким-то образом в ней защемившись. Пришлось бедного Прошку прирезать, но ели его только Степанида и мы с машинистом, потому что ни мама, ни бабушка родного поросенка съесть, несмотря на голодуху, конечно, не смогли.

Несладко приходилось нашей бабушке и после войны: очереди, дефицит, коммуналка – в общем, сплошная борьба за существование. Преодолеть все трудности ей помогали незыблемые жизненные правила. С утра она составляла план своих действий на день, стремясь по возможности «запараллелить» наиболее простые домашние работы. Никаких отклонений от плана не допускалось. К числу основных смертных грехов причислялись халат как форма домашней одежды, оставленная немытой посуда, не застеленные с утра постели. К приходу всех членов семьи все было готово, а бабушка сидела в кресле и читала роман. Регулярно видя эту картину еще до войны, ее брат Владимир Павлович пришел к выводу, что Маруся себя домашним хозяйством не обременяет в отличие от его Тани, которая все время чем-то занята на кухне.

С внучкой Леночкой, 1945

Все, кто бывал у нас в доме, отмечали необыкновенное бабушкино гостеприимство. Отпустить даже случайного посетителя, не напоив его хотя бы кофе с булочкой, считалось совершенно недопустимым. А к большим приемам пеклись пироги, делалось заливное, ореховый торт с кофейным кремом и пр., и пр. Все наши друзья до сих пор вспоминают ее пирога с капустой и особенно «внучатник». «Внучатник» – это пирог, состоящий из отдельных кусочков теста, обвалянных в масле и сахаре. После смерти бабушки я долго сокрушалась, что не записала этот рецепт. Только через несколько лет случайно выяснилось, что его в свое время записала моя подруга и, таким образом, он сохранился для грядущих поколений. Хорошо кушающие гости доставляли бабушке искреннее удовольствие. Однажды ко мне зашла голодная студенческая компания, и один из молодых людей съел половину бабушкиного пирога с капустой (который выпекался по размеру духовки). Этим он произвел на нее неизгладимое впечатление, и бабушка еще несколько лет осведомлялась о том, как он поживает. Обладая необыкновенно ясным умом и здравым смыслом, бабушка прожила 40 лет в семье сына, ни разу не поссорившись с невесткой. Тут надо отдать должное и моей маме, которая никогда не вмешивалась в «кухонные» вопросы. Идея о том, чтобы стать хозяйкой в этой области, даже никогда не приходила ей в голову. Мама всегда говорила, что согласна есть каждый день только вареную картошку, лишь бы не заниматься ее приготовлением. В результате наше меню этим отнюдь не ограничивалось, потому что бабушка отлично готовила. Никаких разногласий между бабушкой и мамой не было и в вопросах моего воспитания: мама всегда проводила мысль о том, что бабушка является в этом деле главной. Когда я приходила из школы и устремлялась к маме, чтобы сообщить ей последние новости, мама неизменно говорила: «Пойди, сначала расскажи бабе». Была у меня и другая бабушка – мамина мама, баба Маня, которую я тоже очень любила. Поэтому однажды в раннем детстве я решила выяснить у мамы вопрос о том, которая же из них все-таки «главнее». На это мама самоотверженно ответила, что, конечно, меня обе очень любят, но «баба» (Мария Павловна), безусловно, является основной. Каждое лето мы всем семейством, включавшим зачастую моих, бабушкиных или маминых подруг, выезжали на лоно природы, а родители уезжали куда-нибудь путешествовать, заезжая к нам лишь на короткое время. Таким образом, мы побывали на Рижском взморье, в Верее, в Тарусе, в Ясной Поляне, в Архипо-Осиповской на Черном море. Хлопот вся эта компания доставляла бабушке, надо полагать, немало: то я вдруг заболевала воспалением легких, то какая-нибудь из подопечных пыталась сбиться с пути истинного. Прибавим к этому полунатуральное хозяйство, которое приходилось вести в то время за городом. Так, в Верее один раз домработницей Машей была куплена за неимением куриной тушки живая курица. Сразу ее не съели, а начали о ней, естественно, заботиться. Хохлатка в благодарность снесла яйцо и за такие заслуги была окончательно помилована. В конце лета со всей остротой встал вопрос о том, что же с ней делать. К тому времени на наших кормах курица превратилась в роскошную вальяжную птицу, регулярно через день несшую яйца. Мы предложили нашему хозяину обменять ее на любую из его худосочных жилистых пеструшек. Он промучился два дня, пытаясь отгадать, в чем заключается подвох и каким способом мы его пытаемся обмануть. Ничего не придумав, он все-таки от обмена отказался и курицу пришлось зарезать. Ели ее Маша и бабушкина подруга, но «без всякого удовольствия».

Иногда мама и бабушка все же доставляли друг другу несколько неприятных минут, но у обеих хватало выдержки и чувства юмора, чтобы не придавать этим моментам большого значения. Мама, появившись в нашем доме, задумала в первое же лето навести порядок. Когда бабушка уехала со мной на дачу, она решила покончить со всеми признаками «мещанства»: решительно срубила пальму и подмела ею пол, выбросила мраморный чернильный прибор и продала буфет красного дерева. Приехав с дачи и обнаружив следы маминой разрушительной деятельности, бабушка только покачала головой и горестно сообщила, что под доской буфета у нее было спрятано шесть или семь золотых. Причем больше всего ее озаботило то, что новые владельцы буфета не знают об этом и не смогут их отыскать. Случались нетактичные высказывания и со стороны бабушки. Так, один раз мама, красуясь в очередном модном костюме, имела неосторожность спросить у бабушки, как та его находит. Бабушка неделикатно ответила, что костюм сам по себе очень хороший, но в сочетании с мамой как-то не смотрится. Это высказывание долгие годы служило у нас дежурной фразой для оценки какого-нибудь не очень удачного туалета. Мою манеру одеваться бабушка в глубине души тоже не одобряла. Как-то раз, когда я собиралась на работу, она торжественно провозгласила: «Лена, если я тебе этого не скажу, тебе никто этого не скажет!» Я приготовилась услышать что-то ужасное, а бабушка продолжила: «Посмотри, как ты одеваешься: каждый день юбка и кофта, кофта и юбка. У настоящей дамы должно быть хотя бы одно струящееся платье». Струящегося платья я себе не обрела, поэтому так и не знаю, имею ли я право причислить себя к настоящим дамам.

С сыном С. Г. Юровым, 1960-е гг.

Когда мы еще жили на Покровке, бабушка как-то раз сидела в комнате за швейной машинкой. На пороге появилась домработница Маша и объявила, что там «какая-то спрашивает Веру Матвеевну». Не поворачивая головы, бабушка поинтересовалась: «Кто, женщина или дама?» Маша не растерялась, она мгновенно оценила всю глубину вопроса и ответила: «Женщина, хотя и с портфелем». С тех пор этот эпизод стал семейной легендой и цитировался неоднократно.

Сама бабушка оставалась настоящей дамой в течение всей нелегкой жизни. Никому ни разу не пришло в голову обратиться к ней «бабуля» или сказать о ней «старушка». Внутреннее чувство собственного достоинства окружало мою бабушку незримой аурой, которую ощущали все знавшие ее люди.

Есть под Москвой усадьба «Узкое». Вернее, это раньше она была под Москвой, а теперь это уже Москва, рядом метро «Теплый Стан». Последними владельцами усадьбы были князья Трубецкие, но речь пойдет не о них, а о том, как Узкое неразрывно связано с судьбой нашей семьи, а особенно моей бабушки – Наталии Александровны Власовой. Ах, это милое, милое Узкое, как вплелось оно во всю нашу жизнь!

Это милое, милое Узкое
А. А. Хвалебнова

© А. А. Хвалебнова, 2008

Меня привезли туда трех месяцев от роду, и первые 12 лет моей жизни каждое лето я проводила на даче, которую мы снимали рядом с усадьбой, где бабушка отдыхала в санатории. И уже позже, когда дачи не было, навещать бабушку в Узком было самым любимым мероприятием. И вот уже и бабушки нет, но приезжая с замиранием сердца в Узкое в очередной раз, обнаруживаешь его неизменным: воздух, липы, дом… Правда, все чуть-чуть стало меньше (как становятся меньше старички), или это город вокруг стал больше, и сменилась система координат, или это сжимается пространство и время, которое «не щадит». Облупилась краска, осыпалась штукатурка, подгнили базы колонн, еще больше выросли ели, появились новые тропинки и заросли старые, чуть передвинулись родники, но то захватывающее чувство связи поколений нигде не ощущается сильнее, чем здесь.

А началось все с того, что…

В 1895 году здесь познакомились Софья Александровна Иванова, студентка консерватории, приглашенная для занятий музыкой с маленькими княжнами, и репетитор мальчиков Трубецких, студент Университета, будущий врач Александр Васильевич Власов. А в 1899 году родилась Наташа, Наталушка, а для меня – Бусяна или Бусенчик (соответственно Мусенчик для моей мамы). Крестили ее в церкви Симеона Столпника на Поварской. Крестной была кн. Елизавета Владимирована Оболенская, сестра Александры Владимировны Трубецкой, хозяйки Узкого.

Дружба с Трубецкими продолжалась многие годы. В 1916 году после нескольких тяжелых воспалений легких Наташа по приглашению Трубецких едет в их имение на Дону Казацкое лечиться кумысом. 11-летний Петя Трубецкой катает ее на лодке и говорит, что молится о ней после Папа и Мама, прежде сестер. Через 70 лет он вспомнит об этом в Париже и подпишет ей экземпляр своей книги о родословной Трубецких за несколько дней до своей смерти, а его сын привезет эту книгу ей в Узкое.

Узкое – имение Трубецких

Но вернемся в самое начало XX века. В 1900 году родилась Леля, все так и звали ее всю жизнь, и она всегда жила с нами. Так что у меня было сразу две бабушки. И хотя они всегда были вместе и дома, и на работе (обе они были логопедами: с 1921 года лечили детей, сначала глухонемых, потом заикающихся), Бусяна и Леля являлись полными противоположностями друг другу. Очень люблю разглядывать их детские фотографии: Леля всегда (!) улыбается, Наташа всегда (!) серьезна. Гимназические подруги, стихи в альбомах, гимнастические упражнения на турнике, кольцах, трапеции, качели, «гигантские шаги» – круг интересов и увлечений Лели.

Ее сестра мечтательна, все больше с книжкой, даже среди шумной компании. Учились хорошо и прилежно. Из «гимназического фольклора» Наташе особенно запомнился стишок про классную даму: «Суха, как палка, черна, как галка, увы, весталка, тебя мне жалко». Их поговорки были очень выразительны. Так и слышу Лелин голос: «Ты что это, мать моя, белены объелась?», «наготовили, как на маланину свадьбу!», «опять фордыбачишь?», «не погода, а светопреставление!»

Все ценили Лелю за ее открытость и отзывчивость. Сохранились письма, присланные с фронта (1915 год) с благодарностями за полученные подарки от солдата действующей армии, крестьянина, отца семерых детей Сергея Ивановича Чадина и даже от пленных австрийцев, которым она тоже помогала продуктами и табаком.

Софья Александровна Иванова с княжнами Тасенькой и Соней Трубецкими, 1895

Хроника событий тех лет запечатлена в письмах Лели и Наташи к Мише Михайлову (юнкеру 1-й роты 2-го взвода 3-й школы прапорщиков), к которому сестры были неравнодушны. Однако в 21-м году Миша женится на Леле (предполагаю, что Наташа помнила эту обиду всю жизнь). Их брак не был счастлив: к концу 30-х годов Миша ушел от Лели к другой женщине. Не имевшая детей и оставшаяся без мужа, она очень переживала его уход, были даже попытки покончить с собой. Наташа настоятельно уговаривала ее съездить отдохнуть в Узкое. Но обо всем этом я узнала, когда Лели уже не стало. Она всегда ласково говорила о своем бывшем муже, называла его «мой Миша», «Мишенька»: «6/VII-41. Мой маленький, бесконечно любимый мальчик. Сегодня твое рождение. Да, рождение невеселое, никто из нас никогда в жизни не мог предположить такого ужаса. И сейчас единственным пожеланием может быть окончание войны. Мне кажется, что мы уже живем бесконечно в этом аду, а вся остальная жизнь далеко, далеко позади, и теперь кажется, что жалкое состояние, которое я влачила тогда, было раем по сравнению с теперешней жизнью. Не видеть тебя в такие дни ужасно, невольно ищешь какую-то поддержку, какую-то помощь у близкого человека, а я одна».

После смерти Миши Леля ездила к нему на кладбище, и мне даже в голову не могло прийти, как все было на самом деле. Теперь и я езжу к нему на кладбище, в память о Леле, о ее любви, которую она хранила всю жизнь, не помня обиды, и которая да послужит Мише во спасение.

Вообще, о личной жизни моих бабушек я узнала уже «потом», из писем и дневников. Почему-то при их жизни на все это было наложено табу. Дома говорили только о работе. Я до сих пор прекрасно помню имена и фамилии их сотрудников, помню разные истории, случившиеся с предками и двоюродными родственниками, но ни слова о личных переживаниях. На моей памяти я только трижды видела Бусяну в слезах: когда разбился Гагарин, когда умер Сахаров, когда погибла моя ручная крыса. Так что пусть о бабушке будет говорить ее дневник.

Наташа и Леля, 1916

Итак… 21 января 1929 года в бывшем имении Трубецких Узком, а ныне санатории ЦЕКУБУ (Центральная комиссия по улучшению быта ученых), шутливо прозванном его обитателями «Республикой СанУзией», Наташа Власова знакомится со своим будущим мужем Вениамином Аркадьевичем Зильберминцем. Через 12 лет, в годовщину этого знакомства, она подробно описала все события той зимы, словно это было только вчера:

«Был чудесный морозный вечер, когда наш автобус подъехал к главной аллее “Узкого”. У машины нас ждала лошадь с розвальнями, быстро довезшая нас к дому. Мы ехали вдвоем с Верой Васильевной Соловьевой. Обе были весело и чудесно настроены: обеих нас насильно выпроводили на три дня в “Узкое” отдохнуть. Я была очень утомлена сдачей зачетов в Университете, а Верочка – репетициями в театре. Впереди три дня отдыха! Сани наши остановились у парадного крыльца правого флигеля дома. В темноте кто-то окликнул: “Вера Васильевна! Наконец-то!” Наши чемоданы подхватил невысокий гражданин в лыжном костюме и стремительно побежал возвестить кого-то и где-то о нашем приезде, сказав, что это лежит на его обязанности, так как он в “СанУзской Республике” является “наркомом развлечения”. Я успела увидеть только его очки и светлые волосы, в беспорядке лежащие на лбу. Верочка успела мне шепнуть, что это писатель Зайцев – “чудак, но славный малый!”. “Спешите к ужину, не опаздывайте, здесь правила строгие: опаздывать после последнего гонга нельзя, а я до ужина хочу вас познакомить с одним профессором, он геолог, но прекрасный музыкант и в придачу спортсмен, на лыжах так катается, что за ним никто не угонится, завтра пойдем на лыжах… ”

…Мы с Верочкой были в восторге от нашей комнатки, в окна падал яркий свет луны, такой яркий, что был заметен при розовом свете лампы на ночном столике. Мы присели на диван и, заболтавшись, услыхали только третий гонг… Когда шли по большим коридорам главного корпуса, не встретили никого, очевидно, все были уже внизу в столовой. Мы поняли, что опоздали, и обеим хотелось уйти и не ужинать, но потом решили все-таки как-нибудь боком незаметно пройти в зал… В момент, когда мы с Верочкой открыли дверь, вдруг все разговоры смолкли и раздались громкие аплодисменты. Мы от смущения не двигались с места, не понимая, в чем дело.

Е. А. Михайлова (Леля) с маленьким пациентом, 1949

Первая догадалась Верочка: это вот и есть “наказание” за опоздание, о котором говорил Зайцев. Он уже шел к нам, а с ним высокий старик, Василий Александрович, директор санатория, который приветствовал нас очень чопорно и торжественно провел нас к нашим местам. Они оказались рядом с Зайцевым и тем профессором, о котором Зайцев нам говорил. Когда мы, смущенные, заняли свои места, Зайцев обратился к нам: “Ну, а теперь позвольте вас познакомить с первым лыжником «СанУзской Республики», профессором Вениамином Аркадьевичем Зильберминцем! ” Я почему-то думала, что этот профессор-геолог должен был быть очень суровым и скучным. Но собеседник наш оказался совсем иным, через пять минут мы говорили уже о театре, Шекспире, искусстве. Он весело рассказывал о правилах “СанУзской Республики”, о том, как завтра обязательно прокатит нас с высокой ледяной горы – мы не откажемся?.. Здесь на это никто не решается, и он ездит один, “это так замечательно: переезжаешь пруд и выезжаешь в поле… ”. Верочка дала свое согласие, а я порядком трусила. Конец ужина я мучительно молчала, так как не могла припомнить имя и отчество нашего милого собеседника. Во время сладкого блюда объявили, что после ужина будут танцы и что за лучшую мазурку будет выдан приз… Мне хотелось танцевать, но не хотелось уходить от Верочки и нашего милого собеседника. Мы уже разговаривали так изумительно легко и свободно, точно знали друг друга давно, и я даже решилась спросить о его имени и отчестве. “Его не скоро запомнишь”,– сказал он, улыбаясь, и столько было тепла в этой улыбке, что я в первый раз за долгие годы вспомнила папочку нашего… “Хотите, пойдем строить китайскую стену? Играть в маджонг умеете? ” Мне было очень хорошо в этом уютном уголке гостиной нашего “Узкого”. Я уселась глубже в кресло и хотела себе представить, как здесь жила мамочка, давно… как это было… Верочка меня вывела из задумчивости: “Наташа, идите танцевать! ”… Я обернулась к Верочке и Вениамину Аркадьевичу, который в это время как раз на меня смотрел, и сказала ему: “Я пойду, только вы не уйдете?”… Мне было изумительно хорошо. Я танцевала с таким наслаждением, как бывало в 15, 16 лет, мне было легко, радостно и как-то особенно хорошо тепло… Видимо, у меня было очень счастливое лицо, Вениамин Аркадьевич подошел ко мне, я его поблагодарила, что он не ушел. “За что же меня благодарить?! Это я Вас должен благодарить, и знаете больше за что? За то, что я увидел, какую искреннюю радость Вам доставили эти танцы, такую непосредственную радость не скоро еще увидишь, спасибо Вам!” Как это было тепло и грустно сказано. Мне хотелось многое, многое сказать этому милому, еще недавно незнакомому человеку, но я не сказала ничего… Через пять минут раздались первые такты мазурки, глинковской мазурки из “Жизни за царя”, ко мне подошел Василий Александрович, директор санатория, во всей его фигуре, походке было столько еще бодрости, что позавидовать могли все молодые люди. По-старинному расшаркавшись, он быстро взял мою руку, вытянул ее, выжидая такта, и быстро, легко мы понеслись по залу. Ему аплодировали после первого круга, а когда под конец он опустился на одно колено, поцеловал мою руку и, взяв меня под руку, повел к Верочке, в зале ему устроили овации, а мне несли приз! Это было огромное блюдо бутербродов, а сверху лежала большая плитка шоколада. Бутербродами я должна была угощать всех. Я увидела пробиравшегося ко мне Зайцева: “Пойдемте пройдемся – ночь сказочно хороша!!! Вениамин Аркадьевич ждет с лыжами”.

…После душного зала на воздухе было так хорошо! Была яркая лунная ночь. Деревья были все в белом уборе в инее, который весь искрился, как мириады бриллиантов от яркого блеска луны, огромные пушистые ели были усыпаны снегом, от луны было светло, как днем!.. Я чувствовала себя такой счастливой, мне хотелось от счастья обнять весь мир! Я приехала в этот замечательный дом, такой красивый, уютный, фотографию которого я с детства привыкла видеть у мамы в спальне, дом, где она провела столько хороших дней! Мы шли и говорили обо всем, об искусстве, науке, природе, путешествиях, и опять