Текст книги "Мангупский мальчик"

6. Мангупский мальчик

Такое случалось с ним всё чаще. Всё чаще он поневоле выныривал из своего блаженного забытья – на зов, который был как рука, крепко тряхнувшая плечо, как гулкий удар по каменному столбу в Барабан-коба, как пушечный выстрел. Всё чаще в его полупрозрачное невесомое существование вторгалась чья-то упрямая, дерзкая, бесшабашно-отчаянная воля.

Сразу становились отчётливее контуры, прояснялись краски. Очнувшись от бесконечного, гудящего шмелями рассеяния, мальчик снова начинал понимать людскую речь, он вспоминал себя и стремился к людям, в Лагерную балку – так они её называли.

Появлялся бесшумно, как умел только он; застывал поодаль, слушая гитарный перебор и долгие вечерние разговоры.

Говорили тут много, горячо, страстно. Часто о прошлом – о далёком-далёком, даже до Прыжка, даже до его, мальчика, рождения. Бывало, спорили, возвышая голоса, возражая друг другу с такой уверенностью, будто видели всё своими глазами. Однако не видели, нет. Мальчик слушал вполуха. Один, лишь один из тех голосов порой обращался именно к нему. Он-то и звал его сюда и был в тысячу раз важнее прочих.

Мальчик подходил к длинному дощатому столу, на краю которого обыкновенно сидел тот, кто звал его, заглядывал через плечо. В клетчатой тетради, лежащей перед долговязым юношей на протёртой на сгибах клеёнке, появлялись всё новые и новые строчки. Мальчик не смог бы прочесть написанное, но он и так всё слышал.

И видел, и слышал, и осязал. Мощные крепостные стены и башни, стройные портики с колоннами и купола каменных храмов с крестами, опрятные улицы, ухоженные сады, виноградники, зеленеющие на склонах балок. Дорос, свой Дорос, родной город, вознёсшийся к небу на широкой ладони Отчей горы.

Но вот грифель переставал шуршать по бумаге. Видения бледнели, рассеивались. Прикрыв тетрадь и сунув в карман огрызок карандаша, юноша подсаживался к огню, запускал пальцы в шерсть задремавшего рядом Копая, долго глядел на танцующее пламя. Мальчик и тут был рядом; рассеянно играл седыми космами костра – то сплетал и откидывал их на сторону, то елозил ими по лицам сидящих вокруг. Люди морщились, чихали; отворачивая слезящиеся глаза, выставляли вперёд сложенные кукишем пальцы, бормотали заклинания. Мальчик подыгрывал. Заклинания действовали, но почему-то не у всех.

Потом все расходились по палаткам, а мальчик, серебром отсвечивая в лунном свете, всё сидел как приклеенный у чернеющего костровища, на краю наброшенной на два чурбачка доски. Стихали голоса, всё замирало, а он всё глубже погружался в оцепенение…

Иногда его замечали на рассвете. Пока, тряхнув головой, толком не проснувшийся дежурный в изумлении протирал заспанные глаза, видение исчезало. «Как сон, как утренний туман…»

«Да, Борисов, а ты как думал? Хронический недосып у тебя, дружище, погоди, ещё не то привидится, спать-то надо раньше ложиться, а не трепаться каждый вечер „за жизнь“ до второго часу…»

Ужинали в сумерках, сидя на дощатых скамейках за длинным-длинным самодельным столом, врытым в землю. Народ лопал да нахваливал. Парни ходили просить у Борисова добавки.

– Слушайте, а что с Копаем? Что это у вас собака вытворяет? – поинтересовалась Ирка. – Чего это он распрыгался на ровном месте? С ума сошёл? Белены объелся?

– А-а, Копай!.. – посмеиваясь многозначительно, переглянулись парни-старожилы. – Этот пёс умнее нас всех, вместе взятых… С мальчиком играет…

– С каким ещё мальчиком?

– Мангупским…

– Это ещё кто?

– Вам инструктаж проводили?

– Ну-у… – кивнула Ирка. – И?..

– На экскурсию водили, а про мальчика не рассказали?

– Не-а… О, смотри-ка, успокоился. Иди-иди сюда, пёсик славный!.. не хочет… Он только с мальчиком вашим мифическим играть хочет! Что, кстати, за мальчик такой? Вроде чёрного альпиниста? Ой, нас на турбазе прошлым летом старожилы тоже разными байками пугали… Рассказывайте, ну!

– Мотька, хоть теперь-то расскажи.

– Я ем, – сухо отозвался Матвей. – Когда я ем, я глух и нем.

– Ты съел уже.

– И что? Я добавку буду.

– Какой-то он к вечеру немногословный… Борисов, не давай Мотьке больше каши! – попросила Ирка. – Пусть лучше рассказывает!

– А больше и нет добавки, всё слопали… – отозвался Борисов, сосредоточенно выскребая половником кастрюлю.

Отставив тарелку, Нина привалилась головой к Иркиному плечу, прикрыла глаза.

– Ты чего сегодня словно сама не своя?

Нина вяло отмахнулась. Болела голова, есть не хотелось. Не хотелось даже двигаться. Подошёл Копай, обнюхал подол, боднул твёрдым лбом коленки, лизнул руку.

– Смотри-ка, пёс к тебе неравнодушен, – заметила Ирка с ревнивым смешком.

Нина безучастно поглядела на Копая и снова прикрыла веки.

– Ты, поди, перегрелась сегодня. Бродишь по солнцу, в такую-то жару, с непокрытой головой! – озабоченно сказала подруга.

Нина молчала. Ирка на сей раз была, наверное, права, хотя сама-то она тоже никогда благоразумием не отличалась.

– Иди в палатку, ложись, ведь спишь уже… Иди-иди, миску я помою. А баек местных ещё успеешь наслушаться, куча времени впереди…

Нина ушла. Спотыкаясь, будто загипнотизированная, добрела до своей палатки, без сил упала прямо поверх спальника и провалилась в сон.

Копай, словно провожая, потрусил следом. Поворчав, улёгся у входа.

Матвей проводил их долгим взглядом…

Над Мангупом висела луна, трещали в костре ветки, сносило на девчонок дым, наивные практикантки, морщась и кашляя, складывали пальцы фигой, поверив болтуну Борисову, что это поможет.

Звучал негромкий мальчишеский басок, ломкий, иногда срывающийся на петуха…

И снова на Мангупе грохали турецкие пушки, и под ударами их гранитных ядер рушились стены. Феодориты отвечали свистом арбалетных болтов[22]22
  Арбале́тный болт – боеприпас для стрельбы из арбалета в виде короткой (30-40 см) толстой стрелы.


[Закрыть] и градом камней. А потом жестокая рубка шла уже на улицах, и янычары, топча красными сапогами кровавую снежную кашу, взмахами кривых клинков теснили защитников Феодоро к последнему рубежу…

Близилось Рождество, падал снег, но в стылом, промозглом воздухе пахло не праздником, а смертью.

И вот уже последний феодоритский ауфент стоял связанным, с непокрытой головой. С неба валом валили мокрые хлопья, липли к волосам, склеивали ресницы. И княжонок, мальчонка лет одиннадцати, с бледным зарёванным лицом, бежал сквозь снегопад в одной рубашке, по-журавлиному вскидывая голенастые ноги. Падал, поднимался, снова бежал. Каменел лицом князь, кричали на своём языке турки, рыдала женщина. И бледное декабрьское солнце, выглянув на мгновение, в отчаянии прятало лицо в изорванные лохмотья тучи.

7. «Вперёд, труба зовёт!»

Первый полноценный рабочий день на Мангупе начался для них с раннего утра в понедельник.

– Девоньки, подъём! – в палатку, где спали Ирка с Ниной, заглянула Марго. – Умываемся, завтракаем – и вперёд, труба зовёт!

В палатке недовольно замычали и заворочались окуклившиеся гусеницы спальников.

– Что, приснился вам Мангупский мальчик? – добродушно хмыкнув, прокуренным контральто осведомилась Маргарита. – Страху вчера на ночь глядя наш Мотька на всех нагнал… Слушаешь – будто своими глазами всё видишь: как княжеский сын от турок со стены спрыгнул да как теперь по Мангупу гуляет да всё ищет кого-то…

Ах вот оно что! Нина, бледнея, на мгновение вновь, как наяву, ощутила талую кашу под ногами и запах порохового дыма. Хватанула всей грудью холодного сырого воздуха, закашлялась… Увидела зарёванного, бегущего к стене Сандро. Услышала ругань янычар, мелькнули их высокие шапки, рукавом спадающие на спину, красные сапоги, потом чей-то плач, потом перекрывающий все звуки, затопивший всё отчаянный крик. Свой крик…

– Просыпаемся, просыпаемся! Нинок, подъём!

Нина села. Ломило виски. Растирая их пальцами, она сделала над собой усилие, чтобы окончательно вернуться к действительности.

– Да, Мотя у нас талант, байки рассказывать мастер… У нас вообще ребята хорошие, – с заметной гордостью заключила Марго, направляясь к соседней палатке.

– Почему же байки?! – крикнула Ирка ей вслед. – Это ведь старинная легенда?

Марго в подробности вдаваться не стала, поскольку она-то точно знала, что мальчик этот выдуман. Придуман в позапрошлом году, исключительно для того, чтобы неразумная и рисковая молодёжь не лезла куда не следует в нарушение техники безопасности и шеи не ломала.

– Ну, если уже и легенда, то совсем недав-няя, – только и сказала она, уходя к другой палатке.

Ирка раздражённо подёргала застёжку спальника:

– «Вперёд, труба зовёт!» Как же! Тут, зараза такая, ни назад, ни вперёд!..

Свирепо сопя, она разодрала до половины заевшую молнию, кое-как выбралась из спальника и принялась ворчать:

– Эх! Никакой мне мальчик не приснился. Ни Мангупский, ни другой какой… Вообще не помню, что снилось. Из-за Нинки просыпалась всё время. Стонет и стонет. Уж думала, не заболела ли…

– Ой, а ещё мне понравился этот Гена. Чудо что за индивид! – послышался чей-то девичий голос. – А вы видели его кружку? Она раза в два больше, чем у всех остальных…

– Знаешь, как туристы такие кружки называют? «Сиротка»…

– «Сиротка»? А-ха-ха! Гена Полголовы и его «сиротка»…

– А почему Полголовы?

– Это ты у Марго спроси… Ой, слышит, поди, что я её так называю?.. – спохватившись, прикрыла ладонью рот Ирка и со сконфуженным видом осторожно высунулась из палатки, высматривая, где Маргарита. – Фу-у, ушла уже… – удостоверившись, что Маргарита давно маячит в другом конце лагеря, добавила убеждённо: – Вот кто точно всё про всех тут знает!

– Гена этот странный, всё про ауру толкует. «Хочу, – говорит, – открыть здесь «Школу внетелесных путешествий». Видела, как Марго на это усмехнулась? «Ну-ну, – сказала, – попробуйте».

– Марго – старой закалки тётенька. Она, прямо скажем, ко всей этой эзотерике относится скептически.

– Маргарита права в одном: главное, чтоб экспедицию не прикрыли. А то ходят разговоры, что Мангуп приватизировать хотят. Вот тогда точно сюда только вне тела путешествовать можно будет.

– Во сне?

– Во-во… Наяву вряд ли, если только за немалые «бабки»… Кругом такая неразбериха творится. Растаскивают всё по принципу «кто успел, тот и съел». А по идее, не должны. История – это же народное достояние…

– Мне Марго нравится, – заключила Ирка. – Она классная и за словом в карман не лезет. Припечатала она этого Гену. Это ж вы про него?

– Про него. Не, он, правда, странный немного. Нин, скажи?

Ответа не последовало.

«Похоже, вчерашнего моего провожатого обсуждают», – подумала Нина, однако вслух промычала лишь что-то невразумительное. Она сидела по-турецки, с заколками-невидимками во рту и, нагнув голову, задрав локти и сосредоточенно прикрыв глаза, закручивала в тугой узел волосы на затылке.

– А, ты ж не слышала, что он вчера рассказывал, – по-своему истолковала Нинкино мычание Ирка, – ты ведь раньше спать ушла…

Вот именно, что раньше. Болела голова, и Нина, покинув тёплую компанию, сразу после ужина ушла к себе в палатку. А потому ни прожекты Гены, ни речи Марго, ни рассказ Матвея не застала. Последнее, что слышала, уходя, – прения по поводу Мотиной добавки, и то не до конца.

Не слышала, но всё это как будто уже знает. Или – помнит…

Снова её обмахнуло кисловатым запахом порохового дыма. Нина передёрнулась, накинула на плечи ковбойку и, превозмогая озноб, полезла прочь из палатки.

Ирка была уже учёная и тут, на Мангупе, не постеснялась – сразу запросилась на раскоп. Дайте ей лопату! Ну или совок. А мыть керамику или рисовать – вот от этого увольте!

С керамикой у неё ещё в Херсонесе не заладилось. «Ну их, эти черепки, – морщила она нос, – вертишь-крутишь, фиг поймёшь, с какой стороны разрез делать. Кое-как с разрезом разберёшься – новые беды начинаются: масштаб не выдержала, заштриховала не так… А на раскопе и парней полно (что немаловажно, если учишься на стопроцентно девичьем факультете), и работа понятнее. Да и собственноручно найти что-нибудь сто́ящее надежда есть!»

После завтрака Ирка бодро прошествовала к столу под яблоней. Там, расчищая на его поверхности местечко для работы, уже возилась Нина.

– Ну, покедова! Мы на раскоп! – сказала ей Ирка, окидывая взглядом стол, заваленный керамическими черепками, карандашами и карточками из плотной бумаги. – О, тут тоже эти осы! Откуда их столько?.. А, кто-то огрызок оставил. Ну молодцы, чё! Кстати, эти жужелицы и мясо любят… Ой, Нин, помоги с банданой, а? – попросила она, поворачиваясь спиной и чуть наклоняя голову, чтобы подруге было сподручнее.

Нина аккуратно расправила узел на Иркином затылке, улыбнулась:

– Счастливо!

Нина оставалась в лагере. В отличие от Ирки, она была согласна на керамику в любом виде: ей нравилось рисовать, у неё это получалось легко, без напряга. Что касается мытья – это, конечно, не так интересно: дело довольно монотонное, и, как она уже поняла, сажают на него в экспедициях обычно новеньких девочек. Ну что же, занятие не самое интеллектуальное, зато вполне медитативное. А ей нынче было над чем поразмыслить…

Жужжала оса, медленно ползая по глиняным осколкам: феодоритская керамика, XV век.

Ирка уж было совсем ушла, однако вернулась, словно вспомнив что-то. Пожевав губами, сложила их в бутон, похожий на куриную гузку (такие физиономии корчить только она одна умела, это уж точно), спросила, понизив голос:

– Чего ж тебе такое снилось-то? А, Нин? Всю ночь ведь металась…

Нина ответила не сразу.

Вертя в руках осколок керамического донышка, подняла его, прищурила серые глаза, словно прицеливаясь, с какого ракурса делать разрез.

– Не помню… – зачем-то солгала она.

8. Анкета

«Школа внетелесных путешествий» быстро стала темой для экспедиционных шуток. Уже несколько дней все только и обсуждали «выход в астрал», возможность «застрять в Фазе» и прочие тонкости.

Гена охотно консультировал предполагаемых адептов по вопросам техники управляемого сна и выглядел довольным возросшей популярностью. Любопытствовали все, однако любопытство это было весёлое и праздное. Никто, если честно, не воспринимал намерения Гены всерьёз, но лишь как повод для дурачеств и приколов. А «господа кавээнщики» (так их называл сам Гена) тут же вбросили в лагерный быт очередную шуточку – про занявших надолго дощатый лагерный нужник стали говорить: «застрял в Фазе».

Ирка давно заметила: если тема всплыла один раз, жди – будет то там то сям напоминать о себе. И точно. Выполняя поручение Борисова принести бумагу на растопку, она обнаружила в лохматой стопке старых журналов и газет тест на… «предрасположенность к осознанным сновидениям»!

Очередной дурацкий опросник-развлекуха на последней странице, какими пестрели газеты, оказался настолько в струю к недавним разговорам, что Ирка, как ворона побрякушку, газету стащила и сунула в карман.

Тут ей подумалось, что повёрнутых на эзотерике людей нынче не так уж и мало и Гене, если он всерьёз собирался устроить «школу внетелесных путешествий» или что-то в этом роде, стоило поторопиться, пока конкуренты не объявились прямо здесь, на Мангупе.

«Ему просто „крышу“ нужно себе хорошую найти», – иронически ухмыльнувшись, подытожила про себя Ирка.

Чуть позже, когда народ начал собираться к ужину, Ирина эффектно обнародовала находку.

– Увеселительный соцопрос для всеобщего блага! – громко объявила она. – Готовы ли вы к осознанным сновидениям? Спешите выяснить прямо сейчас!

– Что это у вас тут? – соткался из воздуха лагерный повар. – Рекрутский набор в адепты Фазы? Ирина, я тебя не узнаю! С каких пор ты стала поклонницей Гены?

Ирка гоготнула: мол, если и поклонница, то точно не Гены, выразительно поглядела на Борисова и предложила присоединиться к всеобщему веселью. Народ теснился за столом, разбирая карандаши и клочки бумаги и буквально давясь от смеха.

Гена не участвовал: ни о чём не подозревая, он преспокойно предавался медитации где-то в отдалении. Хотя гомерический хохот, доносившийся из лагеря, был настолько громок, что всё время сбивал его с панталыку (на мысли о предстоящем ужине).

– Один балл за каждое «да». В конце подсчитаем сумму баллов, и я зачитаю результаты. Первый вопрос. «Со мной случалось, что я проснулся и встал, а потом оказалось, что это сон». Так, у кого «да», рисуем плюс один… Дальше. «Я могу спать больше восьми часов». Вот это и я могу, но не дают, черти! На раскоп поднимают ни свет ни заря. Тут, похоже, у всех у нас по баллу… Во, а это уже потруднее: «Я могу легко спать более десяти часов». Не, я пас…

– Я тоже – пас. Так всю жизнь проспишь. А главное – завтрак!

– «Я иногда сплю не только ночью, но и днём», – зачитывала Ирка. – «Мне восемнадцать или меньше лет»…

– Мне давно больше! – самодовольно ухмыльнулся Борисов. – У нас один Мотька за этот вопрос балл получает. Кстати, где он? Спит? Днём? Ах-ха! Значит, ему два балла… Только ничё он не спит, наверняка где-то там карандаш грызёт над своей тетрадкой. Ладно, Мотьку вычёркиваем…

– Мне тоже пока ещё восемнадцать, – обиделась Ирка за свою непризнанную молодость. – Кстати, и Нинке тоже…

– Подержи-ка пока мои ответы, – попросил Борисов, сунув Ирке свой листок-осьмушку. – а то вы все тут без обеда останетесь: тушёнку пора в суп закидывать.

Он убежал, но быстро вернулся:

– Ир, последний вопрос повтори.

– Ставь ноль – не прогадаешь… – с притворным равнодушием ответила та.

– Чего это ноль? – возмутился повар. – Может, у меня и не ноль вовсе получится, а единица, – пробормотал он, заглядывая через плечо в Иркины ответы. – Ну-ка, ну-ка, вон, себе так единицу нарисовала!

– О'кей, ставь единицу, – не моргнув, согласилась Ирка. – Мне для тебя ничего не жалко. К тому же мало ли что… Вдруг ты и впрямь… женщина!

– Чего?!

– Того! Если ты женщина, Борисов, то всё в порядке. У тебя дополнительный балл.

Под дружный гогот повар, красный, как томатная паста, которую он добавлял во все блюда, кроме компота, замахал руками.

– Да ну вас! – возопил он и, бормоча что-то про дискриминацию по половому признаку, удалился к своим кастрюлям.

– Ну что, какие у нас результаты? – весёлым взглядом окинула Ирка тестируемых. – Нинка, у тебя сколько из десяти?

– Десять… – с запинкой, несколько неохотно призналась та.

– Ого! – вытаращилась на подругу Ирина. – Ну-ка, покажь-покажь! – и она придирчиво принялась изучать клочок с ответами. – У тебя, чё, правда было «ощущение непреднамеренного выхода из тела»? Хм… «Непреднамеренное осознание себя в сюжете сна» – плюс один, «яркие сновидения» – ещё плюс один. Правда, что десять баллов! Люди, у Нинки, похоже, больше всех! Есть у кого ещё десятка? Нет? То-то Гена тобой интересуется, – прищурилась Ирка. – Неспроста… Ну, кто ещё для Гены готовый клиент? У кого сколько? Колитесь!

– У меня шесть… у меня семь… пятёрка… – наперебой отвечали тестируемые.

– Короче, господа-товарищи тестируемые, слушайте! – объявила Ирка. – Для тех, у кого семь и больше, читаю: «у вас ярко выраженная предрасположенность… фактически вы можете жить в двух мирах: в физическом мире и в пространстве сновидений», – сообщила она, в упор глядя на Нину.

Та улыбнулась мягко, смущённо пожала плечами.

– Ну вот, пока гуру[23]23
  Гу́ру – духовный наставник, учитель.


[Закрыть] где-то там медитирует в своё удовольствие, тут вербовка кадров для его секты идёт уже полным ходом. Гена мне теперь по гроб жизни должен будет, – не унималась Ирка. – Тэк-с. А есть кто, у кого три балла? Эй, только у меня, что ли?

– У меня два! – быстро повычеркав что-то на своём клочке, сообщил Борисов.

– Чё, правда? – не веря своим ушам, откровенно обрадовалась Ирка.

– Правда! – раскинул руки Борисов, глядя на Ирку сияющими глазами. – Ах, если бы я только был женщиной! Тогда было бы три. Но нет! Не судьба…

– Угу, тогда читаю исключительно для нас с тобой. «Если у вас от нуля до трёх», тарам-парам… ну, так и есть… «вам понадобится несколько недель до первого результата». Пф-ф, вот ещё… «Однако запомните – это может каждый и нет таких людей, кому была бы закрыта дорога к удивительной практике осознанных сновидений»… Запомнить, говорите? – Ирка сварливо фыркнула, схлопнула газетёнку и, сунув её в карман, непонятно кому пообещала: – Ладно, ужо запомним!

– А где наш гуру-то? – поинтересовался кто-то.

– В Фазе застрял…

9. Аура места

Это было похоже на диковинное кочевье из одной реальности в другую.

Проснувшись, Нина какое-то время отчасти ещё пребывала там, в пространстве сна. Звучали в голове густые строгие звуки мужского православного многоголосья, и снова и снова ей виделось богослужение в базилике, по-византийски пышное: золочёные ризы, сияние множества свечей, освещающих фрески, широкие листья аканфа на мраморных коринфских капителях[24]24
  Кори́нфская капитель (коринфский ордер) – украшение греческой колонны в виде листьев аканта.


[Закрыть], мозаичные полы длинных боковых нефов[25]25
  Неф (от лат. navis – «корабль») – часть помещения храма, отделённая рядом колон.


[Закрыть] – белый дорогой проконесский[26]26
  Проконе́сский – дорогой турецкий мрамор.


[Закрыть] мрамор, чёрный базальт, красный сланец.

А то, гораздо чаще, плясали солнечные зайчики по резным виноградным листьям; ложились в ладони тяжёлые, алые на просвет, сладкие гроздья; краснели черепичные городские крыши, журчал фонтан с каменной чашей, сверкала радуга в облаке водяных брызг.

Наверное, не так уж и удивительно, что он ей виделся во сне – древний, благословенный город Дорос в окружении виноградников и садов. Такой ещё живой, полнокровный, цветущий, под надёжной защитой крепостных стен и башен.

И можно было бы принять эти грёзы благоговейно и радостно, как счастливый дар мангупского лета, но в какой-то момент безмятежные сновидения наполнялись гнетущей тоской. Лица бывших там людей искажались безотчётным ужасом, как на картине Мунка[27]27
  Мунк Эдвард (1863–1944) – норвежский живописец, автор знаменитой картины «Крик».


[Закрыть]. Слышался страшный грохот, и Нина, не понимая толком, что он означает – раскаты грома, выстрелы орудий, землетрясение, – просыпалась в своей палатке. Выпростав плечи из спальника и шумно дыша, приподнималась, стараясь унять бьющееся сердце…

Слегка опомнившись, она бесшумно выбиралась из палатки; скользила шлёпками по мокрой от росы траве; стараясь не греметь, приподнимала крышку ведра с водой, – её всегда оставлял для жаждущих Борисов, – зачерпывала кружкой, пила, глядя в светлеющее небо.

Пела дудочка. Скребло на сердце. В поднимающемся снизу утреннем тумане привычно мерещилась смутная фигура. Понимая, что это тоже, как и сон, скорее всего, игра её воображения, она брела обратно, чтобы завернуться в спальник и провести остаток короткой летней ночи уже без сновидений.

А потом дежурный бил в кусок ржавой рельсы всеобщий лагерный подъём, и в водовороте пробуждения Нине слышались сонные голоса, зеванье, смех, шорох брезентового полога, раздражённые вжиканья застёжкой и бурчание.

Это Ирка костерила трудную долю, ранний подъём и злодея-дежурного, разбудившего всех за пять минут до срока; каждое утро она с руганью драла заедающую молнию своего спальника. Далеко не новый, взятый спецом для практики напрокат, он по утрам просто не желал выпускать Ирину из своих тёплых синтепоновых объятий.

О странных снах своих Нина помалкивала. Лишь однажды, особо не вдаваясь в подробности, обмолвилась в разговоре с Геной. Тот, как ей показалось, воспринял упоминание о небывалой яркости сновидений вполне буднично и с видом знатока объяснил «явление» избытком кислорода в здешнем воздухе, а также особой аурой места.

Место, конечно, было особенное. О, как же ей тут нравилось! На Мангупе Нине нравилось решительно всё.

Днём над плато вздымались парусами тугие кучевые облака, ночами серебряным дождём сыпались с неба звёзды, оставляя в нём краткий тающий след. Журчали источники со сладковатой, невероятно вкусной водой, качался на ветру колючий шиповник, серые ноздреватые камни отдавали полуденный жар. Они были прекрасны и загадочны, эти величественные руины, эти будоражащие воображение мангупские развалины, над которыми, как не уставал повторять Гена, «витала аура древности». От таких его несколько пафосных заявлений многие морщились. Но ведь и правда что-то такое витало!..

Здесь она постоянно пребывала в состоянии душевного подъёма, эдакого счастливого, эйфорического возбуждения, свойственного только неофитам, путешественникам или влюблённым. Ей было по душе особое, располагающее к мечтам и грёзам мангупское безвременье и безлюдье. Здесь не нужно было специально «держаться стороны моря», хотя отсюда в ясный день море было видно: Севастопольская бухта голубела на горизонте в мареве далёкой воздушной перспективы…

Здесь обострилось, как давно забытая хроническая болезнь, сильное, сосущее под ложечкой чувство постоянной неутолённости далью. Даль манила, звала, и невозможно было ею пресытиться, во всяком случае у Нины никогда не получалось насмотреться вдоволь. Можно было только прикрыть ненадолго уставшие от напряжения, крепко промытые ветром глаза или просто уйти на время в лагерь, чтобы потом вернуться и снова смотреть и смотреть, впитывая в себя бесконечный, неохватный простор.

Обозревая горизонт, она, словно для страховки, всегда цеплялась краем глаза за живописный уступ скалы или за изломанные очертания ветвей на самом краю обрыва. Вроде всё объяснимо: именно они, детали на первом плане – травинки, веточки, – придают пейзажу глубину и масштаб. Ей ли, не расстающейся с карандашом и блокнотом для скетчей, было не знать этого. Можно было сказать, что срабатывала привычка искать наилучший ракурс. Но подспудно Нина понимала другое. Зацепиться за что-то вблизи, на земле ей было просто необходимо, чтобы хоть немного унять этот головокружительный восторг, чтобы, в конце-то концов, не улететь вот так, пёстрым цветным аэростатом, прямо в небо.

Нет, всё было невообразимо, фантастически прекрасно. Если бы ещё всё время не болела голова! И потом – эти сны… Эти сны…