Текст книги "Домишко"

Ошалевший даже от такого обращения, старший высунулся в окно. Глаза его были круглыми от возмущения.

– Ты это сейчас кому сказал? – тоном ниже спросил он. – Да ты вообще понял, с кем ты говоришь? Ты, урод, на проезд снег кидаешь и ещё буровишь тут! Ты права знаешь, где качать будешь? – постепенно смотрящий снова перешел на крик.

– Могу повторить, – почти зло сказал Сергей. – Если не понял. Кто мне снег под ворота насыпал? Или эта куча тут сама наросла?

– Да мне всё равно, откуда у тебя эта куча, понял! Ты тут появляешься вообще? Ты деньги на очистку проезда хоть раз сдавал?! Десять лет от вас ни копейки, а ещё туда же – права он качать будет здесь!

После этих слов до Сергея стала доходить суть проблемы. Но это его не успокоило, а, скорее, наоборот – по-настоящему разозлило.

– Десять лет, говоришь, – начал он ещё спокойно, но с каждым следующим словом сдерживаться ему было всё труднее, – а ты ко мне хоть раз за этими деньгами подходил? Да я только с лета здесь. Кто тут до меня был – знать не знаю! Сколько тебе денег надо? Штуки тебе хватит?!

– Давай! – в запале заорал председатель. – Давай штуку! Где она?! Как бабки платить – нет никого, а как права качать – все мастера!

– Не ори! Будет тебе штука! Сейчас!

Сергей резко повернулся и пошел в сторону своего своей машины, стараясь унять нервную дрожь и заставляя себя не торопиться. Во время этой недолгой паузы до смотрящего дошло, что дело принимает совсем не тот оборот, на который он рассчитывал.

– Стой! – гаркнул он. – Ты сначала снег убери, который здесь накидал! Урод!

Сергею захотелось кинуть в него чем-нибудь тяжелым. Благо под рукой ничего не оказалось. Он повернулся и процедил:

– Ага, сейчас. Сам убирай. Деньги получишь. А следить здесь за уборкой снега – твоя обязанность, – залез в машину, открыл бардачок и достал кошелёк. Пересчитал. Как назло, тысячи не набиралось. Пришлось ведь лопату покупать.

«Поеду домой, возьму, принесу и швырну ему в харю, – подумал Сергей. Было досадно, что он не может сделать это прямо сейчас. – Да, если уж и кидать деньги в рожу, то сразу».

Вышел из машины. Крикнул:

– Сейчас привезу. Только на месте будь.

– Нищеброд! Можешь не приезжать! Я тебе сейчас твои ворота заварю. Будешь у меня тут выпендриваться!

Сергей сплюнул и сел в машину. Обида душила его. Крепко сжав руль, он посидел немного и поехал за деньгами.

А у председателя внутри всё клокотало. Он реально вознамерился привести свою угрозу в исполнение. Распахнув дверь столярки, крикнул работягам:

– Сварочник тащите! Быстро!

Рабочие засуетились. Шнура не хватало, и в розетку воткнули первый попавшийся удлинитель. Уже через несколько минут, один из работников, приподняв маску, примерялся электродом. Гудел трансформатор. Полетели искры. Слабоватый для таких целей провод удлинителя стал греться. В горячной спешке никто не обратил внимания на то, что брошенный, как попало, шнур опрокинул открытую бутылку с ацетоном прямо в ящик со стружкой. Пожар заметили не сразу. Работнику было неудобно стоять на шатающейся в снегу табуретке. Он, чертыхаясь, долго пытался начать новый шов. Когда полетели искры, хозяин отвернулся. Тогда и увидел, что из под его собственных ворот выползает лента жирного чёрного дыма.

Сухое дерево горит быстро.

Подъезжая к гаражу, Сергей увидел только загородившие весь проезд пожарные машины, мигающие огнями. Пришлось бросить свою и идти пешком. Возле закопчённой, ещё дымящейся и парящей столярки стоял председатель. Увидев Сергея, подошёл и зло прошипел прямо в лицо:

– Это всё из-за тебя, урод. Восемнадцать готовых изделий сгорело. Восемнадцать! Оборудование всё…

Лицо его покраснело и словно раздулось, как капюшон кобры перед броском.

– Ничего. Ты мне за это ещё ответишь!

Сергея как будто ударило током. Восемнадцать? Он нервно сглотнул, осмысливая. Старший говорил что-то ещё, но Сергей уже не слышал. Он судорожно соображал. Неужели так бывает? Неужели всё вот так… просто? Нужно похоронить своих мёртвых. И жить дальше. Помня.

Повинуясь внезапному порыву, он достал из кармана ключи от своего гаража и протянул противнику.

– На. Забирай в качестве компенсации. Забирай, говорю.

Изрыгаемый впустую поток угроз оборвался. Ярость медленно сменялась удивлением.

Сергей выдохнул и сказал:

– Здесь восемьдесят лет назад люди погибли. Сгорели заживо. Восемнадцать душ. Я их потревожил. А ты расплатился. Так что – забирай.

Хозяин столярки явно ничего не понимал, но руку протянул. Сергей кинул в раскрытую ладонь ключи.

– Пользуйся, – сел в машину и дал задний ход.

Месяца через два в дверь Сергея позвонили. Было утро воскресенья, и он никого не ждал. Открыв дверь, увидел за ней старшего над гаражами. Тот протянул ему ключи.

– Забери.

Видя недоумение Сергея, сам взял его руку и вложил в ладонь связку. Развернулся, спустился на несколько ступенек. Потом вдруг остановился.

– У меня, между прочим, в этих лагерях в тридцатых дед сгинул.

Спустился ещё немного и остановился опять.

– А гараж мне не нужен. Я помещение арендовал. Послезавтра станки встречаю. Мебелью займусь.

Анна Ключник – Бог и еда

– Не оставляй еду в тарелке без присмотра, а то придет бог и съест, – назидательно говорила Лиде бабушка-соседка.

Лида испуганно мотает головой, пытаясь выследить неведомого Бога.

– Бог в мухе? – спрашивает она с любопытством, спасая ложкой макароны из молочного супа.

Бабка мотает головой, молча показывает узлистым пальцем в потолок. По потолку от пальца разбегаются трещины и черная плесень. Лида пытается найти в её очертаниях божье лицо. Когда кляксы почти сложились в портрет, бабка бьет сухой ладонью по столу.

– Говорила же!

Лида вздрагивает.

Тарелка пуста, и только две ребристые ракушки лежат, прилипнув ко дну.

***

Взрослая Лида оставляет недоеденной кашу и смотрит издалека. Не спускает взгляда, хотя и кажется, что занята вязанием – краешком глаза косит на стол. Сумерки сгущаются вокруг тарелки, очерченной желтым пятном настольной лампы. Вот уже и вяжет Лида вслепую, считая петельки пальцами, но Бога, про которого говорила бабушка, все нет и нет.

Последний раз она и видела его тогда – или не видела – в тот самый день, должно быть.

Не могла бабка соврать, да и съесть суп так быстро из ложки. Куда же утекла молочная река, кроме божьего рта?

Все дело в трещинах, решает Лида. Нужны ворота, проход, портрет. В старом доме, где она жила с матерью в комнате коммуналки, крыша вечно протекала: вода пробила старый обшив. Вот и цвели во всех комнатах стигмы. Куда не зайди – черные улыбки, носы, руки. Все залеплено всевышним, отовсюду льются его слезы во время дождя, а бабка-соседка знай собирает их в тазик. В солнечный день божьи слезы стоят прозрачными банками на окне, бросая на пол витиеватые сверкающие знаки. Мать хихикала над причудами старушки, под нос повторяла заклинание «но-она-же-совсем-не-опасная», прежде чем оставить Лидочку на целый день под её присмотром.

Мама работала допоздна.

Мама приходила домой уставшая и с авоськой, в которой всегда были и макароны, и молоко, а раз в месяц – нарядное красное яблоко.

«Не могла же бабка соврать,» – думала Лидочка и на всякий случай съедала яблоко целиком, сразу, под одеялом, пока мама за её спиной раздавалась храпом.

***

Дождь разливается на небе синими чернилами.

Лида берет в руки добытый у Валеры из тридцать четвертой ржавый топор и лезет на чердак. На чердаке влажно и душно, и низко. Всюду лежат голубиные яйца, сизые перья, белый помет. Дождь стрекочет по крыше, голуби рассерженно квохчут, жмутся в край – вылетать в грозу и им неохота. Лида щурится, считает – раз-два-три, возле крошечного решетчатого окошка должна быть её квартира, маленькая спальня. Первым ударом она задирает топор кверху, и прогнившие доски радостно разлетаются в стороны от острия. Вторым ударом она опускает топор вниз, и бетонная плита глухо пружинит.

– Что же это я делаю, – шепчет испуганно Лида. – Вдруг кто заметит?

Глядит по сторонам.

Голуби осуждающе молчат.

В хозяйственном магазине Лидка покупает большой навесной замок и просит Валерку приладить его к люку, ведущему на чердак. А то шастают всякие, крышу ломают, – говорит она, и алкаш равнодушно кивает. Ему почти все равно – и Бог, и крыша, и шастальщики, только чтоб эта буйная топор вернула и сотку дала, как обещала.

Поздней ночью, убедившись, что все вернулись с работы и закрылись по норкам, Лида перетаскивает на крышу матрас и кастрюлю с жирным молочным супом.

Голуби спят.

Лида расчищает на плите с царапиной от топора белый прямоугольник, стелит постель. В пробитую дыру видно синее небо. В пробитую дыру набивается холод, Лидка ежится в своем разноцветном свитере, заворачивается в одеяло.

С масляной поверхности срывается густой пар и Лидка торопливо зачерпывает его и суп большой ложкой. Кипящее молоко обжигает обветренные губы. Любопытный голубь подбирается к ноге.

– Кыш, – шепчет Лидка, – кыш!

Когда она снова запускает ложку в кастрюлю, та звонко бьется о пустое дно.

***

Лида поняла: Бог любит именно молоко.

Все лето, пока стояло тепло, каждый вечер она делала одно и то же: приносила из магазина пакет с веселой коровой, пачку рожек, кипятила белую жижу. Смотрела на часы, ждала, пока стукнет полночь – после опасливо высовывалась из двери.

Если на первом этаже ещё клекотали железные двери, засовывалась обратно. Никто, никто не должен знать про её молитву. Полчаса прошло или час – все стихло, стемнело – жадная пенсионерка опять вырубила свет во всем подъезде.

Выйти, запереть дверь. Залезть по шаткой лесенке вверх, масляным черным ключом разомкнуть замок. Подцепить кастрюлю кочергой – Лида придумала связать два круглых ушка веревкой, вышло как будто коромысло с одним плечом. Дзынь – легонько бьется кастрюля о лесенку. Дзынь, дзынь. Голуби рокочут за спиной, тычутся короткими клювами в спину. Кажется, успели к ней привязаться и видимо считают Лидку кем-то вроде домашнего зверя.

Лидка слабо отмахивается.

Кастрюля на крыше.

Закрыть лючок. Темный замок защелкивается изнутри. Никто не должен помешать тайной вечере.

Лида навострилась растягивать полуночный ужин. Она не отвлекается на пернатых хозяев чердака, она запускает ложку в суп деловито, втягивает сладкий раствор в рот, катает на языке, и смотрит, смотрит на белую гладь. Порх – и вдруг сколыхнулся кружок, крошечная круглая капля зависла в воздухе и растаял, и Лидка запускает новую ложку.

– Не оставляй еду в тарелке без присмотра, а то придет бог и съест, – назидательно говорит Лида темноте.

Ясно же, что если не отводить взгляда от еды, бог может есть только когда она моргает. Значит, и моргать надо быстро и редко. Продлить свидание.

Это раньше она не знала, зачем ей нужен был Бог.

А теперь понятно: он проявился на исходе её двадцати лет, чтобы доказать, что она не сумасшедшая, и бабка-соседка тоже, и что вообще все не зря: и банки, и вязание, и коровы, которые, ясное дело; которые для того и придуманы, чтобы радовать бородатый рот..

– Бог, а бог, – шепчет в чавкающую невидимую тьму Лидка, – помоги мне увидеться с мамкой.

***

А мамка ушла на работу и не вернулась, и было Лидке двенадцать.

Лидка уже ходила в школу через дорогу. Без школы никак: бабка-соседка померла, сидеть не с кем, да и грамоте научиться надо. Лидка и научилась разве что читать сносно, по остальным ловила трояки и редко четверки, зато никому не мешала на уроках: шебуршала тихонько своими книгами.

Книг, знамо дело, видимо-невидимо: Библия, Тора, Коран, греческие мифы. Какие-то скандинавские песни.

Узнанные боги не любили молоко. Им больше были по вкусу кровь, мясо, огонь. Разве что европейские чудесатые твари ели оставленный на подоконнике хлеб и молочко из блюдца, но разве это они едят её молочный суп? Было еще интересное про существ, которые крадут не еду, а СУТЬ еды: лежал себе пирожок, и дальше остался лежать, с виду целый, но из него исчез всякий вкус и смысл.

Так вот, однажды Лидка пришла домой, до маминого прихода еще часов пять, как раз успеть уроки сделать (перечеркать тетрадку непонятными цифрами, все равно мамка не разбирается). Больше, чем уроки, она готовилась рассказать про сказки, записала даже на полях немножко.

Но мамка не пришла.

Соседка – другая уже, не бабка, а какая-то бабкина племянница – сказала, постучавшись поздно ночью, что мамку задавил желтый автобус.

– Не может такого быть, – уверенно заспорила Лидка, – Желтый автобус маму привозил с работы. Не мог он её задавить.

Соседка бьет ладонью в стол и уходит молча. На мгновение чудится Лидке бабкина тень. В пятне над головой Бог хмурится: сегодня еды ему не видать, молоко, смешанное с кровью, растеклось под черными колесами.

***

Лидка была на похоронах, но мамки так и не видала. Вместо неё на двух табуретках стоял сколоченный коричневый ящик в большой коммунальной кухне. Незнакомые тетки кушали рис с изюмом из одинаковых белых тарелок. Выла бабкина племянница, как будто она была мамкина дочь, а совсем не Лидка. Лидка стояла и гладила гроб, и иногда прижималась к крышке.

Шорохов не слышно, и голосов нет, может, там и вовсе пусто. Лидка пыталась заглянуть в заколоченную щель, но ничего не видать, только прет химический запах.

– Мам, – шепчет Лидка, – там не ты лежишь, там только твое тело.

Тетки отгоняют её от гроба – пора выносить. Гроб ставят в кузов тупомордой газельки, и плакальщицы садятся по обе стороны от него, и черная пасть мешка с сосновыми ветками наготове. Лидку на кладбище никто не зовет, машина трогается с места, но Лидка знает, что найдет дорогу по хвойным следам.

Хвойный след заканчивается спустя два квартала. Последнюю ветку, выдавливая зеленый сок на асфальт, переезжает печальный большой грузовик, и только тут Лидка понимает, что все это время брела по дороге, не слыша гудков. Закусив соленую от обиды губу, Лидка бредет обратно по безопасному тротуару, и шепчет дальше свое заклинание:

– Это Бог украл твою суть. А в могиле пусто.

***

В детдоме Лидка с Богом поссорилась. Перестала о нем думать – других дел хватало. Да и суп молочный по утрам бывал редкостью, только разведенная каша и серый от воды омлет. Эта еда не пропадала в воздухе, только старшие девчонки иногда плевали в её тарелку. Может, потому Бог и брезговал? А вот Лидка быстро брезговать разучилась.

Ложка за маму, приговаривала она. Ложка за безымянную бабку. Ложка за бабкину племянницу, которая иногда сюда заходит и приносит то книжку, то яблоко, только обратно в комнату с разводами не заберет.

Добрые нянечки говорят, что каждой девочке и мальчику квартиру дают, когда отсюда выходишь. Лидка считает дни, черкается в маленьком календаре. На одной стороне – черные цифры, на другой – слепая матрена с распростертыми руками. Этот календарик ей тоже соседка принесла. Обещала взять к маме на кладбище, но Лидка отказалась. Не стала объяснять ничего, отказалась и все; а та и не настаивала, даже будто вздохнула с облегчением.

Ложка за маму, приговаривала Лидка, ложку за нянечку. Ложку за несговорчивого Бога.

***

Бабкина племянница жила в том же месте.

Дом почти рассохся весь, все, кто был там живой – куда-то уехал. Только одна та тетка и осталась, и сама то ли впитала в себя бесконечную влагу, то ли раздобрела на пивных дрожжах – но аромат от неё исходил неуловимый и знакомый, из детства, и божье пятно только еще больше проступило над головой на известковом потолке.

– Теть Валь, мне мамин адрес нужен, – говорит Лидка присохшей к стулу тетке, задумчиво пьющей из прозрачного стакана.

Та кивает медленно, уходит в комнату (теперь любая комната её, думает Лидка, всех она отсюда сжила), приносит листочек с двумя числами. Чернила расплылись от жира и влаги, но петельки еще можно различить.

Лидка записывает их в телефон заместо номера: 217—115, мамка.

***

Дорога до кладбища – два часа по пыльной дороге. В тесном салоне старухи и большие плотные мужики с желейными подбородками. Пахнет потом, мочой, вареными яйцами. Маленький мальчик напротив сучит ногами, то и дело пиная Лидку в колено. Лидка закусила губу и молчит. Над ней нависли насупленные старухи, но она им не может уступить места: у неё на коленях стоит большая тяжелая кастрюля, накрытая полотенцем.

Каждый везет Богу своё – кто печенье, кто водку, а она наверняка знает, что ему нравится.

Автобус выплевывает всех у ворот, облепленных нищими и пластмассовыми венками. Старухи рассыпаются кто куда – все уже знают свои тропинки, адреса наизусть. Капризный мальчик мочится на высокую ограду, пока его мать покупает желтые кудрявые цветки.

Лидка, не выпуская драгоценного груза из рук, бредет по широкой аллее, щурясь, глядит на указатели. На голом кладбище там и сям над могилами раскинулись невысокие деревца – где березки, где рябины с желтыми зонтиками.

Свернуть, еще и еще.

Протиснуться между кованой липкой оградкой и проволочным забором к темному кресту с жестяной табличкой. Высокие метелки ковыля достают почти до букв, скрывая имя, и чтобы его разглядеть, лидка ставит кастрюлю на холм.

Оно, точно оно. То самое место, где мамы нет, только ящик с костями, гроб с вынутой сутью.

Лидка присаживается возле могилы, хватается за скользкую траву, рвет непослушные стебли. Листья оставляю след неглубокий, но болький – как книжные страницы. Обезноженные травы летят на тропинку, ложатся неровными штрихами – один за одним, пока на холме не остается только короткая рыжая щетина да кастрюля. Ладони исполосованы красным пунктиром крови и зеленым пахучим соком, Лидка вытирает руки об штаны, но сок только сильнее въедается в кожу.

За то время, что она здесь, солнце перекатилось на другую половину неба, спряталось за сизыми облаками. Лидка щурится, глядит наверх – туча прямо над ней, но виднеется в ватной толще голубая прореха.

– Я Бога к тебе привела, мамань, слышишь?

Маманя отвечает раскатом грома, первые крепкие струи взрывают молочную гладь, за считанные секунды разбавляя божескую пищу до простой воды. Выскакивают и мечутся во влажной траве гибкие желтые макароны; проворными червяками уползают в землю.

Бог берет её блестящей и крепкой рукой за самое сердце, приподнимает вверх и швыряет обратно на заросший холм.

Пустая кастрюля катится прочь, скачет между дорожек.

Вера Харитонова – Лесная девочка

Рыжий Владька появился в первых числах июня. Вера увидела, как он мчался по дороге с горы и, словно всадник, подскакивал в седле своего велосипеда.

«Вот дурак, сейчас свалится» – подумала она. Но он промчался мимо, дребезжа по булыжникам железом велосипеда и, притормозив где-то далеко впереди, развернулся и направился к Вере. Остановился, немного свысока и, как ей показалось, нагловато, спросил:

– Ты живешь здесь?

– А тебе-то что? – дернула она плечиком и пошла по дороге.

Да, она жила здесь, в этом лесу, в деревянных бараках с родителями и младшей сестрой. Она ходила в школу два километра по лесу и ничего не боялась.

Летом здесь поселялись дачники. На выходные часто приезжали родственники отца из города. Ахали и охали: «Как здесь чудесно!», «Какой изумительный воздух!», «Какое красивое озеро!»

Она не любила ни тех, ни других. Дачников за то, что они держались чуть-чуть свысока и иногда дарили поношенные вещи. А родственников за то, что, пообедав, уходили гулять по лесу, купаться на озеро, оставив горы грязной посуды, и мама её мыла, таская за полверсты воду из колодца.

Вера очень любила маму и жалела её, красивую, добрую, ласковую. Отец привез их из Сибири и поселил здесь, под Ленинградом, до прихода очереди на квартиру. И вот уже шесть лет они стоят в этой очереди. И мама, её такая хрупкая и нежная мама, носит воду на коромысле, пилит с папой дрова, а когда он не видит, тихо плачет. И выйти-то здесь некуда, а родня и подруги остались в далеком городе.

Вере идет тринадцатый год. Она любит эти места, но как-то не так, как приезжие. За шесть прожитых здесь лет они вошли в неё каким-то тайным, бессловесным восторгом. Здесь всё – её. Вот осинка с дрожащими листиками, вот ель, высоченная, с красными смоляными шишками на верхушке, а вот сосна, на которую она не раз залезала и с которой любит сколупывать застывшую смолу и жевать. Почему-то с одних сосен смола сладковатая и хорошо отлипает от зубов, а с других горчит. А вот смола с ёлки часто крошится, но, если удаётся её разжевать, она становится нежно-розового цвета, а не желтоватого, как с сосны.

Вера идет по дороге с небольшими ведёрками. Вот спуск к озеру, на берегу которого стоит колодец. Спуск крутой и песчаный. Мама проклинает его, потому что нести ведра с водой на коромысле вверх одно мучение.

Владька тихо едет сзади:

– А я знаю, как тебя зовут, тебя вчера вечером мать домой звала…

Вера молчит. Он старше неё, это видно, да ещё приезжий. Вере почему-то кажется неприличным разговаривать с ним. Ей ещё никто из мальчишек не нравился. Вот её подружке Люське, которая на два года старше, очень нравится Юрка из дома около озера. Люська даже уговорила Веру купить на двоих какие-то духи и пудру в картонной коробочке, забрав у Веры скопленные ею деньги, и они вместе спрятали покупку на чердаке под доской. Потом Вера захотела посмотреть на покупку ещё раз, полезла на чердак, а там уже ничего не было. И кто взял?

Люська один раз целовалась с Юркой. Но даже думать об этом Вере почему-то страшно. Кажется, что её строгий отец может прочитать эти мысли. Он проверяет Верин дневник каждую неделю. Смотрит внимательно, долго, и молчит. А Вера стоит рядом, и где-то внизу живота бегают противные мурашки, даже если в дневнике одни пятерки. Отец как-то сказал: «Тройка хуже двойки. Тройка – это серость.» Вера не поняла, почему. Учеба ей дается легко, но теперь даже четверки её пугают…

Вера зачерпнула воду, наполнила ведра.

– Давай помогу, – Владька протягивает руку.

– Нет, – испуганно вскрикивает Вера.

– Какая-то ты странная, – говорит Владька и уезжает.

Вера тихо, часто останавливаясь на песчаной горке, тащит небольшие вёдра.

После обеда она свободна. Берёт городки, которые ей выстругал отец, и выходит на дорожку около дома. Она знает, стоит ей начать расставлять бабки, кто-нибудь окажется рядом: сопливый Шурка, который младше её на два года и которого она защищала зимой от мальчишек, а потом он, помирившись с ними, сам же кидал в неё ледяшки. А может, Пашка, её ровесник, которого мама иногда приглашала пообедать с ними, потому что у него нет отца, мать с утра до вечера на стройке, а четверо её полуголодных детей предоставлены сами себе. Может, кто-то из девчонок подойдет…

Но подходят черноволосый Вадька с приятелем Гришкой – дачники. Расчерчен квадрат, составлена фигура. Вера запускает биту. Неплохо, осталась одна бабка. Бьёт Вадик. Этот дачник – изнеженный мамин сыночек. Бита не долетает до квадрата.

Появляется рыжий Владька, как его про себя окрестила Вера, узнав имя. Он снисходительно смотрит на чередующихся игроков, потом берет биту и выбивает за один раз все бабки. Так, сменяя друг друга, они играют часа два. Потом Вера вытаскивает из сарая новенькую, блестящую, голубую с яркой сеткой на заднем колесе «Ласточку», единственную во всей округе, и, воссев на неё, медленно катит по лесной дорожке.

Она любит разъезжать по дорожкам и лесным тропинкам одна. Здесь много только ей известных, заветных мест. Вон на той полянке обычно растёт крупная земляника. А в том логу, где много трепещущих осин, она собирала гербарий и ей, нетрусливой девчонке, вдруг стало страшно. Показалось, что кто-то на неё смотрит. Она помнит, как дрожали разноцветные, от зеленого до ярко-красного, листья осин высоко над головой, а она сидела, как прикованная, не в силах убежать, и боялась пошевелиться…

Сзади послышалось шуршание колес. Это Владька. Он обгоняет её и преграждает путь. Вера соскакивает с велосипеда:

– Что тебе надо?

– Сегодня в клубе фильм… Ты пойдешь?

– Вот ещё… Делать что ли нечего?

Клуб там же, где школа, за два километра по лесу. Строгий Верин отец никогда не пустит вечером в кино – даже нечего спрашивать… Зато дома есть телевизор. Они смотрят в него через пузатую линзу, в которую залита очень чистая вода. Они первые купили телевизор, и соседи поначалу каждый вечер ходили смотреть его.

Вера разворачивает велосипед. Она не хочет, чтобы их видели вдвоем далеко от дома, хотя может не один час пройти, прежде чем на этой дорожке кто-нибудь появится. Отношение к мальчишкам у Веры особое – она всегда их как-то отделяла от себя, держала на расстоянии. Может, именно поэтому они не обделяли её вниманием, оказывались в её круге, если не в подчинении. Не то чтобы она верховодила ими: для этого, наверное, должна была бы быть «своим парнем». Она же была девочкой довольно хорошенькой, с точеной фигуркой, но при этом чувствовалась в характере какая-то непреклонность и самостоятельность.

«И чего пристал к ней этот дачник?! Сколько ему – четырнадцать, пятнадцать?.. Да еще и дачник…» Гордо усевшись на свой новенький велосипед, Вера усиленно жмет на педали. Владька не отстаёт…

Проснувшись на другое утро, она вспоминает вчерашний день. Что-то такое новое, непонятное сидит маленькой занозой в душе. Что же это?

Позавтракав, она с книжкой в руке бежит за дом, в лес на свою любимую полянку. Как здесь хорошо, тепло и уютно. Солнце уже высоко. Полянка небольшая, покрытая ковром белых земляничных цветов. Жужжание шмелей. Посередине – старый пень, а вокруг полянки низкие лапы молодых елочек, ограждающие её со всех сторон, отделяющие от большого, непонятного и немного жутковатого леса. Нет, читать не хочется. Что-то тревожит душу. Интересно, а сегодня Владька тоже будет ходить за ней по пятам?

К обеду становится душно даже в лесу. Жара. Надо бежать на озеро. Там уже визг, плескание, смех…

Вера входит в воду. Мальчишки поднимают брызги, девчонки визжат. Владька делает вид, что не замечает Веру. Впереди столбики, за которые ребята обычно не заплывают. В этом месте озеро шире. Дальше оно сужается до небольшой протоки, а потом снова вырывается на простор, образуя новое озеро, и так несколько раз. Поэтому его называют Долгое. Вера училась плавать сама. Она легко доплывала до столбиков и обратно. Но сегодня ей захотелось переплыть на ту сторону озера. Страшно. Она взяла мяч, обхватила его одной рукой и поплыла.

Столбики позади, вот уже середина озера. Захватывает дух, и весело, и жутко. Она гребет одной рукой и отталкивается ногами. Вот уже и другой берег… Устала, но не очень. Полежала на нетоптаной траве и обратно. Вот и столбики миновала. Вылезла на песок, побежала по заброшенному финскому фундаменту неподалеку от берега, по его раскаленным лентам, согреваясь и отряхиваясь, оступилась, упала. Больно ободрала ногу. Бежит Владька. Срывает подорожник:

– Приложи.

И смешно, и стыдно.

– Ерунда, – говорит Вера, и снова в воду. «А теперь я поплыву без мяча, всем назло, чтоб не смеялись, что я упала.»

Вера заплывает за столбики. Вот уже середина озера. Двумя руками гребется быстрее, силы еще есть, но начинает подступать страх. «Я не боюсь, я доплыву», – твердит себе Вера. Начинает не хватать воздуха, а берег еще не рядом, еще глубоко, страшно вставать: дно здесь илистое, не то, что на том берегу. Доплыла, руки занемели, мелькнул ужас: как же обратно?

Лежала на берегу, отдыхала долго. Потом вошла в воду и поплыла: «Я должна доплыть, я не трушу.» Вот и столбики. Силы на исходе. Дураки-мальчишки с берега кинулись навстречу, брызгают в лицо, а дышать уже нечем, недолго и захлебнуться. И нет сил двинуть им, заорать… Владька хватает за руку, дотягивает до берега…

С этого дня он не отходит от Веры. Она знает – где бы она ни была, выйдя из дома, он рядом. Нет, не рядом с Верой, а где-то близко. Отец сердито посматривает за ужином, а приехавшая отдохнуть тётя Зина говорит: «Какой воспитанный мальчик! С утра ходит около дома, всегда вежливо поздоровается…» Вера не понимает, чего надо бояться, но почему-то ей страшно отцовского взгляда, когда тетя Зина говорит о Владьке.

Теперь, просыпаясь каждое утро, Вера чувствует какую-то беспричинную радость, словно что-то должно произойти. Она уже не сомневается, что, выйдя на улицу, увидит Владьку, что, куда бы она ни пошла: на озеро, в лес, за водой или в магазин, – он весь день будет поблизости, один или с приятелем. Владька уже познакомился и подружился с мальчишкой, который нравится её подруге Люсе.

Однажды подруга позвала Веру пойти на песчаный карьер в трех километрах от дома. Там росла крупная земляника. Пошли и мальчишки – Владька с Юрой. Девочки шли впереди, а мальчишки сзади. Разговор был ни о чем. Пекло солнце. Под ногами скользили осыпавшиеся хвойные иголки. Вера наклонилась, взяла в руки старую шишку: из неё посыпались семена-парашютики. Подняла голову. Рядом стоял Владька. Лицо его в рыжих веснушках горело. Вера кинула в него шишкой и побежала вперед. Сердце отчего-то сильно колотилось. Потом все вместе ели землянику, прыгали с кромки карьера в песок, брызгались в воде, но смотреть в лицо Владьке Вера не решалась.

Кончалось лето. Уезжал Владька с матерью и сестрой в двадцатых числах августа. Вера видела из окна, как за ними приехала машина. Ей не хотелось выходить на улицу. В дверь постучали. Младшая сестра Владика разжала ладонь и протянула Вере записку. Владик просил её выйти за дом на полянку, её любимую полянку.

Она пришла. Владька был уже там. Он почему-то молчал. Молча протянул ей свернутый листок. Они стояли друг против друга, и тоска, предчувствие какой-то утраты сжимали её сердце. Вдруг Владька как-то неловко наклонился, обхватил её за плечи и чмокнул в щеку. Она испуганно отшатнулась. Он резко повернулся и побежал.

Вера развернула листок: «Я люблю тебя, лесная девочка», и адрес, его адрес.

Какой-то комок сжал горло. Потом слёзы, непонятные слёзы хлынули из глаз. Вера еще долго сидела на старом пне опустошенная, ко всему безразличная. Когда она подошла к дому, владькиной машины уже не было.

Через полгода подошла очередь на долгожданную квартиру, и Вера с родителями переехала жить в новый дом в небольшом курортном городке. Это были счастливые дни для их семьи: мама без сожаления распрощалась с далеким колодцем и полупустым магазином за два километра по лесу. Да и по удобствам на улице никто не скучал. Только Вера тихонько тосковала по своей любимой полянке, на которой, ей казалось, осталось что-то хрупкое, нежное, необъяснимое, что иногда слышалось там, в лесу, в шелесте листьев, тонком пении какой-нибудь птички, легком дуновении ветерка. И сама тоска казалась почему-то голубовато-прозрачной, хрупкой, от неё сладко щемило сердце и наворачивались совсем не горькие слёзы. С Владькой Вера больше не виделась.