Текст книги "Человек из дома напротив"

Глава 6

Никита Сафонов

1

Шубин учился на одном курсе с нами.

Шубин был невыносим.

Он был отличник, разумеется, и даже больше, чем отличник: зануда, знающий ответы на все вопросы и презирающий тех, кто не так умен. За его успехами стояла не одаренность, как у Матусевича, а унылая ежедневная зубрежка. «Пятерки зарабатывает железной задницей», – говорили про него.

Не могу припомнить, чтобы Шубин улыбался. Ухмылка и сардоническое подергивание углом рта – единственные доступные ему выражения радости. Он всегда одевался в черное, и плечи его всегда были обсыпаны перхотью, о чем он, разумеется, не знал. Смешайте гипертрофированное самомнение, заносчивость, молчаливую, но внятно излучаемую уверенность в собственной исключительности и упакуйте в безликий черный футляр. Вот вам портрет Шубина.

Прибавьте к этому, что он двигался, как деревянный, постукивая тростью, и незрячее его лицо с поджатыми губами было обращено немного вверх.

В тот день первой парой стояла физкультура. Отзанимавшись, мы ввалились в лекционный зал, и Артем картинно опустился на пол: сраженный гладиатор, простирающий руки к толпе. Послышался смех.

Из-за шума и хохота никто не расслышал стук трости. Шубин аккуратно обошел сидящих, а Артем оказался у него на пути. Помню отчетливо: белая трость плавно идет вперед, точно нос ледокола, и врезается в копчик гладиатору.

Движение выглядело легким, но Матусевич взвыл от боли.

– У тебя глаза вытекли, что ли? – заорал он, подскочил и увидел слепца.

– Прошу прощения, – сдержанно сказал тот.

Артем открыл рот и закрыл.

– Да добей уж его, Шубин! – крикнули сзади. – Он все равно смертельно ранен!

Теперь засмеялись все. Глупая шутка разнеслась, как искра по сухой траве, и пожар запылал вовсю. Аудитория содрогалась от дружного скандирования: «У-бей! У-бей! У-бей!» Большие пальцы у всех опущены вниз: гладиатору Артему Матусевичу суждено погибнуть.

– Я еще раз приношу свои извинения, – невозмутимо повторил Шубин. Удивительно, но его негромкий четкий голос был прекрасно слышен во всеобщем обезьяньем гаме.

Матусевич сердечно улыбнулся.

– Ничего, брат, бывает. – Он обернулся к зрителям, широко раскинув руки. – Товарищи! Колизей закрывается на обед! Тушеную тигрятину можете получить в девятом секторе.

Он все-таки переиграл их. Добился, чтобы смеялись вместе с ним, а не над ним. Он снова был всеобщий любимец, душа компании, победитель, герой, золотой мальчик и баловень судьбы.

Мы расселись на последнем ряду.

– Синячина будет? – поинтересовался Борька Лобан, откусив от бутерброда.

Матусевич повернулся к нему все с той же застывшей на губах улыбкой. Долю секунды я был уверен, что Артем заедет Лобану в челюсть, и, кажется, Борька решил точно так же. Надкушенный бутерброд выпал из его руки, мелькнул ужас.

– Иди сюда, шкура! – Артем, уже искренне смеясь, обхватил его за шею и потер коротко стриженную голову. – Сам ты синячина серпуховская!

2

Лекции по истории отечественного государства и права читал профессор Варфоломеев. Стремительно, несмотря на грузность, взлетал на кафедру, орлиным взором окидывал студентов, прокашливался, засовывал в рот незажженную сигарету, хлопал себя по лбу, словно только что вспомнив о запрете курения в стенах института, и с трагическим видом нес в ладонях сигарету к мусорному ведру. Это представление повторялось перед каждой лекцией и называлось «похороны бычка».

Однажды Варфоломеев привычно прокашлялся, сунул руку в карман и… На лице его отразилось отчаяние. Кто-то из студентов не растерялся: молниеносно подскочил и протянул пачку. Лектор одобрительно шевельнул бровью, пожевал фильтр, метко забросил сигарету в ведро и раскланялся, сорвав аплодисменты.

Был он неряшлив и пузат, отличался язвительностью, порой переходящей в грубость, обладал широчайшей эрудицией и всем девушкам говорил «кудрявая моя». Студенты его боготворили.

Высшим комплиментом из уст Варфоломеева было одобрительное: «С вами интересно дискутировать, коллега!» Чаще всех это слышал от него Матусевич.

– До конца лекции осталась пара минут… Используем это время, чтобы перенестись в прошлое и чуть-чуть освежить ваши знания. – Варфоломеев широко взмахнул рукой. – Итак: вторая половина семнадцатого века. Принимается законодательный акт, определяющий контроль за качеством товаров, вводятся клейма и печати производителя. И, между прочим, этим актом запрещается погрузка и выгрузка товаров с кораблей в темное время суток, дабы ничего не проскочило мимо работников таможни – разумная мера, не правда ли?

В зале засмеялись.

– Наконец этим актом были регламентированы общие правила уплаты пошлин для русских купцов. Вопрос очевиден: что это за акт и в каком году он был принят?

Матусевич поднял руку.

– Артем, прошу вас.

– Разумеется, это Торговый устав тысяча шестьсот пятьдесят третьего года, – уверенно ответил Артем и добавил с точно рассчитанной толикой притворной обиды: – Нам можно бы вопросы и посложнее, Илья Ефимович!

– Можно, – согласился Варфоломеев, – когда научитесь правильно отвечать на простые. Будут ли еще варианты?

Артем обескураженно уставился на него.

– Новоторговый устав, – послышалось из угла. Все обернулись. Я смотрел, как Шубин медленно поднимается с места. – Принят в тысяча шестьсот шестьдесят седьмом году. Разрабатывался при непосредственном участии Ордина-Нащокина, действовал почти целый век, до тысяча семьсот пятьдесят пятого, когда был заменен Таможенным уставом.

– Исчерпывающий ответ, коллега!

Варфоломеев слегка поклонился, хоть Шубин и не мог этого видеть. По бледному лицу слепого скользнуло подобие улыбки.

Когда все вышли, Артем подбежал к профессору, но Варфоломеев не дал ему заговорить.

– Привыкли, что сначала вы работаете на репутацию, а потом репутация работает на вас, – сказал он, не глядя на Артема. – Уверены, что за предыдущие два года достигли многого и можете расслабиться. – Артем пытался что-то сказать, но профессор резким взмахом руки отсек его возражения. – Однако ваши знания поверхностны, мой дорогой. Сегодня вы уверенно сели в лужу, а через пять лет пополните ряды высокооплачиваемых невежд.

– Илья Ефимович…

– Не терплю шапкозакидательства, – отчеканил Варфоломеев и ушел.

Лобан исчез: крестьянская смекалка подсказала ему, что после серьезного промаха лучше до поры до времени не показываться на глаза Артему. Эмиль увязался за Сенцовой (Люба не выносила профессора и называла его жирной шовинистической свиньей). Мы стояли вдвоем на кафедре, и я не знал, что сказать.

Было бы куда легче, если бы профессор отчитал меня, а не его. Неподражаемый Матусевич получил два чувствительных удара за один день!

То, о чем я назавтра даже не вспомнил бы, Артем переживал как публичное унижение. Мне было невыразимо жаль его! Однако я, стыдясь самого себя, не мог не испытывать чувства превосходства над моим другом с его обостренным чувством собственного достоинства. Стоят ли переживаний смешки однокурсников? А для него это было торжество черни над поверженным гением, не меньше.

3

На следующий день я приплелся к третьей паре. Студенты двух групп толпились в коридоре. Протопала в своих тяжеленных ботах Любка и привалилась к стене, где уже сидел Матусевич с раскрытой тетрадью на коленях. То, что произошло затем, на первый взгляд напоминало броуновское движение молекул: студенты беспорядочно задвигались в узком пространстве коридора. Но если присмотреться внимательнее, в этих перемещениях наблюдалась закономерность: юноши подходили ближе, девчонки распределились вдоль окон, подальше от Сенцовой.

Я давно заметил, что у парней Люба вызывает живой интерес, а у девушек – отторжение.

Сенцова нацепила длинное мешковатое платье, а на голову повязала платок, будто собиралась не в институт, а в церковь.

В дальнем конце коридора показался Шубин. Студенты отхлынули к стенам, освобождая проход.

Артем приподнялся, с нескрываемой радостью глядя на слепого, и вдруг сорвал с Любы платок и обмотал голову. Когда Шубин поравнялся с ним, Матусевич упал на колени и, протягивая руки в молитвенном жесте к остолбеневшему слепому, заголосил:

– Матронушка-заступница, матерь наша! Утешительница сироток! Защити мою зачетку от Варфоломеева-злыдня, от Коврыгина-беса, от дурищи Лядовой, а пуще всего от декана беспощадного, лютого, кровушки студенческой с утра попившего, заочниками откушавшего! Не дай пропасть, Матронушка!

Он пополз на коленях к Шубину, размахивая невесть откуда взявшейся зачеткой и не переставая блажить.

Это было ужасно смешно. Глупо, стыдно и смешно. Матусевич, артистичный подлец, сыграл свою роль на десять баллов. Накануне та самая дурища Лядова, повернутая на святых и отшельниках, вместо лекции по муниципальному праву поведала нам со слезой в голосе о Матроне Московской, безглазой святой, что исцеляла людей и предсказывала будущее, а еще помогла Сталину победить в войне. В исполнении Лядовой все это звучало, конечно, форменным мракобесием. Моя религиозная мама очень почитала слепую Матрону, и мы не раз ездили с ней на Таганскую: мама дожидалась своей очереди к мощам, а я, жалкий агностик, грелся в церковной лавке и разглядывал утварь. Лядова как бы низвела мою прекрасную маму до своего уровня – уровня безграмотной суеверной бабы.

Коврыгин же, читавший нам экономику, был и в самом деле бес: чернявый вьюн, от которого можно было ожидать любой пакости. Мне пришлось пересдавать ему зачет пять раз лишь потому, что на одной из практических работ я вслух отметил ошибку в его задании.

И сейчас я хохотал громче прочих. Артем высмеивал всю нашу институтскую шушеру, бросал вызов невежеству, держа фигу в кармане. Это был протест, явленный в виде шутовства, ниспровержение основ, покушение на авторитеты.

Шубин сделал два шага вперед – как зрячий, не используя трость, – и до меня внезапно дошло, что именно я наблюдаю. Какой же я был тупица! На моих глазах разворачивалась война, ни больше, ни меньше. Война, в которую одну из сторон втянули насильно, даже не предупредив, что отныне ее территории будут непрерывно обстреливать.

Но теперь-то Шубин догадался, еще как. Лицо его приобрело безучастное выражение. Он постоял, глядя в стену над головой Артема, дожидаясь, пока тот закончит спектакль.

И этот момент настал.

Я видел, как Матусевич подобрался, готовясь перехватить трость. И он, и все мы были уверены, что Шубин использует единственное свое оружие.

Что ж, мы были правы почти во всем.

Единственная наша ошибка заключалась в том, что оружием слепого была вовсе не трость.

Деревянной своей походкой призванного в армию Буратино он прошел мимо Матусевича и негромко бросил:

– Фигляр.

Одно-единственное слово прозвучало громче, чем выкрик ребенка: «А король-то голый!», и возымело удивительный эффект. Обаяние Матусевича, слава и блеск исчезли на мгновение, будто сдернули маску и за ней обнаружился не остроумный продолжатель шутовских традиций, обличитель импозантных дураков, а заурядный кривляка, который тщился поставить слепого в нелепое положение. Не существовало никаких подтекстов и дополнительных смыслов, кроме тех, что я придумал за него.

Всем стало неловко. Худший вид стыда – стыд, испытываемый за другого.

Артем поднялся. Мы отводили глаза. Он криво усмехнулся и сунул Сенцовой ее платок.

На другой день о случившемся никто не упоминал. Это был наш общий конфуз.

Артем с головой ушел в учебу и как-то притих. Я полагал, что ему нужно прийти в себя, залечить раны, переосмыслить ошибки, подвести итоги – стандартный набор проигравшего. Быть может, покаяться, чтобы вновь снискать благожелательность публики… И забыть постыдное состязание с инвалидом как страшный сон.

Неподдельное обаяние – это валюта, которая никогда не обесценивается. Epic fail очень скоро забудется, думал я. Профессор Варфоломеев вернет ему свою благосклонность, и Матусевич вновь станет самим собой.

Все это доказывает, как плохо я знал своего друга.

4

Может показаться странным, что я ничего не говорю о шестом участнике нашего «клуба». Василий Клименко, он же Клим, казался мне кем-то вроде моего дублера: ничем не выделяющийся преданный друг. Ни талантов, ни харизмы. О таких школьные учителя раньше говорили «середнячок».

В моих воспоминаниях на месте его лица расплывается белое пятно, как на пересвеченном снимке. Клима напрочь затмевали Артем и Эмиль, не говоря уже о Сенцовой.

Этих троих объединяла черта, которой я всегда завидовал: они были отвязные. По самую макушку залитые внутренней свободой. Борька Лобан не был, но он нутром чуял, в какую сторону ему нужно меняться, чтобы быть наравне с Матусевичем и остальными.

Мы с Климом на фоне моих крылатых друзей выглядели и являлись курицами, умеющими перелететь через забор, но не способными воспарить.

Я бы не вспомнил даже его голоса, если бы не третье октября.

Многие события за эти годы растворились в моей памяти. Например, я совершенно забыл похороны мамы, как и последующие дни. Поминками занималась Таня. А что делал я? Не помню. Кажется, целыми днями смотрел «Магазин на диване».

В нашу компанию я не вернулся. Все перешли на следующий курс, а я остался на третьем, однако настоящая причина заключалась в том, что мне нечего было делать рядом с ними. Горе отрезало меня от друзей. Я слишком многое пережил без них.

Так что последнее мое яркое воспоминание о нашей компании относится к третьему октября.

5

В конце сентября Шубин заболел и перестал ходить в институт, а двумя днями позже во втором корпусе начался ремонт. Именно там обычно читал лекции Варфоломеев. Теперь мы поднимались на третий этаж в главном здании и слушали, как профессор возмущается новым положением дел.

Ремонт шел на первом этаже. В конце длинного извилистого коридора без окон возвели стену, не помню, временную или постоянную, наглухо перегородив его.

В это же время Эмиль нашел подработку. Родственник пристроил его в фирму, занимавшуюся продажей мебели для офисов. Тогда-то Осин и рассказал нам о мобильных перегородках.

Думаю, Эмиль сделал это не из желания поделиться новыми знаниями. Он опасался предложить свою идею прямо и подстраховался: всего лишь подал мяч через сетку – как будто случайно.

Артем долго рассматривал фотографию в телефоне.

– Это просто стена на колесах? – в конце концов спросил он.

– Ага. В офисах используется.

– Зачем?

– Зонирование пространства, все дела. Хочешь, буклет подарю?

– Лучше продай, – заржал Лобан, намекая на скупость Эмиля.

Матусевич даже не улыбнулся.

– Она тяжелая?

– По-разному. Если из стекла, да еще с шумоподавлением, то втроем надо двигать. Пластик вообще легкий. Дерево – ну, так…

– А что с размерами?

Сенцова внимательно посмотрела на Артема, но ничего не сказала.

– Есть типовые, есть по желанию заказчика, – деловито ответил Эмиль, словно в пристальном интересе Матусевича не было ничего необычного. – Делается быстро, у нас производство в Подмосковье. Буквально за пару дней можно. При желании.

Артем поднял на него глаза.

– И сколько это будет стоить… при желании?

Сенцова хлопнула в ладоши и засмеялась.

– Ай, Темыч! Ай, молодец!

В тот момент я еще ничего не понимал и только глупо улыбался, догадываясь, что затевается что-то веселое.

Лобан стукнул себя в грудь:

– Офис планируешь открыть? Меня возьми!

– Ты, Боренька, денег захочешь, – загадочно ответил Эмиль, – а тут за идею работать надо.

– За какую идею-то? – спросил Клим. – Мы за любой кипиш, кроме голодовки, только объясните, куда нести транспаранты.

Матусевич обнял нас с Климом за плечи и объяснил.

6

Третьего октября Шубин подошел к институту и свернул ко второму корпусу. Он опаздывал и потому шел чуть быстрее обычного, не догадываясь о том, что десять минут назад Варфоломеев начал читать лекцию в другом здании.

«Командовать парадом буду я», – объявил Артем неделю назад, и мы бодро отдали честь.

Все подготовительные работы были завершены в срок.

Лобан укрепил в стене два крюка и нашел цепь.

Ремонтники выслушали от меня историю о розыгрыше друга в день его рождения, взяли деньги и исчезли, не задавая вопросов.

Эмиль с грузчиком привезли мобильную перегородку, затащили в коридор и поставили вдоль стены.

Матусевич с помощью какого-то приятеля (у него везде были приятели) записал «голос института». Пока я не услышал его в записи, даже не обращал внимания, до чего у нас шумно. Топот, шарканье, хохот, разговоры, крики, шелест деревьев из приоткрытого окна, цоканье каблуков, шуршание конфетной обертки…

– Этого недостаточно, – предупредил Артем. – Слепые – они как звери, у них чутье развито.

– Зато я нюхаю и слышу хорошо! – загоготал Лобан.

– С запахом ремонта ничего не поделаешь. – Сенцова закончила телефонный разговор и вернулась к нам. – Менеджер говорит, их продукция рассчитана на кошачьи метки, сигаретный дым и тому подобное. Жаль, у нас нет пованивающего трупа! Проверили бы на нем чудо-средство.

Артем постучал ложечкой по пивной бутылке:

– Тихо, не голосите. Пройдем еще раз по ролям. Клим, ты следишь, чтобы Шубу никто не перехватил по пути к нам.

– А если будут орать вслед?

– Сделай так, чтобы не орали! – Он обернулся ко мне: – Никита, ты врубаешь колонку на втором этаже, как только увидишь его из окна. Не опоздай только. Он должен заранее услышать шум. Люб, тебе нужно пробежать мимо него.

– И мне, – вставил Эмиль.

– И тебе, да. Черт, массовки не хватает! Шуба может и не купиться на одну только запись.

– Я твоя массовка, – лениво протянула Люба. – Не ссы, он сразу свернет в коридор, а там его будете ждать вы с Лобней.

– До Лобни можешь ползти на карачках! – взвился Борька. – А я – Лобан.

– Сейчас сам на выход поползешь, – предупредил Осин.

Оба вскочили. Субтильный Эмиль всерьез был готов сцепиться с Борькой, несмотря на разницу в весовых категориях. Не уверен, что в этом случае поставил бы на Лобана. В Эмиле при всей его хрупкости и рафинированности временами проскальзывало что-то диковатое; одно время я подозревал, что он сидит на какой-то дряни. С него сталось бы вцепиться Лобану зубами в горло.

Сенцова хихикала на диване. Их стычки всегда ее забавляли.

– Все, завтра встречаемся в семь. – Артем поднялся. – Не опаздывать, бурлаки!

И вот Шубин приближался ко второму корпусу, а мы наблюдали за ним. Когда до двери ему оставалось двадцать шагов, я врубил звук. Пустое здание наполнилось голосами, шагами, смехом – обычной студенческой жизнью.

От стен отразилось эхо. Я выругался и убавил громкость. Этого мы не ожидали. Никто не догадался тестировать аппаратуру в пустом помещении.

Поздно было что-то менять, и я, сцепив зубы, смотрел, как слепой на секунду замирает в холле перед пустым гардеробом. Но затем, как и предсказывала Люба, он свернул к лекционному залу, и я облегченно выдохнул. Дело было за остальными.

«Не пытайтесь скрываться, – учил Артем. – Он должен слышать ваши шаги и ощущать движение воздуха, когда кто-то проходит мимо». Я поймал себя на том, что крадусь вниз по лестнице на цыпочках, несмотря на его предупреждение.

Все они уже были там: фланировали по коридору, пытаясь сымитировать толпу студентов, и только Лобан стоял, вжавшись в стену, и даже, кажется, не дышал, осознавая возложенную на него ответственность.

Шубин спокойно прошел мимо и свернул за угол. Постукивание трости постепенно становилось все тише.

Артем кивнул, и в четыре руки мы с Борькой откатили перегородку. Матусевич готов был оплатить сделанную на заказ по нашим меркам, но ему повезло: Эмиль нашел в точности то, что требовалось. Наша мобильная стена встала поперек коридора, как печная заслонка. Колеса были утоплены в желобке, и между перегородкой и полом оставался зазор, в который не мог бы пролезть даже палец. Вверху наша стена не доставала до высоченного арочного потолка сантиметров тридцать, не меньше, но это не имело значения: даже встав на цыпочки, я едва смог дотянуться до ее края, а Шубин был ниже меня.

Эмиль, кряхтя, выгрузил из рюкзака металлическую коробку и принялся шаманить над ней. «Здесь нет ничего сложного, – объяснял он мне вечером. – Берем генератор синхронных сигналов, на нем настраиваем антенну на нужную частоту. Радиус действия у этой глушилки – метров пятьдесят, я думаю, этого достаточно».

Клим поднял с пола тонкий трос с петлей на одном конце и талрепом на другом, закрепил концы на крюках, вбитых в стене друг напротив друга, и затянул талреп.

Ловушка захлопнулась.

Мы затаились, прислушиваясь к звукам, доносящимся изнутри.

7

Слепой шел по коридору, где внезапно исчезли голоса и шаги, и, должно быть, очень удивился, когда уперся в стену. В этот момент он должен был догадаться о ремонте; да что там – несомненно, он догадался о ремонте! Вернее, почувствовал его запах и понял, откуда взялась стена.

Наверное, он провел по ней ладонью. Поискал дверной проем. Позвал кого-нибудь? Вряд ли.

Затем развернулся и направился в обратную сторону.

Первый поворот, второй, третий. Звук шагов и стук трости разносились по пустому корпусу и отражались от стен. Мы все расселись на полу, беззвучно посмеиваясь, и ждали начала представления.

Стук все громче. Шаги все ближе.

Шубин добрался до конца коридора и уперся в стену.

В нашу стену.

Даже через деревянную перегородку я почувствовал его растерянность. Внезапно раздался частый дробный стук, словно кто-то расстрелял изнутри нашу преграду камнями. Клим вздрогнул.

– Проверяет, – одними губами пояснил Лобан. Артем сделал страшные глаза: тихо! услышит!

Шубин навалился на стену. Я ждал этого и все равно инстинктивно отшатнулся, когда широкая тяжелая панель дрогнула и подалась на нас.

Любой человек мог без труда столкнуть перегородку с места, но сейчас ей мешал туго натянутый трос. Деревянное полотно спружинило и вернулось обратно.

Артем беззвучно засмеялся.

Попытки продавить стену прекратились. Шубин еще раз простучал ее, на этот раз медленно. Мы услышали тяжелый вздох. Наступил тот момент, которого все мы ждали: Шубин осознал, что он заперт.

На первый взгляд могло показаться, что наши приготовления были избыточно сложными: достаточно было дождаться, пока слепой войдет в аудиторию, и захлопнуть за ним дверь.

Однако в классе Шубин мог разбить стекло и позвать на помощь, мог выкинуть стулья в открытое окно, наконец, мог вылезти сам.

В коридоре, в пустом закрытом здании он мог только ждать, когда мы выпустим его. И мы знали это, и Шубин это знал.

Накануне вечером Лобан сказал: час.

Я сказал: пятнадцать минут.

Люба сказала: сорок.

Артем обвел нас всех жестким взглядом и сказал: пока не охрипнет.

Это была его идея, и мы молча согласились: да, Шубин будет просить выпустить его, пока не охрипнет.

За стеной наступила тишина, потом донеслось какое-то шуршание. Я пожалел, что мы не догадались поставить в заблокированном отсеке видеокамеру. Шубин не знал, что мы делаем, но и мы не знали, что делает он; в каком-то смысле мы тоже были слепы.

«Дрянь какая, какая же дрянь это все», – вдруг сказал ясный голос в моей голове. Но ведь мы затеяли это не ради мести бедняге Шубину, а исключительно ради самого процесса! Ради фана, как любил говорить Эмиль. Слепец побьется пару минут в стену, попрыгает, как мышь в стеклянной банке, и уже к следующей паре окажется в институте. «Нам придется хуже, чем ему, – веско объяснил Артем. – Шуба свалит, и все у него будет норм. А с нас в деканате сдерут четыре шкуры». Это прозвучало с мрачной гордостью. Деканат! Я должен был испугаться, но не испугался; мне уже представлялось, как о нашем хулиганстве рассказывают по всему факультету, как оно превращается в легенду, и сам Варфоломеев лет через десять упрекает безусых молоденьких студиозусов: вот, мол, какие были люди – с фантазией подходили к делу! Не чета вам, скучным рылам.

Я осознал, что из-за перегородки не доносится ни звука. Шубин не стучал, не просил о помощи, никого не звал – он просто молчал.

Все мы одновременно посмотрели на Матусевича. Артем сделал успокаивающий жест ладонями: «Тихо, тихо, все в порядке. Долго он не выдержит».

8

Спустя три часа все было по-прежнему. За стенкой молчали. Мы устали, нам осточертело сидеть на холодном полу. «Есть хочу!» – просигнализировала Сенцова. Лобан показал, что хочет в туалет.

Пять часов спустя мы были совершенно вымотаны. Мы тихо ненавидели друг друга, как люди, надолго застрявшие в одном лифте и обнаружившие, что у собратьев по несчастью есть тьма неприятных привычек. Эмиль почесывался. Лобан ковырял в носу. Люба, начхав на все, смылась и поела в ближайшем фастфуде, и теперь от нее воняло картошкой фри. Мы бы последовали ее примеру, но снаружи собралась толпа студентов и мы оказались заперты вместе с нашим пленником. Клим тревожно поглядывал на перегородку, за которой по-прежнему стояла тишина. Только Артем сидел в позе Будды, внешне совершенно спокойный.

– Слушайте, может, будем заканчивать? – тихо спросил Клим.

– С какой стати? – удивился Артем. – Он еще голоса не подавал. Пусть сначала попросит.

– А если не попросит?

– Он слепой, а не немой.

– Серьезно, Артем, шутка затянулась.

– Климыч, это не тебе решать, – нежно сказал тот.

Эмиль потянулся.

– По правде говоря, я тоже перестал понимать, зачем мы тут торчим. Скучно, сыро, воняет… Как-то уже поднадоела эта шалость, не находите, господа?

Он неторопливо встал.

– Сядь, – холодно приказал Артем.

– Чего?

– Я сказал: сядь.

Эмиль увидел в его глазах что-то, что заставило его пожать плечами и вернуться на место.

Мы сидели в тишине еще пятнадцать минут.

Полчаса.

Час.

За окном смеркалось. Студенты на улице разошлись, но никто из нас больше не заговаривал о том, чтобы перехватить гамбургер в закусочной на той стороне дороги.

Вася Клименко демонстративно посмотрел на часы.

– Короче: мне пора. Я бы на вашем месте проверил, как там Шубин. Семь часов от человека ни звука!

Честно говоря, я думал точно так же. Если игра не идет по нашим правилам, нужно выходить из игры.

Артем нехорошо оскалился:

– Вместе пришли, вместе и уйдем.

– Это ты девке своей будешь втирать в ночном клубе!

– Клим дело говорит, – вмешался Эмиль.

Во время этой перепалки Лобан переводил взгляд с одного на другого, словно пес, не знающий, кого из хозяев слушаться. Все кричали шепотом, и это добавляло происходящему абсурда. Мы напоминали актеров на сцене, обязанных отыграть свои роли так, чтобы не разбудить зрителей.

– Никто никуда не пойдет! – отчеканил Артем. – Пока слепой не начнет орать, чтобы его выпустили. Мы что, просто так все это затеяли? Дыру сверлили, бабло выкидывали пачками – мое бабло, между прочим, не ваше! Нужно будет сидеть здесь до утра, будем сидеть до утра. Но этот говнюк меня не победит!

Клим пожал плечами:

– Вот ты с ним и сражайся.

Он встал и побрел к выходу.

Артем посмотрел на Лобана.

Много позже я осознал смысл молчаливого разговора, уложившегося в несколько секунд, который мне пришлось наблюдать. Борис решал, с кем ему по пути. Этот выбор мог изменить всю его жизнь, если бы только Матусевич, – богатый, умный, а главное, успешный Матусевич – потащил его за собой как паровоз.

Эти мысли промелькнули на лице Бориса. Он без промедления бросился на Клима, повалил его и начал бить.

Мы с Эмилем остолбенели. Лобан, рыча, наносил удар за ударом, Вася закрывался руками и стонал. Пока мы стояли как два столба, мимо нас пронеслась тень. Сенцова впилась Лобану в ухо острыми когтями и так дернула, что я отчетливо расслышал треск, какой бывает, когда рвется толстая ткань.

Ошарашенный Лобан вскочил, прижимая ладонь к уху. По пальцам его струилась кровь.

– Ты его до смерти забьешь, идиот, – прошипела Сенцова.

Лобан покосился на съежившуюся жертву и устремил взгляд на Артема.

Я не видел прежде, чтобы человек так стремительно менялся.

Борю раздуло от гордости. Лицо сияло восторгом, как у дикаря, которому показали сверкающие бусы и пообещали, что весь сундук будет принадлежать ему. Восторженный Лобан, преданный Лобан! Душераздирающее зрелище.

Я испугался, что Артем протянет руку и Борис кинется ее целовать.

Клим отполз к стене.

Повисло молчание. Эмиль взвешивал, к кому примкнуть. Василий всхлипывал и охал, по лицу Сенцовой ничего нельзя было прочесть.

Внезапно меня охватила злость, которой я сам от себя не ожидал.

– До утра собираетесь тут сидеть? – резко спросил я. – Завтра придут рабочие. Сколько еще нужно ждать, чтобы этот, – я кивнул на перегородку, – стал умолять его выпустить? Да он раньше загнется, если уже не загнулся. Может, у него кардиостимулятор отказал!

Я понятия не имел, может ли на ровном месте отказать кардиостимулятор и есть ли он у Шубина, но сейчас было важно не размышлять, не подбирать слова, а тупо наседать на них, пока они еще не окончательно закостенели в новой форме.

– Артем, ты хотел ему неприятностей? Он их получил. Если станем продолжать в том же духе, нагадим сами себе на голову. Нет, я не против, если все так решат. За какое время человек умирает без воды? Мы не знаем, насколько Шубин здоров. Ходит странно…

– Может, это не из-за слепоты, а из-за проблем с почками, – подал голос Эмиль.

Артем долго молчал.

– Слабаки, – с веселой яростью сказал он наконец. – Какую игру загубили! Не умеете доводить дело до конца. Ладно, Борь, открывай. Климушка, помоги ему.

Я бы не поверил в это, если бы не видел собственными глазами, но Василий, услышав обращение «Климушка», встрепенулся и бросился развязывать узел рука об руку с Лобаном.

Мы откатили перегородку.

Не знаю, что я ожидал увидеть, но уж точно ничего хорошего.

Шубин сидел на полу, прислонившись к батарее, и постукивал пальцами по коленке, качая головой в такт. Мы застыли. Слепой доиграл свою неслышную мелодию, протянул руку за тростью, безошибочно найдя ее, и поднялся.

Он не торопился, о нет!

Не произнеся ни слова, он направился к выходу. Мы прижались к стене. Шубин прошел мимо нас так спокойно, словно не провел в заточении весь день, а пообедал в кафе на свежем воздухе.

Он так ничего и не сказал.

Его выдержка меня потрясла. Матусевич сделал непристойный жест ему вслед, но каждый понимал, кто здесь проигравший.

9

Окончательно раздавило нас то, что Шубин не пожаловался ни на следующий день, ни после. Мы ожидали репрессий, даже отчисления, мы две недели дрожали, готовясь услышать вызова к декану, и… И ничего.

Шубин знал, кто подстроил ловушку, он слышал наши голоса.

Но ничего не предпринял.

«Трус», – пригвоздил Матусевич. И все согласились с ним: да, Шубин – трус.

Я промолчал. Думаю, мы казались ему слишком жалкими, чтобы считать нас за врагов.