Текст книги "Манускрипт дьявола"

Так я обзавелся прислугой и, надо сказать, ни разу не пожалел о своем выборе.

Как я и предполагал, Молли оказалась шустрой бабенкой. На другое утро она прибежала чуть свет и к полудню вычистила башню так, что я едва узнал комнаты, в которых провел к тому времени пару месяцев. Не стесняясь меня, она сдвинула чепец на затылок, открыв моему взгляду кудрявые черные волосы, и засучила рукава. Раскрасневшаяся, с каплями пота, выступившими над верхней губой, Молли была до того хороша, что я передумал уходить по делам и остался в башне, исподтишка наблюдая за ней.

Она не смотрела на меня, делая вид, что целиком поглощена делом, но я чувствовал, что ей приятен мой интерес. Те, кому не нравится, когда на них жадно смотрит мужчина, не поправляют без конца волосы, не приоткрывают рук и не задирают, будто случайно, юбку выше щиколоток. К концу уборки она так виляла пухлым задом, что я не выдержал и без долгих церемоний потащил ее в постель.

Она поупрямилась лишь для виду, а после, деловито оправляя на себе юбки, попросила прибавки к жалованью.

Я расхохотался в ответ, но ее почти детское нахальство подкупило меня. С тех пор раз в два дня Молли появлялась у меня, наводила порядок, иногда готовила, перестилала постель, и, нужно сказать, дом согрелся от ее присутствия.

Я был не единственным, кто платил ей за работу. В те дни, когда Молли не появлялась у меня, она трудилась у какого-то чудака-затворника, о котором я знал от нее лишь то, что он живет на западной окраине города и не видится ни с кем, кроме служанки. Молли нельзя назвать болтушкой, и она не утомляла хозяина городскими сплетнями. Обычно, придя рано утром, она будила меня и принималась за дела. Со временем я даже доверил ей убираться в лаборатории, и Молли ни разу ничего не пролила и не испортила.

Если я просыпался до ее ухода, то девице приходилось прерывать свои труды. Не в силах долго смотреть на мою аппетитную красавицу, я заваливал ее на том же месте, где она стояла, и вскоре во всей башне не осталось ни одного уголка, где мы не предавались бы утехам.

Так что с какой стороны ни посмотри, я оказался в выигрыше от того, что Толстобокой Марте взбрела в голову прихоть осчастливить меня служанкой.

Тем временем император Рудольф по-прежнему проявлял интерес к моей особе. Он придумал устраивать «вечера алхимиков», собирая в своем дворце всех тех, кто способен отличить ртуть от свинца. Предполагая, что в споре родится истина, император требовал от присутствующих обсуждать волнующие его темы: рождение философского камня, природу преобразования металлов в золото под его воздействием и прочее, прочее, прочее. Особенно внимательно он прислушивался к моим речам, очевидно, возлагая на них большие надежды. И каждый раз я читал на лице его разочарование, когда мы расходились ни с чем.

Поначалу я думал, что наш правитель алчен настолько, что жадность затмевает его разум. Однако со временем мне стало ясно, что причина его навязчивой идеи не в этом. Он склонен видеть мистическое в любом обыденном происшествии и верит в то, что овладение великим секретом вознесет его на такую высоту, на какую не забирался ни один смертный. Рудольф невысок ростом, телосложения тщедушного, и вытянутое бледное лицо его кажется болезненным и изможденным. Однако я не раз был свидетелем удивительного преображения. Стоило императору заговорить об интересующем его предмете, и перед нами возникал истинный властитель, сильный духом, увлекающий за собой любого, на кого падал его горящий взгляд.

Недавно я получил возможность убедиться, что не правы те из придворных, кто считает нашего правителя неспособным на решительные и жестокие поступки. Случилось это вскоре после появления в Праге некоего лица, прибытие которого всколыхнуло двор.

Его имя было Розенкранц, и называл он себя монахом ордена бенедиктинцев. Едва взглянув на его чрезмерно честное лицо с ясными голубыми глазами, обрамленное рыжей волнистой бородой, я сразу понял, что монахи-бенедиктинцы немало бы удивились, узри они его в своих рядах. Его длинная сутана была расшита странными знаками, а на груди висел черный камень, матовая поверхность которого словно поглощала падающий на него свет.

Откуда он явился, никто не знал. В отличие от меня, Розенкранц не стал медлить, давая людям время присмотреться к себе, а сразу направился к императору и сообщил, что владеет тайной превращения ртути в золото.

Рыжий монах заклинал Рудольфа сохранить его рассказ в тайне и уверял, что только из восхищения императором и глубочайшего почтения раскрывает секрет, который мог бы принести ему несметное богатство. Разумеется, Рудольф заверил его, что если все рассказанное – правда, то Розенкранц не пожалеет о сделанном. Обещанное вознаграждение должно было сделать монаха едва ли не богаче всего его ордена.

В доказательство своей честности монаху предстояло провести опыт на глазах императора. Розенкранц просил, во избежание разглашения тайны, чтобы в лаборатории не было никого, кроме него и Рудольфа. Однако правитель все же настоял на присутствии одного из алхимиков, которого он считал заслуживающим доверия. Этим алхимиком оказался я.

Поздним вечером я прибыл во дворец. Стража сопроводила меня в подземелье, где уже ожидали король и Розенкранц. Двое слуг молча стояли в отдалении. В тигле нагревалась ртуть, а рыжий монах тем временем объяснял Рудольфу принцип превращения ее в золото.

Глядя на этого пройдоху с честными глазами, я испытал жуткую злобу, от которой у меня даже разболелась печень. Он покушался на то, что по праву со временем должно было принадлежать мне! Лишь себя, Эдварда Келли, я видел возле императора, продающим ему секрет трансмутации! На этом поприще невозможно быть вторым, и если ты не стал первым, значит, ничего не достиг. Я представил груды золота, которым император собирался осыпать лже-монаха, славу, изливающуюся на него, и мне захотелось утопить «алхимика» в чане с ртутью.

Тем временем он принес деревянную палку, очень толстую, длиной с половину моей трости, и прислонил к стене. Извлек из кармана крошечную коробочку слоновой кости, украшенную витиеватой резьбой, и бережно поставил на стол рядом с палкой. По его знаку слуга принес поднос, на котором лежали обычные угли, разве что довольно крупные. Угли Розенкранц тоже пристроил на столе.

– Если ты и правда владеешь секретом, над которым долгие годы бьются лучшие умы королевства, ответь, отчего же ты не воспользовался рецептом сам? – спросил я, наблюдая за его приготовлениями.

Розенкранц принял до того благостный вид, словно его лысина должна была вот-вот замироточить.

– Если бы ты знал то, что известно мне, ты не задавал бы таких вопросов, – дал он ответ.

Я усмехнулся:

– Разумеется. Зачем спрашивать о том, что знаешь? Прошу тебя, развей же мое невежество и объясни, что мешало тебе самому производить столько золота, на сколько хватит запасов ртути?

– Ты далек от тайн, унаследованных нашим орденом. Потому тебе простительно не знать, что все мы, бенедиктинцы, при вступлении в орден приносим клятву, которая запрещает нам пользоваться плодами своих знаний.

Я едва сдержался, чтобы не фыркнуть в ответ на его объяснение. Император же кивал, словно болванчик, и с воодушевлением внимал всем бредням рыжего проходимца.

– Однако что есть вознаграждение, которого ты, конечно, заслуживаешь, как не плод твоего знания о превращении ртути в золото? Твоя клятва не помешает тебе воспользоваться им?

– Что – деньги? – философски вопросил монах. – Для тебя они суть материя, а для меня – мера благодарности великого правителя! Благодарность ценна, не деньги!

Я хотел было спросить, что же в таком случае мешало Розенкранцу ограничиться принятием устной признательности императора, но понял, что спор наш бессмыслен. Мне не подловить плута – он на любой вопрос найдет десяток ответов, и чем нелепее будут они, тем вернее воздействуют на Рудольфа.

– Когда же ты приступишь? – нетерпеливо спросил император, которому прискучило слушать нашу перепалку, завуалированную под беседу.

– Ваше величество, все готово, – с поклоном ответил Розенкранц и сделал слуге знак приблизиться.

Тот раздул мехами огонь, и поверхность ртути забурлила. Мы молча наблюдали за действиями монаха. Он открыл резную коробочку, в которой оказался красновато-коричневый порошок, похожий на истолченную глину, и с величайшей осторожностью достал щепотку.

– То, что вы видите, ваше величество, – торжественно проговорил он, – это философский камень! Позже я расскажу вам, как он появился у меня, – это удивительная история!

– Однако же он не похож на те философские камни, что были описаны твоими предшественниками, – заметил король, с интересом рассматривая порошок.

– Смею заметить, ваше величество, что мои предшественники добивались успеха в исключительно редких случаях, – сказал наглец, доставая с полки кусок мягкого воска и уминая в нем пальцем углубление. – Я же дам вам рецепт, который будет действовать всегда, когда бы вы ни пожелали.

В углубление он насыпал щепотку порошка, а затем запечатал воск. Теперь на ладони его лежал бледно-желтый пахучий шарик. Ни слова не говоря, он бросил шарик в чан, схватил палку и начал мешать его содержимое.

С булькающей поверхности ртути шарик мигом исчез, как будто его и не было. А в следующий миг из чана повалил едкий зеленый дым, который, быстро расползаясь по лаборатории, заставил нас с императором обратиться в бегство. Зажимая носы, мы отошли к стене, издалека наблюдая за происходящим.

Розенкранц, почти скрывшийся в клубах дыма, крикнул второго слугу, и вместе с первым они принялись работать мехами, раздувая огонь все сильнее и сильнее. Мы видели, как монах схватил со стола припасенные угли и, высоко подняв руку, с размаху бросил их в ртуть. Вспыхнув, угли сгорели, и тотчас же слуги, повинуясь невидимому нам знаку, отошли в сторону.

Дым рассеялся. Осторожно мы приблизились к чану и увидели, что количество ртути в нем уменьшилось. Розенкранц, не теряя времени, собственноручно принес форму, в которую с моей помощью и перелил оставшееся вещество. Хотя можно ли было назвать его ртутью? Куда исчез ее серебристый блеск? Передо мной тяжело лилась темно-желтая струя, ничуть не похожая на то, чем был наполнен чан.

Даже я в этот миг почувствовал волнение. Что же говорить о Рудольфе! Тяжело дыша, он сделал шаг к монаху и остановился, завороженно глядя на блестящую поверхность жидкого золота.

– Оно скоро застынет, ваше величество, – обратился к нему Розенкранц. – Посмотрите, прошу вас!

Кювета, заполненная веществом, перелитым из чана, была поставлена на середину стола. Мы встали вокруг, глядя, как застывает, будто схватывается пленкой, ее поверхность, как исчезает яркий блеск и остается сдержанный перелив благородного металла. Сомнений не было: на наших глазах застывало золото!

– Необходимо проверить его у ювелира, – вполголоса заметил я Рудольфу.

Король, кажется, совсем потерял голову: не слыша меня, он протягивал руки к кювете, будто хотел опустить пальцы в золото. Быть может, ему представилось, что тогда на него снизойдет магический дар, вроде того, что был дарован Мидасу? Мне пришлось повторить, чтобы он услышал меня, и тогда Рудольф обернулся ко мне:

– Что? Ювелир? – В его глазах сверкал отраженный блеск драгоценного металла. – Да, он ждет. Прикажи позвать его.

– Преждевременно, ваше величество! – воскликнул монах. – Оно еще не застыло!

Нам пришлось ждать, пока состав окончательно затвердеет. Все это время в подземелье стояла тишина. Двое слуг застыли, сливаясь со стеной, будто король, обретя дар превращать все в золото, первым делом дотронулся до них и обездвижил навеки. Розенкранц спокойно ждал, сложив руки на груди. Сам же Рудольф, вцепившись пальцами в край стола, не отрывал взгляда от содержимого формы, на которой играли блики свечей.

Прошло не так много времени, но ожидание показалось мне бесконечным и томительным. Я представлял, что замыслы мои рухнули, и еще сильнее ненавидел рыжего монаха. У меня оставалась небольшая надежда на то, что королевский ювелир признает золото поддельным, а то и вовсе другим металлом, схожим с золотом лишь внешне… Но стоило мне бросить взгляд на Розенкранца, и я понимал, что ювелир не скажет этого. Слишком уж уверенным и спокойным выглядел рыжебородый. Он знал, знал, что в кювете золото, а не что-либо иное – и оттого не боялся.

Так и оказалось. Когда явился придворный ювелир, король, столько времени ждавший в молчании, стал проявлять все признаки нетерпения. Однако старый еврей знал свое дело: неторопливо отколов один из слитков, он унес его с собой, пообещав дать ответ в самом скором времени. Снова наступило ожидание…

Мы могли бы подняться наверх, в дворцовые покои, и отдохнуть в ожидании вердикта ювелира, но король наотрез отказался покидать лабораторию. Я пытался отвлечь его беседой, но Рудольф отвечал невнимательно, и вскоре стало ясно, что мои попытки тяготят его. Я замолчал и больше не проронил ни слова – до тех пор, пока дверь в подземелье не распахнулась.

Ювелир, появившийся в дверях, не стал томить нас:

– Золото, ваше величество!

И тогда я, не сдержавшись, выругался.

К счастью, король ничего не услышал. Но слух Розен-кранца оказался острее: я увидел, как он бросил в мою сторону молниеносный взгляд, в котором читались насмешка и превосходство. Он опередил меня и знал это! Заскрипев зубами от досады и злости, я заставил себя успокоиться, чтобы не выдавать охвативших меня чувств хотя бы королю.

Как?! Как он сотворил такое?! Неужели я ошибся, и предо мной и впрямь гениальный алхимик, решивший поделиться тайнами ордена? Но мое чутье на себе подобных кричало, что монах – притворщик, игрок, меняющий личины! Если же так, то откуда взялось золото? Подмена кюветы исключалась, ведь все происходило на наших глазах. Но тогда откуда же? Откуда?!

Я обдумал возможность того, что придворный ювелир сговорился с мошенником, но это показалось мне крайне маловероятным. В попытках найти подходящее объяснение я даже предположил, что мы с императором опоены каким-то настоем, вызывающим галлюцинации. Однако следовало признать, что эта версия никуда не годится: с той минуты, как я прибыл в замок, у меня во рту не было ни глотка вина и ни крошки еды.

Тем временем монах со скромным видом принимал похвалы Рудольфа. Про меня они забыли, погруженные в обсуждение трансформации, и я, воспользовавшись этим, подошел к тиглю, возле которого стояла палка. Этой палкой Розенкранц мешал ртуть, и она сгорела почти до середины. Обуглившийся конец ее чернел внизу, возле него рассыпались несколько крошечных угольков.

Не знаю, что заставило меня взять эту палку в руки. Какое-то неопределенное ощущение… Я никак не мог выразить словами, что же не нравится мне в столь прозаическом предмете, использованном вместо поварешки для золотого бульона, но стоило обхватить ее пальцами, и я понял: палка была слишком толстой.

Однако же я легко поднял ее. Повернул обгоревшим концом к себе и… И недоверчиво воззрился на то, что открылось взгляду.

Сперва в голове моей возник вопрос, но ответ на него не заставил себя ждать. Не зря столько лет я провел в лаборатории Джона Ди! Из меня вышел неплохой химик. Пусть сам я не способен превратить ртуть в золото, зато я могу рассказать, каким именно способом могут сделать это другие.

Именно так я и поступил.

– Ваше величество!

Король обернулся, кажется, удивленный тем, что видит меня здесь. Его мысли уже витали далеко от всяких подозрений в адрес Розенкранца.

– Думаю, мне известно, как произошло превращение, которое мы с вами наблюдали.

– Ну разумеется! – несколько раздраженно заметил король. – Мне это тоже известно!

– Мы все видели, как подействовал философский камень, – вступил Розенкранц. – Келли, оставьте интриги! Вы не опорочите меня, как бы вам этого ни хотелось.

Я не удостоил его ответом. Вместо этого я взял в руки то, что осталось от палки, и подошел к Рудольфу.

– Посмотрите, ваше величество: здесь внутри была полость. Видите, остался след? Господин Розенкранц недостаточно предусмотрителен. Ему стоило сжечь свой инструмент целиком, и тогда мы не смогли бы установить истину.

– О чем вы? – пожал плечами рыжебородый.

Тон его был высокомерен, но я услышал за ним страх. Кажется, что-то такое уловил и король, ибо он бросил на Розенкранца внимательный взгляд.

– Ваша палка, которой вы мешали закипающую ртуть, внутри пуста, как пролежавший в земле столетний череп! Может быть, вы скажете, зачем? Нет? Тогда позвольте мне объяснить. У вас не было времени спрятать следы, и, если приглядеться, можно увидеть кое-что интересное.

Я повернул палку, поднес канделябр ближе, и на внутренней стороне полости что-то блеснуло.

– Порошок золота, ваше величество, – пояснил я. – Он был здесь, внутри. Отверстие в конце палки чем-то залепили – наверное, воском, который тут же растаял при соприкосновении с кипящей ртутью. Думаю, что и ваши угли, Розенкранц, были не такими простыми, как нам показалось. В них ведь тоже было золото, не так ли? Иначе зачем такой огромный размер? Вам нужно было много золота, чтобы получились настоящие слитки!

Розенкранц не ответил.

– Келли, прекратите говорить загадками! – потребовал король.

– Ни в коем случае, ваше величество! Произошедшее ясно мне как день, и таким же ясным оно сейчас предстанет перед вами. Господин Розенкранц благодаря своим маленьким хитростям всыпал в чан столько золота, сколько смог. Оно растворилось в горячей ртути, а от такого слияния, как известно любому ученому, получается сплав. Когда же ртуть довели до кипения, она испарилась, а осталось золото! Которое на наших глазах и было вылито в форму.

– А философский камень? – взволнованно спросил Рудольф – у меня, не у Розенкранца.

– Боюсь, что никакого философского камня не существовало, ваше величество. Возможно, это был оксид ртути, который при нагреве распался на ртуть и кислород. Ртуть испарилась, кислород улетучился.

– Наглая ложь! – Розенкранц взял себя в руки и попытался защищаться.

Но было поздно. Король, не отрываясь, смотрел на внутреннюю поверхность полой палки, на которой поблескивали крупицы золота, и прозревал.

Я наблюдал, как меняется его лицо. Как восхищение и детская радость, подобная счастью от сбывшейся мечты, исчезают, давая место ярости. Рудольф откинул голову назад, втянул воздух побледневшими ноздрями. И, видит бог, мне стало не по себе.

– Стража!

На гневный крик короля в подземелье вбежали караульные. Под протестующие крики Розенкранца его схватили и уволокли из лаборатории. Король же немедленно вызвал двух придворных алхимиков и приказал им исследовать все, оставшееся после эксперимента, с тем, чтобы подтвердить или опровергнуть мою гипотезу.

К утру все стало окончательно ясно: хитрый рыжебородый монах и впрямь осуществил «превращение» так, как я описал. После получения вознаграждения он собирался бежать и, если бы не мое вмешательство, ему бы все удалось.

Когда сомнений не осталось, ярость короля уступила место холодному бешенству. Тогда-то я и понял окончательно, как заблуждаются те, кто считает Рудольфа мягкотелым недотепой, готовым верить на слово любому проходимцу. Верить-то он, может, и был готов, но недотепой я бы его не назвал.

Розенкранц прожил еще десять дней, а затем был казнен при большом скоплении народа. Прага не Лондон, и казни здесь не столь часты, а потому повешение рыжебородого заинтересовало чернь. Под крики и плевки его протащили нагим от ворот тюрьмы до площади, на которой была сооружена виселица, и затянули петлю на его шее. На соседних виселицах болтались две бродячие собаки, в компании который предстояло висеть и Розен-кранцу. Позорная смерть, что и говорить!

Я не мог не насладиться зрелищем его казни. Когда тело рухнуло с помоста, я не завизжал и не заулюлюкал – нет, человек моего положения должен быть выше плебеев, подобно обезьянам выражающих свои чувства криками. Но торжествующая улыбка скользнула по моему лицу.

Превратить в победу то, что грозило стать самым большим поражением! После того как я вывел рыжебородого на чистую воду, король стал еще больше отличать меня, и я даже завоевал серьезных недругов при дворе – высшая оценка моим действиям! Если хотите понять, чего стоит мужчина, смотрите на его врагов. Мои дорого ценились, а значит, я ценился еще выше.

Глава 5

– …поэтому ты совершенно безосновательно сужаешь круг подозреваемых, – закончил Сергей, покосился на Илюшина, проверяя, какое воздействие оказала его речь, и тяжело вздохнул. Никакого. Как и следовало ожидать.

Макар целеустремленно шагал вперед, перепрыгивая лужи и не обращая внимания на ветер, безжалостно обдиравший цветы с черемуховых веток. Лепестки осыпались на асфальт, плавали в воде. В волосах Илюшина пристроилось несколько белых пятнышек, Бабкин то и дело смахивал со своей куртки облетевшую черемуху. Снег за ночь успел растаять, и теперь вместо него в воздухе летали цветы. Это было очень красиво, и Макар призвал напарника наслаждаться видом. Однако Бабкин не хотел наслаждаться – он хотел спорить и доказывать свою правоту. Аргументированно и с фактами на руках. Этому замыслу несколько мешало то, что спорить с Илюшиным, если он того не хотел, было невозможно – Макар отмалчивался, предпочитая дать оппоненту выложить все козыри. А затем говорил что-нибудь совершенно не относящееся к делу, что, однако, ставило точку в диалоге.

Бывший оперативник, Сергей привык подходить ко всему методично – так, как его учили еще в институте. Первым и главным необходимым качеством в их работе он считал добросовестность и, выбирая между талантливым помощником и исполнительным, остановился бы на втором. Именно так он и думал о себе – «исполнительный помощник».

Макар Илюшин делал ставку на интуицию. Это была его сильная сторона – умение из ничего вылавливать что-то, угадывать правильное направление, следуя едва заметным знакам, понятным только ему одному. Вместе с Сергеем, которого он давно уже считал не помощником, а своим напарником, они составляли крепкий профессиональный тандем, в котором слабые стороны одного компенсировались сильными сторонами другого.

Однако на этот раз Бабкин отказывался соглашаться с Илюшиным, сделавшим вывод о мотивах похищения на совсем уж, с точки зрения Сергея, слабых доказательствах. По сути, считал он, и доказательств-то никаких не было! С таким же успехом Наталью могли увезти какие-нибудь бандиты, чтобы… Тут он задумался, потому что придумывание на ровном месте давалось ему тяжело. «Чтобы выбить таким образом долг из ее парня!» Бабкин сам остался доволен своим предположением, хотя оно и отдавало девяностыми годами и фильмами про отечественную мафию. Не говоря уже о том, что ни о каком парне Куликовой ничего известно не было.

Тем не менее он считал нужным отрабатывать все версии. Сперва Бабкин даже прикинул, уж не пытается ли кто-то воздействовать на Куликова, похитив его дочь. Но Аркадий Ильич не был ни предпринимателем, ни чиновником, от которого зависело бы принятие важных решений… Он занимался проектированием зданий в одной из московских архитектурных фирм, и Бабкин при всем желании не мог представить, чтобы у Куликова имелись враги, способные на киднеппинг.

Сергей настроился на долгую масштабную работу, просеивание зерна через мелкое сито… Но Макар нарушил все его планы.

– Не так много людей знало о том, чем занимается девушка, – сказал Илюшин. – Поняв, что она разгадала шифр или близка к разгадке, кто-то из них решил присвоить себе чужие лавры. Нам нужно выяснить, кто именно. Это человек из ближнего круга, поэтому наша задача существенно упрощается.

Бабкин не считал, что их задача существенно упрощается. Напротив, ему казалось, что Макар усложнил все до невозможности, а самое главное, пошел по неверному пути. Какой манускрипт?! Какой шифр?!

– Ты мне сам говорил, что за расшифровку рукописи даже денег не заплатят! – воззвал он к здравому смыслу Илюшина.

– Слава стоит многого, – ответил тот. – Возможно, есть человек, готовый платить за то, чтобы его признали Тем-Самым-Кто-Раскрыл-Тайну-Рукописи. Я бы не удивился, если бы так оно и оказалось. Тогда все упирается в деньги – как, впрочем, почти всегда. Логично?

– Нелогично!

– Кроме того, – проигнорировал Илюшин протест Бабкина, – ты забываешь о том, что наверняка есть люди, помешанные на манускрипте. Не в переносном, а в прямом смысле. Считающие, что он должен раскрыться только им, а не какой-то девчонке двадцати трех лет от роду. Способные на любые действия ради восстановления того, что они считают справедливостью.

– Ты описываешь психа. Если это он организовал похищение Куликовой, мы его не найдем.

– Найдем. Я надеюсь на то, что человек, к которому мы идем, нам поможет.

Они остановились возле кирпичного дома, свечкой уходящего ввысь.

– Точнее, человек, к которому мы уже пришли. У тебя диктофон далеко?

– В кармане. – Бабкин похлопал себя по груди. – Как его зовут?

– Борис Осипович. Отчим того самого Арефьева, до которого мы дозвониться не можем.

* * *

Борис Осипович оказался немолодым мужчиной в очках, с аккуратной бородкой, говорившим тихо и неторопливо. Он провел сыщиков в комнату, заваленную книгами, и переложил тяжелые тома с дивана на стол, расчистив место для Макара и Бабкина.

– Жена улетела на полгода в Америку, вот и хозяйничаю сам, – объяснил он, поправляя очки. – Зато до всего необходимого легко дотянуться.

«Это точно», – подумал Бабкин, рядом с которым высилась стопка книг, а на них стояла пустая фарфоровая чашка из-под чая.

– Я знаю от Аркадия Ильича про то, что случилось, – сказал Борис Осипович, не дав Макару приступить к делу. – Разумеется, сделаю все, что в моих силах. Господи, бедная девочка! Надеюсь, все обойдется…

– Расскажите о ней, пожалуйста, – попросил Илюшин, подав Сергею знак включить диктофон.

– Наташа очень своеобразная девочка. Я близко наблюдал ее на протяжении многих лет – они с моим сыном дружили…

Бабкин отметил про себя «с моим сыном», и отчим Максима Арефьева сразу вырос в его глазах.

– Она умница, у нее редкий для женщины математический склад ума. И в то же время – художественный талант: она много рисовала и занимала призовые места на выставках, хотя нигде не училась. После лицея Наташа решила поступать в тот же институт, что и Максим, – и поступила, представьте себе, хотя отец отговаривал ее. Он был прав, как позже выяснилось, потому что ее решение было вызвано желанием доказать что-то себе и окружающим, в первую очередь Максиму.

– Они дружили с детства?

– Да. Наташа, Максим и Алеша Баренцев… Забавной они были троицей, скажу я вам. Сперва Максим с Тошей как-то незаметно сдружились, хотя были в разных классах, а потом к ним прибился и Лешка.

– Он тоже учился вместе с ними?

– Да, в одном классе с Максимом. Дворовая школа, по правде говоря, была ужасной. Максим ходил туда лишь потому, что его мама не имела возможности возить его в другой район. У Тоши особая ситуация – Аркадий воспитывал ее один, и ему нужна была школа рядом с домом. А вот Лешка Баренцев чувствовал себя там как рыба в воде. Он такой дворовый мальчик, совсем простой, из бедной семьи – типичная безотцовщина. Очень тянулся к Максиму и Наташе, потому что, вы понимаете, они ведь были совсем другие дети. И воспитание их было другое. Они много читали, их водили по музеям, театрам… Взрослые уделяли им время, вводили их в свой круг, а это почти всегда благотворно сказывается на развитии подростков. Честно говоря, Максим с Тошей выделялись на общешкольном фоне. У обоих ярко выраженные математические способности – не зря же после девятого класса они без труда поступили в физико-математический лицей. А, между прочим, знаете, какой туда был конкурс!

– А Баренцев?

– А он решил уйти в ПТУ. Это было правильное решение, – школа ему ничего дельного дать не могла. А так Леша закончил училище и сразу начал зарабатывать. Для него, мне кажется, это всегда было важно, как для многих, на кого нищее детство наложило отпечаток.

– Насколько я знаю, Наташа увлекалась шифрами, а Максим – кладоискательством, – начал Илюшин, и Борис Осипович закивал:

– Да-да, должен признаться, что это мое влияние. Когда Максиму исполнилось четырнадцать лет, я сочинил для него игру – всей компанией они искали клад. Я специально придумал задания, которые ребята могли бы решить вместе, используя эрудицию каждого из них. Мне хотелось направить их бессистемные увлечения в какое-то конкретное русло, показать, скажем так, возможность практического применения их знаний. Кто бы мог подумать, что из этого выйдет! Для клада я использовал настоящие золотые монеты, еще дореволюционные… Кажется, Николая Второго. Жена сначала возражала, убеждая меня, что монеты дорогие, но мне казалось несправедливым по отношению к Максиму использовать в качестве награды что-то современное. Деньги эти лежали у меня много лет, и я подумал, что вполне могу подарить их детям.

– Детям?

– Ну конечно. Максим отдал каждому из друзей по монете, как я и предполагал. Он сам и Наташа сохранили свои монетки, а Алешка тут же продал и купил что-то полезное… кажется, плеер. Откровенно говоря, мы с Таней и предположить тогда не могли, что с этого начнется увлечение сына настоящим кладоискательством. Но Максим ведь у нас такой… упорный. Он сейчас учится в аспирантуре института, его уже несколько раз посылали в Великобританию, на симпозиумы, как подающего надежды молодого ученого. – В голосе Бориса Осиповича звучала нескрываемая гордость. – А хобби у него осталось с детских лет – кладоискательство. Наташа же всерьез занялась кодами и шифрами, даже в Египет специально ездила – в местный археологический музей с какими-то невероятно древними табличками. А потом увлеклась манускриптом Войнича. Ну, в этом ей Максим тоже составлял достойную конкуренцию, потому что одно время они этим Войничем просто бредили!

– Алексей сказал нам, что Максим сейчас в Шаболино… – осторожно начал Илюшин.

– Да, и я второй день не могу до него дозвониться. – Борис Осипович нахмурился. – Хотя на этот раз он не стал забираться слишком далеко. Шаболино – маленькая деревушка, но Максим давно горел желанием отправиться туда.

– Вы не могли бы рассказать подробнее? Или это секрет?

– Нет, ну что вы, какие секреты! Расскажу, конечно. Он поправил очки, словно готовясь прочесть лекцию, но начал совсем просто:

– Жил-был еще до революции купец первой гильдии Никита Шаболин. Состоятельный человек, сделал деньги на торговле сахаром. Когда ему было под пятьдесят, он завел себе молоденькую любовницу из актрис и построил для нее усадьбу неподалеку от собственного поместья. Актрису звали Ольгой, фамилию сейчас и не вспомню… Было ей, кажется, около восемнадцати. Соблазнилась ли она состоянием Шаболина, или же искренне любила его – почему бы и нет? – но только профессию свою она бросила, уехала из города и поселилась в этой усадьбе, которую для нее возвели. Все это я знаю от Максима, который раскопал историю о любовнице Шаболина в архивах нашей библиотеки. Ситуация была скандальная, все всё знали, купца особенно не осуждали, а вот девицу – весьма и весьма, и какой-то местный писака кропал в газетку статьи с призывами к защите нравственности. Ну, Шаболину принадлежало три деревни в округе, он там был царь и бог, так что никто возвышать против него голос не смел – кроме разве что этого самого писаки. И потом, любовница его жила тихо, всего лишь с четырьмя-пятью слугами, нигде не появлялась, вот только любила по окрестным лесам носиться на лошади.