Текст книги "Восемь бусин на тонкой ниточке"

– Я живу в Петербурге.

– Петербург мне не по пути, – с сожалением сказала Маша.

– Вы прекрасно понимаете, что я не об этом.

Матвей остановился, и девушка тоже вынуждена была встать.

– А о чем? – холодно спросила она, сбрасывая притворную любезность.

– Когда вы собирались домой?

– Через неделю.

– Я бы на вашем месте изменил свои планы и уехал раньше. Скажем, завтра. В крайнем случае послезавтра.

Маша пожала плечами.

– С какой стати? Я приехала знакомиться с родственниками. Уверена, что двух дней мне не хватит.

– Послушайте, вы не получите наследства Марфы, – проникновенно и очень убедительно сказал Матвей, – поверьте мне, это так. Я хочу предупредить вас, чтобы вы не теряли времени зря.

– Очень мило с вашей стороны. Фактически вы только что обвинили меня в том, что я интересуюсь лишь деньгами вашей тети. А заодно сообщили, что денег мне не видать. Очевидно, такая стяжательница, как я, должна после этих слов залиться слезами и уйти пешком прочь со двора, метя пыль подолом.

– У вас нет подола, – некстати заметил Олейников.

Но Машу было уже не остановить. Ее душили горечь и злость.

– У вас не возникло даже мысли, что у меня могут быть другие причины, чтобы быть здесь. Знаете, пожалуй, я постараюсь оправдать репутацию, которой вы меня наградили: останусь и буду участвовать в этих крысиных гонках наравне со всеми. У меня ведь есть шанс победить, не правда ли? Именно поэтому вы так неуклюже пытаетесь отправить меня домой, прикрываясь моими интересами.

Она обогнула Матвея и быстрыми шагами пошла к дому, покраснев от негодования. Слышать гадости от Бориса Ярошкевича было и вполовину не так неприятно, потому что Ярошкевич сразу ей не понравился. Олейников – другое дело. Но на поверку оказалось, что и он ничуть не лучше.

«Еще немного – и я начну понимать, почему мать не общалась с ними всю жизнь».

На ступеньках крыльца сидела закутанная в белое фигурка. Подойдя ближе, Маша узнала Еву Освальд. Из пушистого белоснежного халата, приспущенного до груди, поднимались золотистые плечи – словно из пены; казалось, одно движение – и халат свалится с нее.

– Доброе утро, – мило улыбнулась Ева. – Уже уезжаете?

– Нет, – отрезала Маша так отрывисто, что лицо Евы вытянулось. – Я остаюсь. Причем надолго.

Из-за угла дома вышла Марфа Степановна в цветастом платке и с пустым ведром в руке. Обе женщины хором поздоровались с хозяйкой.

Олейникова остановилась, поставила ведро на землю и напустилась на Еву:

– А чтой-то ты, красавица, в каком бесстыдном виде тут сидишь? В бане девки так ходят, а ты на люди показалась! А ну, марш в дом, бесстыдница, и больше срамотой своей глаз не оскорбляй!

Ева вскочила, словно школьница, которую отчитала учительница.

– Как скажете, Марфа Степановна!

Присела в почтительно-ироническом книксене и убежала.

Старуха оглядела с ног до головы Машу, кажется, ища к чему придраться.

– Почему носишь джинсы, а не платье? – проворчала она наконец. – Женщина ты или нет? Ступай, переоденься. Сарафанчик какой-нибудь найди, или юбку…

В другое время Маша не стала бы спорить с пожилой женщиной и согласилась бы, что настоящая женщина должна носить исключительно платье. Но разговор с Матвеем Олейниковым выбил ее из колеи и лишил обычного миролюбия.

– Я, Марфа Степановна, уже вышла из того возраста, когда мне делали замечания по поводу одежды, – чуть резче, чем следовало, сказала Маша. – И носить буду то, что мне нравится.

Она ожидала вспышки, но Марфа вдруг улыбнулась и подмигнула ей:

– Молодец! Отстаиваешь свое мнение. Одобряю. Кстати, скоро будет завтрак, далеко не уходи!

Подхватила ведро и пошла наискосок через двор к курятнику.

Пока Успенская провожала старуху взглядом, ей на память пришло воспоминание о приятеле школьных лет, Вовке Мартынове. Любимой фразой Мартынова было: «Не обращайте внимания, мы все здесь немного чокнутые». Вовка применял ее к месту и не к месту. Но наиболее удачным следовало признать тот случай, когда они вдвоем залезли в кабинет биологии, чтобы украсть скелет. Скелет требовался для вечеринки, после которой Маша с Мартыновым собирались вернуть костлявого обратно.

Хохоча как сумасшедшие, они нацепили на скелет (который ласково называли Гришей) плавки и подводную маску. Согласно Вовкиному замыслу, на вечеринку с ними в обнимку должен был явиться покойный водолаз. Пикантность всей затее придавал тот факт, что именинник увлекался плаванием и собирался вскорости нырять где-то в Крыму, разыскивая на глубине археологические древности.

Но плану ребят не суждено было исполниться. В разгар суматохи в кабинете появился охранник и обнаружил Машу, Вовку и скелет Гришу в маске, натянутой на его желтый череп.

Охранник застыл в немом изумлении. На скелет покушались и раньше, но сделать из него водолаза додумался только Мартынов.

Вовка первым пришел в себя.

– Не обращайте внимания, – проблеял он и приветственно помахал рукой скелета на шарнире, – мы все здесь немного чокнутые!

Шарнир вылетел, и несостоявшийся подводник шлепнулся охраннику под ноги. Мартынов остался стоять, сжимая плечевую кость.

После этого случая их долго песочили у завуча. Мартынов рвал волосы, каялся и брал вину на себя. А выйдя, отряхнулся, словно воробей после пыльной ванны, и с сожалением сказал:

– Эх, жалко, с нами у завуча не было Гриши. Пускай бы ему тоже устроили выволочку!

– Вовка, ты чокнутый, – убежденно сказала Маша.

– Мы все здесь немного… – ухмыльнулся Мартынов.

Стоя у крыльца, Маша вспоминала друга Вовку и думала, что его любимое выражение подходит сейчас как нельзя лучше.

«Что ж, хоть право носить джинсы я отстояла…»

С этой мыслью Маша распахнула неплотно прикрытую дверь и оказалась нос к носу с Борисом Ярошкевичем. Он шагнул вперед, вынуждая ее попятиться.

– Подлизываемся к Марфе, ага, – саркастически улыбаясь, констатировал Борис. – Стараемся заслужить ее одобрение. «Марфа Степановна, я уже вышла из того возраста…», – передразнил он противным тонким голоском.

– Вас в детстве не учили, что подслушивать неприлично? – поинтересовалась Маша. – Отойдите, я пройду.

Но Борис встал в дверях основательно. Даже ноги расставил, словно готовился переждать порыв шквального ветра. По его сузившимся глазам Маша поняла, что на этот раз оплеуха не поможет.

Ей снова вспомнился Мартынов. Про таких, как Ярошкевич, он говорил – «нет тормозов и парашюта». При чем здесь парашют, Успенская не знала, но фраза казалась ей точной.

– Пропустите меня, – твердо сказала она.

Но ее вчерашнее бесстрашие испарилось. В самом деле, какой вред она может причинить этому наглому раскормленному бугаю? Самое плохое заключалось в том, что и Ярошкевич отлично это понимал.

– А ты попроси по-хорошему! – Борис явно издевался над ней.

«А ведь он даже Марфы не боится, – поняла Маша. – Если я вздумаю жаловаться, скажет, что я все придумала. Или соврет, что заигрывал со мной. Вчера я ему пригрозила, но не драться же мне с ним…»

Маша развернулась, спустилась с крыльца и вновь пошла к саду. Ей вслед Ярошкевич засвистел что-то веселенькое, победное.

Солнце поднималось так быстро, как будто сверху его тянули за ниточку. Тени от яблонь укорачивались на глазах.

«Ты же видишь, тебе здесь никто не рад, – вкрадчиво сказал голос матери. – Уезжай».

«Никто – слишком сильно сказано, – возразила Маша. – Пока мне не рад только один человек. Хорошо, пусть два. И именно поэтому я никуда не поеду. Они только этого и хотят».

– Куда вы? – окликнул Машу уже не воображаемый голос, а настоящий.

Матвей стоял в двух шагах и вопросительно смотрел на нее.

– Я только что видел Марфу. Она ждет всех на завтрак через десять минут.

Маше вдруг очень захотелось пожаловаться, что у входной двери караулит Борис и не пускает ее в дом. Но это выглядело бы глупо и жалко. И еще унизительно, словно она школьница, над которой издевается десятиклассник. «Кому ты собралась ябедничать? – язвительно поинтересовался голос матери. – Человеку, который тоже хотел избавиться от тебя? Ты, кажется, растеряла остатки самоуважения».

– Спасибо, – выдавила Маша. – Через десять минут я приду.

Матвей внимательно посмотрел на нее и вдруг сказал:

– Слушайте, я хотел извиниться за свое предложение. Когда я говорил, что вам нужно уехать, то имел в виду…

– Тихо! – перебила его Успенская. – Слышите?

За домом кто-то тоненько и жалобно взвизгнул.

– Это что еще такое? – вскинулась Маша, которой сразу представилась Нюта Анциферова, обливающаяся холодной водой под надзором тепло одетого супруга.

– Это свинья, – проинформировал ее Матвей.

– Какая еще свинья?

– Белорусская черно-пестрая. Но я не уверен, породу надо уточнить у Марфы.

Маша осознала, что речь без всяких иносказаний идет о парнокопытном.

– А можно на нее посмотреть, как вы думаете? – с интересом спросила она, тут же забыв про гнусного Бориса.

Олейников уставился на нее с насмешливым любопытством.

– Не думаю, что она будет возражать, – после недолгих размышлений ответил он.

– Я не собираюсь бить ее по пятачку, – заверила Маша.

– Я о тете Марфе. Идите за мной.

Они пересекли сад, обогнули дом и оказались на заднем дворе. Здесь Маша еще не была. С одной стороны двор был ограничен сараем с приоткрытой дверью, за которой в полумраке блестел руль новенького велосипеда. С другой стороны возвышался коровник, из которого несло сеном и навозом. В центре двора был устроен загончик, обнесенный крепким забором, а в этом загончике…

А в этом загончике стояла свинья.

Никогда в жизни Маша не видела такой огромной, такой невероятной свиньи.

Грязно-розовая, с бочкообразными, как у бегемота, боками в черных пятнах, с растопыренными ушами размером с Машину ладонь, с высокомерно вздернутым вверх пятачком, перепачканным в грязи, эта свинья была ростом с доброго пони. Вся ее голова была покрыта редкой желтой щетиной, а между ног висело, почти волочась по земле, брюхо. В крошечных раскосых глазках светились ум и достоинство.

Это была богиня свиней.

– Вот это да-а-а! – восхищенно выдохнула Маша. – Какая потрясающая хавронья! Интересно, как ее зовут.

– Дульсинея, – сказал Матвей и уточнил: – Она вам в самом деле нравится?

– Очень, – честно сказала Маша. – Не в гастрономическом смысле, а вообще. Можете смеяться, сколько хотите, но я люблю свиней.

– Не собираюсь я смеяться, – пробормотал Олейников. – Мне и самому очень симпатична эта свинья.

Дульсинея подняла голову. Откуда-то из глубины ее утробы донесся, набирая силу, громкий хрюк, больше похожий на рык.

– Хорошая девочка, – одобрительно сказал Матвей и, подойдя, почесал хрюшку за ухом. – Умная, чистоплотная! Для свиньи…

Дульсинея по-собачьи потерлась лбом об его руку. «И не боится рубашку испачкать, – с удивлением подумала Маша о Матвее». На рукаве и в самом деле осталась грязная полоса.

Откуда-то прибежала Тявка, повалилась под ноги Матвею. Дульсинея покосилась на нее и ревниво заворчала.

– Кто здесь еще живет? – полюбопытствовала Маша, забыв о том, что больше не собиралась разговаривать с Олейниковым. – Собака, куры, свинья… Все?

– Корова и коза. Вы с ними еще познакомитесь. Кстати, Марфа терпеть не может, когда опаздывают на завтрак. Идите, я догоню.

Маша помялась. Новая стычка с Борисом наверняка закончится скандалом. Скандалить страшно не хотелось.

– Можно я вас подожду? – не выдержала она. – Мне не хочется возвращаться одной.

– Уж не боитесь ли вы Марфу? – удивился Олейников.

– Марфу? – в свою очередь удивилась Успенская.

Матвей озадаченно вскинул брови.

– Ага, – сказал он, помолчав, как будто что-то понял. – Нет, ждать меня не надо. В смысле, пойдемте вместе.

Когда они подошли к дому, Борис все еще торчал на ступеньках. Увидев Машу, радостно привстал и даже взмахнул рукой. Но стоило ему заметить неторопливо идущего следом Матвея, как вся радость его улетучилась.

– Здорово, – пробасил Олейников. – Ты чего здесь? Марфа всех на утреннюю трапезу собирала.

– Покурить вышел, – криво улыбнулся в ответ Борис. – А у вас романтическая прогулочка с утра пораньше, а?

– Романтическая, – кивнул Матвей. – Свиней наблюдаем. Помогает расслабиться после трудовых будней.

«Свиней?»

Маша встрепенулась. Откуда взялось множественное число, если свинья в загоне была одна?

– Ты все в своей конторке трудишься? – небрежно спросил Ярошкевич. – Или нашел нормальную работу?

Матвей рассмеялся.

– В конторке, Боря, в конторке. Про тебя не спрашиваю – знаю от Марфы, что варишься в бизнесе. Уже практически сварился вкрутую.

– В каком смысле?

– В хорошем, Боря. Крутой стал, заматерел.

– А-а-а… – расслабился Ярошкевич. – Это да. Москва, знаешь, такой город… закаляет. Тебе этого не понять, а я на своей шкуре испытал.

– Конечно, не понять, – согласился Олейников. – В России ведь только Москва – всесоюзная здравница, всех закаляет. А мы сидим себе в Питере: тишь, гладь и никакого насильственного оздоровления организма.

Борис дернул уголком губы. Кажется, хотел усмехнуться, но получилось похоже на нервный тик.

«А ведь эти двое терпеть друг друга не могут, – поняла Маша. – Прямо-таки не переваривают».

– Верно говоришь про ваш Питер, – согласился Ярошкевич. – Тишь, гладь – короче, болото. Бабы, как пиявки, так и норовят присосаться. А все мужики, с которыми я там дело имел, – сплошь нытики. Дел никто вести не умеет, зато умеют сидеть и жаловаться, что в Москве люди зашибают хорошее бабло, а им только объедки остаются. Тьфу!

И Борис выразительно харкнул на траву.

Теперь у Маши не осталось сомнений в том, чего хочет Борис Ярошкевич. Он хотел драки. Ни Гена Коровкин, ни Иннокентий не были достойными противниками: избей он их – и Марфа могла бы выгнать его. Но тяжеловес Матвей, тренированный, мощный, был как раз тем человеком, на ком Борис мог сорвать злобу. К тому же Матвей мешал ему разобраться с Машей, и этим окончательно вывел Ярошкевича из себя.

«Просто замечательно, – с тоской подумала Маша. – Как я удачно приехала: к семейным разборкам с применением физической силы».

Но Матвей Олейников вместо того, чтобы оскорбиться, только покачал головой.

– Ты меня удивляешь, Боря.

– Это чем же? – радостно осклабился Ярошкевич, у которого руки чесались врезать Олейникову. Он ждал только повода.

– Как тебе известно, у приматов наибольшей импульсивностью и агрессивностью обладают особи, стоящие в самом низу социальной иерархии. А ты давно уже не там. Или там?

Лицо Бориса озадаченно вытянулось.

– В общем, ты подумай пока, – мягко предложил Матвей. – Определись со статусом. А мы пойдем.

Он открыл дверь перед Машей:

– Ого, блинами пахнет!

Изнутри и впрямь доносился густой блинный дух. За накрытым столом уже сидели Лена с Геннадием, Анциферов со своей Нютой и Ева, сменившая халат на спортивный костюм.

Из кухни выплыла Марфа Степановна, неся на блюде гору блинов.

– Это Лена напекла, – объявила старуха. – Я-то с утра совсем закрутилась без помощников.

И многозначительным взглядом обвела племянников.

Намек поняли: все вразнобой высказались в том смысле, что готовы предложить тетушке любую помощь. Дальше всех пошел Иннокентий, пообещав сделать все, что Марфа ни пожелает.

– И туалеты будете чистить? – невинно спросила Ева.

– Господу любая работа угодна, – веско уронил Анциферов. – Если тетя сочтет нужным, то и туалеты почищу. Ничего зазорного в таком труде нет.

Наградой Иннокентию был милостивый взгляд Марфы Степановны.

– Молодец, Кешенька, – ласково сказала она. – Трудолюбив ты, значит. Это хорошо.

– Мы все здесь трудолюбивы, – хохотнул Борис. – На словах-то уж точно.

– Что такое? – взъерошился Анциферов. – На что ты намекаешь?

– На то, что у тети Марфы в доме канализация. Так что чистка выгребной ямы тебе, Кеша, не грозит. Кстати, давно ли ты стал религиозным? Господа поминаешь к месту и не к месту. Что-то раньше я не замечал в тебе такого рвения.

– А много ли ты, Борь, замечаешь? – вдруг вступил в разговор Гена Коровкин. – Мы с тобой виделись последний раз десять лет назад. А с Иннокентием ты когда встречался?

– Всего две недели прошло, – ухмыльнулся Борис.

– Не забудьте сказать, что вы случайно встретились на выставке, – тихо заметила Нюта. – И если бы Кеша вас не окликнул, прошли бы мимо.

Борис так удивился тому, что молчаливая Нюта заговорила, что даже не нашелся, что возразить.

– Давайте есть блины, – дипломатично предложила Лена. – Они быстро стынут.

Но на ее призыв отреагировали только Маша и Матвей. Остальные бросали друг на друга враждебные взгляды, и было понятно, что ссора – лишь вопрос времени.

– Странно, что ты вспомнил о семейных связях, – бросил Борис Гене Коровкину. – Ты тоже не особенно рвался поддерживать отношения.

– Интересно, почему? – Гена с преувеличенной задумчивостью почесал в затылке. – Может быть, потому, что при нашей последней встрече ты дал понять, что не хочешь общаться с неудачником? Как ты выразился… С лузером! Мы ведь все для тебя лузеры.

– Положим, не все, – подала голос Ева. – Говорите, Геннадий, только за себя.

– Грех гордыни – страшный грех, – глядя в пространство, произнесла Марфа, ни к кому конкретно не обращаясь.

Но Ярошкевич отлично понял, что его акции падают. Маша не могла не отдать ему должное: он быстро перестроился и вместо обороны перешел в нападение.

– Злопамятный ты, Гена, – посетовал он. – Столько лет прошло, а все тешишься обидой.

Хозяйка вздохнула.

– Злопамятным быть тоже негоже, – поведала она. – Кто зло в себе хранит, тот и в мир его несет, к людям.

Ярошкевич бросил торжествующий взгляд на притихшего Коровкина.

«А ведь Марфа уже начала свой отбор, – подумала Маша, наблюдая за старухой. – Смотрит, кто как себя проявит, понемногу подливает масла в огонь. Все они разыгрывают перед ней роли, пытаются казаться лучше, чем есть, а заодно выставляют друг друга в неприглядном свете. Но она тоже играет».

В следующую секунду Олейникова мелко перекрестила плошку со сметаной, и Маша усомнилась в своей правоте. Нет, не играет и не притворяется. Пожалуй, немного провоцирует, чтобы каждый раскрылся ярче.

И у нее это получается.

Марфа свернула блинчик, обмакнула его в сметану и откусила с сокрушенным видом.

– У каждого свои недостатки, – пробормотала старуха, будто говоря сама с собой. – У кого больше, у кого меньше… Не в них дело. Любой недостаток можно исправить. А вот те достоинства, что есть, увеличить нельзя. Не прибавляются они, вот в чем дело. Нельзя стать умнее, добрее или вдруг обрести способности к счетоводству или учительству. Только притвориться можно.

Все притихли. Бормоча, Марфа наклоняла голову то вправо, то влево. Сначала слегка, потом все сильнее и сильнее, словно разминала шею. Черные глаза устремлены перед собой, в руке зажат надкушенный блин… «Все-таки она не в себе», – ужаснулась Маша, не замечая, что меняет мнение об Олейниковой уже третий раз за последние пять минут.

Но судя по лицам родственников, большинство из них думало о том же. Марфа не в себе. Да и какой человек в своем уме откажется от состояния, доставшегося в наследство?

– Так что я, голубчики мои, буду смотреть на ваши достоинства, – важно закончила Олейникова и медленно выпрямила голову. – Все бумаги для передачи имущества подготовлены, с нотариусом дела обговорены. Даже справка у меня медицинская есть, что я нормальная. Как это… дееспособная!

Маша дала бы голову на отсечение, что минимум трое из собравшихся подумали, что грош цена этой справке.

Но никто не возразил старухе. Магические слова «передача имущества» заворожили всех или почти всех.

– Марфа Степановна, вы больше в своем уме, чем многие из нас, – грубо польстил Иннокентий.

– Точно подмечено, – улыбнулась Ева Освальд.

Завтрак продолжался.

Машу снова кольнула тревога, происхождение которой она не смогла понять. Что-то было не так… Не так, как должно быть.

«Разумеется, не так, – насмешливо заметил внутренний голос, похожий на голос матери. – Вместо того чтобы отмечать чужой юбилей, ты оказалась втянутой в свару за наследство. Разве это нормально?»

Но Маша отмахнулась от голоса. Нет, дело заключалось в чем-то другом. Не в странности и необычности самой ситуации, в которую она попала… Что-то внутри этой ситуации тревожило Машу, казалось неестественным.

– А у меня для каждого из вас сегодня найдется дело, – сообщила Марфа, утирая губы. – Есть такие, кто не хочет помогать мне по хозяйству?

Хотели все.

– Вот и чудненько. Начнем, Кеша, с тебя, – Олейникова окинула Анциферова нежным взглядом. – Говоришь, готов за любую работу браться?

Иннокентий с пионерским блеском в глазах подтвердил, что готов.

– А ты, Ева?

– Конечно, Марфа Степановна, – подтвердила Ева.

– Хорошо… – Старуха немного подумала. – Тогда вот что: после завтрака познакомлю вас со своим хозяйством, все покажу и расскажу. А там и дело каждому из вас найдется.

Маша поймала взгляд Бориса Ярошкевича. Он смотрел на нее и ухмылялся с таким видом, как будто знал что-то, скрытое от Маши. Незаметно от остальных поднял ладонь, приложил ее к своей щеке и сделал вид, будто голова его мотнулась в сторону.

«Оплеуху он мне не простит, – поняла Маша. – Будет пакостить на каждом шагу».

Она отвела глаза от Ярошкевича и вдруг заметила, что один человек все же наблюдал за его пантомимой: Матвей Олейников.

…………………………………………………

Борис Ярошкевич не любил читать книги. Его сугубо практический ум не находил пищи ни в приключенческих романах Жюля Верна, ни в расследованиях Шерлока Холмса, ни в похождениях капитана Блада. Мать заставила его прочитать Джеральда Даррелла, полагая, что веселые истории о животных должны понравиться подростку. Борис дочитал книгу до середины, пришел к матери и мрачно поинтересовался:

– Мам, этот мужик, Даррелл, он правда занимался животными?

– Правда, – подтвердила обрадованная Раиса, решив, что сын наконец-то нашел, чем увлечься. – Все его книги автобиографические.

– Во идиот, – констатировал Борис. – Делать больше нечего было?

И вернул книгу матери, сказав, что кретинов и в жизни хватает, чтобы еще и в книгах про них читать.

Но как-то раз на отдыхе ему попалась книжонка, детектив Агаты Кристи, которую от скуки он прочел от корки до корки. И там наткнулся на слова, которые запомнились Ярошкевичу на всю жизнь. «Прилив бывает и в делах людей. Прилив, который, если не упустишь, к богатству приведет».

Он даже не обратил внимания, что фраза принадлежала Шекспиру. Какая разница, кто это сказал? Главное – кто прочитал! А прочитал он, Борис Ярошкевич, и понял, что к нему высказывание подходит, как костюм, сшитый хорошим портным.

С детства в Боре сидела глубокая убежденность: мужское занятие должно приносить деньги. Если не приносит, ты неудачник и ничтожество. Даррелл был неудачник, потому что растратил впустую талант зверолова, а его зоопарк особой прибыли не приносил. А мог бы добывать шкуры редких зверей и жить припеваючи.

Врачей, учителей, ученых и прочих идейных Борис Ярошкевич считал обслуживающим персоналом. Художников, поэтов, музыкантов и вообще творческих личностей – паразитами. Но если встречал врача, заработавшего имя и деньги своими операциями, относился к нему уважительно. И не побрезговал бы пожать руку художнику, чьи картины хорошо продавались.

Для Бориса Ярошкевича главным и единственным мерилом смысла деятельности был доход. Книжка Агаты Кристи, прочитанная в восемнадцать лет, помогла ему дойти до важной мысли: прилива ждать нельзя, иначе можно всю жизнь просидеть на берегу моря. А вдруг случится один-единственный, и ты проспишь его? Нет, приливную волну нужно устроить своими руками. И не одну, а много! Какая-нибудь обязательно вынесет его к богатству.

Раиса Ярошкевич была замужем всего три месяца. Муж погиб в автомобильной аварии. На память Раисе осталась лишь свадебная фотография и фамилия Ярошкевич. Завести ребенка супруги не успели.

Она родила в тридцать восемь лет от случайно встреченного мужчины, который больше не появлялся в ее жизни. Для сына мать придумала романтическую балладу о моряке, который должен был вернуться, чтобы жениться на ней, но разбился с кораблем у мыса Доброй Надежды. Но к пятнадцати годам Борис догадался, что его пичкают выдумками, и потребовал назвать имя отца.

Раиса решила, что Боря уже достаточно большой, чтобы знать правду.

В ее жизни не было поступка, о котором она пожалела бы так же сильно. Потому что сын-подросток, выслушав рассказ, посмотрел на мать с плохо скрываемым презрением и спросил:

– Выходит, ты даже папашу нормального не смогла мне выбрать? Такого, который хотя бы алименты нам платил?

Несколько секунд Раиса не могла выговорить ни слова. Она ожидала чего угодно – сочувствия, огорчения, слез – но только не холодного пренебрежения.

Сын отвернулся к окну, и женщина собралась с силами.

– Боря, я не думала об алиментах. Пойми, мне было тридцать восемь лет. Я страшно боялась, что время уйдет и я не успею родить ребенка. Но, к счастью, я успела. – Она просительно улыбнулась. – Тебя.

Но Боря не растрогался. Пожал плечами, не поворачиваясь к ней:

– Значит, ты поздно очнулась. Ждала до последнего, а потом схватилась за первого попавшегося… Большое достижение!

– Не смей так говорить! – вспыхнула Раиса. – Я твоя мать!

– Мать, – признал Борис, как ей показалось, с неохотой. – Ладно, закрыли тему. Я все понял.

И ушел.

Несчастная Раиса, оставшись одна, расплакалась. Она пыталась убедить себя, что у мальчика кризис подросткового возраста, что он расстроился из-за ее рассказа и вылил раздражение на мать… Что он ее любит, просто редко выражает свои чувства. Но тоска, глухая, съедающая душу тоска никуда не уходила.

Раиса включила радио, чтобы заглушить страшноватую тишину, воцарившуюся в доме после ухода сына. Пела Вероника Долина. Этой песни Раиса прежде не слышала.

 
И была на целом свете тишина,
И плыла по небу рыжая луна.
И зайчоночка волчиха родила,
И волчоночка зайчиха родила.
 
 
…«Ты зачем же нам зайчонка принесла?
Он от голода, от холода помрет».
«Ты зачем же нам волчонка родила?
Он окрепнет, осмелеет, нас пожрет».
 
 
Та качает свое серое дитя,
Та качает свое сирое дитя.
Та качает свое хищное дитя,
Та качает свое лишнее дитя.
 
 
И стоять на целом свете тишине,
И луне на небо черное всходить,
И зайчоночка родить одной жене,
А другой жене волчоночка родить.
 

Раиса спохватилась и выключила проклятое радио, но песня уже прозвучала. Слова вертелись в голове, как заевшая пластинка: «та качает свое хищное дитя»…

Про нее было спето, про Раису. Это она – зайчиха: маленькая, серенькая, хвостик дрожит от страха. А родила волчонка. Как такое вышло? Теперь не разобраться. И не сделаешь ничего: волчонок подросший, уже и зубы начал показывать. Ничего ей не исправить, и зря она утешала себя. Поздно утешать.

Раиса уронила голову на руки и снова заплакала.

В девятнадцать лет Борис Ярошкевич решил основать свой бизнес. Не хватало только первоначального капитала.

Борис обшарил весь дом в поисках вещи, которую можно было бы продать за большие деньги. Но ничего не нашлось, кроме старенького золотого кольца матери. Он прикинул стоимость кольца и вернул на место: дешевка.

Начинать с мелочей не хотелось, душа требовала размаха. И тогда Борис отправился к деду.

Николай Михайлович Олейников был очень стар. Две дочери не оправдали его надежд: одна вышла замуж за полное ничтожество, другая и вовсе сподобилась родить без мужа. Жалкие, жалкие бабы! Эх, был бы у него сын… Одно время Николай Михайлович с надеждой посматривал в сторону подрастающего Иннокентия, сына младшей дочери. Но когда тот вырос, стало ясно: не мужчина, а какое-то недоразумение. Длинный, вихлястый, с бородкой… И одни женщины на уме. Тьфу!

Николаю Михайловичу было очень любопытно, каким растет другой внук, Борис. Но девятнадцать лет назад, когда Раиса сообщила ему, что ждет ребенка, он наговорил ей такого, что дочь ушла и больше никогда не звонила отцу. «И на что она обиделась? – размышлял старый Олейников. – Сказал, что дура? Так это чистая правда, и обижаться не на что. Нехорошим словом назвал? Чего не скажешь под горячую руку. Отправил ее избавиться от ублюдка, не позориться перед людьми? Но ведь не избавилась же. Родила, вырастила… И не звонит уже двадцать лет, не хочет узнать, как ее старый отец поживает. Дрянь такая!»

Восемь лет назад Николай Михайлович позвонил Раисе сам. Он только что выписался из больницы после операции, и врач предупредил, что восстанавливаться Олейникову не меньше месяца. Старик рассудил, что ему понадобится помощь: убраться, приготовить еду, сходить в магазин… Кто лучше годился на эту роль, чем тихая послушная Раиса? Конечно, когда-то он очень сердился на нее за то, что она родила, не посоветовавшись с ним, но это дело давнее. Теперь он ее простил.

Олейников позвонил старшей дочери и бодрым голосом начал излагать свое дело. Как будто не было ни их последнего разговора, ни двенадцати лет молчания… Раиса послушала пять минут – и повесила трубку.

Николай Михайлович опешил. Он перезвонил и злобно осведомился, с какой стати его родная дочь не хочет с ним разговаривать? Что она вообще себе…

Раиса снова бросила трубку. Ни слова не возразила. Он слушал сначала ее молчание – а потом только короткие гудки.

Третий раз Николай Михайлович перезванивать не стал. Его трясло от ярости.

Пришлось на два месяца нанять приходящую женщину, которая помогала по хозяйству. Каждый раз, когда Олейников глядел на нее, ему вспоминались короткие гудки в телефоне, и кровь ударяла в голову.

Но пообщаться с внуком очень хотелось. Может, хоть этот окажется по духу настоящим Олейниковым?

И вдруг Борис нашел его сам. Позвонил, сказал: хочет познакомиться.

Николай Михайлович пригласил внука к себе домой и с волнением ждал его визита.

Борис не разочаровал его: высокий, мускулистый – не то что эта рохля Иннокентий. Выглядит старше своих лет, улыбается так, что видны розовые блестящие десны, а глаза при этом сверлят деда.

В общем, внук Николаю Михайловичу понравился.

Борис не стал ходить кругами и сразу изложил свое дело. Ему нужны деньги. Он вложит их в свой бизнес, сейчас как раз удачное время для этого. А проценты будет возвращать с прибыли.

– Откуда же я тебе возьму деньги? – прищурился старик. – Сказать, какая у меня пенсия?

– У вас гараж стоит в центре города, – невозмутимо ответил Ярошкевич. – Он вам не нужен. Продайте – вот и деньги.

Николай Михайлович крякнул и почесал в затылке. Значит, внук разведал обстановку, прежде чем идти в гости…

– Ну так что? – поторопил его Борис. – Согласны?

– Подумать надо. Не гони коней! – осадил парня старик. – Придешь через неделю – дам ответ. Напиши-ка мне на бумажке, сколько хочешь получить и какие проценты будешь мне отдавать. Да поразборчивей пиши! У меня глаза не казенные.

Через неделю Борис позвонил деду и услышал в ответ, что тот согласен на его предложение. Только ежемесячный процент Николай Михайлович увеличил: не шесть, а десять процентов. Ярошкевич пытался протестовать, но старик оборвал его: