Текст книги "Остров сбывшейся мечты"

– Спокойной ночи, – вслух пожелала им Вика. – Увидимся утром.

Она закрыла глаза и сказала себе, что спит. Две минуты спустя она начала считать до ста. Досчитав, начала до тысячи. Когда счет пошел на третью, она села, откинула одеяло, тяжело выдохнула. И медленно вдавила красную кнопку на коробочке, лежащей под правой рукой.

Спустя долгое время Вика все еще продолжала прислушиваться к гулу океана, надеясь различить в нем звук приближающегося вертолета. Она даже подошла к воде и начала всматриваться в ту сторону, куда днем улетел Глеб. Светящиеся существа исчезли, и вода стала черной. Постояв возле нее, Вика подняла коробочку и с отчаянием нажала – один раз, другой, третий… И еще раз.

Тишина.

Стараясь растянуть минуты, чтобы дать тем, в вертолете, дополнительный шанс, она вытряхнула из спальника песок, проверила, хорошо ли застегнута «молния» на входе в палатку, подергала колышки, крепко вбитые в песок. И снова обернулась к океану с надеждой и затаенным страхом.

Тишина.

– Где же вы, ну где же вы?.. – пробормотала Вика, изо всех сил сопротивляясь панике. – Почему вы не летите? Вдруг я ногу сломала?

В ее голове мелькнула спасительная догадка о том, что она, должно быть, слабо надавливала на кнопку, и Вика поспешно схватила фонарик и посветила на передатчик, хотя его можно было рассмотреть и без фонарика. Она нажала на красный кружок пять раз подряд и убедилась, что он опускается до конца.

– Проводки отсырели! – громко предположила Вика, бросив взгляд в темное небо и убедившись, что вертолета по-прежнему нет. – Вот в чем дело!

Бросилась в палатку, вытащила из настенного кармашка раскладной нож и, установив фонарь на полу, поддела острием черную полоску на боку передатчика. Вика ожидала, что ей придется выкручивать какие-нибудь шурупы, долго разбирать сложное устройство, но все оказалось неожиданно просто. Коробочка крякнула и развалилась на две части.

Не веря своим глазам, Вика смотрела на пустую внутренность передатчика. Ни проводков, ни схем не было в нем – простая пластмассовая коробка с ограничителем, который не давал кнопке провалиться внутрь. Дрожащей рукой Вика нажала на кнопку и с ужасом смотрела, как та выдвигается с обратной стороны коробочки – игрушечной коробочки, пустой и никчемной.

Глава 5

За окном опять полил дождь, и Макар, любящий хандрить в такую погоду, ежась, закрыл форточку.

– Задохнемся, – буркнул под нос Бабкин, изучавший на полу карту Соломоновых островов.

– Простудимся, – парировал Илюшин, возвращаясь на диван. – Ну что, мой закаленный друг, выяснил что-нибудь полезное для нас?

За последние десять минут Бабкин выяснил, что Соломоновы острова, находящиеся в юго-западной части Тихого океана, занимают площадь около тридцати тысяч квадратных километров и включают в себя около девятисот островов.

– Большая часть из которых необитаема… – повторил он вслед за справочником. – Макар, большая часть из девятисот – это ведь немного, правда?

– Не очень, – согласился тот. – Если ты наконец-то восполнил свои пробелы в знании географии, предлагаю заняться делом.

Бабкин сложил карту по сгибам. Девятьсот островов, больших и маленьких, представились ему в виде клякс, между которыми лавировали акулы. Из самой большой кляксы торчала пальма в кадке, а на пальме висела гроздь бананов.

– Почему она не вернулась? – спросил он скорее у самого себя, чем у напарника. Вопрос был глупым, Сергей понимал, но нужно было с чего-то начать. – Куда она уехала из гостиницы?

Они уже знали, что Виктория Стрежина благополучно прошла таможенный контроль в Хониаре. Оперативники сработали профессионально, быстро выяснив, кто получал визу для Виктории Стрежиной в британском посольстве, а именно оно занималось выдачей виз на Соломоновы острова. Но на этом расследование встало: визу получал сотрудник туристического агентства, к которому обратился мужчина, предложивший за срочное оформление двойную оплату. Мужчина умел договариваться, потому что перепуганный сотрудник признался, что деньги он получил наличными, через бухгалтерию не провел, и никаких данных визитера у него нет. Имелось его словесное описание, но Макару с Бабкиным достаточно было услышать о густой бороде и усах, чтобы махнуть на него рукой.

К обратному рейсу Стрежина не вернулась.

– Ты задаешь вопросы, а нужно строить гипотезы. Наша основная версия была, как выяснилось, не просто неверна, а в корне ошибочна. Предлагаю плясать от этого.

– Ладно, – согласился Бабкин. – Давай предположим, что все, о чем рассказывала Стрежина, – чистая правда. Она действительно встретила девушек, вытянула билетик, ей сообщили о выигрыше, оформили визу и отправили ее на Соломоновы острова – заметь, совершенно бесплатно. В таком случае где девочка должна находиться сейчас?

Макар коротко глянул на него и поморщился. Ответ был очевиден обоим.

– На необитаемом острове, по всей видимости, – нехотя выговорил Илюшин.

– Одном из той большей части от девятисот, – напомнил Сергей. – Кто мог ее туда отправить? А главное – зачем?!

– Нет, главное – не «зачем», а именно «кто». – Макар вскочил с дивана и принялся ходить вокруг Бабкина. – На вопрос «зачем» может быть дюжина вариантов ответов. А по поводу организатора есть некоторые ограничения.

Сергей подумал пару секунд, затем понимающе кивнул:

– Деньги.

– Именно. Они же средства, они же финансы. Если мы с тобой берем за рабочую гипотезу, что Стрежина никому не дурила голову, а искренне верила в свой выигрыш, значит, она жертва. Сюда же вписывается случай с Липатовым, которого просто постарались убрать с дороги, как только он попытался вмешаться и подключить третьих лиц, то есть нас с тобой. Но осуществить такой розыгрыш, да еще и с поездкой черт знает куда, на край мира, можно только обладая приличным запасом банкнот в кармане. А лучше – весомым банковским счетом.

– Наем актрис, всучивших ей билет, – принялся считать Бабкин, загибая пальцы, – виза, перелет, гостиница… И, вероятнее всего, аренда необитаемого острова.

– Не обязательно, – возразил Макар. – Соломоновы острова – это тебе не Соединенные Штаты, у которых каждый островок описан, оприходован и занесен в толстую синюю книгу под инвентарным номером. У них там полный бардак, они никак с государственным строем определиться не могут. Местным папуасам вообще не до того, чтобы острова считать, тем более что их там как грязи.

– Папуасов?

– Островов! Папуасов тоже, кстати. Только там не папуасы, а куча разных племен из меланезийцев. Короче говоря, вполне может быть, что для жизни на одном из островов ничего не требуется: ни бумажек всяких, ни разрешений. Приплыл на остров – и живи сколько влезет. Но в любом случае организация всего процесса требует больших затрат.

– Зачем? – упрямо повторил Бабкин. – Зачем кому-то отправлять девушку на необитаемый остров? Слушай, а может, она просто умерла? – вдруг осенило его. – Сама по себе! Представь: богатый поклонник решил сделать любимой женщине сюрприз, обыграл все так, чтобы Стрежина точно не отказалась. Привез ее на остров, а там – бац! – змея.

– Или голодный папуас, – безо всякого воодушевления отозвался Макар, глядя на напарника сверху вниз. – Может быть, конечно, почему бы нет? И должен я тебе сказать, мой пессимистичный друг, что для нас с тобой это была бы самая простая и хорошая версия.

– Что же в ней хорошего?

– То, что в ней не имеется сбитого машиной Антона Липатова. То, что над ней не нужно ломать голову и требуется всего-навсего найти богатого поклонника. Но интуиция подсказывает мне, Серега, что все совсем не так просто. Мы с тобой сделали две ошибки подряд: первый раз, когда не придали значения визиту Липатова; второй – когда не поверили словам Стрежиной. Мы пошли по самому удобному пути. Та версия, которую предлагаешь ты, – точно такой же удобный путь, и уже потому я полагаю, что он неверен.

– Убедил, – неохотно согласился Бабкин. – В задницу папуасу ядовитую змею. Но тогда нужно поднимать весь круг общения Стрежиной, отсеивать тех, кто не мог оплатить такое дорогостоящее развлечение… Выяснять мотивы…

– В общем, отрабатывать гонорар, – подытожил Илюшин. – Для начала нужно понять, почему именно Стрежина. Почему не кто-то другой? С семьей будешь ты беседовать или я?

– Давай я.

– Хорошо, тогда я отправляюсь к Каморкину. Пусть рассказывает во всех подробностях, с кем общалась его любимая племянница.

* * *

Сказать, что двадцать лет назад семья Стрежиных бедствовала, было бы неверно. Сергей Иванович Стрежин работал завхозом на небольшом деревообрабатывающем предприятии, его супруга Галина Михайловна трудилась швеей, и оба вполне могли прокормить как себя, так и двух дочерей.

Вика поняла, что с родителями что-то не так, когда ей было около восьми лет – до того она искренне полагала, что всем детям при рождении выдают таких кривобоких маму с папой, и с этим ничего не поделаешь. В тяжелых случаях с ними в комплекте идет старшая сестра, но нужно радоваться хотя бы тому, что не брат. И что одна сестра, а не две.

Отец и мать Вики Стрежиной отличались потрясающей экономностью. Даже, пожалуй, и экономностью-то их странную черту можно было назвать с натяжкой – скорее, тягой к сбережению всего во всех возможных сферах. С работы оба волокли все, что можно было уволочь без риска для жизни. В квартире из ящиков вываливались обрезки досок, торчали обрывки грязно-серых клочков ткани, в туалете могла попасться вата, а в кухне – винты и шурупы.

Стрежины использовали все. Шелуха от очищенного лука не выбрасывалась, а складывалась в отдельный пакетик: из нее Галина Михайловна делала отвар, которым красила волосы. На всех подоконниках в квартире стояла герань – не для красоты, а потому, что запах ее должен был отгонять моль. Чтобы герань лучше справлялась со своими обязанностями, ее тщательно удобряли: толкли яичную скорлупу в порошок, ссыпали в банку и по мере надобности подсыпали в горшки.

Однажды Вика, забывшись, выкинула скорлупу от съеденного на завтрак яйца. Однако старшая Стрежина имела обыкновение проверять ведро перед тем, как вывалить в мусоропровод: вдруг что-нибудь ценное случайно выбросили! Обнаружив скорлупу, Галина Михайловна выпучила глаза, моментально вычислила преступника и устроила показательное выступление. Выступление сводилось к тому, что когда-нибудь ее младшая дочь вырастет большая, станет зарабатывать много денег, а сейчас она сидит на шее у отца с матерью, которые все жилы себе выкручивают. И пока она так удобно устроилась, свесив ножки, пусть и думать не смеет о том, чтобы плевать на интересы семьи!

Вика была отшлепана. Когда она, зареванная, пыталась заснуть в кровати, через спинку перевесилась голова старшей сестры, и Нинка прошипела:

– А завтра я папе расскажу, что ты блесну в школу отнесла!

Нинка не была злобной, но ее вредность не раз отравляла Вике жизнь. Вика затаилась под одеялом и чуть не расплакалась снова. Потому что блесну, одну из десятков валявшихся у отца в ящике, она и в самом деле отнесла в класс, чтобы показать Левке Малежину: блесна была красивая, золотистая и гладкая. И Левка немедленно выпросил у нее сокровище, а она конечно же согласилась, потому что Малежин был толстый и хороший. Она знала, что отец никогда не ловит рыбу, а блесны притаскивает домой с работы и подбрасывает соседу-инвалиду, чтобы тот сбыл при случае на рынке. Вот и отдала.

Но у Стрежиных экономили на всем, и пропажу блесны отец мог расценить как посягательство на устои семьи.

По воскресеньям Галина Михайловна готовила еду на неделю вперед. Заранее покупались шесть соленых селедок, от которых отрезались скользкие темно-серебристые головы и бросались в кастрюлю – вариться. Девочки разделывали рыбные тушки, и кости с кусочками рыбьего мяса кидали следом за головами. В кухне мерзко воняло селедкой, но мать выглядела очень довольной. Она нарезала картошку, морковь, много лука, и, процедив варево, бросала в него овощи. На выходе получался селедочный суп, гордо именуемый в семье Стрежиных рыбным.

Иногда отец принимался за готовку самолично: отливал немного селедочного бульона, проваривал в нем манку, добавлял туда же мелко порезанный лук и подкрашивал томатным соком. «Икра минтаева» – вот что выходило из этой смеси. Ее нужно было мазать на черный хлеб и запивать чаем.

С оставшимися селедочными тушками возможны были разные варианты. Иногда они, порубленные, перемешивались с натертой вареной свеклой, и получался салат. Иногда – и это было почти пиршество – селедку резали, отваривали кастрюлю картошки, и выходила «рыба с гарниром». Больше всего Вика не любила, когда мать варила гречневую кашу на воде, перемешивала ее все с теми же селедочными кусками, и тогда блюдо называлось «каша по-крестьянски». Давясь гречкой и селедкой, Вика пыталась представить, откуда же брали селедку крестьяне, если они работали в поле. И всегда приходила к выводу, что селедку крестьянам привозил злой помещик.

Для того чтобы семья питалась правильно, Галина Михайловна готовила полезные витаминные салатики: либо терла сырую свеклу и морковь, перемешивала, посыпала сахаром, либо мелко нарезала капусту, которую перетирала с солью. Вика не знала, что она ненавидит больше – сырую свеклу или капусту. Мать заставляла съедать полную тарелку салата, приговаривая, что витамин зимой не даст заболеть. Витамин представлялся Вике пузатым толстощеким колобком, не пускающим к ней маленькую хиленькую болезнь вроде насморка с температурой, при которой можно не идти в школу, а остаться дома и лежать под одеялом, читать книжку. Пузатый витамин, раздобревший на капусте и зарумянившийся от свеклы, захлопывал дверь перед насморком, а температуру спускал с лестницы, злорадно потирая коротенькие морковные ручки. Наглым нравом и самоуверенностью витамин напоминал Вике сестру Нинку.

Одевали девочек тоже экономно, но старшая Стрежина не могла позволить, чтобы ее дочери выглядели бедными, – нет, все должно быть не хуже, чем у людей. И Галина, как хорошая швея, перешивала одно из другого, другое из третьего; тряпочки старшей сестры превращались в юбку младшей, остатки пледа – в кофточку или аппликации на свитер; из обрезков, принесенных Галиной с работы, вполне могло получиться праздничное платье. Тратя на одежду детей минимум средств, Стрежина следила за тем, чтобы никто не мог сказать, будто она экономит на своих дочерях.

При таком образе жизни Галина Михайловна и Сергей Иванович откладывали с каждой зарплаты денежку, которая припрятывалась в квартире, в хитром тайнике, и именовалась заначкой. Денежка росла с каждым месяцем, и у обоих Стрежиных становилось тепло на душе от мысли, что они заботятся о своем будущем и о будущем своих дочерей. На что они потратят заначку в этом будущем, не имело значения – важен был сам факт ее наличия, позволявший им засыпать с уверенностью в завтрашнем дне и спать спокойно.

Вика Стрежина росла честной, открытой, доброй девочкой, готовой делиться с окружающими всеми радостями и горестями, новостями и заботами. С кем же было делиться, как не с семьей? Тем более, что и мать обязательно расспрашивала дочерей после школы: как прошел день, с кем они играли, кто из учителей о чем рассказывал… И по утрам – что приснилось ночью, о чем думала…

Что происходило в голове Галины Михайловны, как ухитрялась она запоминать кучу детских обид, мелочей, страхов, надежд и радостей, не знала, наверное, даже она сама. Но в нужный момент, как фокусник из коробки, она извлекала необходимое и выстреливала в провинившуюся. Ею, как правило, была ее младшая дочь.

– Глупая курица! – кричала Галина Михайловна, тряся перед Викиным лицом дневником с тройкой. – Думаешь, твой Малежин любит троечниц? Нет, не любит! Ты, значит, хотела перед девочками своими показаться в новой форме?! Боялась, что будешь бегать, а у тебя штаны разойдутся, как у Прохоровой?! Вот я тебе специально так прострочу, чтобы все разошлось! Пусть смеются над тобой, раз ты такая дурочка! Все, с сегодняшнего дня никаких ночников в спальне, и попробуй только заной вечером, что из-под кровати мертвый скелет лезет! Выпорю тебя, поняла?! Отвечай – поняла?!

Вывернутые наизнанку, безбожно вытащенные на свет маленькие мысли маленькой Вики тыкались ей же в нос, и она с ужасом вспоминала, как сама рассказала маме о Левке, о Прохоровой, над которой смеялся весь класс, а та ревела в раздевалке, о мертвом скелете, которого она боялась до дрожи, до колотья в боку, но он, по счастью, сам боялся света, и с ночником Вика засыпала спокойно.

Нинка в таких случаях обязательно подзуживала мать: вертелась под боком и выдавала какой-нибудь нехороший Викин секретик.

– Мамочка, а еще Вика из тех серебристых кусочков ткани – помнишь, что ей тетя Таня принесла, – юбку для куклы сшила! Для большой куклы!

– Как из серебристых?! – ахала мать. – Я из них собиралась вставки Нинке в платье сделать, а ты, значит, юбку для куклы… Отец, иди сюда! Посмотри только, ни стыда ни совести у девицы нет… В чем сестра-то на праздник пойдет, не подумала, да? Понятно, лишь бы о своих игрушках печалиться.

Светлым пятном для Вики были редкие визиты дяди Миши, родного брата матери. Он появлялся раз в год, привозил мешок подарков для нее и Нинки, одаривал мать красивыми кофтами, а отца – редкими сигаретами, но уезжал ровно через сорок минут после того, как входил к ним в дом. Иногда во время этих редких визитов Вика ловила на себе его сочувственный взгляд и думала, что она, наверное, очень некрасивая, раз дядя так на нее смотрит. То ли дело Нинка – и крепкая, и сильная, и челка дыбом, как у взбесившейся лошади. Взбесившихся лошадей Вика не видела, но представляла очень живо.

Со временем Вика научилась прятать свои мысли, закрываться за семью замками от собственной семьи, но жить в полной изоляции она не могла. Из болтовни за завтраком, из записочек под обложкой дневника мать извлекала информацию и снова превращала ее в оружие против дочери. Вика после такой встряски полностью замолкала на время, но проходили недели – и она отходила, обманывалась дружелюбием матери, фальшивым расположением сестры, внешней заинтересованностью отца. И все повторялось по новой.

Не стать злобным закомплексованным подростком, наглухо закрытым от окружающих, ей помог Левка Малежин. Вика никогда не приглашала к себе гостей: один раз попыталась, и мать с отцом устроили ей скандал («привела ораву! Ты думаешь, мы с утра до вечера горбатимся, чтобы твоих обжор кормить?!»). Но как-то раз в восьмом классе Левка заскочил к ней за домашними заданиями и был встречен Галиной Михайловной неожиданно ласково: Малежина усадили за стол, накормили рыбным супом и прекрасным салатом из кислой капусты, побеседовали по душам. Когда Вика пошла провожать Левку на лестничную площадку, попутно объясняя что-то из задания, он дождался, пока закроется дверь в квартиру, и негромко проговорил, глядя на Вику с непонятным выражением:

– Стрежина… ты извини, конечно… но у вас каждый день так?

– Что – так? – не поняла Вика.

– Ну… за столом, и разговоры…

– А, это. Да, не обращай внимания. Мама любит селедку.

– Да при чем здесь селедка?! – вдруг вскипел обычно спокойный Левка. – Я с тобой не о селедке говорю, бестолочь!

Он выхватил у остолбеневшей Вики тетрадь с заданиями, шагнул в приехавший лифт и со всей силы шарахнул кулаком по кнопке первого этажа. Вика все стояла на месте, недоуменно прислушиваясь к гулу спускающегося лифта.

«У вас каждый день так?» Значит, толстяку Левке, которого воспитывала одна мама, показалось, что у них, Стрежиных, как-то неправильно? Интересно, почему?

Ответ на свой вопрос она получила на другой день – торопливо шла по школьному коридору и вдруг, перед тем как завернуть за угол, споткнулась о свою собственную фамилию, произнесенную все тем же Левкой.

– У Стрежиной? Да нет, ничего интересного… – неохотно говорил он невидимому для Вики собеседнику. – Предки у нее только, по ходу, странные какие-то.

– Чем странные-то, а? – спросил звонкий мальчишеский голос, и Вика узнала Левкиного приятеля Дениса Суворова.

– Больные на всю голову, – вдруг бухнул Левка раздраженно. – Ни о чем говорить не могут, только…

О чем могут говорить Викины родители, он не закончил, поскольку сама Вика медленно вышла из-за угла и уставилась на него. Взгляд у Стрежиной был странный, и Левка, покрасневший от стыда, хотел было что-то объяснить, но маленький нахальный Суворов дернул его за руку и независимо поинтересовался:

– Че встала, Стрежина? Иди, опоздаешь!

Вика прошла мимо них, повторяя про себя слова Малежина.

Больные на всю голову? Ее родители? И Нинка? Как ни странно, она не испытала ни малейшей ярости или обиды из-за слов Левки и сама не понимала, почему. И вдруг, идя по школьному коридору, в котором вопила малышня, Вика осознала, что он прав. Прав! Отец и мать и в самом деле просто больные люди, и с этим ничего не поделаешь: они уже взрослые, их не вылечить. На Вику снизошло озарение, и все встало на свои места.

Вернувшись домой, она посмотрела на родителей новыми глазами и удивилась самой себе: как же она раньше не понимала? Расстраивалась, переживала, копалась в себе… А все, оказывается, просто.

На следующий день Левка краснел, извинялся, ходил за Стрежиной хвостом, чем заслужил насмешки всего класса, но Вика отмахнулась от него и велела все забыть и не брать в голову. Она ощущала себя по-другому: словно в один момент прежняя жизнь закончилась и началась новая, неизвестная, но в этой неизвестной жизни все зависело только от нее самой.

Если бы кто-нибудь сказал Вике, что она рассуждает, как взрослая, Стрежина бы очень удивилась. Она ощущала себя маленькой, незначительной, но при том обретшей броню. «Я не такая, как они», – вот была ее броня. «Я не такая, как они».

В семнадцать лет она поступила в выбранный институт, хотя родители ни капли не сомневались, что после школы младшая дочь пойдет работать, как и старшая, – нести деньги в семью, в хитрый тайничок, в дорогую их сердцу заначку. Но Вика не только наглым образом разрушила их планы, но и вышла из-под их контроля, умудрившись договориться, что ее поселят в общежитии. И в самом деле переселилась, и за все пять лет ни разу не переночевала дома. Каждый ее визит в квартиру превращался стараниями родителей в грандиозный скандал, а Нинка по-прежнему играла роль подстрекателя. В один прекрасный вечер, когда мать с отцом зашли особенно далеко в своих обвинениях, Вика ушла и больше не появлялась у родных. Да они и не были ей родными – только дядя Миша.

Сергей Бабкин вышел из квартиры Стрежиных, ощущая себя фонарным столбом. Или чем-то другим, но столь же крупным, устойчивым и пустым внутри. Главное – пустым внутри, потому что Бабкин не мог понять, как среди тех людей, с которыми он только что провел сорок минут, выросла девушка, фотографию которой оставил им Липатов.

Бабкин отошел от подъезда, огляделся и направился к облезшей скамеечке на детской площадке. Дождь прекратился, а от скамеечной сырости у Сергея всегда был с собой правильный пакет – плотный, широкий, легко сворачивающийся в небольшой квадратик. Он уселся на пакет и достал из кармана несколько фотографий, неохотно отданных ему родителями Стрежиной.

На всех фотографиях у Вики было лицо без улыбки, но не мрачное, а скорее зажатое. На групповой институтской фотографии взгляд у девушки был пристальный и такой внимательный, словно она единственная из всех студентов пыталась за камерой разглядеть фотографа. На снимке шестилетней давности у нее еще были длинные волосы.

Бабкин снова вспомнил людей, которые на протяжении получаса визгливо доказывали ему, какая дрянь их дочь и сестра и как много они ей дали.

«Использовала она нас, вот что! Я всю жизнь ее обшивала, уроки с ней делала, советами помогала, а она – с глаз долой, из сердца вон!»

«Ой, Вика всегда была ужасно скрытная. И врала постоянно, даже мне. Ее спросишь о чем-то, а она думает, думает, потом ляпнет что-нибудь не к месту – и смеяться. Ну не дура?»

«Че вы к ней привязались? Найдется – чай, не тысячная купюра. Зашибает в своей фирме деньгу большую, вот и придумала хвостом покрутить-повертеть. Мол, и я не хуже других, по египтам-турциям поездила! Нет чтобы родителям подкинуть… Стерва она! Че ты шикаешь-то на меня – неправда, что ль? Ну. Вот и не шикай».

Галина Михайловна и Сергей Иванович не знали о своей дочери ровным счетом ничего – ни о друзьях, ни о личной жизни, ни о работе… Бабкин смотрел на них, пытаясь найти хотя бы внешнее сходство с дочерью. И оно существовало: Викин отец щурил карие глаза в точности, как сама Вика на снимке Антона Липатова; волевой подбородок выпячивала вперед мать, светловолосая, как и обе дочери; у старшей сестры была та же линия скул, бровей, такой же небольшой прямой нос. Но как же перетасовались их черты, чтобы получилось не второе подобие Галины и Сергея, а Вика Стрежина, сбежавшая из селедочного ада в семнадцать лет…

Он засунул фотографии обратно во внутренний карман. От куртки пахло жареным луком.

Бабкин встал и собрался свернуть пакет, когда от подъезда его окликнули. Обернувшись, он увидел сестру Виктории, обходящую лужи на асфальте. Она была в тапочках и спортивном костюме, в котором встретила его в квартире, и Сергею пришло в голову, что для нее, должно быть, это практически «выходной» наряд.

– Я вам кое-что сказать хотела, – заявила она, подойдя и вызывающе глядя на него. – Вот вы подумали, что мы все такие плохие, Вику не любили! Подумали, чего уж тут! А между прочим, ваша Вика и сама была хороша!

«Разница у них в два года, – вспомнил Бабкин, глядя на опухшее лицо. – Всего в два года…»

– Мать пыталась с ней помириться, звонила ей, хотела по-хорошему поговорить, по-людски! – продолжала Нина. – А Вика знаете что ей заявила? Я знаю, я-то слышала. Сказала, пусть мать не беспокоится о ней. Можете себе такое представить, а? К ней – с добром, а она – как оплеуху по морде!

Сергей бросил взгляд на покрасневшее лицо Нины, и ему в голову пришла мысль, что не только из-за матери так не любит она младшую сестру.

– Когда вы с ней встречались? – спросил он наугад, не думая.

Нина запнулась, зло скривила губы.

– Ну встречалась, и что такого? Полгода назад. Я приехала, тоже по-человечески хотела, – распаляясь, она повысила голос, – пообещала, что все верну, могу даже и с процентами! Что я – дрянь какая или воровка, чтобы мне не верить? Да я ее маленькую от всех во дворе защищала, горой за нее стояла, шишки получала! А она мне копейки не дала! Нисколечко! Денег родной сестре на шубу пожалела!

– И что она сказала?

Лицо Нины Стрежиной внезапно исказилось так, что Бабкину стало не по себе.

– Сказала, что от меня луком пахнет, – зло выплюнула она. – Чтобы я на нее не дышала! Стерва. Поделом ей, если башку свернет.

Не полагаясь на память, хотя она была у него превосходная, Илюшин сегодня записывал за Каморкиным все, связанное с Викторией Стрежиной.

– Соломоновы острова, – повторял старик, ошеломленно покачивая головой. – Господи боже мой… Поверить не могу. Макар, вы уверены, что это правда? Милиция не ошиблась?

Илюшин сочувственно поглядел на Каморкина и кивнул. Он уже в четвертый раз подтверждал, что да, правда, но спустя короткое время тот снова поднимал на него жалобный взгляд и спрашивал, как будто за десять минут что-то могло измениться.

Макару хотелось сказать что-нибудь успокаивающее и весомое, например, по-голливудски: «Мы найдем ее. Мы обязательно найдем ее», и выпятить нижнюю челюсть, как иногда выпячивал Серега, собираясь приступить к поеданию раков. Но врать этому искалеченному человеку Илюшин не хотел, а в том, что они и в самом деле найдут Викторию Стрежину, он сильно сомневался.

– Если вы поможете нам, Михаил Олегович, – мягко проговорил он, – у нас будет больше шансов.

Старик покорно кивнул.

В действительности он уже помог – Илюшин исчеркал полблокнота, записывая за Каморкиным. Михаила Олеговича даже не приходилось направлять вопросами – он сам прекрасно помнил всех знакомых своей племянницы.

Первым номером в списке Макара шел Вениамин Рощин, к которому поначалу Илюшин собирался отправить Бабкина, но теперь подумывал о том, что стоит съездить самому. Ничего принципиально нового к своему предыдущему рассказу Каморкин не добавил, если не считать упоминания о том, что Рощин весьма состоятелен – не потому, что много заработал, снимаясь в посредственных сериалах, а потому, что происходил из богатой творческой семьи: мать Рощина была владелицей одной из галерей в Москве, отец – скульптором, заработавшим относительную известность на паре-тройке нестандартных проектов. «Видели возле Нескучного сада кривобокий домик – единственный, который не вписывается в улицу? С окнами-бойницами? – хмуро спросил Михаил Олегович. – Сие творение и есть плод фантазии папеньки Вениамина».

О самом Вениамине фотограф выражался ядовито:

– Видел я его исключительно по телевизору. Очень он весь такой… обвислый.

– Что значит – обвислый? – не понял Макар.

– Вроде фактурный юноша, а приглядишься – у него и щеки висят, и нос висит, и даже уши, кажется, свисают. Поневоле подумаешь, что и в других частях тела мощи не имеется. Ей-богу, не смейтесь, так оно и есть. Присмотритесь сами, как будет сериал идти, и убедитесь. Что Вика в нем нашла?

Подробностей об отношениях племянницы и младшего Рощина старик не знал. Но когда Макар спросил, почему, по его мнению, Вика не придала никакого значения угрозам актера, ответил неожиданно:

– Я, признаться, полагал, что она рассчитывала на высокое заступничество. Вы понимаете, о чем я?

– Не совсем, – осторожно ответил Макар. – Чье заступничество?

– Ну, как же… Викиного начальника. Его, кажется, теперь принято называть «босс» или «шеф».

– У Вики был роман с ее руководителем? – поразился Илюшин. – Почему же…

Он хотел спросить, почему же ни Липатов, ни Лена Красько не обмолвились о романе ни словом, но вспомнил о скрытности Стрежиной и не стал продолжать. Из троих людей, с которыми он разговаривал, Виктория, очевидно, больше любила дядю, а потому не было ничего удивительного в том, что она могла таиться от коллег, но не от него.

– Видите ли, Макар, я не могу утверждать наверняка, – смущенно произнес Каморкин. – Поймите, противоестественно молодой девушке делиться своими сердечными увлечениями со старым дядей, даже если она и испытывает к нему некоторую привязанность. Почему же я решил, что Вика…

Он нахмурился. Илюшин терпеливо ждал, потому что это было важно, очень важно.

– Какие-то мелочи, – произнес наконец Михаил Олегович, задумчиво теребя острую бородку. – Обрывки фраз, интонация. Знаете, а ведь на самом-то деле ничего, ровным счетом ничего не говорит о том, что Вика встречалась с… как его… в общем, со своим начальником. Я только сейчас осознал, что у меня нет ни малейших тому подтверждений.