Текст книги "Тайна замка Вержи"

Но и там никто не видел пришельца из самого Лиона. Он не появлялся в замке ни накануне, ни ночью.

Гастон растерялся, что случалось с ним нечасто. Вдобавок ребенок наконец проснулся и истошно заголосил от голода. Пришлось искать кормилицу и лишь затем выдвигаться в обратный путь.

Домой Огюстен возвращался куда медленнее, внимательно поглядывая по сторонам. Должно быть, муженек сестры решил заночевать в лесу, а Гастон в спешке проскочил мимо. Ничего, дайте только встретить его!

Он все ехал и ехал, но навстречу попадались лишь олени, белки и зайцы. Его терзало нехорошее подозрение, что оборванец перехитрил его, а старший конюх терпеть не мог оставаться в дураках. Неужели хитрец переждал в кустах, пока он проедет, и теперь празднует победу в каком-нибудь трактире?

И отчего эдакому проходимцу взбрело в башку проделать неблизкий путь, чтобы избавиться от ребенка? Подкинул бы его под первую же попавшуюся дверь, а то и утопил бы, как кутенка.

В этих размышлениях мрачный, как туча, Гастон возвращался домой. Но все мысли разом вылетели из его головы, когда он выехал из-под тенистого полога леса и увидел вдалеке башни родного замка.

Башни окутывал густой дым.

Черный дым поднимался над Вержи, и черные птицы кружились в небе, точно хлопья пепла. Потрясенный, Гастон пришпорил коня. Когда они промчались через распахнутые ворота, глазам всадника открылась страшная картина.

Да, это была та самая ночь, когда банда Головореза добралась до замка Вержи. Прежде разбойники грабили деревни, нападали на путников. Грабителей в те времена водилось предостаточно, но Головорез заслужил свое прозвище тем, что в живых не оставлял никого: ни старика, ни младенца, ни домашнюю скотину.

Он не изменил своим правилам и в этот раз.

Гастон шел, переступая через обугленные тела. Конюх ни разу не наклонился проверить, не теплится ли жизнь в ком-нибудь из лежащих на земле. Головорез не оставлял свидетелей.

Да и не выжившие слуги интересовали Гастона. Он шел туда, где надеялся найти любимого хозяина.

И он его отыскал.

Симон де Вержи защищался отчаянно. Об этом говорила кровь, обагрившая каменные плиты вокруг того места, где он упал. Наметанным глазом человека, умеющего читать следы, Гастон увидел, что убитых им врагов было много, не меньше пяти. Но все тела были унесены с места битвы.

Лишь одно осталось лежать – тело Симона. В жестокой схватке он лишился руки. Но, расправившись с графом, разбойники не осмелились глумиться над его телом. Они даже воздали последние почести павшему хозяину замка: меч и щит его лежали рядом, принесенные, быть может, той самой рукой, что нанесла смертельный удар.

Гастон опустился на колени возле своего владыки и зарыдал. Он предпочел бы умереть, сражаясь за хозяина, чем остаться в живых и держать сейчас на руках его безжизненное тело.

Но пока он оплакивал Симона де Вержи, во дворе закричал ребенок. И охрипшим граем отозвались с неба вороны.

Гастон поднялся, утирая слезы, и пошел к надрывавшемуся младенцу.

* * *

– Вот так она осталась при дядюшке. Поначалу-то он пристроил ее деревенской кормилице. Но девчонка, стоило ей чуток подрасти, стала проситься к Гастону. Она уже тогда начала петь, а ведь ей было не больше двух!

Последние слова Коринна произнесла с заметным осуждением.

Трижды Огюстен оставлял эту дрянь в деревне, и трижды она пешком приходила в замок. Последний побег случился осенью, в самую распутицу. Девчонка чуть не утонула по дороге в грязи – ее нашли барахтающейся в луже, как лягушку, с забитыми грязью ртом и ушами. Тогда уж конюх сдался и оставил ее у себя.

И кто-то еще смел утверждать, будто Гастон мог бы обращаться с сиротой и помягче! Таких злопыхателей нянька всегда ставила на место. Разве не должна дрянная Николь быть благодарной уже за то, что дядя сделал для нее? Любой другой на его месте бросил бы младенца в лесу.

Учитывая то, что случилось потом, ему так и нужно было сделать.

Вернувшись к себе, лекарь плеснул в кружку вина и уселся за стол.

Стол был дубовый, прочный и до того тяжелый, что Венсану не удалось бы сдвинуть его в одиночку. Он стоял основательно, будто вырос из этого каменного пола. И другая мебель – полки, кровать, узкий шкаф – казались принадлежащими этому древнему жилищу, а вовсе не человеку, который пользовался ими.

– Фея поцеловала, – презрительно фыркнул он.

Черт знает каким мусором забиты головы у этих людей. Иногда ему хотелось бы залезть кое-кому в череп и посмотреть, что там внутри.

Надо же поверить в чушь про ребенка сестры! Дураку ясно, Огюстен прижил младенца на стороне. Кто заставил его забрать дитя, теперь уж и не узнать, но, похоже, мать Николь была из тех женщин, которым ребятишки – только обуза в их тяжкой, но не слишком почетной работе.

Но кем бы она ни была, ее ребенок спас Гастону Огюстену жизнь. Говорят, люди Головореза в ту ночь всех истребили подчистую, даже древнюю слепую старуху не пощадили. Вырезали, как коров на забое.

Венсан отхлебнул вина и отставил бокал в сторону.

Когда год назад он появился в Вержи, управляющий выделил ему просторную чистую комнату в замке. Однако Венсан, обойдя крепость, обнаружил в стене старые жилища – неглубокие, но отлично защищенные и с прочными стенами. Их использовали как кладовки и склады. Одна такая нора пустовала.

Едва только войдя в сырую промозглую комнату, он понял, что хочет здесь остаться.

К его затее управляющий отнесся без воодушевления. К тому же он был весьма удивлен, что Венсан прибыл без ученика. «Надеюсь, месье Бонне, вскоре вы обзаведетесь помощником!» – ворчал он, и во взгляде его читалось неприкрытое огорчение. Как же – такой несолидный доктор будет подвизаться в Вержи!

Да только плевать хотел Венсан Бонне на его расстройство. В монастыре он сам прошел долгий путь: ученик, помощник и, наконец, лекарь с правом врачевать и продавать снадобья собственного изготовления. За это время он твердо решил, что будет работать один.

Впрочем, ему пока и не встретился юноша, который выказал бы достаточно рвения и ума, чтобы Венсан захотел взять его на обучение.

Он приготовился к тому, что в новом жилье будет зябко и неуютно. Но очень скоро выяснилось, что Венсан недооценил строителей.

Две стены его берлоги были обиты толстыми деревянными панелями. Они задерживали холод, а небольшой печи хватало на обогрев всего помещения. Отмытые от грязи и пыли, две другие стены явили взгляду белую краску, отражавшую свет таким образом, что комната казалась просторнее, чем в действительности.

Вдоль одной стены Венсан разместил собственноручно сколоченные полки и аптекарский шкафчик. На полках расставил книги, в шкафу над ними – часть лекарств.

Его новое жилище приобрело законченный вид. А если оно и напоминало монастырскую келью, Венсан Бонне был последним человеком, которого это беспокоило.

Именно на распахнутый шкаф в эту минуту был устремлен мрачный взгляд лекаря. Он мог бы с закрытыми глазами перечислить все до единого названия лекарств, выстроившихся вдоль стены.

Одно место на полке зияло пустотой. И это выглядело до того отвратительно, что Венсан никак не мог отвести от него глаз! Хуже, чем выбитый передний зуб во рту невесты. Хуже, чем черная яма после пожарища в середине улицы. Хуже, чем дыра в груди, из которой уже не льется кровь.

Одного флакона не хватало.

Настой элесии синелистной, травы, чьи корешки на разломе сочатся густым белым молочком, а желтые цветки пахнут болотной тиной – вот что содержалось в нем.

Элесия синелистная… Звучит как имя прекрасной дамы. Она и была для него прекрасной дамой, той, ради которой он готов был пойти на смерть.

Со смертью почти так и вышло. От болота поднимался необычный мутно-желтый пар. Венсан ничего подобного прежде не видел, и пузырей таких не видел – вздувавшихся над черной пленкой воды, как брюхо напившегося клеща, лопавшихся с неприятным свистом. И странных коротких белых веток без коры, беспорядочно торчавших из мха, не встречал тоже.

Пшшшшшёл прочь, шипело болото, пшшшшшёл.

Проводник остался далеко позади, наотрез отказавшись подходить к болоту поближе. Это не насторожило Венсана, привыкшего к самым безумным суевериям крестьян. Не насторожили его и пузыри, и даже желтый пар, показавшийся всего лишь любопытным и редким явлением.

А когда он увидел мертвого оленя, было уже поздно.

У него подогнулись ноги, а на голову будто обрушился ствол дерева. Боммм! – отозвалось в затылке, и перед глазами все поплыло. Венсан упал на колени в сочный хлюпающий мох. И только тогда скорее догадался, чем увидел, что это за мелкие белые ветки без коры.

Должно быть, они приходили напиться. Они прибегали сюда – зайцы и белки, ежи и барсуки, крысы и мыши, а за ними следовали хищники, потому что хищники всегда чувствуют падаль. Но все они остались здесь.

Если поискать, подумал он, то среди этих костей обнаружатся и человечьи. Не зря мне твердили, что нельзя ходить на болото. Но искать уже не получится. Жадный мох, в котором я копошусь, как червяк, не отпустит меня. Это особенно обидно, потому что на расстоянии вытянутой руки на кочке призывно распустила листья та, за которой я пришел. Вот она, элесия. Точно такая же, как на рисунках в старинных монастырских книгах: длинные узкие листья с синими прожилками, а из них поднимается тонкий опушенный стебель, увенчанный рассыпчатой короной из желтых цветков. Я был прав, когда говорил, что она не легенда. Но что толку, если мне предстоит навсегда остаться здесь, рядом с моей принцессой…

От этой мысли Венсана охватила злость. Сдохнуть в шаге от цели, надышавшись по собственной глупости сладковатыми ядовитыми испарениями? Ничего не скажешь, впечатляющий конец для того, кто провозглашал ум всепобеждающей силой! Где же твой разум, Венсан Бонне? Или, вернее, где он был раньше, когда ты заявился сюда с бесстрашием дурака?

Венсан пополз. В тело впивались острые кости, под животом и коленями недовольно причмокивал мох. В голове нарастал тяжелый гул, словно рой диких пчел кружился в пустом черепе.

Нет, не пчелы. Это крепкое вино созрело внутри, как в бочке, и гудит, и шумит, и клонит его голову вниз. Не зря у него все двоится перед глазами, как у пьянчуги, а руки и ноги не подчиняются ему.

Когда его живот лизнула холодная вода, точно радостный щенок, встречающий хозяина, а потом так же ласково облизала правую щеку, Венсан понял, что он уже лежит, распластавшись, на земле. Ядовитое облако проникло внутрь него, и он слышал его зов: останься, не мучай себя напрасными попытками, конец уже близко.

Но Венсан был упрям. Он пополз опять, стараясь задержать дыхание, он промок насквозь и уже не понимал, движется ли на самом деле или это всего лишь видение его умирающего мозга, в то время как тело безвольно лежит посреди болота.

Но когда его ладони ткнулись в отсыревший ворс оленьей шкуры, он понял, что все-таки получил шанс на спасение.

Нож с пояса он отцепил без труда – пальцы еще подчинялись ему. Предстояло самое сложное.

Работая почти на ощупь – от глаз остались слезящиеся щели, сквозь которые он видел все словно через толстое стекло – Венсан вознес хвалу за годы изнурительной монастырской учебы, когда он резал самых разных животных, от мыши до медведя, кромсал, извлекал внутренние органы, вспарывал, зашивал, снова резал – и так без конца. Тогда он ненавидел эту науку, поскольку был убежден, что исцелять с помощью звериных внутренностей – нелепость. «Сделай свечу из жира старого барана, смешай с семенем козла, полгода выдержанного без соития, и бурым секретом, взятым из мозга свежеубитой выдры, и поднеси зажженную свечу к гнилому зубу больного, а под ним пускай держат тряпицу, пропитанную льняным маслом. Черви, грызущие зуб, выпадут на тряпицу и сдохнут, а больной исцелится». Проще взять целого барана, думал Венсан, живого старого барана с крепкими рогами, и постучать об его рога лбами тех, кто много лет пользовал своих больных, применяя этот рецепт. Покажите мне хоть одного несчастного, которому бы он принес облегчение! Если, конечно, не брать в расчет козла.

Но стоило Венсану вонзить нож в шкуру мертвого оленя, вся полузабытая наука ожила в его пальцах.

Медленными, но уверенными движениями он вслепую очертил кусок шкуры, поддел и отделил его от мяса. Кожа подалась легко. Венсан ожидал увидеть сотни насекомых, покидающих место пиршества, но ни один жучок не выбежал из потревоженной мертвой туши.

Молясь о том, чтобы олень погиб недавно и не успел пропитаться испарениями, Венсан прижал вырезанный лоскут к лицу. Плотнее, еще плотнее… Он не чувствовал запахов, не обращал внимания на мокрое и склизкое, залепившее изнутри ноздри. А теперь нужно постараться встать. У самой поверхности воды желтый туман гуще и темнее, выше он понемногу рассеивается. Там яд действует не так сильно, как внизу.

Ему удалось подняться с пятой попытки. А затем минуты растянулись на тысячу лет, на протяжении которых он шел, шел, шел, шел, падал, вставал и снова шел, прижимая к носу тонкую оленью шкуру в надежде, что она задержит вредоносный газ, и чувствуя, что после еще одного падения он уже не поднимется.

Но когда он упал снова, то локтем ударился о камень. Его измученной голове потребовалось немало времени, чтобы осознать этот факт. Камень! Это означало, что мох и вода закончились; под ним была обычная лесная земля.

Он выбрался.

Спустя неделю Венсан вернулся на то же место. На этот раз он подготовился. Маску собственного изобретения, в которой чередовались тонкие слои угольного порошка и чистого песка, он проверил десятки раз, входя в задымленную комнату, и на всякий случай имел с собой запасную.

Он снова надышался желтым болотным газом и после возвращения свалился в постель уже не на три дня, а на месяц. Но зато принес добычу: прекрасные длинные листья элесии и белые корешки.

Венсан работал с ними очень бережно, строго следуя всем советам древнего травника. И элесия отплатила ему сполна. Он получил из ее корней вязкое молочко, а из него извлек экстракт с выраженным горьким вкусом. После долгих манипуляций в его руках было готовое лекарство. Когда Венсан взглядывал на граненую бутылочку с узкой стеклянной пробкой, он чувствовал приятную и объяснимую гордость.

Именно этого лекарства теперь не хватало на полке. Венсан отлично знал, где оно. Еще недавно его флакон находился в сумке Пьера Рю. А еще раньше – в руках Элен, которая выпила его целиком.

«А от цветка, именуемого элесией синелистной, наступает облегчение страдающим головным недугом, иначе – мигренью. Но врачующему надлежит проявить сугубую осторожность, ибо взятое всего вчетверо больше противу указанного, средство приведет к сердечной дрожи. Смерть же будет скора и безмучительна, но по коже пойдут синие пятна сродни скалистому лишайнику».

Знал старый травник, о чем говорил. Для «сердечной дрожи», она же грудная колотьба, она же заячья хворь, достаточно было и десятой доли того, что выпила старшая дочь графа. Венсан представил, как бешено, словно пытаясь выскочить наружу, зачастило сердце в груди несчастной девушки.

Должно быть, она сильно испугалась. Но бояться ей пришлось недолго. В его флаконе оставалась почти половина лекарства, а это значит, что Элен скончалась примерно две минуты спустя после того, как допила снадобье.

Но по коже пойдут синие пятна…

Кто-то отравил дочь графа, похитив лекарство из дома Венсана Бонне.

Глава 10

Когда Николь пришла в себя, первым, что она увидела, был огонь.

Не жар из адских печей, куда бесы подкидывают вместо дров человеческие грехи (и потому дьявольское пламя никогда не потухнет, ибо несть грехам числа). Этот огонь казался укрощенным и ласковым, как любимая кошка кухарки. Он нес тепло и свет.

Николь напряглась, вглядываясь в лоскуты пламени – не прошьет ли их тонкой иглой красная змейка с изумрудными глазами? Если да, жди за ней следом подземных бесов, ворующих души спящих и больных.

Никого: ни змейки, ни бесов.

Куда же она попала?

Сморгнув выступившие от напряжения слезы, девочка увидела, что весело пляшущий огонь – только пленник за каминной решеткой. Сама она лежала напротив на низком топчане, укрытая тяжелой шкурой.

От слабости Николь не могла пошевелить даже пальцем. Губы стали как потрескавшаяся от засухи земля, в глотке царапались злые кошки.

– Пить…

Слово, едва упав с губ, растворилось в тишине без остатка. Так мог бы шипеть полумертвый уж.

Но ее услышали.

– А-а, оклемалась.

Старуха подошла и склонилась над Николь. Положила ей на лоб шершавую ладонь, постояла, озабоченно хмурясь.

– Будет тебе питье.

Она исчезла и вскоре вернулась с глиняной чашей. С кончика деревянной ложки, которую старуха вынула из чаши, упала капля густой коричневой жижи.

Николь во все глаза смотрела на старуху. Вот как выглядит чудовище, утащившее ее в могилу!

Хозяйка оказалась далеко не такой дряхлой, как почудилось ей на кладбище: пожалуй, не старше Бернадетты и чем-то похожа на нее. Худобой, вот чем. Но одноглазая ключница – словно сухая ветка, которую не согнешь – сломается. А эта – будто ивовая розга, что хлещет не до крови, а до мяса: гибкая и гладкая.

Небрежно заплетенные в косу волосы белы, как борода козы, и глаза под безбровым смуглым лбом – козьи: овальные, точно виноградины, широко расставленные, с болотной желтизной в зеленой радужке. Николь пригляделась, не мерцает ли в них безумие. Люди с козьими глазами часто бывают помешанными.

Но старуха стояла спиной к огню, и ни по глазам ее, ни по длинному рту, похожему на линяющую ящерицу – всю в сухих чешуйках, – ничего нельзя было прочесть.

Тогда девочка попыталась оглядеться.

С того места, где она лежала, ей был виден косматый край укрывшей ее шкуры и камин. Над очагом до самого потолка высились полки, уставленные глиняными горшками. С самой верхней свисали связки с чем-то белесым и перекрученным, вроде бараньих кишок, но только куда длиннее. Николь показалось, что там что-то шевелится, и она поспешно отвела взгляд.

– Оближи, – приказала старуха и сунула ложку ей ко рту.

В нос Николь ударил незнакомый резкий запах. Девочка зажмурилась и крепко сжала губы.

– Ну-ну-ну, – засмеялась старуха, показав крепкие, на удивление белые зубы без единой гнилинки. – Даже не думай.

Быстрее, чем Николь успела сообразить, что сейчас произойдет, она поставила плошку на пол и своими костлявыми пальцами больно надавила ей на щеки с обеих сторон. Рот у Николь сам приоткрылся, и старая карга ловко влила в него полную ложку.

От запаха и вкуса Николь чуть не задохнулась. Куриный помет, разведенный прокисшим вином, показался бы нектаром по сравнению с этим варевом.

Старуха зажала ей нос, дождалась, пока она все проглотит, и лишь тогда убрала цепкие пальцы.

– То-то же. И не вздумай выплюнуть.

Николь облизнула губы и сморщилась от отвращения: рот словно обмазали изнутри жирной пленкой.

Но странное дело: горло перестало болеть. Гадкий отвар прогнал когтистых кошек. И язык теперь ворочался, так что она даже могла говорить.

Что Николь тут же и попробовала сделать.

– Я хочу пить.

Старуха снова нависла над ней. На этот раз в ее руках была грубая жестяная кружка.

– Пей.

Приподняв голову Николь, она влила в нее несколько глотков.

В кружке оказалась вода. Но и у нее имелся слабый привкус. Он напомнил Николь, как в детстве они искали один цветок: маленький, белый, на хрупком зеленом стебельке, он изредка встречался на склонах тенистых оврагов. Корешки его были сочными, и от них во рту становилось кисло и свежо.

– Русалочьи слезы, – вспомнила она.

Старуха покосилась на нее.

– Они самые. Этот настой не вылечит, но охладит жар. Об тебя лучину можно зажигать.

– Что с моим плечом? – Николь попробовала вытащить руку из-под шкуры.

– А ну тихо! – прикрикнула ведьма.

Она сама откинула меховое покрывало. Нагнулась низко-низко к перевязанной ране, зачем-то понюхала воздух над ней. Пробормотала «гляну, пожалуй» и принялась разматывать повязку.

Николь скосила глаза. Оказалось, что под шкурой она лежит нагишом.

– Ну-ка, ну-ка…

Николь почувствовала запах, идущий из ее раны. Повернув голову, она увидела, что порез покрыт черно-коричневой мазью.

– Вряд ли ты знаешь, что это, – усмехнулась старуха, заметив, что девочка принюхивается. – Кое-что посложнее «русалочьих слез».

– Смола с навозом, – хрипло выговорила Николь.

– Почти угадала. А теперь лежи смирно.

Старуха выудила из складок потрепанной юбки деревянную пластину. Заточенным краем она принялась осторожно соскребать с кожи мазь, обтирая вонючую смесь о тряпку. Очистив рану, она ушла.

На этот раз Николь пришлось ждать дольше. Пока она лежала, закрыв глаза, ей показалось, что ступни у нее обмотаны веревкой. Девочка попробовала пошевелить ногами, но это ей не удалось. Значит, старуха связала ее.

Николь давно догадалась, к кому попала. Но что хочет сделать с ней колдунья Черного леса?

Если бы сутки назад кто-то сказал Николь, что она пожелает оказаться в руках маркиза де Мортемара, девочка бы расхохоталась. Но сейчас ей было не до смеха. Колдуны – не люди. Дьявол владеет их душами так давно, что внутри они сгнили, как дурное дерево.

Что бы ни делала с ней колдунья, она делает это во имя зла.

Святой Франциск, пусть маркиз отыщет их! Он убьет Николь, но уж лучше принять христианскую смерть от его рук, чем сгинуть здесь в лапах прислужницы дьявола.

Старуха подошла к ней, неся на вытянутых руках холщовую тряпицу, пропитанную какой-то жидкостью. Капли стекали с нее на пол и с легким шипением испарялись.

– Н-нет! – взмолилась Николь и попыталась отодвинуться. – Н-не надо!

– Лежи! – шикнула колдунья.

Одной рукой она прижала плечо Николь к постели, а другой наложила тряпицу.

Николь обожгло, словно огнем. Она закричала, выгибаясь дугой. Но старуха держала ее крепко и лишь сильнее вдавливала тряпку в рану.

Пытка продолжалась недолго, но отняла у девочки последние силы. Когда ведьма выпустила ее, она обмякла на постели.

Воспользовавшись этим, старуха вновь намазала рану черно-коричневой мазью. Теперь Николь даже не пыталась сопротивляться.

– Вот так, – пробурчала ведьма, закончив накладывать повязку. – А сейчас тебе нужно поспать. Ночь будет тяжелой.

Она поводила раскрытой ладонью над лицом Николь. Девочка учуяла запах ее кожи – сочный и горький, словно ведьма растерла в пальцах стебли одуванчиков.

– Спи.

– Зачем ты лечишь меня? – слабо ворочая языком, спросила Николь. – Что ты хочешь сделать со мной? Съесть?

– Слишком много болтовни. Закрывай глаза.

– Я хочу знать, что меня ждет!

Колдунья приблизила к ней смуглое лицо и ухмыльнулась:

– Уверена?

Николь замолчала.

– Вот то-то и оно. Ты не хочешь знать, что тебя ждет. Никто не хочет.

Девочка попыталась возразить, но старуха еще раз провела ладонью над ее лицом. Горьковатый аромат опустился на Николь, и она почувствовала, что вместе с ним ее окутывает сон.

Ее забытье прерывалось дважды.

От первого раза у Николь остались смутные воспоминания. Окровавленная повязка, рука с пылающим белым мечом… Николь летит с крыши, снизу взметнулся к ней цветок пламени. Это маркиз поджег конюшню, и в ней горят лошади. Только рыжая Птичка несется по полю, как факел, а за ней остается жаркий огненный след.

Поймайте ее!

– Чш-ш! Тише, девочка…

Сколько крови! Все красное. Почему повязка в крови Птички? Зачем убили ее любимую лошадь?

– Сейчас будет легче.

Колдунья растет, и вот уже голова ее возвышается где-то под крышей, а руки – будто два ствола. Она тянет их к Николь, голос ее – глас трубы:

– Назови свое имя, девочка! Назови его!

«Чтобы ты навсегда оставила меня в своем подземелье?» – хочет ответить Николь.

– Имя даст тебе власть надо мной! – изо всех сил кричит она.

Но ведьма уже уменьшилась, стала совсем крошечной – не разглядишь. Летает рядом комариком, звенит в ухо:

– Как тебя называла мать?

– У меня не было матери, – шепчет Николь.

Кто там выглядывает из щели? Крыса! Она вскарабкалась на постель, ее крохотные лапки царапают Николь. Розовый нос обнюхивает подбородок, усы щекочут кожу. Крыса распухает, словно бычий пузырь, в который заливают воду. Святая дева, да у нее лицо маркиза де Мортемара! Он сидит верхом на ней – голый, жирный – и яростно бьет себя чешуйчатым хвостом по бокам. От него исходит нежный аромат фиалок, но это запах смерти.

«Куда ты спрятала камень? Признавайся, дрянь!»

Волосатые руки смыкаются на ее горле, маркиз наваливается всей тяжестью. Он задушит ее! Сними его, прогони, пожалуйста!

– Умоляю тебя… – хрипит девочка, широко раскрыв глаза.

– Имя! Я ничего не могу без него!

Отчего у ведьмы такое измученное лицо? Неужели она не может прогнать голую розовую тварь, что не дает дышать?

– Имя!

– Николь!

Старуха исчезла в тот же миг, как девочка сдалась и произнесла свое имя вслух. Значит, ведьма отступила перед маркизом. Теперь ее ничто не спасет.

Николь задыхается. Маркиз растекся, превратился в пылающее масло. Так казнили преступников. И ее казнят, потому что она воровка.

– Из-под черной земли, из-под красного камня, из-под синего холма вытекай вода, дева звонкая, пролейся на Николь. У той волосы черны, лицо бело, сердце чисто…

Кто это поет таким ясным голосом?

– Уноси, вода, ее печаль, крик-бессонницу, в темные леса, за лисью нору. Спрячь под брюхо зверю, под гнилую колоду, под зелен мох.

Это старуха. Она уже не поет, а проговаривает слова, все быстрее и быстрее.

– Страх – черный жар, сойди с Николь, упади на хромого зайца, на порченый каштан, на брусничную кочку. Уходи в болота, по нехоженым тропам – по звериному следу, по крутому оврагу.

Маркиз де Мортемар начал таять, как утренний туман.

– Чистая вода, росистая светлая дева! Окуни Николь в сон со всех сторон, веди по мокрому донышку.

Николь вдохнула полной грудью. Рука больше не пылала, крыса исчезла.

– От четырех углов, от пяти ветров, огонь, выйди вон! Белая кобыла бежала – земля дрожала, реки проливались, до нас дотекли, несут Николь до моря, до синей волны, до чистой колыбели. Там ей спать, там ей огонь переждать.

Николь перенеслась из жаркой постели на пустынный берег моря. Волна выплеснула на берег лодочку. Девочка опустилась в нее и почувствовала, что та же волна подхватила ее и несет по морю, покачивая бережно, как дитя в люльке.

Не было больше ни маркиза, ни яростного огня, ни боли. Только душный аромат фиалок повисел немного – и растаял.

Во второй раз, открыв глаза, она увидела, что ведьма привязывает к ее ступням крылья.

Николь громко рассмеялась.

– Хочешь, чтобы я полетела?

Но старуха даже не подняла на нее глаз. Она обматывала каждую ступню, и крылья холодили девочке ноги.

Николь полетит! Полетит туда, где бородатый северный ветер носится в горах, щекоча их снежными перьями. Туда, где горластые великаны играют свадьбу и топочут, вызывая обвалы.

Она полетит!

Она увидит, как под еловыми ветвями пляшут раскосые цверги, а из потайных дверей в земле выползают кривоногие тролли, чтобы искать их сокровища. Россыпи драконьего золота, спрятанного гномами, ослепят ее. Но она не тронет ни монетки – гномье золото не приносит счастья.

Она полетит…

Николь спала. Старуха опустилась на стул, присмотрелась. Нет, не почудилось: на измученном личике показалась улыбка. Что-то хорошее снилось бедняжке, чуть не покинувшей ночью этот мир.

Теперь можно позаботиться и о себе.

Колдунья, морщась, выпила чашку крепкого отвара. Вытащила из подпола мешок рябиновых веток. Свежие, всего пару дней назад заготовленные. Как знала!

Кряхтя, она разложила по полу ветки, разделась догола и легла сверху. Сгребла с краю рябину, забросала себя листьями. Закрыла глаза.

Тот, кто распорол девчонке плечо, хотел ее смерти. Старуха чувствовала силу его ненависти. Черное пламя, питавшее этого человека, разгоралось все ярче, и против него не помог бы ни один ее заговор.

Рана девочки сильно кровоточила, кровь ушла в землю под ее жилищем. Пусть не вся, лишь малая часть. Но и этого достаточно. Она может привести сюда того, кто заставил ее пролиться. Кровь всегда зовет к себе громче любого голоса.

Старухе был известен лишь один способ отвести зло от своего дома.

Она прочитала вслух наговор, встала и, как была, нагая, собрала ветки в мешок. Внимательно осмотрела доски, чтобы не осталось ни единого листика.

Костер рассерженно зашипел, когда ведьма подкинула в него первую охапку.

– Все съешь, не подавишься, – бросила старуха, как старому приятелю. – Знаю, что не любишь свежатину. Терпи.

Костер дымил, чадил, но понемногу от рябиновых веток осталась одна зола.

– Вот и славно, – пробормотала старуха.

Сгребла золу на лопату и рассыпала под дубами, стоявшими позади ее дома. Ночной лес отозвался совиным уханьем.

Лопату старуха воткнула в землю и не успокоилась, пока не прочитала и над ней заговор. Но тревога уже покинула ее. Ничто не способно защитить от дурного глаза лучше рябины – дерева, когда-то обагренного кровью бога. Древесное ведовство – самое сильное.

Оно всегда помогало. Поможет и на сей раз.

Из-за деревьев, где старуха рассыпала золу, выбежал черный пес и замер, увидев ее.

– Где тебя носило? – беззлобно бросила хозяйка. – А ну домой, живо!

Пес опрометью бросился к крыльцу и свернулся у ступеньки.

– Будешь отлучаться по ночам – отравлю, – пригрозила она. – Ишь, взял привычку!

Пес накрыл лапой морду и коротко проскулил.

– Молчи, бесстыжая морда.

Старуха поднялась на крыльцо и напоследок каркнула:

– Спи вполглаза! Проворонишь чужого – шкуру спущу.