Текст книги "Баланс белого"

V

Сегодня видела сон. В дверь комнаты для свиданий вошла странная монахиня, вся будто в черном сиянии, монахиня эта подвизалась, как было понятно, на поприще коммивояжера. Зашла она, стало быть, держа под мышкой маленький гробик, и, по входе, как и все коммивояжеры, быстро представилась, от какого она монастыря и зачем хочет предложить свой товар. Она ловким движением поставила гробик на ксерокопировальный аппарат и открыла покрывальце, обшитое ручным кружевом. В гробике лежала восковая старушка, сморщенная, как весенняя картофелина и весьма серьезная. Раздевая ее, как куклу, и демонстрируя разные старушкины одежды и черные ленты, вышитые золотыми нитками весьма искусно, разные крестики и ладанки, она говорила, что лучше всех вашего покойника оденут в нашем монастыре, где монахини сами плетут кружева, и все в том же духе.

После такого сна не очень хочется идти туда. Хотя ксерокопировального аппарата там нет – только маленький холодильник на том самом месте, что и во сне.

Новенькая в меня влюбилась. Бегает за мной, вчера прилезла в палату после отбоя. Днем зовет уйти в одну из картин на стене, говорит, если мы возьмемся за руки и очень захотим, то у нас все получится. Санитарка пришла – увела ее. Оказывается, она уже не впервые здесь. Сидела, рассказывала, как они устраивали тут беспредел и голыми курили в палате.

Пришли снова. Зовут.

В комнате для свиданий – только кошка.

Я вижу их автомобиль через зарешеченное окно. Они курят. Зейберман опять взялась за свое. Мне вспомнились майские дни этого года, когда я отучала ее курить, и она в немерянных количествах поглощала шоколадных заек в фиолетовой фольге. А она отучала меня щелкать суставами больших пальцев. Били друг друга по рукам. С размаху, без предупреждения. У нее вылетала сигарета, у меня от ее ударов вылетали суставы.

Сегодня Лерка в пацанской серой кепочке, из-под которой выпустила набок челку. Старательно направляет дым в сторону – челка закрывает левый глаз, Лерка дует в сторону правого, трубочкой складывая губы.

Бросила сигарету. Заходит внутрь.

Появляется в дверях.

Следом входит Женя с большим бумажным пакетом в руках. Как-то изменился. Подстригся, что ли.

Они принесли коньяк в бутылке из-под колы и шоколад. Аспирант просит меня раздобыть стаканы. Стаканы недозволено держать. Уходит просить у санитарок железные кружки.

– Он со всеми найдет общий язык, – Лерка вынимает свертки из пакета. – Возьми мою пижаму, лучше, чем эта рвань. Я понимаю, казенное, но до такой степени… В джинсах вам не разрешают ходить?

Я качаю головой:

– Пока нет. Потом будут выпускать на прогулки.

– Хорошо, возьми тогда, положи у себя.

Через пять минут появляются кружки. Мне как-то не по себе. Кажется, запах – по всей комнате. Хорошо, что кроме нас никого нет.

– Ну что, написала что-нибудь?

– Что-то есть. Только у меня почерк неразборчивый. Сейчас схожу. Подожди, от меня, наверное, коньяком несет.

– На вот, шоколадку еще. Женька разберется. Одежду захвати сразу в палату.

Рассказываю им о своей поклоннице. Лерка ржет, аспирант покачивает головой и кривит рот – мол, так оно и бывает, когда бабы привязываются.

– Завтра не приедем – Женька работает полный день.

– В аспирантуре?

– В УВД, биологом.

– На кафедре предложили недавно, в ЭКЦ открыли лабораторию биологических анализов – позвонили к нам в университет. По моей основной теме, здесь, конечно, ничего нет, но хоть какая-то зарплата.

– Интересно?

– Не то слово! Соседнее подразделение занимается идентификацией неопознанных трупов. Методом фотосовмещения, по черепу. В одной комнате с ними сидим. Все черепами завалено – столы, шкафы. Обстановочка та еще.

Мы с Леркой переглянулись. Совсем недавно такая же обстановочка была у меня дома. Весь стол завален черепами грызунов. Я пишу курсовую. Точнее, мой препод по зоологии позвоночных пишет диссертацию. Он пишет по грызунам, я – по совам. Asio otus Linnaeus. В интересующем его районе кто-то нашел совиное гнездо на чердаке и собрал погадки. В этих слипшихся комках шерсти – кости всех съеденных совой птичек и зверюшек. Я сижу и разбираю погадки. Шерсть и мелкие кости выбрасываю, черепа собираю. В основном грызуны. Три птички во всех погадках. Грызунов определяю по черепу – грызуны-то и нужны для диссертации (особенно препода обрадовала желтогорлая мышь), а сова никому не нужна. Про сову я пишу курсовую. Зимнее питание ушастой совы. Черепа потом храню в коробке из-под леденцов.

Они уходят. Обещают поговорить с врачом. Может, хотя бы раз со мной встретится.

VI

Раздался стук в дверь, Ольховский, выглядывая из-за плюшевой занавеси, вежливо справился о личности визитера.

Визитером оказался Энди.

– Кольчепа разве не с тобой?

– Заехал кое-куда, сейчас будет.

Энди выше меня, светловолосый, красивый, сильный. Мне всегда было приятно с ним общаться. Он здорово играл на губной гармошке, был коротко стрижен и всегда элегантен. Если Ольховский, без сомнения, принадлежал к либидозному типу юношей, то Энди являл собой картину прямо противоположную, то бишь, с виду был юношей креативным и во всех смыслах положительным. Но это если издалека, а если приблизиться, то насквозь был пропитан запахом спермы, неотделимым, впрочем, от запаха мускуса и амбры его одеколонов.

Я мало о нем знала – только то, что Энди учился на кинофакультете и занимался всем по чуть-чуть на реках Вавилонских – продюссировал панк-группы и замышлял какие-то дела с казачьими полковниками в черных кителях с крестами – все это его предприятие называлось «Магдебургская брама». Одна из его групп недавно записала альбом под названием «Fuck totum».

Сегодня он был в клетчатых бежевых брюках и светлой футболке. Ольховский тоже успел натянуть водолазку к его приходу.

– Андрюша, ты хоть как-то пытался повлиять на девушку? Уговорил to rearrange her mind?

– Что конюшню запирать, когда лошадей украли? Хочет – пусть едет.

Он поднял мой рюкзак, примерил, улыбнулся мне и сказал: «Хорошо!»

Затем передал Ольховскому длинный список питерских квартир и телефонных номеров (Коломиец, Фил – общежитие химиков – заглянула я в список), и у меня снова возникло радостное предвкушение поездки в неизвестность. В нижнюю часть списка были внесены имена тех, кому следовало передать привет – все эти женщины, покровительствующие питерским музыкантам, какая-то матрона, украсившая свой автомобиль портретом Фиделя, которая в течение двух ночей была любовницей Энди, и с которой он впервые попробовал кокаин.

Они общались, я сидела тихо, стараясь не нарушать той братской гармонии, которая существовала в их общении. Сейчас мы должны были ехать к матери Шизгары в Ворзель. Смысл этого пассажа мне был не совсем ясен. Затем мы втроем принялись обсуждать маршрут.

– А как сейчас с переходом границы, не лучше ли будет пересечь одну границу, чем две?

До того, как я заинтересовалась этим, у них даже не появилось подобной мысли, они схватились за нее и бурно принялись обсуждать все варианты предстоящего путешествия. Неловко обращаясь с картой, они путали красные и черные линии, не ориентировались в пространстве. Поэтому я только поглядывала и в их разговоры больше не вмешивалась. Они решили, что следовало бы поначалу узнать, как предпочитают ездить водители, через Харьков или через Белоруссию. В конце концов, они кое-как карандашом нарисовали маршрут.

– А что ты Шизгару с собой не взял?

– Шизгару? Да ты ее не знаешь.

– Я ее не знаю? Я знаю ее с тех пор, когда она была еще такой худенькой девочкой, с ног до головы, как горчичниками, облепленной комплексами. Я ее не знаю! Извините!

– Неликвидная барышня, абсолютно! – Ольховский снова обвел пальцами морщины вокруг рта.

– Что ты имеешь в виду?

– Вот что, ты думаешь, ликвиднее, «Москвич» или «Кадиллак»? Попробуй ты за неделю обналичить «Кадиллак». В отношении нее – то же самое, я даже не деньги подразумеваю.

– И стоишь ты, бедный, на площади, пальцы в бриллиантах, а сигарет себе не можешь купить?

– Ну, что-то типа того.

Ольховский продолжал собирать какие-то вещи. Походные нарды в кожаном мешочке. Черненая стальная фляга с золотыми лилиями.

Энди развлекал меня разговорами. Был у них, оказывается, еще один друг, но однажды он повел девушку в абортарий на Рейтарской, набрал там калипсола и умер от передозировки.

В дверь позвонили. Кольчепа ворвался в квартиру как ураган. И все вдруг завертелось, съехало с катушек, понеслось по касательной.

Гость бегал по квартире и искал какой-нибудь свитер. Натянув поданный Ольховским свитер на свой собственный, немного успокоился и притих у батареи.

– Блядь, мерзну все время. Пока из Москвы ехал, надавали кучу штрафов, а похуй, русские здесь не канают. Надо раскуриться.

– Принес?

– На, держи.

Ольховский берет маленький, завернутый в фольгу катышок гашиша.

Энди занимается папиросой.

Остатки Андрюша прячет в брелок – красную почтовую тумбу на золоченой цепочке. Дверца ее прикрывается так плотно, что гашиш не может выпасть.

– Шизгара привезла из Лондона.

Курим на кухне. Дым словно нарисован, как на картинах Климта.

После берем по сигарете. Пепел сбрасываем в высокую узкую баночку из-под маслин.

– Девушка у вас такая красивая.

– Девушка не для тебя, у девушки есть любимый.

– Да ну?

– Бодю помнишь?

– Это твой любимый? Эта царевна Будур со звездой во лбу?

Энди с Ольховским покатываются со смеху. Я тоже не могу удержаться. Кольчепа не смеется. Он просто согрелся. Читает майку Энди:

– Эн Ай Пи Ди…

– Эн Вай Пи Ди!

– N’ why PD? – слышится мне. Я подозрительно оглядываюсь. Мне кажется, все слышат то же самое.

– Кто пи-ди? Я пи-ди? Пи-ди! Сам ты пи-ди, блядь, иди на хуй!

Все смеются. Мне смешно еще и оттого, что нас прет от набора звуков – просто какой-то птичий щебет – и все прутся. Кажется, трава начинает действовать.

– Что там в Москве? Хорошо? В Москве НЛП, Пелевин…

– В жопу Пелевина!

– …Питсбургский гудрон…

– В жопу питсбургский гудрон, где мои ключи?

– В жопе ключи!

Теперь Кольчепа бегает по комнатам, хлопая себя по карманам, переворачивает вещи, ищет ключи.

Энди тоже повис на волне бешеного гостя. Что-то объясняет Ольховскому:

– Да дышло ему по самые гланды, этому Гаркину, хуй бабушкин продать хочет, урод, а я должен париться. Приходит за полчаса до концерта в бар, козел, переходники не подходят ни хуя, и стоит, глазками хлопает из-под очков, – тон Энди очень меняется, когда вопрос касается дела, мне даже страшно становится. – Мог бы поинтересоваться, в конце концов, звезда, блядь! Ты слышал этого… Ну, этот, чувак, который на кобзе блюзы нахуяривает? Нет, ну ты слышал, как он играет?

– Твоя задача, Эндичка, – Ольховский говорил таким голосом, будто только что сошел с облаков, – воспитать звучащий камертон, по которому все другие должны настраиваться. Так, если не ошибаюсь, говорил тенор Козловский.

– Кто камертон, этот вонючий вшивый подлый Гаркин камертон? В рваных черевиках, типа того вокалист «Лавин Спунфул», мудачина. Ладно, если бы личность невъебенного масштаба, Моррисон там, или Башлачев, так нет же – Гаркин, сука!

– Да вы уже заебали мертвецам косы заплетать! В жопу Моррисона! В жопу Башлачева! – Кольчепа прилетел и снова сел под батареей. – Нормальный пацан Гаркин.

– А где ты его видел?

– Да тут и видел.

– Он сюда часто захаживает, с регулярностью патронажной сестры.

Нить рассуждений ускользала. Мне захотелось спрятаться где-то. Я ушла в гостиную и уселась в кресло. Кошка была где-то здесь, но я ее не видела. Я закрыла глаза, и мне показалось, что я умираю. Что-то прошуршало рядом. Меня поцеловал шимпанзе, после чего включил граммофон, и я улетела. Откуда-то сверху я видела себя, танцующего пуделя и шимпанзе.

Зашел Ольховский. Снял водолазку. Его тело затрещало и заискрилось статическими разрядами.

– Сейчас переодеваюсь и выходим. Все нормально?

Я вроде бы пришла в себя. Сидела и рассматривала книгу и ольховские безделушки. В наше время девушки стали совершенно простыми, как дикарки с островов: чтобы их привлекать и удерживать подле себя некоторое время, что составляло основное занятие Ольховского, необходимо дома иметь россыпи дешевых безделушек, картинок, колечек, бисерных игрушек и цеппелинов.

Андрюша, взяв некоторые из своих блокнотов, остальные так и оставил разбросанными по комнате, как будто уезжал на два дня и не страшился никакого урагана. Он знал, что вечером придет из конторы папа, но знал ли он, что вообще такое уезжать навсегда? Мы с ним ехали вместе, но совершенно по-разному, разными дорогами и даже в разные города.

Под конец он стал набивать свою одежду всякими нужными приспособлениями: даже в закатанном рукаве рубашки у него лежала расческа. Он любил частенько брать зеркало (его он тоже никогда не забывал), причесывать волосы набочок и глядеть на послушного мальчика Андрюшу.

– Ну что ж, присядем на дорожку.

Ольховский по-хозяйски извлек из шкафчика бутылочку рома, там оставалось немного, и разлил на четыре рюмки, затем отломил лист столетника и добавил каждому по капле зеленого сока.

Мы молча выпили и пошли одеваться. Я повязала на голову бандану и натянула ботинки. По грудинной кости стучал цеппелин.

Ольховский поправил пятку латунной лопаточкой, и мы вышли.

Подействовал ром. Меня настиг новый подъем настроения, я уже почувствовала себя вне этого города. Внешне это никак не проявлялось, я только слегка улыбалась от удовольствия. Наконец-то началось движение. Было так светло и спокойно.

Во дворе катались дети на роликовых коньках.

Кольчепа вскочил в машину и отъехал.

– Считай, свитер ты ему подарил.

– Вернет. Никуда не денется.

Энди понес мой рюкзак. Он продолжал давать нам советы и говорил с Ольховским о его паспорте, тому так и не удалось получить паспорт и он обходился справкой, что очень огорчало и беспокоило Энди.

Двор вызолотило солнце, осветило большеглазую Сейлормун, распятую на асфальте – казалось, сюда доносится дыхание Владивостока. Я невольно ухмыльнулась. Вдруг почувствовала себя персонажем какой-то би-бой манги.

Вторая волна была какой-то сонной. Встречные казались движущимися рельефами – как будто фигуры людей сами собой возникали в дымчатом кварце.

Из освещенной части улицы пружинистой походкой двигалась худенькая девушка в светлых клетчатых брюках. Она дошла до парикмахерского салона и резко повернула. Ее прыгающие волосы ритмично приоткрывали шейку. В руках она несла две рапиры. Рапиры тоже подрагивали в такт походке. Она пересекла улицу и исчезла в переулке, за углом желтого дома.

Мы направлялись к бабушке Ольховского, которая жила неподалеку.

Тучи окончательно рассеялись. На улицы и во дворы вернулось пастозное киевское лето, написанное густыми щедрыми мазками.

Цокали белки в ботаническом саду.

Бабушкин дворик был отгорожен от склона широкой каменной стеной, увитой хмелем.

Мы зашли в подъезд и поднялись на четвертый этаж по узким и высоким ступеням.

Прадедушка Ольховского, отец бабушки, пел на хорах Софийского собора с маленьким Сержем Лифарем, и бабушка по сию пору этим гордится. Он переживал, что бабушка начнет об этом рассказывать новой жертве (то есть мне) и задержит нас еще часа на полтора.

Здесь было темно, высокое полуциркульное окно между этажами было наглухо заколочено жестью. Мы подошли к тяжелой двери и постучали. Дверь нам открыла старуха, она не смотрела на нас и была занята тем, что выковыривала из волос шпильку, другую она слюнявила во рту, и ее седая голова дрожала и покачивалась на маленьком сухеньком теле. Мы вежливо поздоровались с ней.

Старуха благословила деток и наказала им быть осмотрительнее, после они обнялись, на меня она внимания не обращала, будто меня и вовсе не было, впрочем, она так из-за угла внимательно посматривала в мою сторону, когда советовала остерегаться сомнительных личностей. Вручила Андрюше целлофановый пакет, куда насыпала грильяж и маковых сушек.

Мы оставили ее, спустились и вышли, после чего Энди с нами попрощался, отдал мне рюкзак, и мы пошли к вокзалу.

У нас, наверное, был странный вид. Один Ольховский чего стоил. Фляжка на ремне, берет а la Че подоткнут за пояс, темные очки на глазах. Он такой задумчивый. Вожак с трезвым взглядом, устремленным вдаль. Андрюша стоял ко мне в профиль и смотрел в сторону, но на самом деле он поглядывал на меня, точно так же, как его бабушка за пару минут до этого.

Гнетущая пауза.

Так бывает, когда два чужих на самом деле человека едут в лифте к одному из них в квартиру заниматься любовью, когда им на самом деле даже нечего друг другу сказать, и как раз в лифте это становится понятно, потому что в остальное время они заняты разговорами о музыке, о готической сюите Бельмана и токате Видора, приготовлением чая или раздеванием. А тут вдруг такая пауза, когда становится ясно, насколько люди чужие друг другу, что у каждого свои мысли и свой мир. Они едут в одном лифте и находятся в разных мирах: он в своем придуманном мире, она – в своем, ведь этот момент – продолжение совершенно разных жизней, ненужных одна другой.

Ближе к вокзалу приходилось протискиваться через толпу. Мимо нас шли цыганята, у одного из них за спиной, в цветастой простыни, сидел малыш. За ними ковыляла пожилая горожанка с двумя детьми, шарнирные девушки вели остроносого добермана с кофейной попкой. Плаксивый мальчик в зеленом костюмчике кушал печенье и выплевывал крошки на папину грудь. Их едва успевала догонять беременная женщина в тонком платье (видно было, как под декоративной пряжкой шевелился ее гомункулус). Бомжи спали на парапетах.

Ольховский зашел купить сигарет. Навстречу мне двигался человек с удочкой и холщовой сумкой, он выпустил из сумки черного щенка спаниеля, и тот преданно побежал за первой попавшейся ногой, которая оказалась моей.

И только когда мы приблизились к вокзалу, я вдруг осознала, что мы до сих пор в Киеве, что я являюсь его частью, что это обычный день, что я сейчас могу зайти домой и пообедать, и жить дальше своей размеренной казарменной жизнью, и никто даже не заметит моего исчезновения.

У входа в здание вокзала стоял офицер, он останавливал всех граждан в военной форме и спрашивал у них документы.

Вдруг я почувствовала себя Джорджем Плейтеном, когда тот сбежал из Приюта, и ему все время казалось, что любой полицейский может его остановить и узнать, что он – Человек без Профессии.

Дым из огромных труб «Ленинской кузни» тенью падал на стены противоположных зданий, солнце будто не заходило туда, только золотило остистый силуэт города. Жуткое место – вокзал. Завод с гнилым прудом и корпусом, похожим на броненосец «Потемкин», КБ этого же завода и венерологический диспансер.

Мне вдруг показалось, что меня уже ищут, и я стала спрашивать у Ольховского, имеет ли кто право предпринять что-либо для моих поисков. Ольховский поинтересовался, исполнилось ли мне уже восемнадцать, а затем начал в красочных подробностях объяснять мне то, что я и без него хорошо знала. Но мне виделись почему-то цепи солдат, рации, вертолеты и дубинки, у меня снова возник животный страх, словно у кошки, которую молоденький солдат сожжет сейчас в котельной ради забавы.

VII

– Что ты рисуешь, когда разговариваешь по телефону?

– Бензольное кольцо… Потом формулу фенола… Фенолформальдегидной смолы. А если разговор сильно затягивается – реакцию вулканизации каучука.

В палатах сейчас невообразимо шумно – санитарки вскипятили воду, и весь наш пандемониум ринулся подмываться. Это значит, что целых три часа нельзя будет выйти покурить в душевую. Меня иногда угощает девушка из четвертой палаты.

Сегодня я наконец-то пообщалась с психиатром. Меня привела к нему кургузая старая медсестра, которая всю дорогу жаловалась, как ей мало платят, и просила часто останавливаться и ждать, когда она разотрет свои отекшие голени, затянутые в шерстяные чулки. Ее детские заколки с бабочками и ягодками блестели в седых волосах, а я пользовалась моментом, чтобы оглядеться по сторонам и насладиться терпким запахом утреннего больничного парка. На прогулки меня еще не выпускают, поэтому поход к психиатру в другой корпус стал настоящим событием.

Психиатр попросил разложить по смысловым группам карточки с изображениями различных живых и неживых объектов (велосипед, солнце, кошка, огурец), а после, убедившись в том, что у меня имеются элементарные понятия об окружающем, забавлял меня чем-то вроде теста на коэффициент интеллекта. Он с такой торжествующей улыбкой задавал мне очередной сложный вопрос (типа «Что севернее – Иркутск или Якутск» или «Кто первым произвел вакцинацию оспы? а) Дженнер б) Луи Пастер в) Эдисон»), что мне показалось, будто он за счет несчастной пациентки желает утвердиться в своем превосходстве. И эта его улыбочка мне порядком поднадоела за время нашего общения.

Пока он ходил к шкафу еще за каким-то тестом, я разглядываю книги на его столе. Увлекается Карен Хорни. Понятно. Вычисляет симптомы «отрицания вагины» и вылавливает страхи пубертального периода. Наверняка при следующей встрече спросит, боялась ли я крови, когда у меня начались первые менструации.

Тесты доктор брал из методички по физиологии ВНД, которыми покойный ныне Чайченко пичкал нас во втором семестре, пришлось в который раз зарисовывать уже набившие оскомину «разбитый день» и «летящую походку».

«Знаете, ребятишки, эффект цветового зрения открыл великий немецкий физиолог Гете… Да, не забывайте, он был еще и поэтом!»

После я еще десять минут сидела в приемной, ожидая, когда за мной вернется сестра, и смотрела, как в вазоне, похожем на саркофаг, среди цветов ползает клоп-солдатик, то прячась в тени, то вновь вспыхивая красными пятнышками в солнечном луче. Медсестра пришла, волоча за рукав абсолютно аутичную молодую шатенку с рыбьими глазами, тряхнула головой, указав мне на лифт, и увела нас обратно в пятое отделение.

Дни здесь тянутся как годы, прерываемые только завтраком, обедом, ужином и мерзкими процедурами. Мерзкими, потому что витамины обязаны колоть всем, а не у всех приятно разглядывать корму и нижнее белье. Иногда, впрочем, особо отличившимся разрешают по утрам мести двор с санитаркой. Тоже своего рода развлечение.

Все уже разлеглись по койкам. Слышны только голоса санитарок, огромных грузных церберш, которые уже через час, уложив всех в палатах, повалятся спать сами прямо на скамейках в коридоре, ничем не укрывшись, и будут громко храпеть. Санитарки, как я могла убедиться – это пока еще самое действенное средство современной психиатрии.

Новеньких сегодня нет.

И страшно. Почему-то здесь страшно всем, даже санитаркам, которые как камни, привязанные к каждой руке и ноге, мешают взлететь. Может быть, потому что здесь были раньше монашеские кельи, и метровой толщины стены до сих пор помнят ночные баталии монахов с демонами. Еще немцы производили здесь опыты над пленными во время войны. Один случай рассматривался на Нюрнбергском процессе – двести человек прямо в корпусе отравили газом, а затем свалили в овраг Кирилловской рощи. Может быть, в этом самом корпусе. Вряд ли об этом расскажут. Я же здесь не на экскурсии.