Текст книги "Селина. Камышовая кошка"

Елена Муралева
Селина

 
Мечты живут в нас, как занозы,
но их так просто не достать.
Рождение мечты – как запах розы,
как запах милого на простынях.
 
 
Уедет ли, уйдёт, тебя покинув,
на день, на час, на срок?
И только в сердце остывает остановившаяся кровь.
 
 
И снова жизнь к тебе вернётся,
когда услышишь шум шагов.
И голова мужчины повернётся на самую прекрасную любовь.
 

1 глава

Давление подскочило внезапно, и, ощутив подъём настроения и физических сил, я не обратила внимания на то, что это ненормально. Я даже порадовалась новым силам и прихватила с дачи ещё и сумку с овощами вдобавок к рюкзаку за спиной. Не обращая внимания на начинающееся онемение рук, поспешила домой. Идти всего ничего, минут сорок–сорок пять, и я дома. А там надо начистить, нарезать и разложить по стерильным банкам, а потом залить рассолом овощи и фрукты. В голове уже прокручивала сценарий того, в какой очередности все нужно сделать, чтобы не потерять времени даром. Завтра утром идти на работу, а сегодня надо банок с заготовками закрутить побольше. Сан Саныч любит солёные огурчики, помидоры, грибочки. Не обращая внимания на усиливающуюся боль в голове, прибавила шаг. А вот когда в глазах запрыгали мушки и подогнулись ножки, не хватало воздуха для вдоха. Всё…

– Селина, слушай меня! Я Родия! Ты должна выйти замуж за Легонта! Запомни! К тебе придёт Конунг Легонт! Он будет твоим мужем! А теперь спи спокойно, ты в безопасности!

Я уже проснулась. Вокруг меня незнакомо пахло. Я завёрнута в простыню – наверно, воевала с кем–то и в больницу угодила. Точно! В психушке. Начудила бабка Пелагея, сподобилась. Полежу тихонько, послушаю, о чём говорят, помолчу, тогда уж точно рассосётся.

– Селина, открой глазки, ты уже проснулась, у тебя ресницы дрожат и губки шевелятся, – сказал кто–то тихо, а потом погладил меня по голове и поцеловал в нос.

Я и подумать не могла, что это со мной разговаривают, но любопытство одолело. Я кое–как разлепила ресницы. Надо мной стояла странно одетая женщина, да и я лежу в чьей–то чужой избе. Никогда раньше здесь не была, это точно. Я испуганно потрогала себя: одета ли? Может, с кем перепутали? Сейчас встану и всё выясню.

Но что это? Маленькие худые ручки и ножки! Маленькое, тщедушное тельце! Где мои сто килограмм дурного веса? Я села на деревянной лавке и спустила ножки. Голова закружилась, и если бы не странная тётка, я грохнулась бы ещё раз. А о том, что я грохнулась головой, говорило и даже кричало многое.

Кто–то куда–то меня утащил. Опыты ставили? Ах, да, я с дачи шла. Я на дачах! Мушки в глазах перестали прыгать, и я увидела еще много странно одетых людей. То ли бомжи, то ли кино снимают про старину. Про очень далёкую старину. Я что, участвую?

– Я домой хочу, проводите меня домой, – пропищала я и оглянулась на ту, что стояла рядом.

Это что, я так разговариваю? Все ручки и ножки грязные и в цыпках. Где меня носило? Два месяца нет дождей, по два раза поливаем. Это мне снится? Мама, не горюй! Точно, провели надо мной опыты!

И я заорала. Но, видимо, очень громко и противно, все тут же повыскакивали из избы. Какой–то мужик, завернув меня в шкуру, вылетел следом. Я завизжала ещё громче. Потом просто потерялась…

– Селина, ну, вот ты и дома, – сказала мне уже знакомая женщина.

Я повернулась на бок и закрыла голову шкурой, пытаясь спрятаться.

– Нет, Селина, ты должна нам рассказать, где остальные ребята, и всё, что ты помнишь, – допытывалась женщина.

– Я там одна была и ничего не помню. Мне Родия сказала, что скоро придёт Легонт и будет моим мужем. Чтобы я ждала! – закричала я с перепугу, забирая у тётки шкуру.

– Что? Что ты сказала? Где ты, беспутная, видела Родию? Что ты такое говоришь? Где мы, и где прорицательница Родия? Отец, ты слышишь, что она выдумывает? Это несносное создание хочет избежать наказания! Вот если бы ты не провалялась в беспамятстве две недели, я отвесила бы тебе тумаков! Дочь Конунга, а ведёшь себя, как последняя рыбачка–перевёртыш. Посмотри на себя! Ещё и Родию приплела, Легонта! Да ты, видимо, забыла, что отец Легонта и сам Легонт – наши соперники. Враги! И очень сильные! Легонт – его единственный наследник и будущий конунг. Замуж? Да тебе одиннадцатый год! Ты, доченька, за враньё и непозволительные поступки будешь наказана на месяц – сидеть взаперти. В комнате – безвылазно! – сказала женщина.

– Ну, ладно. Ну и так! Я понемногу освоюсь, разузнаю, куда попала.

Вот так фокус–покус!

Мне шестьдесят должно было стукнуть через неделю. Вот и старалась понаделать, накрутить заготовок. Должны были понаехать одноклассники, друзья, подруги, родственники, дети, внуки. Семьдесят человек. Все придут. Ага, сейчас куда пойдут? А я‑то где?! Померла и на том свете сижу? Они все там, а я здесь? Интересно девки пляшут! За что так? Сан Саныч теперь точно к Машке утопает, жалко–то как. Мне снова жизнь начинать с каким–то Легонтом. Хорошо, что мне пока десять лет, могу осмотреться, привыкнуть, со всеми познакомиться. Лишь бы не забыть из прошлой жизни опыт. Жизнь была длинная, опыта хоть отбавляй. Да и не проговориться бы, буду говорить, что головой стукнулась, не помню никого и ничего. Может, прокатит. Как в том кино: здесь помню, здесь не помню.

РОМАШКА…

Надо цыпки лечить, воспалились, болят и чешутся. А где моя одежда? Что там говорили? Где я её оставила? Что это за мальчики со мной были? Трусы–то где? Я что, без них буду шастать? Дадут, наверно, когда арест кончится. Сейчас бы поесть, я ведь с дачи шла, думала, дома наемся, когда готовить буду. Сан Саныч голодный сидит, он и газ включить не сможет. В животе урчит, надо что–то пожевать. А потом снова поспать, пока не выросла и не построила дачу…

– Я есть хочу! Меня сегодня кормить будут? – закричала я писклявым, противным голосом. Как я им говорить буду?

В комнату, где я сидела на топчане, заглянул мальчик лет восьми и улыбнулся.

– А ты всё проспала, сегодня кормить больше не будут. Все всё съели. Лежи теперь голодная. Все ушли на работы, а я тебя караулю. Так мать сказала, – промолвил он, наполняясь величием.

– Принеси хоть хлеба кусок, хоть горбушку, – заканючила я, пытаясь разжалобить малыша.

– Ты забыла? Хлеба нынче нет. Его только в обед дают, да и то не всем. По куску охотникам и рыбакам, ну и нам, детям Конунга. На тебя не пекли сегодня, думали, помрёшь, – а ты очнулась. Вот все забегали. Я думал, пожар, – глумился он.

– Дают? А кто даёт? Куда идти надо? Расскажи. Всё забыла. Не знаю, как кого зовут: маму, папу, братьев, сестёр, – прикинулась я дурочкой.

– Ух, ты! Я тоже так хочу! Нет у нас сестёр, нам тебя хватает. Я твой брат Гордей–Гор. Ты – Селина, моя старшая сестра, дочь Конунга Рода Рыси, – махнул рукой в мою сторону Гор.

– А куда я ходила–то? Меня все спрашивают, а я не знаю, – стала я потихоньку его выпытывать.

– Есть ещё младший брат Югонт, он с нянькой живёт, в другом доме. Ему три зимы. У тебя своя комната, а мы живём здесь, где все дети живут. Я живу с мальчиками и дядькой, а девочки живут с нянькой. Родителям некогда с нами возиться, они всё время на охоте, рыбалке, работах. А раз в год уплывают на стругах в поход. Привозят добычу: еду, товары, рабов. Нам везёт, мы ещё не участвовали в крупных битвах и все целы. Отец много лет возвращается с крупными дарами, – хвастливо перечислял мой братишка, величаво прохаживаясь передо мной и упиваясь своей значимостью.

– Отчего тогда хлеба нет? Не велики дары, коль хлеба нет, – сказала я, не подумав.

Это, очевидно, задело хвастуна, и он замолчал, насупившись.

– Я маме скажу, что ты над Конунгом смеёшься, – засопел пацан.

– А я тебе язык отрежу, как только выйду отсюда, – сказала я, садясь на топчане.

Братишка с воплем выскочил из моей комнаты, а немного погодя тихо вполз.

– Скажи, вы только своих грабите? Или всех, кто не успел спрятаться? – вновь начала я выпытывать информацию у хвастунишки.

– Тебя, наверно, специально по голове камнем треснули, а говоришь – упала, добить не успели, – округлив глаза, малыш собрался бежать, и я сделала попытку нарочно встать с топчана, чтоб догнать.

Малыш зацепился за дверь незастёгнутым кафтаном и, взвыв, упал. Хорошо, что мне принесли еду, а то сказали бы, что я и его избила. Заревев, он убежал.

– Что случилось? – спросила вошедшая мать, с ней пришла ещё одна женщина. На разделочной доске стояла чашка с тюрей и лежали куски мяса.

– Мне братик сказал, что отец ходит по соседям и выбивает их мужиков, а потом грабит. Еду, скот и женщин привозит в Род как добычу, – стала я оправдываться.

– Ты о чём? – заволновалась мать.

– Да так, сказку вспомнила про белого бычка, – промямлила я.

– Хорошо же ты приложилась, раз сказки вспомнила. Ты же их не слушала никогда. Да и не знаешь ни одной, – сказала мать, удивляясь.

– Не слушала и не помню не значит, что не

знаю. Я просила принести покушать, мне запрещено выходить. Я пойду, запрет нарушу, мне попадёт, я отлуплю брата, меня вновь накажут. А хлеба всё равно нет, на меня не пекли. Ждали, что помру. Хорошо вы своих детей любите, – пробормотала я себе под нос.

– Она сказала, что мне язык отрежет, когда выйдет отсюда, – донеслось из–за двери. Это она Конунга ругала.

– А ты ещё и интриганка, дочь моя. Никого не впускать и не разговаривать с ней, – сказала мать, выходя.

– Что это? – спросила я грязную женщину.

– Кушать, – сказала мне женщина и стала подавать кусочки мяса руками с грязными ногтями.

Я подумала, что это пюре из картофеля, а там была заваренная горячей водой мука. Клей обойный! Фу! Пипец! Как это есть? Всё это – без соли и специй.

– Руки вымой и принеси соль и вилку. Как это есть? – сказала я, беря в руки доску с мясом и тюрю.

Женщина поклонилась и вышла, а я невольно посмотрела на свои «корябки». Ну вот, и эта побежала жаловаться, теперь мне до Нового года не выйти отсюда. Узница поневоле. Рот надо закрывать вовремя, Пелагея. Или как тебя там – Селина? Я ждала вилку, но пришла грязная женщина и, обмакнув в тюрю мясо, ткнула в губы. Вздохнув, я принялась есть. Вроде и наелась. Завернувшись в медвежью шкуру, я тихо заплакала. Вошла грязнуля и принесла ещё что–то в чашке. Взяв меня за руку, стала мазать мне болячки, их сильно защипало, и я взвыла. Она не отстала, пока всё не смазала. А это оказалось всё моё многострадальное тельце. Потихоньку боль утихла, и я уснула, вдоволь наревевшись.

Вошла мать и, глядя на меня сонную, тихо сказала няньке, поправляя медвежью шкуру:

– Присмотри за ней, она очень странная вернулась. Как чужая и совсем взрослая. Обрати внимание, кто внушает ей эти мысли? Она не должна этого знать. Конунг услышит и разбираться не будет, всех выпорет. Нам её не сбыть во веки вечные, – вздохнула она.

Я спала до утра и не слышала этого разговора. Утром меня разбудила кормилица. Она сказала, что была мать и не велела никому входить ко мне, кроме неё, кормилицы. После её ухода я немного поспала, но меня разбудил стук в дверь.

– Войдите! – крикнула я.

Никто – это кто?

Вошли две девочки–подростки лет тринадцати–четырнадцати, видимо, сёстры–погодки, и встали у дверей.

– Ну, проходите, раз пришли. Что случилось–то? – спросила я, удивившись.

Они были нарядно одеты. Белые блузки, цветные юбки–запашки, волосы туго заплетены в две косы за ушами. На ногах – белые вязаные чулки и высокие ботинки на шнуровке. Они во все глаза разглядывали меня, открыв рты.

– Что рты открыли? Хотите что сказать, говорите, мне пока нельзя выходить, я наказана. Но слушать могу, – сказала я, пытаясь быть дружелюбной.

– Нас бы выпороли! А правда, что вы ничего не помните? Может, вспомните, в какую сторону братики уплыли? Наша мать плачет по ним, убивается. Просила зайти к вам, узнать, – сказала та, что постарше.

– А вы, девочки, кто? Мы подруги? Дружили? – засомневалась я в дружеском участии ко мне сестёр.

– Нет, что вы. Вы всегда с большими мальчиками дружили. Стреляли из лука, ходили на охоту, ставили силки на зайцев, дичь. Сидели на вёслах, правили лодкой. Вам отец-Конунг лодку подарил на десять лет. Девочки обычно украшения просят, а вы попросили лодку. Штаны, как мальчики, носили, волосы в одну косу, как мужчины плели. Всегда с мальчиками, – стали рассказывать девки.

– Что вы всё заладили: «как мужчина, как мужчина»? Я что, и вещей не имела никаких девичьих? Ни одной? Даже трусов? – на что девочки отрицательно мотали головами.

Я в возмущении завалилась на спину.

– Мы пытались вас научить, но вы дрались и убегали от нас. Потом нас била наша мама за вас, – сказали они, поглядев друг на друга.

– А чему вы меня хотели научить? – вновь засомневалась я.

– Шить, вязать чулки, заплетать косы, умываться и стричь ногти, – стали перечислять девочки. – Вам пора это знать и уметь делать.

И тут я обратила внимание на свои волосы. Это была грязная пакля, вся в репьях, перьях и траве. На коже головы ощущались песок и мелкие камушки. Я сижу в одной рубашонке и ещё их обсуждаю. От меня тянет давно не мытым телом.

– Девочки, скажите, чтобы принесли горячей воды, я помыться хочу, – сказала я.

– А кому сказать? – удивились сёстры.

– Матери, наверно. Кому ещё? Кто меня мыть будет? – удивилась я в ответ.

– Тогда уж лучше вашей кормилице, нам запрещено говорить с хозяйкой, – решились девки.

– Принесите массажку – или расчёску на худой конец. Что у вас там есть? – попросила я, перебирая волосы на голове и пытаясь разодрать спутанные прядки.

– Гребень? Мы скажем вашей кормилице, – воскликнули они, радуясь быть полезными.

– И ещё: вы всё без соли едите? Или мне только не дают, как наказанной? Хлеба на самом деле нет? – вновь задала я свой вопрос, теперь уже девкам.

– Мы вам гребень принесём, поможем расчесаться и заплестись, – беленькая выскочила за гребнем, но вернулась к сестре.

– А что их грязные–то заплетать? Надо секущиеся концы отрезать, маску какую–то забабахать, вымыть, а потом и заплетать, – сказала я, не глядя на девок, а они застыли в ступоре от моих слов. Когда я подняла на них глаза, они стояли, открыв рты.

ДА! КАК ЗДЕСЬ ВСЁ ЗАПУЩЕНО!

– Что вы сказали? Где лежат для вас соль и сахар? Мы принесём, – видимо, только это и поняв из моих слов, сказанных в сердцах, они решились сбежать.

– Где–где? В супермаркете! – заорала я на девок.

Их как сдуло.

Тут же на крик прибежала моя кормилица и, посадив меня спиною к себе, стала осторожно перебирать волосы, вытаскивая репьи, мусор и перья. Она это делала осторожно и бережно – и не дёрнула ни за один волосок. Было видно, что это не в первый раз. Я положила ей голову на колени и уснула. Вскоре она меня разбудила. Показала на большую лохань с горячей водой. Сняв грязную рубашонку, я с удовольствием залезла мыться. Она тёрла меня какой–то мягкой тряпочкой и тихо напевала. Вскоре мои «корябки» распарились, и их защипало. Я заревела, а она, сполоснув меня чистой водой и не обращая внимания на усиливающийся рёв, обмотала чистой тряпицей. Легко подняв, перенесла на топчан. Вновь, под рёв и визг, смазала все ссадины и цыпки. Вскоре я уснула. А она унесла бадью с водой.

Вечером вновь пришли девки. Они принесли гребень и помогли расчесаться.

– Где здесь туалет? Куда можно сходить? – спросила я, мучаясь.

– Вам нельзя ходить, – ответили сестрички.

– А пописать куда можно сходить? Где горшок? – начала я шуметь.

– А, бадья? Сейчас принесём, – и они вдвоём

притащили бадейку.

Я, недолго думая, пристроилась на ней, подняв рубашонку. После они утащили её в угол.

– Девочки, а сколько мальчиков было со мной? Что они говорили, когда мы в поход уходили? Мы что, всё держали в тайне, собираясь бежать? – стала я осторожно выуживать информацию.

– Все боятся и молчат. Их за это не похвалят. Из вашей ватаги ушли все. Все десять мальчиков, – зашептались девочки, округлив глаза.

– Из моей? Я что, командовала взрослыми парнями? Они слушали меня? – это меня сильно потрясло.

Ужасу моему не было предела. Вот начудила, так начудила! А почему я? Это Селина–Викинг шалила. Да, а отвечать мне! Если сразу не пришибли, значит, поживу ещё. Но ведь и не лечили, думали, сама помру. Я и здесь поперёк всех пошла. Вылезла, выкарабкалась. Но я ведь не Селина! А как она появится? Тогда меня в рабство продадут. Полный пипец! Я снова заревела, и девки, перепугавшись, убежали, закрыв дверь.

Утром пришла кормилица и принесла полную тарелку всяких ягод. Здесь было немного малины, ежевики, тёрна, смородины и лесной клубники. Сверху лежал кусок хлеба. Недоставало сахара. Но это – больная тема здешних обитателей. По–моему, этого никто не видит.

– Матка, курка, яйко, млеко, давай–давай! Цукор, бутер, брот, давай–давай! – стала я вспоминать советские фильмы про войну.

Я бормотала это с полным ртом, глядя в тарелку. И вдруг услышала полный горечи, скорбно звучащий ответ:

– Найн цукор, найн брот, ништ аллес. Битте аллес эссен.

Я была в шоке. Она услышала моё бормотание и ответила. Я в школе учила английский – и везде ни бум–бум. Будет говорить, а я её не пойму. Следить надо за языком! Фильтровать базар!

Кормилица вскоре ушла, вновь пришли девки.

– Ваша кормилица утром в лес ходила, ягоды собирала для вас. Она вас любит, как свою дочь. Вы только родились, а она за неделю до вас родила сына, Юргеном назвала. Вот вас ей и отдали, освободив от остальных работ. Её из похода Конунг уже беремчатую привёз. Наши отцы привозят нам из походов рабов, они на нас даже глаза не могут поднять. А мы любого можем отлупить, оттаскать за волосы. Ваша тоже не подарок. Мы лупим её сына, а она закрывает его собой и шепчет: «Бейте, бейте». Так смешно, – смеясь, рассказывали они.

– Не «бейте, бейте», а «пожалуйста, не бейте», – зашипела я.

– Да какая нам разница, что там шепчет рабыня? – смеялись они, не замечая, как у меня портится настроение.

– А я тоже смотрела и смеялась? – спросила я, зверея.

– Нет, потом вы нас били, пока Конунг вас домой

не забрал, – перестали они смеяться.

– Идите отсюда, пока я вас снова не отлупила, – прошипела я.

Девки с грохотом убрались. А я снова легла. Зашла кормилица, и я спросила её, где мои вещи. Она пожала плечами.

– Где мне взять другие вещи? Не буду же я голая ходить? – возмутилась я.

Она ушла в угол комнаты и открыла огромный сундук. Я соскочила с топчана и чуть не лишилась дара речи. Чего тут только не было! Я вытаскивала и бросала на пол связки шкурок рыжих и чёрно–бурых лисиц, нутрий, белок, норок разных оттенков, шкуры рысей, медведя и волков. На дне лежали большими кусками отрезы парчи, бархата, шёлка очень тонкого белого, сорочечного материала. Посреди этого великолепия – шуба из рыжей лисы.

Я не ханжа, но всегда хотела иметь шубу из лисы. Но всегда либо не то блюдечко, либо не та каёмочка. Я села на всё это и заревела. Погладив меня по голове, она ушла к себе.

– Где мой беленький унитазик? Где моя мягонькая двуспальная кроватка? Где моя электрическая швейная машинка? – шептала я, захлёбываясь слезами.

Хотела шубу, зубки вставить, подбородок подтянуть? Всё есть, а одной ни к чему, похвастать не перед кем! Скромнее надо быть в желаниях, не сидела бы сейчас на краю планеты в одиночестве.

И я ещё громче заревела. А проревевшись, уснула.

– Так и ревёт? – спросила мать, а кормилица, соглашаясь, кивнула.

– Она у меня утром просила по–немецки хлеб, масло, курицу, яйца, – пожаловалась нянька.

– Что? По–немецки? Кто её учит пакостям? Кто учит её непослушанию? – возмутилась мать.

– Она говорила: «Давай, давай!» – шёпотом говорила нянька.

– Ужас! – мать в недоумении посмотрела на меня спящую.

Утром, как всегда, пришла кормилица и принесла еду – мясо с хлебом.

– Кто мне всё сошьёт? Кто красиво может на меня сшить? – спросила я, показывая на сундук.

– Вы есть, – и достала со дна сундука коробочку с нитками и иголку, которой раньше паруса шили в кино.

А ножницы меня добили. У нас и овец такими не стригут. Я достала сапоги и ботинки, они были очень велики. Кормилица оторвала два куска ткани и намотала на манер портянок. Что сама–то не додумалась? Они ещё болтались немного, но ходить можно. Всю неделю я кроила под руководством кормилицы. Следующие две недели шила. Последний раз я вручную шила в школе на уроках труда. Когда я спала, нянька ходила к матери показывать мои «самошитки». Первым делом я нашила панталон, здесь трусы ещё не носят. Нашила рубашек с рукавами и без. Шуба была безумно велика, и мне пришлось обрезать рукава и подол. Сделала шикарную безрукавку, из рукавов – меховые носки в ботинки, и из подола – шапку с ушками. Из бархата сшила наволочку, а сверху белую. Надоело носом солому ровнять. Мать только головой качала. Сшила два платья из бархата и две юбки вниз. Было относительно прилично. Теперь выйти было не стыдно. Обшила лисью безрукавку парчой, оставив капюшон. Из синего бархата сшила пару брючек. Я хоть и девочка, а от образа Викинга отрываться было нельзя. Мать на это ничего не говорила. Видимо, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не ревело. Нашив себе обновок, напялила их и села пореветь. Реветь тоже расхотелось.

– Домечталась, дура старая, теперь носи – не хочу, – шипела я себе под нос и пыталась пореветь.

Зашла мать и, увидев меня опять зарёванную, сказала:

– Завтра можешь выйти на улицу. Где ты слышала о яйцах, курах, сахаре, соли, масле? Кто тебе об этом говорит? Кормилица? Ты этого не должна знать. Это не говорится в нашем поселении, этого просто нет. Многое ты даже не пробовала, – подняла она мою голову за подбородок, заглядывая мне в глаза.

– Это точно, не кормилица. А кто сказал, не помню. Я сейчас многое не помню. Брат сказал, меня специально могли камнем по голове стукнуть, – увела я разговор в сторону от опасной темы.

– Такого не может быть, ты дочь Конунга, хозяина большого Рода Рыси. Отец просто убьёт каждого поднявшего на тебя руку или на галеры викингам продаст. А это хуже всего. Лучше сразу умереть. У тебя точно ничего не болит? Нянька говорит, ты часто плачешь. Что–то ещё хочешь? – спросила меня мать.

– Рыбки хочу всякой, а лучше солёной, – высказала я свою просьбу почти шёпотом.

– Ты никогда рыбу не ела. Рыбачила, рыбу носила, но никогда не ела, – недоумевала мать.

– Взрослею, наверно. Вкусы меняются, – пожала я плечами.

– Намучились мы с тобой. Думали, навсегда останешься Селиной–Викингом, – сказала мать, уходя.

Выйдя из дома, где жила её дочь, присела на скамью. Невольно вспомнила своё детство и то, что рассказали женщины, жившие с ней всё её детство рядом. Матери она не помнила. Говорили, что отец купил её у охотников, уже порченую. После женских дней на белье взял её и сказал, что, если родит сына, будет жить с ним одним домом, и он объявит её женой. Мать родила её, Хильду, но, как говорят, очень любила свою доченьку, до последних своих дней, больше всех своих четверых сыновей. Как только родился второй ребёнок, девочку выкинули из люльки в общий детский угол. За её жизнь теперь никто не отвечал. И если бы не забота матери, Хильда не выжила бы. Примерно в десять лет девочка и вовсе осталась сиротой. Отца она не интересовала до тех пор, пока не проявилась красота её матери. А мать, как говорят, ушла с охотниками в лес и не вернулась. Сгинула. Помимо неё, у него было ещё пять жён, и все они были не признаны, хоть и рожали сыновей исправно, а девок прятали под рогожкой, не показывая отцу. Вот они и бегали все, сестрички, как волчата. Кто что урвёт, то того и собственность. Драться и ругаться не смел никто. Все были приветливы и улыбчивы. Но каждый знал, с кем можно было пошутить, а кого трогать было нельзя. С раннего детства пошло то, что за неё стал заступаться один из братьев. Повзрослев, она брала его вещи на починку и стирку. Она также вязала и шила для него. Вопрос о том, что они будут вместе на всю жизнь, никогда не стоял. Произошло всё спонтанно – и напугало их. Но прошла неделя, и закрутилось всё с новой силой. На них не обращал никто особого внимания, и они поддались зову плоти. Нужно было идти к отцу за разрешением жить вместе, и зная, что это не понравится отцу, оттягивали момент. Ребёнок уже шевелился, и дальше нельзя было медлить. Промедление стоило любимому жизни, а ей – бесконечного рабства плоти. Смахнув горькую слезу, Хильда оглянулась вокруг. Не увидел ли кто момент слабости жены Конунга? Горестно вздохнув, она поднялась с лавки, стряхнула с фартучка пыль воспоминаний и пошла отдавать распоряжения. Утром, выйдя во двор, чуть не упала от зловония, царившего в селении. Возле каждой лачуги копошились свиньи, куры, козы, дети. Любая хозяйка могла выйти и просто вылить во двор помои. Кто успел, тот и сыт. У меня засвербило в носу и захотелось чихнуть. Мать стояла ко мне спиной и ощипывала петуха. Ветер носил пух и перья по всему селению. Проткнув тушку птицы железным прутом, сунула его в огонь. Опалив и даже не обмыв, скинула в чан с едой на костре. Не вымыв рук, стала месить тесто на грязном столе. Лучше бы я оставалась в неведении. Ветер с залива выстудил неокрепшее тельце, и я поспешила за безрукавкой. В комнате суетились девки, примеряя мои «самошитки». Они открыли сундук и всё вытащили, рассматривая и качая головами.

– Что вы тут делаете, шкурки паршивые? Кто разрешил? – я, зайдя, закрыла дверь на засов и взяла в руки палку.

Лупила, пока не заревели. Только потом их пинками выгнала.

– Ты на улицу сегодня не вышла. Тебя то не загонишь, то не выгонишь, – сказала мать, входя ко мне с рыбой на деревяшке.

– Я выходила и видела, как ты еду готовишь. Почему ты выполняешь эту грязную работу сама? У вас столько рабов. Они могли бы готовить, – начала я мучивший меня разговор.

– Что ты, нельзя! Они перетравят нас, – с ужасом сказала она.

– Неправда, у них есть семьи и детей много. Им есть что терять. А я замёрзла и вернулась в комнату. Тут девки роются в моих вещах, меряют. Пока отлупила, выходить расхотелось.

– Кто разрешил? Кто надоумил? – закричала она, соскакивая в гневе с моего топчана.

– Мамочка, это мои вещи, почему они роются в

них? – вновь стала я оправдываться, со слезами и гневом в голосе.

– Я не о тебе. Кто им позволил входить в комнату дочери Конунга? – возмутилась она.

– Я думала, ты им сказала присматривать за мной, выспрашивать. Они каждый день во время моего заключения у меня отирались, – с огромным удовольствием я их сдала матери.

– Так вот откуда грязь течёт! Вот кто против Конунга дочь настраивает. Вот кто у нас умный и смелый, – и мать, повернувшись, ушла.