Текст книги "Алхимия советской индустриализации. Время Торгсина"

Так, шаг за шагом, погоняемое валютной нуждой и под давлением, идущим от общества, руководство страны расширяло валютные операции Торгсина. Хотя прямого обмена товаров на ценности в Торгсине не было – сдатчики ценностей получали деньги Торгсина, которыми расплачивались в его магазинах, – но фактически в Торгсине наличная валюта, золото и другие ценности стали средством платежа. Таким образом, развивая Торгсин, правительство на время его существования и в пределах его деятельности разрешило частные операции с валютными ценностями, вынужденно ограничив государственную валютную монополию.

Глава 3. Стратегия: выжить!

Индустриализация остро нуждалась в валюте и золоте, и руководство страны не гнушалось преступными средствами, чтобы забрать ценности у людей. Но в Торгсин люди приносили свои сбережения добровольно, часто отдавая дорогие сердцу семейные реликвии. Применять репрессии не пришлось. Чем была вызвана эта добровольность?

Время новой экономической политики – нэпа, проводившейся в СССР с 1921 года и до начала форсированной индустриализации, отмечено относительным благополучием. Не стоит идеализировать нэп. Он не стал золотым веком ни для жителей города, ни для жителей деревни, но в то время голод не угрожал населению страны. Питание улучшалось год от года, о чем свидетельствовали регулярные исследования Центрального статистического управления. Высшей точкой этого хрупкого благополучия стал 1926 год. С началом индустриализации относительное благополучие нэпа быстро сменилось продуктовыми карточками и массовым голодом. Страна стала жить на черном хлебе, селедке и постных капустных щах. Почему это произошло?

Благополучие нэпа покоилось на частной инициативе. Крестьяне, которые составляли более 80% населения страны, вели индивидуальное хозяйство и обеспечивали себя сами. Выплатив государству сельскохозяйственный налог, который с 1924 года взимался деньгами, крестьянин сам решал, что делать с урожаем. Он жил по принципу – в первую очередь обеспечить свою семью, остальное с выгодой продать. Если крестьянин шел в магазин, то не за хлебом и мясом. Он покупал там то, что не мог произвести сам – соль, спички, мыло, керосин, ситец…

Благополучие деревни было залогом благополучия города. Воскресные базары и рынки, которые работали в каждом городе и поселке, служили главным источником продовольственного снабжения горожан. На рынке торговали крестьяне, частные заготовители и перекупщики. В годы нэпа на основе крестьянской торговли сложилась сложная система межрайонного товарооборота. Именно благодаря частному крестьянскому хозяйству и крестьянскому рынку голод в 1920‐е годы не угрожал стране.

Немалую роль в благополучии нэпа играли и частные заготовители. Во второй половине 1920‐х годов частник закупал в производящих районах около четверти хлеба, до трети сырья, обеспечивал более 20% поставок хлеба в потребляющие районы, в том числе треть поставок пшеницы. Частник действовал быстро – забирался в глухие уголки, где не было государственных заготовителей, перебрасывал товар на рынки отдаленных регионов, снабжал владельцев частных ларьков, палаток, ресторанов, чайных, кафе, делал запасы.

К концу нэпа на долю частника приходилась, кроме того, и пятая часть валовой продукции промышленных товаров. Однако особо важную роль частник играл в розничной торговле. К 1927 году около 75% торговых предприятий в стране (410,7 тыс. из 551,6 тыс.) принадлежали частнику. В отличие от государственных магазинов и предприятий кооперативной торговли, сконцентрированных в крупных городах, частная торговля была мелкой и «распыленной» по стране. Частник торговал в многочисленных лавочках, магазинчиках, ларьках, вразнос. Он быстрее, чем государственная торговля, реагировал на спрос населения. Личная выгода служила залогом мобильности и эффективности торговли. Благодаря частнику всего за несколько лет нэпа в разрушенной войной и революцией стране удалось наладить снабжение населения товарами первой необходимости.

Важность частника в снабжении населения в 1920‐е годы выглядит бесспорной на фоне слабого развития государственной промышленности. Наследство, которое досталось советской власти от царской России, было небогатым. Пищевая индустрия – крупные механизированные предприятия по переработке сырья и производству продовольственных товаров – отсутствовала. В своей массе государственная пищевая промышленность в 1920‐е годы состояла из мелких кустарных заведений – мельниц, крупорушек, маслобоек, пекарен, колбасных мастерских, кондитерских и пр. Только в 1925 году был построен первый государственный хлебозавод.

Показательна история с государственными бойнями. Когда в 1930 году в стране остро встала мясная проблема, руководство с удивлением обнаружило, что бойни находятся не в ведомстве пищевой промышленности, а у Наркомата внутренних дел вместе с милицией, угрозыском, канализацией и водопроводом. И не мудрено, ведь бойни были не предприятиями пищевой отрасли, а помещениями, которые государство сдавало в аренду частникам. «Бойни, – на декабрьском пленуме партии в 1930 году признался нарком торговли Анастас Микоян, – были в буквальном смысле слова убойным местом, которое по камерам, по комнатам сдавалось в аренду прасолу Иванову, прасолу Сидорову, ЦРК (Центральный рабочий кооператив. – Е. О.) и всем, кому требуется забить скот». В стране только треть из 75 наиболее оборудованных боен имели водопровод, пятая часть – канализацию, и только около 5% – станции для очистки сточных вод. Скот забивали ручным способом. В конце 1920‐х годов руководство страны лишь приступило к созданию мясной промышленности. Первые государственные мясокомбинаты, Московский и Семипалатинский, по госзаказу проектировали в США. Их строительство началось в 1927 году.

К концу 1920‐х годов государственная пищевая промышленность выпускала продукции меньше, чем перед Первой мировой войной. На одного человека в год государство производило около 5 кг мяса и рыбы, 8 кг сахара, 12 кг молочных продуктов, полкило сливочного и 3 л растительного масла, менее одной банки консервов. Особого разнообразия не было, продукты первой необходимости – мука, крупа и мясные изделия – составляли треть ассортимента.

Государственная торговля была столь же слаба, сколь и государственная промышленность. Государственные магазины работали в крупных городах и продавали «винно-водочные изделия, книги, товары производственно-технического назначения, меха». Для снабжения населения государство использовало главным образом магазины потребительской кооперации (кооперативы), через которые продавалось около 80% продукции государственной промышленности. Вместе с государственными торгами кооперативная торговля обеспечивала три четверти товарооборота страны, однако в ее распоряжении была только четверть магазинов, что свидетельствует о ее концентрации в немногих городских центрах.

Частник – крестьянин, заготовитель, промышленник, торговец – играл главную роль в товарном благополучии нэпа. Если убрать из системы снабжения 1920‐х годов крестьянское самообеспечение, крестьянские рынки для горожан, частное производство и частную торговлю, то останется лишь слаборазвитая государственная промышленность да скудная сеть госторговли и кооперации, не способные обеспечить даже минимальные потребности населения. При слабости государственного производства и снабжения развал частного рынка нэпа грозил катастрофой. Случись это, государство должно было бы взять на довольствие более сотни миллионов людей, которые до этого обеспечивали себя сами. Опасность развала частного сектора состояла еще и в том, что создание пищевой и легкой индустрии не являлось первоочередной задачей советского руководства, которое, готовясь к войне, главное внимание уделяло тяжелой и оборонной промышленности.

Советский Союз стал первым в мировой истории государством, которое провело индустриализацию на основе не рыночной, а государственной централизованной плановой экономики. Частный сектор периода нэпа при этом был разрушен в ходе репрессий против частных производителей и торговцев в городе и против крестьян в ходе коллективизации и раскулачивания в деревне. В выборе путей и методов индустриализации марксистское неприятие рынка и частной собственности сыграло свою роль. В росте частного сектора виделась реставрация капитализма, угроза для власти большевиков. Уничтожение рынка периода нэпа имело и экономические причины. Руководство страны стремилось провести индустриализацию в кратчайшие сроки и не хотело терять время на конкуренцию с частником. Казалось, что быстрее и проще убрать частника из экономики страны, сконцентрировать все ресурсы в распоряжении государства и направить их на решение приоритетных задач.

Хроника развала рынка свидетельствует о том, что каждый новый удар по частнику ухудшал продовольственную ситуацию в стране. Первым разрушенным рынком стал хлебный.

Хлеб – один из главных продуктов питания в России. С началом индустриализации расходы хлеба у государства резко выросли. Правительство стремилось обеспечить дешевым хлебом быстрорастущее городское население, занятое в промышленном производстве. Росли расходы хлеба для военных контингентов – армии, флота, работников военной промышленности. Правительство брало на себя обязательство снабжать хлебом и поставщиков промышленного сырья, в котором нуждалась индустрия. Кроме того, нужно было наращивать экспорт зерна, который по задумке отцов индустриализации должен был стать главным источником валюты для оплаты промышленного импорта.

Индустриализация остро зависела от государственных заготовок зерна, однако они шли трудно. Крестьяне и торговцы, недовольные государственными закупочными ценами, придерживали зерно, чтобы с выгодой продать весной на вольном рынке. В ответ на нежелание продавать хлеб государству в самом конце декабря 1927 года ОГПУ начало массовые аресты частных скупщиков, заготовителей и торговцев вначале на хлебофуражном, а затем на мясном, кожезаготовительном и мануфактурном рынке. Во второй половине января 1928 года пришла очередь крестьян, которые придерживали или скупали хлеб. По сообщениям ОГПУ, к концу апреля 1928 года на хлебном рынке было арестовано 4930 человек. Дела крупных предпринимателей рассматривало Особое совещание коллегии ОГПУ, дела мелких – прокуратура. Наказание было относительно мягким по сравнению со сталинскими мерками 1930‐х годов – лишение свободы от месяца до пяти лет, конфискация имущества и запрет заниматься частным предпринимательством в течение пяти лет. Репрессии стали результатом как санкций Политбюро, так и спонтанных действий местных руководителей, которые отчаялись выполнить планы хлебозаготовок экономическими методами.

В результате репрессий 1928 года один из важнейших источников снабжения населения – частная патентованная торговля – сократился по крайней мере на треть. Одни боялись торговать, у других уже не было товара. Нарком торговли Микоян точно оценил ситуацию: «Отвернули голову частнику. Частник с рынка свертывается и уходит в подполье… а государственные органы не готовы его заменить». Районы, откуда частный торговец ушел, а государственно-кооперативная торговля отсутствовала, называли «пустынями». Крестьяне тоже сделали выводы из репрессий 1928 года, начав сокращать посевы: «Несколько лет прошло тихо, а теперь опять начинают с нас кожу драть, пока совсем не снимут, как это было во времена продразверстки1111
  Продразверстка – насильственная конфискация зерна и другой сельскохозяйственной продукции у крестьян, которую советская власть проводила в годы Гражданской войны в рамках политики военного коммунизма.


[Закрыть]. Вероятно, придется и от земли отказываться или сеять хлеб столько, сколько хватает для прожития», – фиксировали разговоры агенты ОГПУ.

Последствия «битвы за хлеб» не замедлили сказаться. Частный хлебный рынок начал разваливаться, первые продовольственные карточки, которые появились в регионах, были хлебными. Они распространялись стихийно по инициативе местного руководства, которое под давлением социального недовольства и угрозы срыва промышленного производства стало нормировать снабжение. «Хвосты» за хлебом, хлебные карточки к лету 1928 года существовали по всей стране. Люди роптали: «Хлеб весь отправили за границу, а сами сидим без хлеба», «Правительство с ума сошло», «Если не было бы частника, то совсем пропали бы», «Еще войны нет, а нас переводят на паек», «Постепенно нас приучают к голодной норме», «Сами не могут торговать и частникам не дают, а еще воевать думают», «Коммунисты чувствуют приближение войны и поэтому весь хлеб попрятали».

Массовые репрессии против частных торговцев и крестьян, придерживавших хлеб, продолжились в следующую хлебозаготовительную кампанию 1928/29 года.

«Хлеб есть, – писал отчаявшийся коммунист-хлебозаготовитель. – Стоит вопрос, как его взять?.. Просьбы, уговоры, наконец, то, что мы называем общественной работой, не помогают. Хлеба не дают… Когда иссякли экономические рычаги, когда меры воздействия стали острее, когда к мужику в день приходило несколько заготовителей, монотонно и без толку повторяли зазубренное, без мотивов, по обязанности, по службе – „дай, дай“. Мужик встал в позу. Сделал большие глаза, расставил ноги, растопырил руки, весь превратился в вопросительный знак, спрашивал: „Ешшо сколько? Давайте контрольную цифру!!!“

Теперь „контрольная цифра“ дана. Мужик встал в новую позу, возмутительную, нахальную, противную. Ничто на него не может подействовать, ничто не может выбить из этой позы: ни доводы об индустриализации, ни необходимость хлеба для Красной армии, ни крымское землетрясение – ни, ни! Он встал в позу безнадежную, он говорит и в состоянии повторять тысячу, миллиард раз одно-единственное слово: „Нету-ка“ или „Нету-ти“… Слово это произносится то неуверенно, нетвердо, нараспев, то со всей твердостью и решительностью, с видом человека, который может и пойдет за него под любую убийственную гильотину… Поэтому наша публика (заготовители. – Е. О.) ищет сильнейшие средства».

Одним из таких средств стали запреты и бойкоты. Запрет на воду означал посты у колодцев, которые решали, кому в деревне давать воду, а кому нет. Бойкот на здравствования означал запрет здороваться с бойкотируемыми. Бойкот на курение запрещал давать закурить или прикуривать. Бойкот на огонь запрещал крестьянам затапливать печь, а если хозяин ослушался, то приходили активисты и заливали ее. Бойкот на свет – забивали окна, чтобы в избе было темно. Запрещалось ходить к бойкотируемым в гости, а если нужно по делу, то брали понятых. О бойкоте предупреждал плакат на воротах: «Не ходи ко мне – я враг советской власти». Если плакат исчезал, бойкотируемого штрафовали. Его семья беспрерывно дежурила у ворот, дабы плакат не стащили. Был также запрет на посещение общественных мест: гнали из больницы, из сельсовета, детей бойкотируемого исключали из школы. А то и вообще семье бойкотируемого запрещали выходить за ограду дома. Мазали ворота и окна дегтем. Около года отделяло эти события от времени, когда Политбюро примет решение о раскулачивании и выселениях, а некоторые сельские собрания уже в заготовительную кампанию 1928/29 года постановляли отбирать землю у бойкотируемого, а самого выселять. Бывало, одна половина деревни бойкотировала другую. Допросы шли днем и ночью с единственным вопросом: «Когда будешь сдавать хлеб?»

Среди методов хлебовыколачивания была «заготовка оркестром и фотографом». «Зажимщиков» хлеба сначала возили и показывали по деревням, затем собирали сельское собрание, сажали на высокую скамью и вызывали поодиночке в президиум, где задавали только один вопрос: «Везешь хлеб али нет?» Если да, то играли туш, фотографировали и записывали на Красную доску. Если нет, били в барабаны, не фотографировали и записывали на Черную доску. Как свидетельствуют документы, социальное давление приводило и к смертельным исходам.

Разновидностью широко применяемых в ходе заготовок массовых допросов являлись «ударники». Крестьян, не поддававшихся уговорам сдать хлеб, держали в закрытом помещении по нескольку дней, не давали есть и спать. Кулаков обрабатывали особенно жестко. «На выучку» к кулаками посылали и строптивых середняков. Под нажимом «комиссаров», «боевых штабов», «оперативных троек» крестьяне, запертые в помещении, требовали один от другого раскрыть потайные ямы и сдать хлеб. На время «ударника» запрещалось кому-либо уезжать из села.

Массовые многодневные допросы без сна и пищи дополняли «карнавалы». Вот описание одного из них, сохранившееся в архиве:

Держателей хлеба (46 человек), из которых большинство были середняки, вызвали в школу и вели обработку. Затем им вручили черное знамя, на котором было написано «Мы – друзья Чемберлена»… Когда учитель вручил черное знамя одному из кулаков, тот его ударил ногой, после чего этого кулака пришлось скрутить, связать ему руки назад, остальные добровольно без всякого нажима взяли после этого знамя. Тогда они выстроили этот карнавал с черным знаменем по улице. Сзади шли деревенские активисты и беднота с красным знаменем. Кругом бегали детишки и улюлюкали.

Крестьяне сопротивлялись, но хлеб пришлось сдать. Миллионы людей теряли привычные источники снабжения и становились покупателями в государственно-кооперативной торговле. Весной 1929 года ОГПУ сообщало о случаях локального голода в деревнях Ленинградской области, ряде губерний Центрального района, Смоленской губернии, южных округах Украины, ряде округов Дальневосточного края. Пока от голода страдали в основном бедняки. В листовке в подражание народной традиции крестьянин жаловался:

«Хлебозаготовка оркестром и фотографом»

 
Ты устань-проснись, Владимир, встань-проснись, Ильич.
Посмотри-ка на невзгоду, какова лежит,
Какова легла на шею крестьянина-середняка…
В кооперации товару совершенно нет для нас,
Кроме спичек и бумаги, табаку, конфект,
Нет ни сахару, ни масла, нет ни ситца, ни сукна,
Загрузила всю Россию водочка одна.
 

Четырнадцатого февраля 1929 года Политбюро санкционировало введение всесоюзной карточной системы на хлеб, таким образом узаконив и упорядочив разношерстную систему пайков, которая по инициативе местного руководства к этому времени уже сложилась в регионах страны. При этом государство взяло на себя обязательство снабжать хлебными пайками только трудовое население городов. Размер пайка зависел от индустриальной важности города проживания и места работы. Продажа хлеба без карточек сохранялась, но только из тех запасов, что оставались после обеспечения пайков, и по двойной цене.

К концу 1920‐х годов перебои с хлебом не были единственной проблемой. С развалом частного сектора остро ощущался недостаток всех основных продуктов питания. В дополнение к хлебным карточкам региональные власти вводили пайки на масло, мясо, сахар, крупу и другие товары. Как и в случае с хлебом, пайки должны были защитить интересы населения, занятого в промышленном производстве. Открытая продажа непродовольственных товаров в магазинах тоже постепенно сворачивалась из‐за огромных очередей и эксцессов. Их распределяли на предприятиях по талонам и ордерам.

Экономическое управление ОГПУ сообщало, что к осени 1929 года нормирование основных продуктов питания существовало во всех промышленных районах страны. Особенно плохо было с мясом и жирами. Еще более ухудшилось и положение с хлебом. Осенью 1929-го и летом 1930 года правительство официально ввело карточную систему на основные продукты питания (хлеб, крупу, мясо, сельдь, масло, сахар, чай, яйца) для главных промышленных центров – Москвы, Ленинграда, Донбасса и Кузбасса, пытаясь защитить от голода флагманы советской индустрии.

Продовольственные трудности 1928 и 1929 годов были лишь прелюдией к трагедии. Насильственная коллективизация крестьянских хозяйств, которая началась осенью 1929 года, стала заключительным аккордом в развале частного рынка и привела к массовому голоду. К 1933 году основные сельскохозяйственные районы СССР были коллективизированы, сотни тысяч крестьянских семей, которые сопротивлялись насильственному определению в колхозы, были обездолены и сосланы на поселение в отдаленные регионы страны. Государство изымало из зависимых от него колхозов львиную долю сельскохозяйственной продукции, подрывая крестьянское самообеспечение и крестьянский рынок. Мизерная оплата в колхозах была слабым стимулом к сельскому труду, дефицит продовольствия в СССР превратился в перманентную проблему.

Одновременно с началом коллективизации была уничтожена частная городская патентованная торговля. В середине августа 1929 года Политбюро по инициативе Сталина санкционировало новую волну репрессий против частных заготовителей и торговцев. В результате доля частной торговли в розничном товарообороте страны в 1930 году сократилась до 5,6%. В 1931 году частная патентованная торговля вообще была запрещена.

Последствия репрессий оказались плачевны для экономики страны. Урожаи резко упали. Поголовье скота сократилось с 6 млн голов в 1928‐м до 3,3 млн голов в 1933 году. Крестьяне забивали скот, не желая отдавать его в колхозы. Кратковременное изобилие мяса на крестьянских столах и рынках сменилось острой долговременной нехваткой мясо-молочных продуктов и жиров. Мясное благополучие страны, как и хлебное, держалось на крестьянском труде. Развал мясного рынка стал следующим шагом к голоду после развала хлебного рынка в стране. В июле 1930 года, примерно через пять месяцев после введения всесоюзной карточной системы на хлеб, Политбюро официально утвердило пайковую систему на мясо. Она определила принципы снабжения городского населения всей страны, но назвать ее всесоюзной трудно. Государство гарантировало мясные пайки только 14 млн человек в более чем 160‐миллионной стране. Нормы мяса, как и хлебные, определялись индустриальной важностью городов, предприятий и профессий. Как и в случае с хлебом, официально узаконив мясные пайки, государство лишь упорядочило практику нормирования мясного снабжения, которая уже повсеместно существовала в регионах.

Развал крестьянского хозяйства и частного рынка обострил и проблему с овощами. В 1929 году частник обеспечивал около половины снабжения страны овощами и картофелем, а в 1930 году его доля упала до 5%. Не за горами были пайки на картофель, один из основных продуктов питания в российском рационе.

Кроме развала частного производства и рынка существовали и другие причины обострения продовольственного и товарного дефицита на рубеже 1920–1930‐х годов. На случай войны Политбюро увеличило неприкосновенный запас зерна, который в 1930 году достиг 120 млн пудов. На продовольственный кризис оказывал влияние и быстрый рост инфляции – обесценивание бумажных денег в результате постоянных эмиссий. Печатный станок работал без остановки. С помощью эмиссий государство пыталось покрыть дефицит госбюджета.

В результате, тогда как количество продовольствия и товаров в торговле страны резко снизилось, количество денег у населения быстро росло. Началось расхватывание товаров. Председатель Госбанка Г. Л. Пятаков сообщал (1930):

Из продажи исчез шелк, расхватываются примуса, швейные машины и т. п. Из Нижнего Новгорода, из Чернигова пишут, что крестьяне в стремлении сбыть бумажные деньги покупают все, что попадает под руку. Характерно сообщение из Харькова о том, что там в короткий срок был совершенно раскуплен магазин антикварных вещей.

Рубли обесценивались, крестьяне отказывались продавать за бумажные деньги, люди переходили к бартеру. Меновыми единицами на базаре стали мыло, нитки, махорка, сахар, мануфактура, обувь. На 100 г махорки можно было выменять 400 г масла или десяток яиц.

К концу 1930 года продовольственный и товарный кризис царил в городах и поселках. Помимо хлебных и мясных карточек, официально узаконенных правительством, в регионах несанкционированно нормировалось снабжение всех основных продуктов – рыбы, крупы, растительного масла, сахара… Ассортимент товаров резко сузился, полки в кооперативах стояли пустыми. Политбюро пыталось остановить бурное и хаотичное распространение норм, карточек и их суррогатов. Еще в декабре 1929 года оно запретило вводить нормирование без санкции Наркомата торговли. Но вакханалия продолжалась.

ОГПУ, которое следило за настроением населения, докладывало о росте недовольства. Вот примеры из сводок ОГПУ:

Как в колхозы начали загонять, жрать буквально нечего стало.

Скоро и картофель будет выдаваться по карточкам.

Эта пятилетка загонит рабочих в гроб. Жить стало хуже, чем до революции.

Что толку, что стали работать по семь часов и зарплату повысили, когда есть нечего.

Довольно поели мяса, пора на 13 году революции и за конину приниматься. При соввласти пора отвыкать от еды.

Детей кормим хлебом с солью, сами едим только хлеб.

Утром уходишь не евши, а на обед в столовой дают какую-то бурду без мяса. 100 гр мяса на всю семью. Думали колхозами устранить кризис, а получилсь наоборот. Жрем конину.

Страна идет к гибели из‐за перегибов в деревне.

В первом квартале 1930 года в промышленности произошли 92 забастовки (в 1929 году – 66), девять из которых были непосредственно вызваны плохим снабжением. Волнениями были охвачены главным образом те отрасли промышленности, где доминировал женский труд. На плечах женщин лежала обязанность достать продукты и накормить семью, они первыми чувствовали ухудшение продовольственной ситуации. Кадровые рабочие-мужчины в основном сохраняли спокойствие, но и в их среде был замечен рост недовольства. До 1929 года в металлообрабатывающей промышленности, например, забастовки не были зарегистрированы. В 1929 году только одна из 67 забастовок была вызвана перебоями в снабжении, тогда как уже в первом полугодии 1930 года таких забастовок было четыре (из 22).

Продовольственное положение в деревне тоже ухудшилось. Государственные заготовки истощали крестьянские запасы. По мнению экономистов, после заготовок 1929/30 года в деревне осталось на 6 млн т зерна меньше, чем в прошлом году. ОГПУ сообщало о случаях локального голода и голодных смертей зимой – весной 1930 года в Башкирии, Казахстане, Сибири, на Северном Кавказе и Средней Волге. Голод сопровождали его вечные спутники – нищенство, рост заболеваний, самоубийства.

Руководство страны отказалось взять на себя ответственность за ухудшение продовольственной обстановки и стало искать козлов отпущения. В 1930 году была «раскрыта» «контрреволюционная организация вредителей снабжения», которые пытались «создать в стране голод и вызвать недовольство среди широких народных масс и этим содействовать свержению диктатуры пролетариата». ОГПУ провело аресты в основных ведомствах, отвечавших за организацию снабжения, и 25 сентября 1930 года расстреляло 48 человек. Сталин лично принял решение о расстреле и публикации «признаний».

«Вредители по мясу, овощам, консервам и пр.» были наказаны, но продовольственная ситуация продолжала ухудшаться. Форсированная индустриализация, которая привела к огосударствлению экономики и развалу частного сектора периода нэпа, набирала силу. 13 января 1931 года Политбюро, находясь в тисках продовольственного кризиса, официально ввело единую всесоюзную карточную систему на все основные продукты и товары. Это решение стало логичным и неизбежным завершением процесса спонтанного распространения пайков в регионах, который распоряжениями местной власти разворачивался в стране с 1928 года. Карточная система просуществовала в СССР до середины 1930‐х годов и до сих пор представляет один из редких случаев долговременного нормирования снабжения в мирное время. Большая война, о которой твердила пропаганда, еще не пришла, а советские люди уже жили впроголодь по карточкам и нормам.

Именно в январе 1931 года (время официального оформления карточной системы) крохотная конторка «Торгсин» получила статус всесоюзной организации. Именно в 1931 году Торгсин открыл двери своих магазинов для советских людей и начал принимать новые виды ценностей: царский золотой чекан (июнь), валютные переводы из‐за границы (сентябрь), а затем и бытовое золото (декабрь). Правительство открыло Торгсин для советских людей во время нараставшего голода, но это не было актом милосердия. Голод должен был заставить людей отдать валютные сбережения на нужды индустриализации. Цены в Торгсине росли по мере ухудшения продовольственной ситуации в стране, но у людей не осталось выбора. Они понесли в Торгсин все, что имели ценного, не за икру и меха, а в обмен на самые обыкновенные продукты – муку, крупу, сахар.

ТРАГЕДИЯ И ФАРС: ТОРГСИН И «БЕРЕЗКА»

Исторические события, как заметил Гегель, случаются как трагедия, а повторяются как фарс. Магазины «Березка», которые с конца 1960‐х до конца 1980‐х годов продавали советским гражданам товары и продукты на «заменители валюты» – сертификаты, а затем чеки Внешпосылторга, казалось, были вторым пришествием торгсинов: как и Торгсин, «Березки» были созданы по решению руководства страны, которое в угоду экномической выгоде поступилось идейными принципами; как и торгсины, «Березки» аккумулировали валюту, плодили черный рынок, торговали на суррогатные деньги, принимали валютные переводы из‐за границы…

Однако присмотритесь пристальней – и отличие «Березки» от Торгсина будет разительным, а сходство окажется поверхностным, а то и вовсе кажущимся. Торгсин был знаком беды, и его «звездным часом» стала голодная трагедия. Львиную долю драгоценных сбережений – почти 60% стоимости всех ценностей, скупленных Торгсином за время существования, – советские граждане сдали в период массового голода 1932–1933 годов. Покупали же самые необходимые продукты, которые во все годы существования Торгсина обеспечивали львиную долю продаж. Больше половины продуктов, проданных Торгсином в 1933 году, составлял хлеб. За ним шли крупа и сахар. А вот «Березка»: согласно исследованию Анны Ивановой, московские магазины в 1970 году половину средств выручали от продажи автомобилей. Продовольствие, да не насущные продукты, а деликатесы в импортных упаковках, составляло лишь немногим более 5%. «Березки» никогда не торговали хлебом, а с 1976 года продажа продовольствия за чеки была прекращена. Да и размах у «Березки» был не тот: на пике деятельности – чуть больше ста магазинов в нескольких крупных городах против полутора тысяч торгсинов по всей стране в первой половине 1930‐х.

Торгсин был средством выживания не только для людей, но и для советского государства, которое, оказавшись в тисках валютного кризиса, правдами и неправдами собирало золото для индустриализации. Именно поэтому доля импортных товаров в Торгсине была ничтожна: государство не хотело тратить бесценную валюту на советских потребителей, ценности Торгсина шли на уплату индустриальных кредитов. Валютные доходы брежневской «Березки» расходовали на покупку импортного ширпотреба и деликатесов для продажи в самой «Березке». Государство лишь наживалось на разнице цен импорта и розничной продажи. Ассортимент «Березки» был по преимуществу импортным – бытовая техника, радиотовары, косметика, посуда, модная одежда и обувь…

Разрешив советским людям приносить иностранную валюту в Торгсин, советское руководство фактически признало их право иметь наличную валюту дома, в то время как «Березка» была демонстрацией того, что наличная валюта советскому гражданину не нужна. Ее следовало сдать в Госбанк, а не хранить по домам. За частные валютные операции в годы «Березки» по закону можно было получить высшую меру наказания – расстрел.

Торгсин был открыт для всех, у кого были валюта и изделия из драгоценных металлов, это равенство было следствием нужды, людской и государственной. В голодной крестьянской стране Торгсин – не отдельные зеркальные магазины в столицах, а как массовый феномен – стал злым, голодным, крестьянским. «Березки» же были городскими магазинами и предназначались для избранных, в основном для тех счастливчиков, которые работали за границей и получали зарплату в валюте. «Березки» стали важной частью советской системы привилегий. Их открыли для того, чтобы обладатели валюты тратили ее не за рубежом или на черном рынке, а в государственных советских магазинах. Даже то, что «деньги» «Березки» на практике были общедоступны – их можно было купить у спекулянтов, – не роднит ее с Торгсином. Всеобщий доступ в Торгсин был официально разрешен, тогда как доступность «Березки» была результатом нелегального перераспределения – работы черного рынка.

«Березка» стала фарсом номенклатурного социализма, тогда как Торгсин и его время представляли грандиозную ломку, трагедию миллионов.

С приходом голодных советских покупателей в Торгсин сонная жизнь закрытого торгового предприятия закончилась. С этого момента начинается подлинная история Торгсина. В конце 1931 года в стране работало не более трех десятков торгсинов в крупных городах и портах, но уже через год их число выросло до 257, а к началу 1933 года превысило 400! Весной 1932 года магазины Торгсина работали в 43 городах, в июле – в 130, в сентябре – в 180, а в конце октября 1932 года – в 209 городах СССР. Торгсин триумфально шествовал по стране, но за победными реляциями скрывалась трагедия. Пиком развития Торгсина стал голодный 1933 год – 1526 магазинов собирали ценности на территории от Смоленска до Владивостока, от Ашхабада до Архангельска.