Текст книги "Любовь в Серебряном веке. Истории о музах и женах русских поэтов и писателей. Радости и переживания, испытания и трагедии…"

Из породы лебедей

Весной следующего, 1909 года Лиля возобновляет знакомство с Николаем Гумилевым (он только что вернулся из Африки). Они познакомились двумя годами раньше, когда Лиля училась в Париже.

Елизавета Ивановна вспоминала: «Мы много говорили с Н. С. – об Африке, почти с полуслова понимая друг друга, обо львах и крокодилах. Я помню, я тогда сказала очень серьезно, потому что я ведь никогда не улыбалась: „Не надо убивать крокодилов“. Н. С. отвел в сторону М. А. и спросил: „Она всегда так говорит?“ – „Да, всегда“, – ответил М. А. Я пишу об этом подробно, потому [что] эта маленькая глупая фраза повернула ко мне целиком Н. С. Он поехал меня провожать, и тут же сразу мы оба с беспощадной ясностью поняли, что это „встреча“, и не нам ей противиться. Это была молодая, звонкая страсть. „Не смущаясь и не кроясь, я смотрю в глаза людей, я нашел себе подругу из породы лебедей“, – писал Н. С. на альбоме, подаренном мне». «М. А.» в этой записи – Максимилиан Александрович Волошин.

Гораздо позже, в 1921 году, уже после смерти Гумилева, Елизавета Ивановна будет вспоминать:

 
Строгих метров мы чтили законы
И смеялись над вольным стихом,
Мы прилежно писали канцоны
И сонеты писали вдвоем.
 
 
Я ведь помню, как в первом сонете
Ты нашел разрешающий ключ…
Расходились мы лишь на рассвете,
Солнце вяло вставало меж туч.
 

Но, разумеется, они говорили не только о стихах. Елизавета Ивановна вспоминает: «Много раз просил меня Н. С. выйти за него замуж, никогда не соглашалась я на это; в это время я была невестой другого, была связана жалостью к большой, непонятной мне любви. В „будни своей жизни“ не хотела я вводить Н. С.». Другой – это, вероятно, Всеволод Васильев, за которого Лиля в конце концов выйдет замуж. Но между двумя влюбленными стоял не только он. Была еще Анна Горенко, знакомая Гумилеву с сочельника 1903 года, еще по гимназическим годам в Царском Селе[42]42
  Гумилев учился в той самой гимназии, директором которой был Анненский.


[Закрыть]. Позже, в 1912 году, уже будучи его женой, Анна Андреевна упрекнет мужа:

 
В ремешках пенал и книги были,
Возвращалась я домой из школы.
Эти липы, верно, не забыли
Нашу встречу, мальчик мой веселый.
Только ставши лебедем надменным,
Изменился серый лебеденок.
А на жизнь мою лучом нетленным
Грусть легла, и голос мой незвонок.
 

А пока Лиля пытается убедить Гумилева, что их союз невозможен: «Те минуты, которые я была с ним, я ни о чем не помнила, а потом плакала у себя дома, металась, не знала. Всей моей жизни не покрывал Н. С. – и еще: в нем была железная воля, желание даже в ласке подчинить, а во мне было упрямство – желание мучить. Воистину, он больше любил меня, чем я его. Он знал, что я не его – невеста, видел даже моего жениха. Ревновал. Ломал мне пальцы, а потом плакал и целовал край платья».

В конце мая 1909 года они едут в Коктебель в большой веселой компании. Едут вместе, как пара. Именно тогда и там Лиля пишет «Золотую ветвь» и «Лишь раз в году, как папоротник, я…». Потом Гумилев по просьбе Лили уезжает, Лиля остается с Волошиным.

Она пишет: «В Коктебеле все изменилось. Здесь началось то, в чем больше всего виновата я перед Н. С. Судьбе было угодно свести нас всех троих вместе: его, меня и М. А. – потому что самая большая моя в жизни любовь, самая недосягаемая, это был М. А. Если Н. С. был для меня цветение весны, „мальчик“, мы были ровесники, но он всегда казался мне младше, то М. А. для меня был где-то вдали, кто-то, никак не могущий обратить свои взоры на меня, маленькую и молчаливую… То, что девочке казалось чудом, – совершилось. Я узнала, что М. А. любит меня, любит уже давно, – к нему я рванулась вся, от него я не скрывала ничего. Он мне грустно сказал: „Выбирай сама. Но если ты уйдешь к Гумилеву – я буду тебя презирать“. Выбор уже был сделан, но Н. С. все же оставался для меня какой-то благоуханной, алой гвоздикой. Мне все казалось: хочу обоих, зачем выбор! Я попросила Н. С. уехать, не сказав ему ничего. Он счел это за каприз, но уехал, а я до осени (сентября) жила лучшие дни моей жизни».

Чудо перевоплощения

В нашумевшей статье о современной поэзии Иннокентий Анненский назвал «автопародию» – то есть шутки в свой адрес и в адрес своего творчества «самой тонкой из пародий». В самом деле способность посмеяться над собой – признак внутренней силы и несокрушимой уверенности в себе. Но она же может быть последней защитой слабого, осознающего свою слабость. В этой ситуации хорошо смеется тот, кто смеется над собой и – первым.

В 1906 году, 19-летняя Лиля, еще не знавшая ни Гумилева, ни Волошина, писала с печальной, но беспощадной иронией по отношению к себе:

 
Душа, как инфанта
Изысканных лет…
Есть капля таланта,
А счастья все нет!..
 

Через год, когда она уже стала бывать «на Башне», но еще не встретила Волошина, она пишет с той же едкой иронией в свой адрес.

 
Вы на полу, а я на стуле.
О, к Вам приблизится могу ли?
 
 
И если я и сяду ниже,
Скажите, буду ль я Вам ближе?
 
 
И если Вас я поцелую,
Скажите, что тем заслужу я?
 
 
И если Вас обнять посмею,
Скажите, будет ли мне в шею?
 
 
И если обниму Вас с лаской,
То не окончится ль все таской?
 
 
Вы на полу. Я все на стуле.
О, к Вам приблизится дерзну ли?
 

Неизвестно, к кому обращены эти стихи, но, кажется, в них, хоть и шутя, Лиля запечатлела свою характерную черту – робость. Когда-то Марина Цветаева писала о себе:

 
Гордость и робость – родные сестры,
Над колыбелью, дружные, встали.
«Лоб запрокинув!» – гордость велела.
«Очи потупив!» – робость шепнула.
 

В случае Елизаветы Дмитриевой это явно были Скромность и Робость. Не случайно она сама зовет себя «маленькой и молчаливой».

Как же превратилась скромная девушка-хромоножка в поэтессу, по словам Волошина, похожую «на черные бриллианты», «скорбную, темную и ослепительную», обладающую не просто гордостью, а «сатанинской гордостью».

В волшебном доме Волошина в Коктебеле, в его волшебной Киммерии, случалось множество чудесных историй. Тремя годами позже, в 1911-м, здесь повстречаются Марина Цветаева с Сергеем Эфроном. Марина загадала, что выйдет замуж за того, кто подарит ей самый ее любимый камень, и Сергей буквально в первый день знакомства нашел для нее на коктебельском берегу сердоликовую бусину. Правда, Волошин предупреждал ее, что когда она полюбит, то рада будет и простому булыжнику, подаренному любимым.

Но это чудо еще впереди, а пока чудеса случаются для Лили и Макса. Лиля откровенно рассказывает Волошину о самых тяжелых событиях своей жизни – о годах болезни, о внезапной смерти сестры и ее мужа. Волошин слушает ее, и Лиля понимает, что может освободиться от воспоминаний и жить мгновением – жариться на солнце, купаться в море в «больших волнах», то есть – во время шторма. Любить Макса.

Вместе они пишут «Corona Astralis» и «Золотую ветвь». Вместе придумывают Черубину – пока еще только как игру для своих, может быть – для близких друзей. Разыграть, потом вместе посмеяться.

А в это время в Петербурге готовится к печати первый номер «Аполлона». Волошин принимает в этой подготовке деятельное участие. В сентябре они с Лилей возвращаются в Петербург, уже как пара. По сути – как муж и жена, только еще не венчанные, развод оформлять долго и хлопотно. В свободомыслящих, либеральных кругах интеллигенции это никого не шокирует. Макс знакомит Лилю с «аполлоновцами», устраивает в редакцию секретарем ее лучшую подругу детства – Лидию Павловну Брюллову. Саму Лилю принимают в редакцию как редактора и переводчика. В списке сотрудников в первом номере «Аполлона» будет значится Е.И. Дмитриева. Лиля показывает Маковскому свои стихи. Тот их вежливо отклоняет. Кажется, именно тогда она и Волошин и задумывают свой розыгрыш. Поначалу, видимо, как дружескую шутку.

«Время было насквозь провеяно романтикой…»

Имя Черубины казалось необычным и в начале ХХ века. Первая ассоциация, которая могла возникнуть в сознании образованного человека, – это имя Керубино, пажа из «Свадьбы Фигаро» Моцарта. Буква «С» перед «Е» можно прочитать как «Ч», по крайней мере, в итальянской транскрипции, и Cerubina могла превратиться в Черубину. Но в русском языке «чер» – это «черный», «черт», и Марина Цветаева сразу уловила эту ассоциацию: «„Керубина“, то есть женское от Херувим, только мы К заменили Ч, чтобы не совсем от Херувима. Я, впадая: „Понимаю. От черного Херувима“».

Впрочем, может быть, ей помогли эти строчки самой Черубины:

 
Замкнули дверь в мою обитель
Навек утерянным ключом;
И Черный Ангел, мой хранитель,
Стоит с пылающим мечом.
<…>
‎Не осветят мой темный мрак
Великой гордости рубины…
Я приняла наш древний знак —
Святое имя Черубины.
 

Габриак – имя одного из бесов и одновременно… имя, которое Волошин в честь этого беса дал причудливому корню, выловленному Лилей из воды на коктебельском берегу. (Из воспоминаний Марины Цветаевой: «Однажды, год спустя, держу у Макса на башне[43]43
  Речь, разумеется, идет не о Башне Иванова в Петербурге, а о башенке коктебельского дома Волошина, где находилась его мастерская. «Корень по имени Габриак» хранится там и сейчас.


[Закрыть] какой-то окаменелый корень, принесенный приливом, оставленный отливом. „А это, что у тебя сейчас в руках, это – Габриак. Его на песке, прямо из волны, взяла Черубина. И мы сразу поняли, что это – Габриак“. – „А Габриак – что?“ – „Да тот самый корень, что ты держишь. По нему и стала зваться Черубина“».)

А вот что рассказывает сам Волошин: «Я начну с того, с чего начинаю обычно, – с того, кто был Габриак, Габриак был морской черт, найденный в Коктебеле, на берегу, против мыса Мальчин. Он был выточен волнами из корня виноградной лозы и имел одну руку, одну ногу и собачью морду с добродушным выражением лица.

Он жил у меня в кабинете, на полке с французскими поэтами, вместе со своей сестрой, девушкой без головы, но с распущенными волосами, также выточенной из виноградного корня, до тех пор, пока не был подарен мною Лиле. Тогда он переселился в Петербург на другую книжную полку.

Имя ему было дано в Коктебеле. Мы долго рылись в чертовских святцах („Демонология“ Бодена) и, наконец, остановились на имени „Габриах“. Это был бес, защищающий от злых духов. Такая роль шла к добродушному выражению лица нашего черта».

Таким образом, в имени Черубины соседствуют имена херувима и черта – явное указание на гротескность, «балаганность» образа[44]44
  Марина Цветаева рассказывала, как в детстве любила повторять без перерыва слова «Бог-черт», и это святотатство наполняло ее ужасом и восторгом.


[Закрыть]. Казалось бы, для таких символистов и знатоков мифологии, как в редакции «Аполлона», одного этого должно было быть достаточно, чтобы заподозрить подвох. Возможно, именно на это и рассчитывал Макс. В таком случае его расчет не оправдался.

Но дадим слово Маковскому: «Лето и осень 1909 года я оставался в Петербурге, – совсем одолели хлопоты по выпуску первой книжки „Аполлона“. В роли издателя и одновременно редактора мне было нелегко… В одно августовское утро пришло и первое письмо, подписанное буквой Ч, от неизвестной поэтессы, предлагавшей „Аполлону“ стихи, – приложено было их несколько на выбор. Стихи меня заинтересовали не столько формой, мало отличавшей их от того романтико-символического рифмотворчества, какое было в моде тогда, сколько автобиографическими полупризнаниями… Поэтесса как бы невольно проговаривалась о себе, о своей пленительной внешности и о своей участи, загадочной и печальной. Впечатление заострялось и почерком, на редкость изящным, и запахом пряных духов, пропитавших бумагу, и засушенными слезами „богородицыных травок“, которыми были переложены траурные листки. Адреса для ответа не было, но вскоре сама поэтесса позвонила по телефону. Голос у нее оказался удивительным: никогда, кажется, не слышал я более обвораживающего голоса. Не менее привлекательна была и вся немного картавая, затушеванная речь: так разговаривают женщины очень кокетливые, привыкшие нравиться, уверенные в своей неотразимости. Я обещал прочесть стихи и дать ответ после того, как посоветуюсь с членами редакции… Хвалили все хором, сразу решено было: печатать. Но больше, чем стихи, конечно, заинтересовала и удивила загадочная, необычайная девушка, скрывавшаяся под несколько претенциозным псевдонимом „Черубины“».

Из писем и разговоров Маковский узнает, что у Черубины «бронзовые кудри, цвет лица совсем бледный, ни кровинки, но ярко очерченные губы со слегка опущенными углами, а походка чуть прихрамывающая, как полагается колдуньям». Почти точное описание внешности Елизаветы Дмитриевой. Только та – скромная девушка-курсистка в стоптанных башмаках, и темных плохо сшитых дешевых платьях. А Черубина… О, Черубина! Конечно, в темных «упругих шелках», тонкая траурная вуалетка, скрывающая лицо, пальцы в перстнях, перо на шляпке… «Эффект Золушки», как он есть.

Маковский продолжает: «После долгих усилий мне удалось-таки кое-что выпытать у „инфанты“: она и впрямь испанка родом, к тому же ревностная католичка: ей всего осьмнадцать лет, воспитывалась в монастыре, с детства немного страдает грудью. Проговорилась она еще о каких-то посольских приемах в особняке „на Островах“ и о строжайшем надзоре со стороны отца-деспота (мать давно умерла) и некоего монаха-иезуита, ее исповедника… В то же время письма, сопровождавшие стихи (были письма и без стихов), сквозили тоской одиночества, желанием довериться кому-нибудь, пойти навстречу зовам сердца… Наши беседы стали ежедневны. Я ждал с нетерпением часа, когда – раз, а то и два в день – она вызывала меня по телефону…».

Разумеется, Черубина произвела впечатление не на одного Маковского. «Интерес к Черубине не только не ослабевал, а разрастался, вся редакция вместе со мной „переживала“ обаяние инфанты, наследницы крестоносцев… Влюбились в нее все „аполлоновцы“ поголовно, никто не сомневался в том, что она несказанно прекрасна, и положительно требовали от меня – те, что были помоложе, – чтобы я непременно „разъяснил“ обольстительную „незнакомку“. Не надо забывать, что от заливших в сердце стихов Блока, обращенных к „Прекрасной Даме“, отделяло Черубину всего каких-нибудь три-четыре года: время было насквозь провеяно романтикой. Убежденный в своей непобедимости Гумилев (еще совсем юный тогда) уж предчувствовал день, когда он покорит эту бронзово-кудрую колдунью: Вячеслав Иванов восторгался ее искушенностью в „мистическом эросе“; о Волошине и говорить нечего».

Литературная дуэль

Между тем в литературном сообществе Петербурга разгорался еще один скандал, который поначалу никто не связывал с Черубиной.

Только узкий круг сотрудников «Аполлона», да еще некоторые посетители «Башни» знали о соперничестве Гумилева и Волошина за сердце и руку Лили. Но многие видели в этой истории соперничество Волошина и Гумилева за внимание Маковского, за направление политики журнала. И они считали, что Волошин прибег в этой игре к запрещенному приему – к обману, к мистификации. Поэтому Алексей Толстой в воспоминаниях встает на сторону Гумилева: «Он не шутил. Для него, конечно, изо всей этой путаницы, мистификации и лжи не было иного выхода, кроме смерти».

Но Елизавета Ивановна вспоминает другое: «Наконец, Н. С. не выдержал, любовь ко мне уже стала переходить в ненависть. В „Аполлоне“ он остановил меня и сказал: „Я прошу Вас последний раз: выходите за меня замуж“. Я сказала: „Нет!“

Он побледнел. „Ну, тогда Вы узнаете меня“.

Это была суббота. В понедельник ко мне пришел Гюнтер[45]45
  Иоганнес фон Гюнтер – остзейский немец, посетитель «Башни», знакомый многих «аполлоновцев», некоторое время ухаживал за Лилей. Маковский пишет в мемуарах: «По словам Гюнтера, долго никто в редакции, кроме него, не знал правды о Черубине. Не догадывались ни Гумилев, ни Кузмин, пока Гюнтер не решил, что пора, в интересах журнала, разоблачить эту затянувшуюся интригу».


[Закрыть] и сказал, что Н. С. на „Башне“ говорил бог знает что обо мне. Я позвала Н. С. к Лидии Павловне Брюлловой, там же был и Гюнтер. Я спросила Н. С.: говорил ли он это? Он повторил мне в лицо. Я вышла из комнаты. Он уже ненавидел меня. Через два дня М. А. ударил его, была дуэль.

Через три дня я встретила его на Морской. Мы оба отвернулись друг от друга. Он ненавидел меня всю свою жизнь и бледнел при одном моем имени. Больше я его никогда не видела»[46]46
  Очевидно, своими чувствами Гумилев «поделился» с женой, много позже она запишет в дневнике: «Лизавета Ивановна Дмитриева все же чего-то не рассчитала. Ей казалось, что дуэль двух поэтов из-за нее сделает ее модной петербургской дамой и обеспечит почетное место в литературных кругах столицы, но и ей почему-то пришлось почти навсегда уехать (она возникла в 1922 г. из Ростова с группой молодежи…). Она написала мне надрывное письмо и пламенные стихи Николаю Степановичу. Из нашей встречи ничего не вышло».


[Закрыть].

Волошин дал Гумилеву пощечину и принял вызов на дуэль 19 ноября 1909 года. Поединок состоялся через три дня – 22 ноября. В мемуарах Волошин рассказывал: «Рано утром мы стрелялись за Новой Деревней возле Черной речки, если не той самой парой пистолетов, которой стрелялся Пушкин, то, во всяком случае, современной ему. Гумилев промахнулся, у меня пистолет дал осечку. Он предложил мне стрелять еще раз. Я выстрелил, боясь, по неумению своему стрелять, попасть в него. Не попал, и на этом наша дуэль окончилась. Секунданты предложили нам подать друг другу руки, но мы отказались».

Алексей Толстой, бывший секундант Волошина, добавляет к этому рассказу несколько красочных подробностей: «Выехав за город, мы оставили на дороге автомобили и пошли на голое поле, где были свалки, занесенные снегом. Противники стояли поодаль, мы совещались, меня выбрали распорядителем дуэли. Когда я стал отсчитывать шаги, Гумилев, внимательно следивший за мной, просил мне передать, что я шагаю слишком широко. Я снова отмерил пятнадцать шагов, просил противников встать на места и начал заряжать пистолеты. Пыжей не оказалось, я разорвал платок и забил его вместо пыжей, Гумилеву я понес пистолет первому. Он стоял на кочке, длинным, черным силуэтом различимый в мгле рассвета. На нем был цилиндр и сюртук, шубу он сбросил на снег. Подбегая к нему, я провалился по пояс в яму с талой водой. Он спокойно выжидал, когда я выберусь, взял пистолет, и тогда только я заметил, что он не отрываясь, с ледяной ненавистью глядит на В., стоявшего, расставив ноги, без шапки. Передав второй пистолет В., я, по правилам, в последний раз предложил мириться. Но Гумилев перебил меня, сказав глухо и недовольно: „Я приехал драться, а не мириться“. Тогда я просил приготовиться и начал громко считать: раз, два… (Кузмин, не в силах стоять, сел в снег и заслонился цинковым хирургическим ящиком, чтобы не видеть ужасов)…три! – крикнул я. У Гумилева блеснул красноватый свет, и раздался выстрел. Прошло несколько секунд. Второго выстрела не последовало. Тогда Гумилев крикнул с бешенством: „Я требую, чтобы этот господин стрелял“. В. проговорил в волнении: „У меня была осечка“. „Пускай он стреляет во второй раз, – крикнул опять Гумилев, – я требую этого…“ В. поднял пистолет, и я слышал, как щелкнул курок, но выстрела не было. Я подбежал к нему, выдернул у него из дрожащей руки пистолет и, целя в снег, выстрелил. Гашеткой мне ободрало палец. Гумилев продолжал неподвижно стоять. „Я требую третьего выстрела“, – упрямо проговорил он. Мы начали совещаться и отказали. Гумилев поднял шубу, перекинул ее через руку и пошел к автомобилям. С тех пор я мало встречал Гумилева».

Тон Волошина ироничный, он словно пересказывает литературный анекдот. В самом деле, если отстраниться от событий, это выглядит даже забавно: два поэта Серебряного века силятся повторить трагическую дуэль Пушкина, но один из них (охотник на львов и крокодилов) промахивается (возможно, по тому, что очень зол), другой же, (убежденный пацифист) больше сего боится попасть, но на свое счастье тоже промахивается. Однако для Елизаветы Ивановны этот поединок, где сошлись два любивших ее и любимых ею человека, – трагедия. Она писала: «Только теперь, оглядываясь на прошлое, я вижу, что Н. С. отомстил мне больше, чем я обидела его. После дуэли я была больна, почти на краю безумия. Я перестала писать стихи, лет пять я даже почти не читала стихов, каждая ритмическая строчка причиняла мне боль; – я так и не стала поэтом – передо мной всегда стояло лицо Н. Ст. и мешало мне. Я не смогла остаться с Макс. Ал. В начале 1910 г. мы расстались, и я не видела его до 1917 (или 1916-го?). Я не могла остаться с ним, и моя любовь и ему принесла муку. А мне? До самой смерти Н. Ст. я не могла читать его стихов, а если брала книгу – плакала весь день. После смерти стала читать, но и до сих пор больно. Я была виновата перед ним, но он забыл, отбросил и стал поэтом. Он не был виноват передо мной, очень даже оскорбив меня, он еще любил, но моя жизнь была смята им – он увел от меня и стихи, и любовь… И вот с тех пор я жила не живой; – шла дальше, падала, причиняла боль, и каждое мое прикосновение было ядом. Эти две встречи всегда стояли передо мной и заслоняли все: а я не смогла остаться ни с кем. И это было платой за боль, причиненную Н. Ст.: у меня навсегда были отняты и любовь, и стихи. Остались лишь призраки их…».

Но в итоге, как ни странно, можно сказать, что литература от этой дуэли выиграла. Не будь противостояния с Волошиным, возможно, позже у Гумилева не было бы повода и не хватило бы задора сформулировать принципы нового литературного направления – «акмеизма», родившегося как отрицание символизма и продолжение творчества Иннокентия Анненского (именно его записали акмеисты в свои предтечи). Маковский вспоминает: «Акмеизм – от акт, острие, заострение. Создалась эта „школа“ в среде „Аполлона“ как противодействие мистическому символизму, возглавляемому Вячеславом Ивановым. Гумилев требовал „заострения“ словесной выразительности независимо от каких бы то ни было туманных идеологий». Впервые название «акмеизм» публично прозвучало 19 декабря 1912 года в кабаре «Бродячая собака». Оформилось это течение в 1912–1913 годах с выходом статей Николая Гумилева («Наследие символизма и акмеизм», 1913), Сергея Городецкого («Некоторые течения в современной русской поэзии», 1913), Осипа Мандельштама («Утро акмеизма», опубликована в 1919 г.). В 1912–1913 годах выпускался журнал «Цеха поэтов» «Гиперборей».