Текст книги "Чужой крест. Сага"

12

Россия. 1818—1890 годы. Николай и Андрей Николаев Старицкие. Город Красногородск, Псковской губернии

Матвей Старицкий, тот далёкий предок семьи, о котором знали и помнили отец и дед Володи Полянского, родился в 1818 году в семье крепостного крестьянина. Отчеств и фамилий у простого люда в те времена не было. Чтобы различать их и регистрировать в домовых книгах земле– и рабовладельцев, каждому новорожденному приписывали к церковному имя отца и что-то, что могло идентифицировать личность. Рождённый в поле звался Луговым, от кузнеца – Кузнецовым, за скотобойней – Забойным, а под горой, так значит Подгорный. Так как вся семья жила в пригороде Старицы, с фамилией при регистрации определились быстро. Земли у семьи не было, но был дом. Из рассказов деда Матвей знал, что ещё в 16 веке дом принадлежал их дальнему предку, по профессии кузнецу. Он учился ювелирному делу в Константинополе, служил князю Владимиру Андреевичу, был славным мастеровым и передал ремесло младшему сыну. Фёдор, крестовых дел мастер, тоже бывал в Османской империи, да не просто так, а с торговыми послами, засланными туда царём Василием Иоанновичем, во главе которых был назначен небезызвестный истории Трифон Коробейников. Вернувшись из Константинополя, Фёдор выпросил у царя милость – отписать ему на веки вечные уже законную их отеческую землю в Посаде при Старице. Выданная грамота сберегла семейный надел от многих напастей, какие случились в России за три века. Во время войны с Наполеоном дед Матвея Старицкого отправил семью в Костромскую губернию к дальним родственникам, чтобы пережить лихие годы. Старшему из его сыновей Ивану было на то время 25 лет, но так как он был почти слеп, призвать в армию его не могли. Назначив его вместо себя главой семьи, дед пошёл служить в армию Кутузова, где не раз отличился. После 1812 года дед вернулся в Старицу, дома не нашёл, все русские земли, вплоть до Москвы, были сожжены и разорены, как не нашёл в Управе и записей о владении землёй. Старик стал добиваться ходатайства о восстановлении прав на собственность, и вскоре крестьянину, герою Отечественной войны, вернули участок. На нём семья, навалившись всем скопом, поставила новый дом и стала жить. Здесь родились и поздние дети, и все внуки деда, Матвей, в их числе. Но так как приусадебная территория была мала, крестьянам, что прославившимся в битвах, что нет, а всё одно крепостным, приходилось работать на земле помещика.

Жизнь Матвея Старицкого может уместиться в несколько строк: с семи лет, едва услышав от отца о Восстании декабристов, он только и жил, надеясь на то, что однажды станет свободным. Но ни закон о хлебопашцах, принятый в 1803 году и утверждающий, что крестьянин мог менять помещика по окончании осенних жатвенных работ, ни усовершенствованное право низшего класса, прописанное в 1842 году в законе «Об обязанных крестьянах», согласно которому помещик был вправе освобождать наёмных земледельцев вовсе, а не передавая их другому, не облегчили долю класса-кормильца. Формулировка «в праве» активно игнорировалась рабовладельцами и мало кто из них давал своим крепостным вольную, предлагая землю в найм. В обмен на обещанные блага крестьяне были обязаны нести пожизненную повинность за право пользования землёй. Урок истории, преподанный самодержавию в 1825 году и им же надёжно маскируемый, позже заставил Александра II, внука, племянника и сына трёх предшествующих ему в этом веке царей, издать Манифест об отмене крепостного права, но случилось это почти четыре десятилетия спустя. Разговоры о реформе велись с 1857 года. Дед и отец её не дождались, а Матвей, Иванов сын, получил после февраля 1861 года и свободу, и положенный каждому бывшему крепостному участок. Но уже после первой жатвы Старицкий с ужасом понял, что ничего в его судьбе не поменялось. Надел, нормы которого были установлены губернскими земельными комитетами и Главным комитетом по земле и преобразованиям, не мог позволить крестьянину, с той поры к тому же ещё и военнообязанному, выплачивать барину оброк, платить государству налог на землю и экономить. Размер участка не учитывал количество душ, поэтому любое прибавление в семействе обедняло и без того бедных. Крестьянские возмущения, утихшие сразу после принятия Манифеста об отмене крепостного права, стали вспыхивать вновь, и в сторону царя Освободителя посыпались новые проклятия и угрозы, постепенно наливая гноем чирей революционной ситуации, вскрывшийся гораздо позже.

Десять лет Матвей с женой и детьми мытарили, чтобы заплатить за участок и свой же дом, но так и не смогли это сделать. В 1871 году глава семьи умер, оставив дела старшему сыну Андрею. Он родился в Старице в 1846 году. В двадцать два года парень поехал на ярмарку в Опочку и там познакомился с Зинаидой, девицей из крестьянской семьи, проживающей в городке Красногородске, той же Псковской губернии, ранее звавшейся крепость Красный город. Отец Зинаиды Ефим был зажиточным крестьянином и на тот момент уже свободным. Андрей тут же пожелал свататься, воспользовавшись недавним правом, позволяющим черни вступать в законный брак. Намерениям будущего зятя в Красногородске обрадовались, любой хотел избавиться от лишнего рта, и уже той же осень Андрей забрал избранницу в Старицу. Из приданного Зинаида получила несколько предметов домашней утвари, очень ценных для молодожёнов: горшки, скалку, деревянную бочку, тачку для перевозки незначительных грузов и перину из гусиного пера, вонючую, жёсткую, без которой, однако, семья – не семья. Красота метиски, а матерью Зинаиды была пленная черкеска, в счёт наследства не шла, но передалась не только их старшему сыну Петру. Гены – вещь удивительная, поэтому в одной и той же семье братья и сёстры по своей физической стати делились с той поры на две половины: в одной – малыши голубоглазые, белоголовые и светлокожие, в другой – детишки с тёмными волосами, кожей и глазами.

В Старице молодые прожили недолго. В 1871 году, после смерти отца, Андрей отдал надел помещику и вместе с женой вернулся в Красногородск. В молодой семье Старицких к тому времени было уже шестеро человек. Выделив зятю надел пожирнее, Ефим благословил и его пахотный труд, и мольбы стать собственником. Жизнь эту лёгкой не назовёшь: с хлеба на воду, а по праздникам баня и квас.

– Зинаида, вот теперь заживём! – мечтательно обещал Андрей жене в 1885 году, когда они выдали замуж последнюю дочь.

– Да-то бог! – перекрестилась женщина: – В последний раз я ела от пуза ещё до замужества.

– Наверстаем, – уверил муж и пошёл пахать. Дела семьи на какое-то время действительно поправились: к обеду у Старицких стал появляться на столе мясной суп, а на великие праздники хозяйка могла позволить себе печь пышные караваи из белой муки. Вот только длилось это недолго: в 1889 во всей Европе началась трёхлетняя засуха, с нею голод и мор от него и тифа. К 1890 году из шести детей Андрея и Зинаиды Старицких в живых остались лишь двое – Пётр и Володенька. Многочисленные свояки, нажитые браками родственников, в счёт не шли, ибо помощи от них уцелевшим ждать не приходилось. Восемнадцатилетний Пётр вынужден был продать столь выстраданный и орошённый потом и кровью семьи надел, и, посадив Володеньку на закорки, податься в Опочку на заработки.

13

Россия. Опочка. 1896—1906 годы. Пётр Андреевич Старицкий и Штефан Беккер

До двадцати шести лет Пётр работал в Опочке на пристани на погрузках. Был он высоким, крепким и непьющим. Первым в ту пору мало кого можно было удивить, северные люди все как на подбор, а вот то, что грузчик не пил вина шокировало. Хозяева пристани долго присматривались к Старицкому:

– Ты никак хворый?

– Здоров.

– Староверец?

Пётр вытаскивал крест, обносил себя тремя перстами, как положено, улыбался.

– Не староверец. Факт. Тогда почему ты трезв по выходным и праздникам? Почему махоркой не балуешь?

– Не хочу, и всё.

– Не хооочешь? Вот это чудо! Скажи ещё, что и девок не любишь, тогда мы точно не поверим, что ты здоров.

Пётр смущённо улыбался. Девок он любил, но жена всю страсть свела в одни ворота. Получался слишком идеальный портрет, если бы не молчаливость. Там, где такелажники заведут ноющую песню, а в драке осмолят всех в округе, Пётр, в ожидании найма, в пыли, грязи, на солнце или под дождём обходился парой слов. Городские его недолюбливали за то, что вместо слов везде суёт рукой, как привык, как перенял от бати, и открыто звали Тыкалкой. Хозяева кораблей и больших лодок, что причаливали по Великой к пристани, наоборот ценили небазарный характер мужика кряжистого и с добрыми глазами. Он жил, как кино смотрел. Дед отцов Иван был слепой, и Матвей научил Андрея и других своих детей видеть не только глазами. Про эти игры в загадки Андрей рассказывал уже своим ребятишкам за каждым праздничным столом. И всегда находилась такая из них, на которую у здорового и зрячего ответа не было, веселя и заставляя задумываться о благе, что позволяет познавать этот мир не глазами:

– Вот ответь, как слепому быть поводырём коня на пашне так, чтобы боронить без пробелов? – пытал отец кого-то из своих пацанов: – Не знаешь? А я скажу: одной ступнёй идёшь по вспаханному, другой по ровному. Если ноги разъезжаются, значит конь вильнул вправо.

– А как сеять, чтобы зерно попало не мимо лунки? – спрашивал он Петра и тут же объяснял: – Смотри как: привязываешь мешок с прорехой к поясу, опускаешь его между ног и снова идёшь по борозде, ровно ступая по её бортам.

Эти же прибаутки Пётр предавал шестилетнему брату, когда остались они одни:

– Гляди. Володенька, чтобы молотить, не пропуская полных колосьев, надеваешь мешок на сноп и бьёшь, пока не обмякнет. Мякину выбрасываешь, зерно остаётся в холсте.

А потом они уехали в город. И вроде бы как науки отца и дедов были уже ненужными, но привычка видеть и подмечать неприметное у Петра остались и помогали всякий раз, когда начинал он новое дело.

Однажды, дело было в 1896, приметил Петра плывущий из Германии купец Штефан Беккер. Он обратил внимание на то, как тщательно Старицкий проверяет петли канатных строп, как неспеша крепит крюки цепных чалок, при помощи которых стягивали с корабля сундуки с товарами, как внятно объясняет другим рабочим, почему важно, чтобы были смазаны колесо турбины и механизмы пароходов. Немец подозвал молодца, стал расспрашивать, кто таков.

– Местный, – отмахнулся Пётр от немца. Не за то ему платили, чтобы разговаривать. Плотность графиков прибытия, отбытия и швартовки портовые ребята распределяли согласно оплате и от неё же ориентировались в очерёдности оказанной услуги. Параметры и грузоподъёмность баржи могли в их оценках весить меньше, чем товар татарского плота. Получив от сибиряков хабар, грузчики пришвартовывали нужное судно к берегу, тогда как остальные сдвигали баграми по реке выше, ниже, к другой стороне, под мост, за мол, а то и вовсе за пределы небольшого города. Весь этот тетрис длился сутками, шипел парами, скрипел брёвнами, вёслами, спинами и разговорным интернационалом, которым владели почти все, ибо случайных и зевак в порту не было.

Немец, судя по приближённости его корабля к портовым сходням, вряд ли зашёл в их городок случайно. Оставив бригаду грузчиков работать, вновь к молчаливому Петру он обратился лишь когда тот распрямился и обтряхнул руки одна о другую.

– А ты, русский, ведь не грузчиком рождён. Так? Руки у тебя пахаря. И лицо полевыми ветрами обшелушено и солнцем припалено.

Пётр слабо усмехнулся:

– Ваша правда, гер немец. Восемнадцать лет я был крестьянином. Да только жить под дышлом не вышло.

Гость, чтобы не прерывать разговор, протянул грузчику мешок с табаком и вынул из кармана жилета пакет с бумажками. Скручивая цигарку, Пётр заговорил охотнее.

– Голодно в деревне. Налоги и подати хуже всякой мыти. Шесть лет уже тому, как отдал я отцовы надел и коня за подол зерна и пришёл сюда с младшим братом. Здесь хоть как-то смогу нас прокормить, – заложив готовую папироску за ухо и приперев её шапкой, мужик стал прощаться: – Ты прости, чужеземец, я должен идти.

– На перекур?

– Не курю. А папироску отдам пекарю за ржаной кусок. Брат мой совсем не растёт от голода.

Немец тут же снова вынул мешок с табаком и заставил работника взять. Тот едва ли не прослезился. Такое богатство обещало недели две хлеба и квасу на обед. Засовывая дар за пазуху, Пётр тщательнее заправил рубаху в штаны, поплотнее затянул пояс и сел переплетать онучи на лаптях, чтобы ничего не вывалилось из штанин при ходьбе.

– Как тебе здесь платят? – поинтересовался коммивояжер.

– Натурой. День стакан гречихи насыплют, второй молока нальют. Когда и кашей хозяева побалуют или такие, как ты, добрые пришлые подадут. Мы ничем не гнушаемся. Плохо у нас. Сам видишь. И лучше вряд ли будет.

– Будет, если ты пойдёшь работать ко мне.

– Куда и кем?

– Открываю я здесь новое дело. Нужен смотрящий. Сможешь?

– Глаза вроде есть. А плата какая?

– Не обижу. Давай после работы в трактире обсудим? Приходи туда и спроси Штефана Беккера. Тебя-то как зовут?

Пётр представился и уже через месяц стал принимать и отгружать грузы новому хозяину. Беккер заключил договор с местной текстильной мануфактурой. Льняные полотна Псковской губернии были много где востребованы.

Уже скоро, развернувшись с продажами тканей, Штефан понял, что в Опочке ему нужен не смотритель, а партнёр, радеющий за общее дело. Только местный мог торговаться, договариваться о сроках поставок, выбивать нужное количество метров холста. Ни у какого иностранца на русский характер, где порядок заменяют авось и небось, не хватало ни логики, ни чести. Согласившись ввести в дело малые деньги своего наемника, чужеземец допустил вторую роковую для себя ошибку. Первой был сам найм. Пётр Андреевич Старицкий, с его усердием, терпением и трезвым подходом к делам, быстро подметил, что времена в России грядут мятежные. Народники-революционеры, теракты и забастовки, убитый в конце прошлого века царь и участившиеся стачки рабочих, какими начинался век нынешний – предвестники большой беды. Значит стоит придержать поближе базовый товар и не возить опочкинские лён и пеньку за рубеж, а хранить их на местных складах. И продавать не весь год, а когда растёт на них цена. Месячные доходы можно получать, подторговывая продуктами питания и первой необходимости в лавках; их только за пять первых лет у Компании «Беккер и партнёры» появилось уже несколько по всей Псковской области. Но полностью на продовольствие или фураж уходить негоже. В любой заварухе хлеб забирают в первую очередь. Этой беды Старицкий натерпелся в деревне вдоволь. В то же время русскому и немцу пора наладить поставки из-за рубежа дефицитных товаров: табака, шоколада, шляпок, шёлковых чулок, кофе и сахара. Спрос на роскошь принял в России начала девятнадцатого века характер чёрной дыры, в которую сливалась немалая часть государственной прибыли от экспорта того же зерна. Не возражая таким доводам, очень скоро Беккер признал в партнёре достойного конкурента. Это русские любят собачиться за спичку, в Германии же любой производитель или предприниматель тяготеет к успешным дельцам, почитая их.

Но самым дальновидным решением нового негоцианта Петра стал, пожалуй, обмен денег бумажных на золотые.

– Да будет благословенен государь наш батюшка Николай Александрович, и мир праху его отца Александра Александровича за то, что углядели они для народа такого министра финансов, как Витте! – крестился Пётр, принимая от очередного покупателя золотые николаевские монеты вместо бумажных знаков. Тряся богатство в горсти, он улыбался и прятал драгоценный металл подальше, а немцу объяснял: – Ты же понимаешь, Штефан, что такое бумага, а что – золото. Раз постановлением правителей от 1897 года принята денежная реформа и разрешено менять одно на другое без ограничения, то дураком нужно быть, чтобы не воспользоваться этой благодатью.

– Прав ты, Пётр Андреевич, не то слово, – с некоторых пор Беккер звал партнёра только по имени-отчеству: – да вот не очень-то ваши купцы жалуют золотые «николашки», – отвечал он, разглядывая чеканный профиль русского царя, выполненный с такой филигранной точностью, что любой гравюре на зависть. Восемь граммов золота в червонце признавали во всём торговом мире как самую надёжную валюту. Заменив бумажный пятисотенный банкнот «петенька», червонец приятно оттягивал карман четыреста тридцатью граммами чистогана. Промышленники и производители, привыкшие к бумажным распискам, векселям, кредитным билетам, не хотели связываться ни с «желтяками», ни с другой металлической деньгой – трудно считать, перевозить, хранить. Банкноты связал в пачку, заложил за пазуху, зашил в полу и – ни клят ни мят. А эти предательски дребезжат, притягивая к карманам руки воров. На рынке расплачиваться железками и вовсе неудобно, они так и норовят меж пальцев утечь. А если вывалятся – считай пропало! Тут же их подхватят, не углядишь. Опять же, на счёт время нужно. Одно дело показать светло-бежевую «катеринку», на которой ясно написано цифрами 100, и даже крестьяне на цвет её знают, и совсем другое трясти перед каждым неграмотным холопом медяшками и серебряными монетами. И цвет у них, как зачернеют, один, и размер мало чем отличается. Запутаться – дело плёвое. К тому же через поколения, от отцов и дедов помнили русские люди про медный бунт при царе Алексее Михайловиче и давний наказ не верить металлу. Принять на рынке медяшку, а платить налог серебром дураков больше нет. Бумажки – дело другое. Попробуй подделать, когда над их рисунками трудились настоящие живописцы. И цвет не подберёшь, и знаки не вырисуешь, про подписи Управляющих госбанком и кассиров вообще речь отдельная: чтобы так писать, нужно не три класса церковно-приходской школы закончить. Так что, вот Вам, Господин Пётр Андреевич, ваши железяки, а нам уж дайте привычные светло-коричневые рублики с синими «ларцами» на обороте и подписью, похожей на частокол у Шишова или на паровоз с трубой у Тимашева и Плеске.

Развернувшись на торговле заграничными товарами, подкопив золотых запасов, в 1902 году Старицкий открыл в Санкт-Петербурге собственный магазин. Назвал он его именем жены, умершей в родах год назад. С Натальей они прожил всего ничего. Оставшись один, Пётр повторно не женился, отдав себя полностью воспитанию сына Павла и делам. Они у купца шли в гору из года в год. Немало этому способствовал Адриан Иванович Непенин.

14

Россия. 1906—1917 годы. Пётр Старицкий и Адриан Непенин

Их дружба была делом немыслимым и никогда б не состоялась в силу разной социально-классовой принадлежности, кабы не воля случая. В первый раз они, мальчишками, встретились в 1880 году на Опочкинской ярмарке. Петька помогал там деду Ефиму, тому самому зажиточному крестьянину из Красногорска, торговать зерном. Адриан, сын потомственного дворянин, приехал на ярмарку приодеться. Возвращаясь из рядов с покупками к домашнему экипажу, который из-за толкучки пришлось оставить на въезде в город, чистенький и прилизанный дворовыми мамками господский подросток случайно приметил возле чужого обоза пацана с ружьём, чумазого, белоголового, молчаливого и с пронзительным взглядом, мимо которого не пройдёшь. Засмотревшись и оступившись, Адриан упал и расшиб колени. И пока сопровождавший его приказчик отца охал и причитал, чужой приметный паренёк бросился на помощь. Это отвлечение стоило мальчишке дорого – тут же на телегу налетели опочкинские воришки и успели набрать с неё зерна. Дед, дремавший в другой телеге много дальше и прибежавший на крик толпы, набросился на Петьку с кулаками.

– Заплати старому крестьянину за недостачу, – высек Адриан приказчику, отряхиваясь и оправляясь. Мальчика, поднявшего его с колен, он поблагодарил кивком.

Второй раз судьба свела их в 1907 году в Выборге. Пётр, на тот момент уже успешный купец, прибыл в гавань по делам торговли. Адриан оказался там по морской службе; Непенин уже был героем Порт-Артура: спасая там от пущенной японской торпеды эскадренный броненосец «Севастополь», он подставил под удар борт вверенного ему миноносца. Торговая баржа Старицкого направлялась в Архангельск и зашла в Выборг за водой и провизией. Крейсер «Адмирал Корнилов», где Непенин служил старшим офицером в только что полученном звании капитана 2-го ранга, прибыл в этот же порт на углевую погрузку. Портовым работникам приказали обслужить сторожевой корабль первым, отчего все остальные суда встали ему в хвост. Пётр не сильно расстроился задержке и пошёл рассматривать огромный корабль, длиной за сто метров, водоизмещением выше пяти тонн и сплошь из железа. С верхней палубы крейсера человек был размером с муху. Прикидывая, сколько же может весить такая махина, если толщина палубной брони у неё с полсантиметра, Старицкий издалека наблюдал за заправкой крейсера. К нему подогнали палубный сухогруз, на котором штабелями под углом лежал уголь. Не менее десятка местных рабочих лопатами отделяли от груды слой и бросали уголь в спущенную до земли трубу. Под её сопло подставлялись мешки. Засыпав горючего столько, чтобы можно было скрутить край мешковины, грузчики порта по двое насаживали мешок на спины матросам крейсера. Их работало не менее двухсот человек. Ещё столько же ждали на берегу. Так как загрузить в военные трюмы полагалось порядка тысячи тонн, смена моряков производилась каждый тридцать минут. Приняв тяжесть и добежав от баржи до своего корабля, моряки с ловкостью цирковых обезьян взбирались с пристани по сходням «Адмирала Корнилова» и торопливо шли по палубе к бункеру – специальному отсеку, узкое горло которого выходило к угольной яме. При высыпании угля и вокруг спусковой трубы баржи, и вокруг бункера крейсера то и дело взрывалось вверх чёрное облако и, зависнув в воздухе, медленно опускалось на грузчиков, матросов, пристань, судовые палубу и корпус. Сюрреалистическим на этом черномазом фоне казался парадный офицер с секундомером в руке, затянутой в белую перчатку. Стоя на берегу, он засекал время, которое каждому матросу требовалось, чтобы принять мешок, добежать до сходен, подняться на корабль, разгрузиться и спуститься вновь по другому трапу. И как угольная пыль не трогала белый китель привилегированного строевого офицера, так его окрики и угрозы не доходили до ушей низших по статусу. Покорно принимая на плечи тяжёлые мешки, матросы с хорошо скрытым пренебрежением проскальзывали мимо командующего погрузкой, позволяя себе зло обернуться на него лишь тогда, когда уже были высоко от земли. То, что не мог видеть из-под козырька своей фуражки офицер, хорошо подмечал Пётр.

Кода погрузка закончилась, на палубе показался Ипполит Владимирович Студницкий. Он степенно спустился по трапу, чтобы принять от офицера рапорт. На белом кителе капитана крейсера среди прочих наград сияли императорский орден «Святого равноапостольного князя Владимира», императорский орден «Святой Анны» и медаль «В память царствования Александра III». Ею русского офицера и отважного полярного исследователя Новой земли отличил, скорее всего, сам отец нынешнего монарха России.

– Встать в строй! – крикнул старший офицер, недовольный тем, что матросы, отдыхавшие на земле вповалку, не все и не сразу кинулись отдавать капитану честь, когда он приблизился к ним. Отрапортовав Студницкому о выполненном задании, Непенин крикнул: – Мичман! На пристань! В колонну по двое становись! На месте шагом марш! – уступив мичману место перед строем, капитан поднялся на сходни и знаком приказал мичману идти к колонне: – Отдать честь! – приказал он матросам, внимательно следя за ними. За десять шагов до приближения мичмана матросы, все, как один, встали по стойке боком, приложили руку к голове, проводили приветствуемого взглядом и опустили руку: – Плохо! Отставить! Мичман, на исходную позицию! Строй, отдать честь! – потребовал капитан. Матросы развернулись по ходу маршировки и снова зашагали на месте. Мичман вернулся в начало строя. Действие повторилось, и опять не получило должной оценки офицера: – Отставить! Почему не смотрите старшему по званию вслед, пока он не сделает десять шагов, как положено по ритуалу? Дисциплина на флоте начинается именно с отдачи чести! Пренебрегать элементарным долгом – это своевольство и неподчинение воинской дисциплине. Кто этого не понимает, тому прямое место на каторге! – грозно кричал Непенин, принуждая колонну вновь и вновь вытягиваться во весь рост и козырять. А так как дело было летом, и солнце грело достаточно сильно, после часа муштры матросы стали валиться с ног. И в строю, и на палубе, где за наказанием наблюдало не менее ещё ста человек состава, послышалось недовольство. После Кровавого воскресенья 1905 года флотские служаки уже не мирились покорно с социальным неравенством. Кто-то из них даже крикнул: «Долой произвол!». Кто-то призвал к оружию. Стоящие не палубе мгновенно ощетинили ружья. В массе на берегу засверкали молнии угроз более страшных, чем зубоскальство бузотёров.

Ситуация выходила из-под контроля, офицер был в растерянности. Не хватало ему ещё бунта в мирное время. На смотровой площадке одного из бастионов города, что была значительно выше уровня крейсерской палубы, за сценой наблюдали порядка пятидесяти мужчин. Торговцы и моряки задержанных судов, начальник порта, городские казначеи, готовые снимать с товаров косвенный налог, пожарные, без каких на угольных разгрузках никак не обойтись, и, конечно же, полицейские местной управы бросились вниз к мятежникам. Пётр вместе с ними. Увидев подмогу офицеру, моряков заштормило. Стройная колонна, с первых же буйных слов превратившаяся в кашу, загудела и заревела. Казалось, сейчас стенка пойдёт на стенку. Но тут Старицкий выбежал вперёд и раскинул руки, сдерживая людей в тельняшках:

– Господа матросы, уважьте простой торговый люд! Вас накормит служба, а нам в рот хлеб попадёт только, когда расплатятся с нами заказчики! Так? – бросил он «союзникам» за своей спиной. Каждый из них был заинтересован в том, чтобы военные поскорее освободили подход к пристани. Шумная просьба понеслась к морякам и с земли, и со всех бортов, где тоже следили за развитием событий. Она помогла офицеру, руководившему погрузкой. Распустив строй, он объявил часовой перерыв и пообещал на ужин макароны по-флотски, лакомство, каким всегда можно было задобрить матросню, привыкшую к каше.

Когда через короткое время пристань опустела, Пётр подошёл к крейсеру и поздоровался с офицером. Представившись, кто он и откуда, Старицкий с удивлением заметил интерес в глазах невысокого и статного военного.

– Опочка? Знакомые места, – улыбнулся он и вдруг показал на свои колени: – Не помнишь меня, купец? Вижу, что не помнишь. А вот ты не поменялся с тех пор, как мы встречались в твоём городе. Хотя тебе на тот момент было-то всего лет десять, не больше, запомнил я твой цепкий взгляд и белокурую голову.

Вглядевшись в красавца военного, Пётр улыбнулся и неожиданно предложил отобедать у него на барже. Непенин, видимо чувствуя себя обязанным, приглашение принял. Да и на корабль свой ему пока лучше было не подниматься, дать матросам успокоиться.

В просторной каюте капитана торгового судна, под хорошую закуску и без выпивки, оба мужчины оказались непьющими, первый разговор они завели как раз про гражданские события в стране. Объяснять причину общих недовольств бывший крестьянин взялся на собственном примере.

Он рассказал, как в родах от кровотечения умерла любимая жена Наталья, а в прошлом, 1906 году, тиф унёс младшего брата Володеньку.

– А ведь горя, Господин Непенин, можно было бы избежать, будь в нашей Псковской губернии опытные акушеры и специализированные инфекционные отделения для простого люда. Но разве правители думают о нуждах народа? Разве могут они предполагать, как тяжело человеку от сохи вставать на ноги? Вот я, человек маленький, вынужден бодаться с маститыми купцами, уступая их правопреемственности. И это вам не строевые указы, а, скорее, законы татя, – купец осёкся, заметив, что напомнил про неприятный факт. Приложив руку к груди, он вновь заговорил, убедившись, что Адриан Иванович проглотил эту обиду: – Разве это правильно, что пока важные торговые деятели пользуются привилегиями, я жду своей очереди на торг и заключение сделок? Хотя, понимаю, что мой товар для страны безделица. Вот если бы я мог поставлять на верфи сталь, дело было бы другое: и ранг иной, и развернуться можно по-крупному.

Так Старицкий рассказал, как хотел бы возить сталь из Сибири с хиреющих Демидовских заводов до порта в Петербурге. Будущий адмирал одобрил мысли купца и даже посоветовал, к кому из государственных служащих столицы по этому вопросу обратиться. Деловые люди всегда несут веские предложения, и страна таких ценит. Сношения со Степаном Аркадьевичем Воеводским, новым директором Морского кадетского корпуса, единственного во всей России учебного заведения для подготовки кадровых строевых офицеров, привели Петра Старицкого стачала в Адмиралтейство к генералу Алексею Павловичу Епанчину, состоявшему на тот момент на службе при генерал-адмирале великом князе Алексее Александровиче. Выслушав чаяния простого мужика с такой непростой фамилией, понимавшего, не хуже светских мужей, что будущая сила России – её флот, Алексей Павлович отправил Петра к одному из руководителей Московского Биржевого комитета. А тот, приняв торговца по ходатайству столь важных персон, задумался, как Старицкому помочь. Нужды России в железе и стали с лихвой пока покрывали южные железоделательные заводы Донбасса. На средней Волге компания «Нижегородская машинная фабрика и Волжско-Камское буксирное и завозное пароходство» ещё полвека назад открыла в Сормово многопрофильное предприятие по строительству судов и недавно запустила первую мартеновскую печь. Не стоило тягаться в данном деле и с такими гигантами, как бывшее Мальцовское торгово-промышленное товарищество, ныне ставшее акционерным торговым обществом, в активах которого было несколько чугунолитейных заводов. Не тот был капитал оборот у Старицкого, чтобы развернуться на что-то значимое. А вместе с тем, купец из Опочки вполне мог бы снабжать этих же фабрикантов известняком, каким изобиловала Псковская губерния. Природный флюс активно применяли для плавки металлов в печах для понижения температуры плавления и ускорения процесс обжига. Псковский флюс был богат оксидом кальция. К тому же в его глинозёмах добывали доломит, ещё один минерал, который был необходим для получения огнеупорных металлов, что так нужны флоту. Заметив запал во взгляде пришедшего, чиновник сел писать письмо: