Текст книги "Чужой крест. Сага"

– Вот вам рекомендация от меня для Алексея Павловича Мещерского. До недавнего он был директором Сормовского завода, а теперь местный Коллежский советник. Если Вы про него не слышали, то зря. Без Мещерского Сормовский завод совсем бы захирел. В конце девяностых прошлого века спасли производство только благодаря созданию Общества железодельных, сталелитейных и механических заводов. Алексей Павлович – это наш русский Форд. Он кардинально модернизировал завод. Благодаря ему в Нижний вновь потянулись с заказами многие перевозчики. Я попросил Мещерского свести Вас с Ольгой Павловной Карповой. Вы знаете её?

– Конечно! Я баржи компании перевозчиков «Колчин-Курбатов» разгружал ещё в Опочке в девяностом. Хотя Иван Савельевич и Устин Саввич к тому времени уже умерли, имена их гремели на всю Волгу до последнего.

У чиновника, казалось, расцвели даже лацканы пиджака. И даже нарукавные манжеты разгладились. Со слезами, от эмоций, он умилённо прижал руки и груди:

– Ещё бы! Эти люди дел наполовину не делали; подобрали под свою монополию почти все поставки руды с Урала и из Сибири. М-да, были времена и люди. Впрочем, сегодня тоже есть свои Демидовы и Строгановы. Поезжайте в Нижний, кланяйтесь от меня Мещерскому! На заводе, кстати, сейчас руководит его однокурсник по Горному институту – Николай Николаевич Приемских. Очень толковый инженер! Вместе они подскажут Вам, к кому обратиться. У таких акционеров есть и деньги, и связи. Они работают и с Мамонтовым, и с Нобелем. Так что, может, Вам ещё и с Ольгой Павловной удастся снестись. Тяжело Карповой после января девятьсот пятого. Говорят, она совсем отошла от дел. Но я-то точно знаю, что Сарапульский народ просто так не сдаётся, – служащий Биржевого комитета подмигнул и признался, что москвичом он стал всего двадцать лет назад, а родился-то как раз в Вятской губернии. Оттого и отсылал молодого предпринимателя к землякам из Сарапула.

Посетив несколько кабинетов и перезнакомившись с рядом мужей разного государственного уровня, купец из Опочки обзавёлся первой квотой для приобретения земных минералов. Однако очень скоро Петр «переквалифицировался» на совсем иной продукт. Так как мудрости и скромности ему хватило, чтобы продолжать работать с Беккером по прежним контрактам, то именно Штефана стоило убедить в интересе поставлять пеньку, не съедаемую морской солью, исключительно военным институциям.

– На гражданский рынок с паклей не сунутся, конкурентов много, а вот для военных могут поставлять не все. Ты рассуди, Штефан, почему после поражения нашего флота в русско-японской войне правительство обязало царя принять программу на постройку линкоров и крейсеров.

Услышав такое, Беккер даже крякнул:

– Откуда такая информация?

Любая военная разведка мечтала бы услышать то, что сказал Старицкий. Впрочем, про источник Штефан догадывался: с 1911 года давний приятель его компаньона по бизнесу Адриан Непенин служил начальником службы связи штаба командующего морскими силами Балтийского моря. Заметив, что Старицкий осёкся, Штефан засмеялся: – Ладно, не отвечай. Главное для нас то, что есть интересная для нас правительственная программа.

Старицкий с лёгкостью выдохнул; вряд ли Беккер когда-то станет шпионом. Пиво и женщины значат для него больше всяких государственных секретов. Да и разговоры у них, как обычно, исключительно коммерческие. Потому он добавил:

– И не просто есть: если верить протоколу по морскому перевооружению, то к тридцать шестому году их в русском флоте должно будет состоять не менее тридцати шести единиц. И для каждого, для каждого! потребуются тонны конопляного волокна, сплетённого в канаты и верёвки. А так как на многих военных позициях рулят немцы, то тебе, сродственнику Краббе, разговаривать с ними проще.

– Так ведь Николай Карлович умер, – удивился Беккер, напоминая.

– Я знаю. И не так давно это случилось, поэтому помнят, я чаю, бывшего управляющего морским министерством те его соотечественники, кто пока на своих постах.

Беккер отрывисто рыгнул, извинился, указал на живот – маялся он от местного пива животом всякий раз, как пил. А не пить не мог.

– Про немцев с тобой, Пётр Андреевич, тоже не поспоришь, – ответил он с важностью. Балтийским флотом командовал Николай Оттович фон Эссен. Не простые посты занимали Андрей Августович Эбергард, Василий Михайлович Вальфатер, Павел Николаевич Вульф. В любой кабинет были вхожи Гаупт, Гессен, Вильдербрандт, Деливрон, Колчак. Значит, стоит Беккеру, оказавшемуся, как нельзя кстати, сродственником Николая Карловича Краббе, теперь уже покойного, но в столь недавнем прошлом управляющего морским министерством, договариваться с бывшими земляками о государственных поставках нужной продукции на верфи Северного моря, территориально близкого для Старицкого.

– Провернув одну из них, дальше ты уже в строю. Лишь дурак своей выгоды не видит и, погнавшись за бумажными векселями от продажи камня, плюёт на золотое сырьё под ногами, – заверял Пётр.

Беккер, обеспечивший себе в России к 1910 году хорошую репутацию, перезаключил со Старицким договора и обеспечил их новой фирме контракты с коммерческими предприятиями, обеспечивающими пенькой все пять российских флотилий, от Черного моря до Северного Ледовитого океана и от Балтики до Тихого океана. Попутно Старицкий припасал нужный товар для спекуляции: если правда быть войне, пеньки для мирных дел будет остро не хватать. Вот тут-то и не зевай Фомка, на то и ярмарка!

– Ну и хитрый же ты, Пётр Андреевич! – поражался делам напарника Штефан, соглашаясь выделять деньги в том числе и на закупку товара в долгую перспективу. Доверие между мужчинами было такое, что купеческое слово являлось лучшей гарантией. Человеческие качества Петра, уже зрелого, но по-прежнему цельного и конкретного в словах и делах, столь импонировали Штефану, что однажды, в 1912 году, он попросил русского друга спрятать в его имении ларец с драгоценностями. Унаследовав от деда по материнской линии дом и земли в Красногородске, Старицкий отстроил себе там имение с большим парадным крыльцом и пузатыми колоннами. Везти на родину золото и каменья, которые немец скупал в восточной Европе, было небезопасно: поезда тщательно проверялись на таможне, по морю между странами, теоретически партнёрами в коалиции против Англии, а на деле варившими каждая свою кашу, ходили лишь военные корабли. Потому Беккер зарыл клад на земле Старицкого под огромным дубом и спокойно укатил в любимую Баварию. Варить пиво на собственной пивоварне ему было приятнее, зная, что в далёком Петербурге рекой текут на банковские счета доходы от русских барышей. А Пётр тем временем работал и знал, что грядёт большая сеча. Ведь не зря к 1914 году в строю у российских моряков были, помимо крейсеров, миноносцев, минных заградителей и подводных лодок, ещё четыре линкора и десять эскадренных броненосцев.

В начале Первой мировой войны, когда стало ясно, что немец Беккер не может более являться соучредителем российской Компании по поставке стратегического товара, Пётр переоформил акции партнёра на Павла. В тринадцать лет его сын уже получил серьёзное образование, окончив четыре класса начальной школы и три года городского училища. Будучи в состоянии оплатить пять тысяч рублей за полный курс обучения Павла в Санкт-Петербургском институте путей сообщения императора Александра I, отец, конечно же, не знал, что он определил этим не только будущую профессию единственного ребёнка, но и его судьбу.

Для Штефана переоформление стало гарантией того, что вложенный им капитал продолжит приносить прибыль с торгов внутри России. Ведь там, где раньше за погонный метр пеньки или килограмм пакли иностранцы давали русским купцам серебряный чужой, в условиях войны родные заказчики стали платить золотыми николаевскими монетами. А вот бумажки, и вправду, стали терять свою цену. Но не только накопленное золото грело русского купца: снабжение армии вышло на первый план государевых трат, принося семейству из Опочки невиданные барыши. Раскрученное «Торговое Предприятие Петра и Павла Старицких» постепенно полностью обрусело, ведь отток капиталов из воюющей России вовсе прекратился. Временно перебравшись в Петербург, чтобы быть рядом с сыном, Пётр каждый месяц заключал удачные сделки с коммерческими представителями Военного Министерства уже не только для Российского императорского флота, но теперь ещё и для сухопутной и даже воздушной российских армий. Гужевой транспорт, артиллерийские бригады, конницы – основные разряды войск в условиях быстрых маневрирований – не могли обходиться без прочных канатов и верёвок. Пригодились и связи в Сормово; бывший директор завода Николай Николаевич Приемских стал горным начальником Златоустовского округа и тоже просил пеньку для своих надобностей. Руду тащили из-под земли вагонетки, из них на телеги перегружали люди, везли кони, доставляли на железнодорожные станции и снова вручную перегружали в вагоны. И везде были мешки, которые подпоясывали пенькой. А её не хватало, так как всех производителей на западных территориях страны обязали поставлять ценное волокно только для военных нужд. Вот когда пригодились Петру Андреевичу привычная для него бережливость и умение видеть на много лет вперёд. На уральских складах он припас пеньки так много, что стал эксклюзивным поставщиком её для Златоустовского завода, подписав с ним миллионные контракты. Подобные привилегии принесли отцу и сыну геральдические почести купцов Первой гильдии и звания миллионщиков. Заработанные предприятием капиталы можно было сохранять, вложив их в земли, спасибо главному министру Столыпину, не сбережённому государством, за ту земельную реформу, что спасла последнее от революции в 1905 году. Большую часть капиталов Старицкий потратил ещё на покупку недвижимого имущества, драгоценных товаров и царских Облигаций России. Надежда получить дивиденды по последним по окончании международного кровавого месива растаяла для многих вместе с 1917 годом. Но Петру и Павлу удалось невероятное – погасить ценные бумаги, свои и немца, и произвести окончательный расчёт по совместному предприятию, заставив бывшего партнёра заплатить за фантики Керенского живым золотом.

Получилось это непреднамеренно и обманом со стороны русских не являлось. В хаосе февраля 1917 года, понимая, что вряд ли он в ближайшее время сможет въехать в Россию, Штефан Беккер обменял клад, зарытый на приусадебном участке друга, на русские миллионы Временного правительства. Что пришлось немцу сделать с деньгами, полученными от Старицких в Баварии с нарочным, можно лишь догадываться, а вот Пётр и Павел нашли в ларце под дубом драгоценности и богатую утварь унесённых длинным временем царей и цариц, королей и королев, ханов и ханш, а также султанов, гетманов, воевод и их жён. Но самым удивительным оказалось то, что всё это добро, состоящее из кубков, оружия, подсвечников, диадем, кольчуги и прочее, лежало на старой медной сковороде. Закапывая ларец, Пётр её не видел. Вынимая, чиркнул по металлу лопатой и достал посудину вместе с прочим богатством. Грязная и покорёженная временем, сковорода заблестела после чистки, и тут же отец и сын увидели на дне странный рисунок, похожий на таинственную схему. И если про сковороду Пётр смог вспомнить – она приехала в Красногородск в 1872 году, когда Андрей с Зинаидой перебрались сюда из Старицы, то что могла значить гравюра на её дне мужчине лишь предстояло узнать. Ведь не просто так все пятнадцать поколений их семьи на протяжении трёх три веков берегли сковороду, передавая от отца к сыну легенду об этом подарке, сделанном их пращуру кузнецу Владимиру из Опочки самим Сулейманом Великим!

15

Россия. Год 1917. Тайна сковороды

Пётру Старицкому исторические события впились под кожу ещё тогда, когда Временное правительство захватило не только, и не столько, власть, сколько экономику, что кормит страну. Первые же указы Керенского забрали у частных торговцев все права на поставки в армию и флот. А так как жертвы во всякой борьбе – вещь естественная, то никто не считал неустойки купцов по уже согласованным контрактам, непоставки уже проплаченного ими товара, непроизводство уже заказанного оборудования.

Горем большим, чем затеянный в стране не пойми кем переворот, стало для Старицкого исчезновение Адриана Ивановича Непенина. Вице-адмирал и командующий императорским Балтийским флотом был убит в марте 1917 года в Гельсингфорсе матроснёй, подло, в спину, один – кучкой. Тот, кто считал абсолютно недопустимым проливать русскую кровь ради борьбы невызревших идей, стал предметом воздаяния нехотящих низов немогущим верхам за их попустительство. Припомнили морячки адмиралу и жёсткую дисциплину, и нежелание уступить командование флотом подчинённому ему начальнику минной обороны Балтики. Избранный на митинге распоясавшихся матросов Андрей Семёнович Максимов, на тот момент пятидесяти одного года, обеспечил себе вялым повиновением долгую жизнь и спокойную старость, наблюдая со всех своих наскоро испечённых руководящих постов за тем, как готовилась новая революция, Октябрьская, и без лишних эмоций соглашаясь с тем, что её ставленники убили за десять лет тот флот, что Российская Империя строила более века.

Слёзы подступали у Старицкого при воспоминаний о славных днях столичных торгов, о сладких вечерах в ресторанах после них. Никак не укладывалось в голове, что нет больше Непенина, с которым Пётр успел по-настоящему подружиться.

В последний раз они виделись в 1914 году. Встретились в Санкт-Петербурге. Было начало июня. Горожанам кружило голову от цвета черёмухи, липы, акации. Ветер с близкого залива превращал нектар во рту в солёную карамель, тонкий вкус которой щекотал нёбо. Хотелось чихать и плакать от радости. Адриан Иванович шёл по Невскому с женой, радуясь теплу и мирному времени, что осталось им для недолгой теперь уже радости. Кому, как не ему, начальнику службы связи Балтийских морских сил, было знать о тревожной международной обстановке. Вот уже год как Англия, Франция и Австро-Венгрия не могли договориться о том, кто чем владеет, кому и где торговать. Оставшись к началу XX века без колоний в Индии, Африке и Южной Америке, позволявших империям процветать, они делили рынок, а с ним и мир. Британцы не пускали немцев на Балканы, французы спорили с ними по поводу Лотарингии и Эльзаса, всех интересовал Ближний Восток, никто не был против захвата жирных российских земель. Разведданные стягивали нутро в узел, но военному мирное время также непривычно, как кухарке холодная печь. Шла подготовка к войне, на суше и на морях, поэтому прогулка по столице была похожа больше на вылазку в свой лагерь, чем на променад. Что, впрочем, не мешало морскому капитану 2 ранга вести разговор с супругой о садике на берегу Финского залива, в котором обязательно нужно посадить этим летом несколько кустов лаванды. Рассуждения о том, приживётся ли южная ароматная травка в их суровых широтах не отвлекли женщину от вывески «Наталья», и она потянула мужа в магазин.

Со Старицким они тут же признали друг друга, несмотря на пенсне, седины, пузо первого и дорогие эполеты второго. Обрадовавшись, мужчины похвалили друг друга за успехи: Пётр успешно торговал пенькой на пяти российских морях, Адриан Иванович со дня на день ждал своего назначения контр-адмиралом, подписанного Высочайшим повелением царя ещё в конце ушедшего года. А если война, то, знал, быть ему ещё и командующим Балтийским флотом. Новости про близкую беду мужчины подробно обсудили вечером. Не в силах расстаться вот так, на бегу, адмирал предложил купцу встретиться в летнем саду «Аквариум» для просмотра фильма «Оборона Севастополя». Кинопрокатчик и монополист в этой области, режиссёр фильма Александр Ханжонков был знаком Непенину по Манчжурии. Выжив в бойне 1905 года и получив за службу пять тысяч рублей, подъесаул Ханжонков оставил службу. Он недолго гадал, куда вложить деньги: после того, как летом 1905 Александр Алексеевич впервые побывал в Ростове-на-Дону в электробиографе он навсегда заболел кинематографом. Дорога к успеху была непростой, но связи и деньги помогли осуществить мечту, и к 1912 году монополия предпринимателя и пионера русской киноиндустрии «Ханжонков и К°» была оценена Московской купеческой управой в 500 тысяч рублей.

Фильм прибил зрителей правдой о войне. Многие из них знали про битвы лишь из газет да рассказов очевидцев. Но увидеть кровавое месиво с экрана – это не услышать про него. Из Летнего сада люди выходили молча, словно впервые задумавшись о хрупкой поступи жизни.

После проката Александр Алексеевич пригласил Адриана Ивановича с женой и другом Петром Андреевичем в ресторан. Второй создатель легендарного фильма, режиссёр Василий Гончаров, заказал цыган. Ужин оказался роскошным. За столом пели под гитару в том числе и русские песни. Дамы фасонили нарядами, мужчины курили сигары, пенилось шампанское, лебеди стремились взлететь с серебряных блюд, богемское стекло играло радугой, звенел хрусталь, шелестели шелка, кожа и духи сплетались в дурманящий аромат, запах которого пожилой купец мог бы определить и теперь.

Смерть Непенина подхлестнула Петра Андреевича разгадать тайну надписи на фамильной сковороде. Откладывать с этим дальше было непростительно, и купец пошёл к знакомому еврею ростовщику. Ко времени присоветованный им ювелир вычитал на медном днище название Старица и перерисовал схему на ватман. Понятно было, что дальний предок, уж какой из них Старицкий точно не знал, зашифровал в рисунке схрон чего-то важного. И местом захоронения был город, где их семья жила не однажды. Ювелир отправил Петра в управление Геральдики. Там историк рассказал купцу про семью удельных князей Старицких, предполагая, что их судьба, сковорода и тайник каким-то образом могут быть связаны. За ответом старик поехал в Старицу. Он гнал лошадей так, как никогда в жизни, и в пути не раз видел марево, в котором различал карету и женщину в ней с девочкой шести-семи лет на руках. Он не мог знать, что именно по этому пути триста пятьдесят лет назад мчалась из Риги в Москву Мария Старицкая. Он не предполагал, что дороги и судьбы их окажутся так похожи. Однако каждый раз, закрывая глаза и слыша топот чужой четвёрки за спиной, догадывался о знамении, что посылается ему, и оттого вжимался в тарантас.

В трехстах километрах от столицы, летом 1917 славный городок стоял нетронутый пока революционными проявлениями. Местная Управа распахнула для купца миллионщика и двери архива с картами города, и домовые книги однофамильцев Петра Андреевича. Объясняя свой интерес к земле предков исключительно желанием реставрировать палаты бывших князей, Старицкий растопил этими речами сердца местных городовых, не забыв выстелить их карманы, как мягкой шёрсткой, греющими душу купюрами. «Всё одно им завтра умирать, пусть сейчас послужат доброму делу», – рассуждал он мысленно про номиналы денежных знаков, не скупясь отдавать очередные бумажки очередного правительства. Ударив с провинциалами по рукам и договорившись по поводу работ, Пётр Андреевич вернулся обратно в столицу. На раскопки нужны были гораздо большие деньги, чем на подкуп чиновников. Сбыв в Санкт-Петербурге всю часть объёмных украшений из ларца Беккера, Старицкий пустил казну на поисковые работы. Велись они спешно, по плану Кремля и схеме, то и дело сверяя их с городскими летописями. За три месяца, пока он рядил дело, видел купец, как уверенно несёт свою разруху красная чума и в малые города.

Уже к середине лета в Старице появились отряды смутьянов, объявившие себя пролетариями, а не дале бандиты со всей округи. Не раз приходилось от них откупаться, чтобы дали завершить начатое. Не раз думал Пётр Андреевич бросить задуманное. Но видимо богу было угодно, чтобы свершилось благое дело. Очень скоро крест молдаванина Стефана Великого был найден в том месте, где, согласно строкам летописцев, стояла мастерская крестовых дел мастера Владимира из Опочки и его старшего сына. Закованная в железный ящик и проложенная масленым пергаментом, святыня пролежала в земле три века, полностью сохранившись. Находка была такой неожиданной, что сначала Старицкий не поверил, что именно крест представлял интерес родоначальника. Все сомнения отвёл петербургский ювелир: увидев, как застонала лупа в руках иудея при осмотре, Пётр Андреевич выхватил крест и скрылся с глаз. В Геральдическом отделе уже не было порядка; здание захватили революционеры, персонал частично был расстрелян, но Старицкому удалось найти знакомого историка. Уговорив его принять большие деньги, Пётр Андреевич потребовал узнать о кресте как можно больше и принести сведения в магазин «Наталья».

Красивые женские вещи нужны были, как оказалось, не только богатым и знатным дамам; революционеркам в кепи, сжимающим челюсти, чтобы удерживать слюну радости от нацепленного им на груди и талии своевластия, тоже хотелось прикуривать из дорогих зажигалок, носить под кожанками шелка, прятать запах крови за ароматами духов, после расстрелов напиваться вдрыск французскими винами, умащивать члены членов по партии благовонными маслами… Но прислуживать этим сиренам с алюминиевыми голосами Старицкий более не желал. Смутные времена и чувство беспокойства не покидали его с того самого первого залпа «Авроры», что поверг страну в хаос революции. Броуновские шатания на улицах вызывали ассоциации о просмотре фильма Люмьеров «Выход рабочих с фабрики», на который Беккер водил Петра в Санкт-Петербурге в далёком 1897 году. Расправы белых над красными, пролетариев над интеллигенцией, бедных над богатыми, деление народа на своих и чужих только потому, что не всякий мог понять происходящее, призывали бежать из столицы. Уступая большевикам путь, что они прокладывали себе, повсюду нанизывая бардак и разруху мечами и вбивая их картечью, поздним летом 1917 года Старицкий навсегда покинул Санкт-Петербург и перебрался в Опочку. Но и там не задержался – весной следующего года он бросил дом и уехал спасать бога в душе в Красногородское поместье. Здесь, глядя на купленные прадедом пять десятин пашни, где наёмные крестьяне, как век и даже два назад размеренно косили сено, ставя его в сто копен, и слушая стук своих молотилок, он усмирял душу и размышлял, как жить дальше.

Счета в банках, склады с товарами и торговые контракты на поставки сырья были национализированы. Партнёры, кто бежали из страны, кто сгинули. Многочисленные лавки промышленных и продуктовых товаров Старицких разорили и забрали под революционные нужды. В наличии всё ещё оставались земли и дом в Опочке и магазин в Санкт-Петербурге. Но как долго они будут у него, предсказать сейчас не взялся бы никто. Поэтому Петру стоило обживаться здесь, перестраивать дом и полностью уходить в земельные дела. Снова было не до жиру, себя бы прокормить, да хоть как-то наладить работы на пашне. «Может ещё и удастся развернуться», – утешал он себя, надеясь, что новая власть всё же должна не только заседать, вершить, карать, но есть и кормить. Голодный народ – это неминуемый бунт. Чем он заканчивается, истории известно.

– От чего в прошлом веке ушёл к тому и вернулся, – признавался бывший купец первой гильдии себе и тем, с кем отныне предстояло жить бок о бок. В первые же недели перезнакомившись в Красногородске в магазине с купцом Василием Ивановичем Калашниковым, тем самым, чей род был воспет Лермонтовым, в аптеке с арендатором помещения латышом Имре Лускисом, в чайной с управляющим производителей нефти братьев Нобелей эстонцем Ааре Саалем, следившим за складом керосина, расположив к себе в райпродмаге скупщика льняного волокна поляка Симеона Гнедича, а в писчебумажном магазине владельца его и ещё книготорговой лавки, пилорамы, щеподралки и складов под лён и сено Павла Павловича Дмитриева, Старицкий окружил себя людьми схожего уровня и одинаковых понятий. Тяжко теперь стало всем, поэтому ремесленники, землевладельцы, торговцы и производители держались друг друга.

Скинув дорогие кафтаны, поменяв шерстяное сукно на льняную ткань, продав лошадей ездовых и купив тягловых, оградив жилища заборами так, чтобы бывшие неоглядные имения стали охватываемыми взором усадьбами, заменив слуг и приказчиков на помощников и распорядителей, каждый из умеющих из зерна сделать булку, а из камня дом упорядочили свою жизнь, насытив её досужими интересами, близкими каждому, и больших предприятий отныне не затевали.

Пётр Андреевич, следуя этим же требованиям, подстроил свой прежний галопирующий ритм под размеренный ход провинциальной местности, украсив существование лишь скромными требованиями да ежедневными беседами с игуменом Алексием местной Свято-Успенской церковки. Построенная на средства немецкого подданного Генриха Кенигсдорфа, владельца кожевенного завода и мучной мельницы, покрывавших нужды города и ближайших погостов, но в период первой мировой войны изгнанного из страны, церковь была оставлена при условии, что откроют при ней церковно-приходскую школу. Учить в ней детей отныне было призвано не богословию, а прежде всего революционной грамоте. Чем она отличалась от просто грамоты, какую преподавали, и не без успеха, в уже имеющейся в городе Школе II ступени, комиссары не объяснили, но Общество распространения просвещения, созданное в Красногородском уезде ещё в 1910 году, упразднили, учителей царского режима изгнали, новых не предоставили. Опасаясь, что, не оправдав доверие «товарищей», он останется без церкви и паствы, игумен Алексий упросил Петра Андреевича помогать в педагогическом деле. На что последний согласился исключительно из уважения к прелату. Лояльности к новой власти он не испытывал, впрочем, как многие, но дети вряд ли виновны в передрягах, затеянных взрослыми.

За дела Старицкий взялся, не медля и не расхолаживая себя до угнетённого состояния. Так взялся, что уже к началу будущего лета 1918 года он, помимо школы, получил проект имения, для чего нанял землемера, провёл к дому дорогу, заплатил садовнику за разбивку сада, рабочим за то, чтобы поставить заборы, фонари и вырыть новый колодец. А чтобы размах при строительстве не колол иным глаза, Пётр Андреевич организовал Сообщество по благоустройству местности, убедив городских совнаркомовцев, что общими усилиями деловые люди, предприниматели и коммерсанты, как сам он, избавят бывшую Большую, а теперь Советскую улицу от непристойных ям и луж, переустроят Базарную, ой, оговорился, Центральную площадь на коммунистический лад, завесив ряды и тополя красными флагами, флажками и портретами вождя, перекрасят фасад больницы с зелёного на революционный, обеспечат городу освещение газовыми фонарями, электронным телеграфом, трестом облкино, восстановят на месте лавки унесённого ветрами перемен еврея Давида Шмерковича Левина мясной магазин с колбасами, столь угодными коммунарским животам… Да и вообще, обещают всё, что было принято на последнем заседании Петроградского депутатского собрания, так заботливо зафиксировавшего на бумаге свои мысли о благополучии малых городов и даже деревень, но, правда, не уточнившего, где брать на это деньги.

Не останавливаясь, Старицкий заодно упразднил старое Товарищество рыболовов и охотников, переименовав его в областной Совет по охране природных угодий. Товарищество потребителей (все они остались в царской России, в новой есть только трудящиеся) нарёк Союзом правовых покупателей. А чтобы торговать пшеном и льном, бывший купец-миллионщик вступил в Комитет Красногородских сельских товарищей, заплатив пай сотней царских рублей не членам и фондовым содержателям данного образования, а его учредителям, то есть городским управителям. Их роль сводилась как раз к тому, чтобы менять лозунги, собирать подати и греть руки от внесения в уставы прежних организаций каждой новой запятой.

Торговать пшеницей и сеном, льном и овсом, гречихой и рапсом в этот недолгий период казалось единственно прибыльным каждому, у кого в руках оставались ещё сбережения. Народ, кто, промышляя ремеслом, кто, выживая за счёт леса и реки, кто, привыкнув пахать и сеять на хозяина, новшеств хотел ещё меньше, чем речей. Это ведь только со стороны кажется, что затеянное по-новому дело – благо. А по факту даже курятником нужно княжить так, чтобы твой петух чужих кур не топтал. Поэтому провинциалам жить по старинке было проще, и у деловых людей мозг кипел конкретно.

Собираясь в чайной обрусевшего немца Вольфганга Бехтли на заседания Клуба общественных трезвенников, так переименовали бывший городской попечительский совет, предприниматели, вспоминая о былом, тайно обменивались новостями сегодняшними и совместно решали, как лучше обустраивать дела. Прислуживал за столом сам хозяин, ограничив потчевание чаем с кулебякой в прикуску. Всех лакеев в эти моменты он отсылал куда подальше, дверь запирал на тяжёлый засов, домашних гнал на этажи, плотно закрыв двери спален. Получив сигнал о безопасности, одноклубники решали проблемы не только, и не столько, библиотечные или почтовые, как было заявлено в протоколе для отчётности.

– Торговать можно, – заявлял Старицкий, обсуждая своё присутствие будущей осенью на Опочкинской ярмарке. Её Маркс, Энгельс и Ленин обошли, спасибо им за это, своими указами и декретами, отчего традиционно торги были объявлены в революционных газетах, приглашая купцов всех азимутов: – Чем вот только плату брать? Керенки теперь даже мыши не едят. Новые большевицкие целковые не возьмёт в расчёт ни один уважающий себя капиталист, так как серебра там меньше, чем в рубленной полтине.

– Потому Рубинштейн и закрыл ссудо-сберегательное Товарищество, – соглашался Калашников, возмущённо: – Кто будет работать себе в ущерб? Шутка ли дело: он давал под займы серебряными тинами в двести граммов штука, а получает сейчас медную россыпь! Да и тому рад больше, чем ничем не обеспеченным бумажным купюрам Октября. На них день серп, день молот, не знаешь, какая блажь завтра придёт. Цена их гривеннику – полкопейки старыми. Уронят авторитет николаевского рубля, с кем торговать останутся?

– Если бы они хотели с кем-то оставаться, не разгоняли бы лучших людей России. Ладно царя с семьёй сослали за Урал, ладно Корнилов и Колчак им поперёк горла, а чем помешали революции Анна Павлова и Фёдор Шаляпин? Ногами или голосом? Оба в Париже, на радость тамошней публике. Инженеров и архитекторов, банкиров и учёных тоже не жалуют. Останется страна не только без денег, но и без умов. Нет, господа, там, где нет просвещения, не будет процветания. Своих балерин они из кухарок вырастят нескоро, – полушёпотом добавлял латыш пекарь Филипп Трапзер и оглядывал углы. А его коллега и прямой конкурент булочник Ян Баззи, поляк с литовскими корнями и давно уже русским паспортом, крестился: