Текст книги "Конспекты на дорогах к пьедесталу. Книга 4. Тренировки"

Конспекты на дорогах к пьедесталу
Книга 4. Тренировки
Елена Поддубская

© Елена Поддубская, 2023

ISBN 978-5-0059-9127-0 (т. 4)

ISBN 978-5-0059-8065-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 1: «Хорошо учиться может пригодиться»

 
По дороге к успеху
Я закрою глаза,
Оттолкнусь от земли,
В небесах полетаю.
Что нас ждёт – не скажу,
Что случится – не знаю.
Кому тишь-благодать,
Кому – гром и гроза.
(Е.П)
 

1

Субботним декабрьским утром Юра Галицкий оторвал лист настенного календаря и вздохнул:

– Только двадцать шестое! – Через четыре дня десятиборцу исполнялось двадцать лет, но кого это волновало? Всё теперь на даче ребят было не как прежде, когда к любому дню рождения они готовились заранее. Кранчевский носился с беременностью Маши больше, чем она. Доброву месяц назад разрешили тренироваться, и Стас с пугающим тренера фанатизмом пытался восстановить спортивную форму. Стальнов часто пропадал теперь в Москве и про день рождения друга, похоже, забыл. Шумкин скорее всего и не знал: кто бы ему сказал?

– Вот именно, уже двадцать шестое! – вздохнул Миша за спиной, намекая на то, что зачёты по предметам начинались с понедельника.

– Не дрейфь! – поддержал Галицкий первокурсника: – Никто ещё от сессии не умер.

Миша, не отвечая, вынул из холодильника масло, стал мазать на хлеб. Два месяца учёбы проскочили незаметно.

На 7 ноября студентов МОГИФКа впервые освободили от участия в праздничном параде. Ради трёх минуты шествия с транспарантами и флагами перед маленькой трибуной Люберецкого Обкома участникам приходилось часами мёрзнуть, выстроившись в колонны. Руководители партии, наслушавшись от парторга института про приключения малаховцев на сельхозработах, не стали возражать. В остальном подготовка к празднику пролетарской революции прошла, как обычно. Редколлегия заранее засела за стенгазету. Кавээнщики готовили игру между спортивным и педагогическим факультетами. Галицкий, с Добровым и Шумкиным, засиживались допоздна, сочиняя шарады, шутки, распределяя роли для скетчей. Юра написал с десяток частушек, и теперь Цыганок голосила в общежитии на всё правое крыло четвёртого этажа, репетируя:

«Приснилось мне, что я опять в Крыму,

Лежу на пляже, пятки греет море.

Ещё приснилось, но не знаю почему,

Что я пою в народном Украинском хоре».

Занятия 7 ноября были только до обеда. Ребята весело надували шары, потом также весело протыкали их, пугая девчонок. На стене около ректората первокурсники «единички» повесили большую стенгазету. Персонажи на ней были чёрно-белые, а экспозиция в цвете. Услыхав от Симоны, что это не потому, что им не хватило гуаши, а в силу того, что мир вокруг гораздо лучше и интереснее любого человека, Горобова вызвала комсорга.

– Валентин, если Печёнкин спросит, кто у вас в редколлегии, назови только Доброва и Шандобаева. А про Сычёву… сам понимаешь, – намекнула декан.

Костин всё понял и про газету, и про то, что вряд ли ему стоит петь на английском языке любимую песню. А вдруг кто-то знает слова и подумает, что певец тоже хочет в Калифорнию, в отель, который «… напоминает о том, что в нём когда-то происходило, мимолётом, одноразово», между капиталистическим мужчиной и такой же капиталистической женщиной… То есть «разврат, а не тема для воспитания молодёжи», как заявила про мировой хит «Иглз» преподаватель по английскому Агния Максимовна Кредос. Услышь её слова парторг, он точно приляпал бы комсоргу антисоветизм или ещё какую дрянную формулировку. Аглицкая речь для Печёнкина была априори слогом идеологического противника. Поэтому, как не велик был для Валентина соблазн блеснуть своим «оксфордским произношением», в результате он всё же решил, что красивую песню студентам лучше слушать на дискотеке. Её проводили, как принято, вечером, в общежитии и закончилась она, как обычно, дракой. Словно Ленин, устраивая революцию в 1917, завещал молодёжи не наш новый мир построить, а, наскакавшись до упаду в тёмной и душной комнате и напившись водки, начистить друг другу морды.

Сразу после праздника вместо традиционных осенних каникул продолжили учёбу, нагоняя упущенное в колхозе время. График двенадцатичасовых занятий первокурсников в четверг деканату пришлось переделать. Освобождённые от последнего занятия со Строевым, в восемнадцать пятнадцать они шли на физподготовку с Лысковым в институтский зал штанги. Мест там обычно не хватало даже тяжелоатлетам, поэтому теперь, пока легкоатлеты, игровики, гимнасты тягали грифы и блины, тяжелоатлеты, борцы, лыжники бегали вокруг озера или по институтскому стадиону. Такой рабочий режим прописали вплоть до зимних зачётов, которые должны были начаться после двадцать пятого декабря. В зале штанги было жарко, потно, шумно, но весело. У многих студентов завязались романы, и «единичка» шла в этом упражнении с большим отрывом от остальных групп. Чернухина, побывав в гостях у Поповича, подружилась с хозяйкой дачи Лолой. Штейнберг и Станевич целовались уже не стесняясь. Шумкин снова сидел с Воробьёвой на всех занятиях. А вот Кашина и Добров, наоборот, часто не ладили. В середине декабря Ире-высотнице сняли с ноги гипс, но из практических занятий ей разрешён был только бассейн. Николиной, наоборот, допуск в воду врачи до сих пор не давали. Почти три месяца без тренировок превратили мышцы в холодец. Увидев друг друга на занятии по антропологии, высотницы рассмеялись.

Структурную организацию человека первокурсники изучали, замеряя друг у друга длину костей, толщину мышечных масс, окружность головы, размах шага, глубину таза. Скучную статистику Штейнберг и Соснихин разбавляли советами не обращать внимание на недостающие сантиметры или превышающие норму килограммы, ибо главное в человеке – душа, зеркалом которой, как сказал классик, являются глаза. Значит стоит измерять размеры их и даже ресниц. Лысков, заранее готовый ко всем шуткам и казусам, не первый год он работал в физкультурном коллективе, разбил группу на пары, в которых особо ответственные студенты должны были сдерживать ненужные порывы особо шаловливых. Но сами по себе девичьи шортики и маечки, сантиметры, штангенциркули и обычные линейки в руках стимулировали центры юмора и смеха некоторых, отчего атмосфера в классе часто доходила до комичной и даже абсурдной. И чем больше ситуации выходили из-под контроля, тем вероятнее они входили в анналы вузовского перечня событий. Так сложился анекдот про разные ноги Юлика.

Однажды, отвечая на просьбу Павла Константиновича описать нижние конечности, Штейнберг пробасил:

– Короткие и волосатые.

Его напарник Ячек согласно кивнул:

– Восолатые и немонго короткие.

С тех пор, как рыжий гимнаст стал заниматься гипнозом, его речь заметно улучшилась. Но Юлик товарища не понял.

– Ничего не косолапые. Не дразнись, а то я тебя поменяю на другого, – пригрозил он. Лысков тут же прервал выяснение отношений, требуя описать ноги с точки зрения анатомических структур и особенностей.

– А-а… Так это… Разные, – замялся Штейнберг, вспоминая, что же в анатомии считается структурой, и входит ли потливость стоп в особенности.

– Поясни. Юлик, что такое «разные», чтобы Малкумову было понятно и он смог описать, – попросил Лысков; Армен в этот момент восторгался расцветками и фасонами девичьих купальников.

– Могу и описать, и описать, – согласился армянин, обыграв ударения в нужном слове. Но когда преподаватель ударил ему указкой по руке, Армен указал на Кашину и Масевич, что стояли от него по обе стороны: – Палстиныч, разные, это значит одна правая, другая левая.

– Точно! – воскликнул Юлик, гладя ногу Станевич.

– Штейнберг, ты не наглей, – преподаватель дотянулся указкой и до конькобежца: – а рассказывай нам про анатомические составные.

Юлик сглотнул слюну и вытер лоб.

– Палстиныч, а можно я буду описывать конечности Станевич. У меня от вида ног Ячека улетучился весь словарный запас, – попросил он.

– Давай! – махнул Лысков, недовольный, что опять забуксовали на уроке из-за ерунды. -Только учти, что нас интересуют исключительно кости, мышцы и суставы, а не то, что Ира бреет ноги или мажет их кремом, который вкусно пахнет.

Станевич, подумав, грациозно выставила только одну ногу.

– Берцовая кость, – прошептал конькобежец, прикасаясь к фигуристке, словно протирал дорогую статуэтку. Дойдя от колена до трусиков, парень передёрнулся.

– Штейнберг, не тяни время, не поставлю зачёт, – прикрикнул Лысков и тут же объявил, что ему нужно выйти. Глядя преподавателю вслед, Бубина кинула Станевич свою олимпийку и пробасила:

– Прикройся. Тоже мне анатомия – задницы мерить.

2

Сложнейшая программа сплетала мозги первокурсников в клубок, но постепенно ребята привыкали к нагрузкам. Учить после занятий приходилось каждый день, и самыми сложными теперь казались общая философия и История КПСС. Даже анатомия, со множеством названий, которые требовалось запомнить, проскакивала незаметно. Даже биохимия, с её не произносимо длинными названиями молекул, была удобоваримее. Конечно, многое зависело от преподавателя. Павла Константиновича студенты не боялись и были благодарны, что на первом занятии с трупом Лысков с пониманием отнёсся к проблемам некоторых. Серик не мог разрезать ткани когда-то жившего человека. Верующая в бога Симона боялась грешить. Новичок Володя Толстый оказался чувствительным к формалину. Тошноту в Лаборатории испытывали многие. Кашина, зайдя в класс и увидев голого и изрезанного мертвеца, которого давно все звали «Борюсиком», сморщила нос и подошла к нему на цыпочках.

– А он у вас свежий или вы уже десять лет над ним тут опыты ставите? ‒спросила высотница. Тут же Шумкин предположил, что есть Борюсика не стоит. Штейнберг предложил посмотреть на зубы умершего. Реваншным стал ответ Маршал. Раскладывая свои вещи на столе и не торопясь приближаться к трупу, Таня прогудела:

– Палстиныч, я надеюсь, ваш экспонат был москвич; а то с иногородними наша Кашина никаких дел иметь не хочет.

После этого Лыскову пришлось успокаивать расплакавшуюся высотницу.

Кроме анатомии, ребятам понравились уроки по биомеханике. Бражник, с его странным юмором, всё же был милым и добрым. В конце каждого занятия он строго кричал: «Не встаём! Звонок прозвенел для учителя!», но, добившись тишины и внимания, тут же отпускал студентов на перерыв. Тамара Ивановна Хломенок согласилась брать с каждого студента по рублю и двадцать копеек в месяц за бутерброды. Тофик Мамедович уважал анекдоты, поэтому Штейнберг ходил у него в любимчиках. Галине Петровне хватало юмора и без анекдотов. На одном уроке Михеева сказала, что самое простое пищеварение у пчёл и бабочек, так как они едят только пыльцу. Шумкин тут же подтвердил, что по вечерам вокруг клумб летает много бражников. Соснихин тут же вспомнил Панаса Михайловича, который любил вовсе не нектар, а кровяную колбаску. В другой раз, когда Михеева заметила, что так как в яичной кожуре много кальция, то в столичном ресторане Пекин их подают печёными целиком, студенты тут же вспомнили про колхоз. Шумкин, герой истории про яйца, пробубнил, что дети Анголы тоже ели бы яйца с кожурой, если бы они у них были.

– И вообще, Галина Петровна, ваши теории о правильном питании подходят не всем. Мой дед, дошедший до Берлина, в свои восемьдесят мог навернуть тридцать пельмешек с жижей и сметанкой и умер не от холестерина, а из-за банального гриппа. – Десятиборец опустил голову. Сердце женщины сжалось: её муж тоже умер от осложнения, вызванного гриппом.

– Прости меня, Миша, я не хотела тебя обидеть. Если тебе нужно выйти – иди, – предложила она, услышав, как Шумкин засопел носом. Кашина вытянула одну из салфеток, что всегда были при ней, и протянула Воробьёвой. Лиза передала её, но вместо того, чтобы успокоиться, парень совсем расклеился и побежал в туалет. Михеева подошла к доске, нарисовала Цикл Кребса и стала объяснять про сложный процесс расщепления и всасывания пищи. Группа схватилась за ручки и карандаши, срисовывая мудрёный многоугольник. На схеме было показано, как пуриновые основания белков, превращаясь в процессе пищеварения в мономолекулы, отцеплялись одна от другой, как вагоны от поезда, и оставались каждая на своём полустанке.

– Про паровоз я понял, – ответил Шандобаев, когда Галина Петровна посмотрела на него, – а вот про сыкыл нишево не понял. – Серик протянул листок с нарисованной схемой. Галина Петровна заново стала объяснять, почему лимонная кислота превращается то в яблочную, то в щавелевую.

– Таким образом, Серик, цикл Кребса – это конечный путь окисления ацетильных групп, в которые превращается большая часть органических молекул в процессе катаболизма. Они же играют роль клеточного топлива, потому что любое расщепление сопровождается выделением энергии. – Галина Петровна протянула казаху лист, испещрённый её исправлениями. Он смотрел на неё беспомощным взглядом. Михеева забрала листок обратно и что-то дописала на нём: – Выучи это название наизусть и ничего не бойся. Когда я спрошу у тебя на экзамене, какое органическое соединение лежит в основе строения биологически– и физиологически активных стероидов, ты мне ответишь то, что написано на листке.

Серик так обрадовался, так обрадовался, что тут же кинулся читать вслух:

– Цикыло пенытан перги…, – вспотев, казах посмотрел на Кашину. Ира снова вытащила из сумки бумажную салфетку.

– Чего? – Вова Толстый перестал писать.

– Галина Петровна, а можно вас попросить повторить название… только… как положено, – попросила Зубилина. Произношение Серика не фиксировала никакая стенография.

Когда Михеева на одном дыхании выдала слово, состоящее из двадцати семи букв, Соснихин даже присвистнул:

– Ну ничего себе, дорогая редакция!

– Да-а. Тут хоть редакция, хоть весь канал Центрального телевидения, замучаешься выговаривать, – покрутил головой Малыгин. Галина Петровна ласково посмотрела на высотника:

– Витечка, учи его и ты. Пригодится.

– А я? – тут же поняла намёк Бубина. Галина Петровна кивнула и Оле, потом по кругу Армену, после него Ячеку.

– Мишке, если он выговорит такое слово, надо будет ставить автоматом зачёт ещё и по физиологии, – проговорил Штейнберг, глядя на рыжего гимнаста.

– Почему это, Юлик? – удивилась Галина Петровна. Конькобежец весело подмигнул ей:

– Так Вы же сами сказали, что это соединение лежит в основе и физиологически активных стероидов.

Все засмеялись, а Михеева пригрозила пальцем:

– Ну, Юлик, если ты вот так запросто повторяешь определения, пятёрка тебе обеспечена.

Штейнберг тут же принялся торговаться, уверяя, что ему за глаза хватит и четвёрки, а вот лишний бал за его ответ пусть Михеева лучше поставит Станевич. Ира-фигуристка бросилась обнимать Юлика, а Ира-гимнастка стянула со стула флуоресцентную ветровку. Вынула из её кармана квадратные очки от солнца, Масевич через них посмотрела на сидящего рядом Попинко:

– Эх, где бы и мне взять таких жентлеменов?

– Если хочешь, могу попробовать объяснить тебе урок, – предложил Андрей. Художница радостно кивнула и просунула свою руку в руку юноши.

Когда через несколько минут Масевич и Попинко выходили из института, держась под ручку, Кашина догнала гимнастку и прошлась взглядом, как указкой, от её клеёнчатой косынки, столь модной в этом году, но явно не по сезону, до бесшовной юбки с застёжкой по всей длине.

– Колись, тёзка, откуда у тебя такое шмотьё?

– Из запасников отца, – ответила Масевич и гордо зашагала дальше, оставляя Кашину гадать, кем же должен работать папа, чтобы дочь могла так стильно одеваться.

3

Философию у первокурсников вела Людмила Ивановна Кочубей. Между собой студенты давно звали её «хочь убей». Женщина была неприглядной: седина в её жидких волосах успешно боролась с натуральным бледно-русым цветом, бледная кожа шелушилась от сухости. Ломкие ногти на руках, коротко стричь которые женщина не то забывала, не то безуспешно пробовала отрастить, казались такими же замученными. Попинко ещё на первом уроке тихо поделился с Зубилиной предположением о душевном недуге преподавателя. Кто-то из родственников Андрея страдал психическим заболеванием, поэтому сонливое выражение глаз, медленную, не совсем чёткую речь и апатию могли вызвать транквилизаторы. Часто облизывая губы, Кочубей говорила однотонным голосом, на юмор не реагировала, не замечала ни опоздавших, ни отсутствующих. От старшекурсников студенты знали, что проблем со сдачей экзамена по предмету не будет, но минимум знаний Кочубей всё же требует. Вот только как раз этот минимум в головы и не входил. Витиеватые философские фразы, длинные, скучные и непонятные от начала до конца вызывали у кого раздражение, у кого состояние безнадёжности.

– «Логика – это адаптативное решение, основанное на имеющемся опыте, знаниях и умениях, приводящее к действию, оптимально приемлемому в данной ситуации», – тянула Кочубей и, заметив, что студентов словно пригвоздили, предлагала тоном, каким продавец сбывает залежалый товар, избавиться от которого уже не надеется, разобрать определение по словам. Группа оживлялась. Шандобаев даже вставал, вытянув руку и привлекая к себе внимание:

– Давайте. Ох как давайте! Иначе я никогда этот логик не выушу.

Преподаватель медленно поворачивалась к казаху:

– Вы кто?

– Я? Я Серик Шандобаев. Я – наезыдыник. Конный сыпорт, панимаете? – растерянно объяснял темноволосый паренёк, пробуя понять, не сказал ли он лишнего.

Преподаватель, растягивая слова, кивала, как отказывала в чём-то:

– Прекрасно! Ребята, представьте, что у лошади Серика отлетела подкова. Что вы будете делать в этом случае?

Класс тихо шелестел. Штейнберг, для которого темп речи преподавателя являлся испытанием не меньшим, чем предмет, что она вела, поворачивался к Станевич и зевал. Ира-фигуристка хихикала и, чтобы как-то расшевелить приятеля, указывала глазами на портреты философов, развешенные в кабинете. Кроме широкоскулого и бородатого Аристотеля, похожего на Юлика, если ему не бриться насколько дней, остальные внимания конькобежца не привлекали. Но Станевич тихо шептала на ухо, что ей нравится француз Дени Дидро, а нос его точь-в-точь как нос Андронова. Юлик от таких слов «просыпался» и даже успевал обидеться на Игната, не ведавшего, ни что говорят о нём, ни что о нём говорят. Но фигуристка уже продолжала изучать другие лица на портретах, и Юлик включался в обсуждение, соглашаясь, что Вольтер внешне тянет на Вову Толстого, академик Вернадский – это Андрюха Попинко в старости, а вот Гегель, похоже, любил не только рассуждать, но и выпить. Соснихин, услышав последнюю фразу, заявлял, что он и сам, когда выпьет, сойдёт за любого философа, но сейчас всё же лучше помолчать, потому как влюблённые мешают Армену доказывать преподавателю, что его друг заботливый наездник и скорее подкова отлетит у Серика, чем у его коня. Группа соглашалась с ним. Людмила Ивановна вздыхала:

– Лес рук! Неужели вам нечего ответить?

Шандобаев, думая, что вопрос к нему, махал:

– Шито делать? Надо быстро новый подкова ставить.

– Новую, – правила товарища Маршал тоном преподавателя. Таня почти всегда сидела рядом. Казах улыбался. Кочубей соглашалась насчёт подковы, объясняя, что это и есть то самое адаптативное решение, принятое в данной ситуации, ибо иначе животное могло бы поранить ногу. Серик принимался причитать и переживать за своего коня Берика. Армен бросался успокаивать товарища, уверяя, что в СССР хорошо живут не только люди, но и животные, и что после зимней сессии Серик обязательно полетит домой во Фрунзе, чтобы убедиться в этом.

Такая атмосфера затягивала, как паутина… Время урока шло медленно, но, благо, всё же звенел звонок. Студенты вскакивали с мест, даже не предполагая, что говорить про логику и коня Шандобаева они будут ещё не раз, и что философия – это испытание, похлеще анатомии. Шумкин, высиживая занятие, чтобы не повторять своих же глупых ошибок и не задавать преподавателям неудобные вопросы, усердно рисовал в тетради. Дедушка Миши был знаменитый художник, и юноше казалось, что он унаследовал этот талант. На втором уроке Шумкин показал рисунок Воробьёвой, и Лиза пририсовала зверю уши с кисточками, как у рыси:

– Так логичнее.

– Почему? – удивился Миша.

Кочубей, проходя мимо, посмотрела на рисунок:

– По-моему, всё понятно. Красивая лисичка, вот только ноги у неё длинноватые.

– Вообще-то, это лошадь, – возмутился Миша, укорачивая животному ноги так, что оно превратилось в квадрат с сосисками. Людмила Ивановна нахмурилась, почесала руки, вернулась на место и предложила пример из повседневной жизни:

– Скажите, почему вы переходите улицу на зелёный свет, а не на красный?

– Это смотря где, – возразила Оля Бубина.

– И смотря кто, – добавил Миша Соснихин.

– И в зависимости от обстоятельств, – рассудил Виктор Малыгин. Он, когда торопился, мог побежать на электричку не по подземному переходу, а через платформу.

Кочубей стала чесаться ещё сильнее:

– Но всё же лучше переходить на зелёный. И закон такой придумали на основе имеющихся знаний и опыта: «Красный – стой! Жёлтый – приготовиться! Зелёный – иди!»

Андронов нервно задёргал носом:

– Я бы вообще жёлтый из светофора убрал. Мы же не в колодках на старте стоим, чтобы готовиться. Это у Нимвруда Васильевича Томаса «на старт-внимание-марш!» – вспомнил Игнат про бессменного стартёра всех крупных соревнований по лёгкой атлетике. Малыгин, которому не раз приходилось выступать на крупных соревнованиях в спринте, прекрасно помнил маленького и неказистого эстонца с поразительным чувством ритма.

У Кочубей от таких ответов зачесалась даже голова, а слог запрыгал, как в ксилофоне:

– Тогда ещё один совсем простой пример: почему, скажите на милость, яйца нужно есть без кожуры?

Эх, Людмила Ивановна! Знала бы она, куда попала с таким вопросом. Среднее ухо, выуженное из уроков анатомии, оказалось ничем по сравнению с комментариями, посыпавшимися по поводу яиц без кожуры. Ничего не понимая из общего гула, смеха и улюлюканья в адрес Шумкина, раздувшего от недовольства щёки, Кочубей хлопнула в ладоши. Молодёжь вмиг затихла.

– Студентка в красном шарфике, – указала женщина на Кашину, – расскажите мне, почему возникла такая полемика по поводу обычных яиц? – Красивая и с прямой спиной, высотница показалась Людмиле Ивановне самой серьёзной. Скривив улыбку, Ира включила «ма-асковский акцент».

– Так это, смотря для кого дело обычное. Вы вот в колхозе не были, п поэтому не знаете, что наш Шумкин способен есть яйца с кожурой. Вопреки всякой логике. Вот вам и вся милость, товарищ Кочубей. Или немилость. Кому как нравится, да, Армен? – Кашина кокетливо повела плечами. Армен, обалдевший, вкрутил в очередной раз кисть в воздух:

– Ах, какая прэлесть, Ирочка! У меня, с точки зрения логики, и подковы всегда новые, и яйца без кожуры.

– Господи!!! – взмолилась Бубина громко и отчаянно, – ну можно хотя бы один урок обойтись без яиц. На анатомии яйца. На биомеханике яйца. На биохимии снова они. Тут, казалось бы, философия, а туда же!

– Оля, не тревожь Господа столь несущественными просьбами, – серьёзно попросила хоккеистку Сычёва.

– Да окстись, Симона, – предложил Попинко, – Ольга ведь неверующая. Зачем ты ей эти проповеди читаешь?

– Ну вы хоть что-то поняли из темы урока? – воскликнула Кочубей, перебегая глазами с одного студента на другого. Все притихли, поражённые надрывом в её голосе. И тут Миша Ячек, не путая слоги, торжественно прочитал четверостишье, знакомое всем опять же по колхозу:

– «Люблю поэтов и творцов

Однояйцовых близнецов.

Луну, повисшую в окошке

И страстный крик мартовской кошки».

– Боже праведный! – произнесла Сычёва, перекрестившись широко и со значением: – Миша, тебя вылечили!

– Да, Декарт вас, возможно, понял бы, – проговорила женщина медленно, указывая на портреты на стене, – мне же совсем ничего не ясно. – Если бы не сухость её слёзного канала, который почему-то подвергался ороговению, то Людмила Ивановна, возможно, и расплакалась бы. Сняв сумочку со спинки стула, она достала тюбик с какими-то таблетками и, отрекаясь от безумного балагана, закрыла глаза. – Урок окончен, – сказала женщина, не дожидаясь звонка. Ей хотелось лечь и подремать. Но как только из кабинета вышел последний студент «единички», на потолке треснула, заскрипела и потухла большая неоновая лампа. Забыв о желанном отдыхе, Людмила Ивановна закрыла класс и отправилась искать ректора по хозчасти Блинова.