Текст книги "Жила Лиса в избушке"

Девять дней

Петр Григорьевич Хромов проснулся непривычно радостным, с легкой головой, сто лет так не было. Выбираясь из сонной болотинки, вспомнил, что он за тридевять земель от дома, и вчерашние события все припомнил – ах, вчера случилось такое…

– Вот черт, – Петр Григорьевич зарылся в подушку. – Вот черт.

Лежал с закрытыми глазами, и ему казалось, что он парит над кроватью в подвижных солнечных пятнах; в открытое оконце тянуло морем и тушеными синенькими. Он сонно сощурился на часы: рано-то еще как. Осторожный шелест шин прямо у дома. Было слышно, как за забором дышит соседская овчарка, просунув нос между ржавыми прутьями, шуршит иногда в каких-то пакетах.

Сюда в поселок Хромов приехал хоронить тещу. Жена от известия угодила в больницу, давление скакнуло, он растерянно бросился к детям: кто-то должен проводить бабушку – где там, глаза вытаращили. Он было заартачился, никак ему – первый зам председателя облисполкома, – но жена, глядя на свои руки поверх одеяла, тихо сказала: «Мать моя, Петя». Вот и занесла его судьба на юг – некому такое поручить.

С похоронами помогла двоюродная племянница тещи, Катерина, из дальней станицы примчалась. Вздыхала вокруг о хозяйстве брошенном, о курочках, садике, индюк вон, как же без догляда. Хромов морщился, обещал до отъезда все решить.

Он вышел во двор с полотенцем через плечо, махнул Катерине, которая стерилизовала банки на летней кухне; рядом в тазу млело темное варенье. Она было заговорила с ним, по-южному громко, почти закричала свое «наспалися».

– Не шуми, перебудишь всех, – приложил палец к губам.

Он просто не хотел, чтобы там, за соседским забором, услышали, что он встал. Потому, выйдя из калитки, повернул налево, хотя направо к морю было короче. Шагал широко, чтобы поскорее скрыться за углом, так спешил, что на повороте его чуть не занесло. «Как мальчишка, ей-богу, от баб бегать», – хмыкнул Петр Григорьевич.

На пляже, пустынном в этой части поселка, первым делом нашел глазами место, где ночью были с соседкой Тасей. Вчера после поминок она помогала Катерине с посудой, и он, заметив, что заканчивают, крикнул им, что пошел прогуляться. Подождал у Тасиной калитки, предложил к морю сходить. Вон там и сидели, разговаривали, о теще она много рассказала, конечно. Ему показалось, что Тася первая потянулась к нему. Выпила женщина, ничего страшного – он сам уже четырнадцатый год как ни грамма, – ну и поцелуями-то не кончилось вчера. Петр Григорьевич снова разволновался, вспомнив, как блестела тускло под звездами ее маленькая грудь, принялся размышлять, от природы Тася вся такая смуглая или просто загорала голяком. Как подросток, ей-богу, рыбка серебристая.

Он заплыл далеко, был очень собой доволен: и заплывом, и ночным приключением – лишний раз подтверждение, что мужик он крутой, не старый совсем. И долго еще потом качался на волнах долговязой звездой, как всякий северный житель, радуясь сентябрьскому морю и солнышку, такому неожиданному воскресенью, радовался, несмотря на печальный повод.

– Не, ну а чё, тещу схоронил, бабу окучил, наш пострел… – красовался он сам перед собой, растираясь полотенцем.

Хромов не был циничным; прямолинейным – да, бывало, рубил сплеча, мог острить на грани, но циником себя не считал. И прямоту, и шуточки ему легко прощали, вернее, даже не замечали. За красоту.

В молодости Петр Григорьевич был ослепительно красив. Женщины всплескивали руками: ну вылитый Александр Абдулов! В ответ он улыбался – так у него же глаза карие, – намекал на то, что тут еще кого с кем сравнивать. Тогда все эти женщины говорили: «Ах, какие же у вас синие глаза». К его пятидесяти пяти глаза, конечно, подвыцвели, да и волосы почти все седые, морщин тьма, но фактура, шик никуда не делись, уши какие породистые – нет, Петр Григорьевич был по-прежнему хорош собой.

Две тетки топтались рядом на гальке с расправленными в руках полотенцами, прикидывая, где им расположиться. После тихих споров уселись метрах в двух от него. Хромов глазам своим не поверил.

– Чё, больше-то места не нашлось? – поднялся он, выразительно оглядывая безлюдный пляж.

Оробевшие женщины не знали, что теперь делать с виноградом, кроссвордами, которые только что выгрузили из корзинки. Та, что успела стянуть с себя платье, так и застыла с ним на коленях, боясь даже глаза поднять на величественного Петра Григорьевича, нависшего над ними.

Он пошел посмеиваясь, качая головой с красивой седой стрижкой: вот курицы. Это происшествие только улучшило его великолепное настроение.

На обратной дороге он вдруг понял, что готов пройти мимо соседской калитки, он очень хочет там пройти.

Свернув на свою улочку, он сразу увидел Тасю. Она провожала куда-то девчонку лет 14 с тяжеленьким пакетом в руках. Наставляла вслед:

– Много будут брать – уступи, – подтолкнула девочку между лопаток. – Беги уже. Слышь, уступи, если много.

– Здравствуйте, Татьяна… – церемонно раскланялся Хромов.

Он хотел назвать ее по отчеству, как называл на людях всех своих любовниц, но кто б знал это отчество.

– Не знаю, шо наторгует, – ее глаза смеялись. – Как водичка, Петр Григорьевич?

Какая красивая сегодня, брови прямые, темные, блестящий висок, такая узенькая вся, неужели и вправду кубанская казачка, как Катерина рассказывала?

– В самый раз водичка. На базар, что ли? Чем торгуем? Ягоды? – он был недоволен своим голосом, какой-то старичок-бодрячок.

– Яхыды? Не, то инжир, последний уже. На базар далеко – на автобусы ходим, к остановке. – Она вдруг спокойно развернулась к себе во двор, приговаривая: – Не знаю, шо наторгует.

Хромов удивился – никогда его женщина вот так первая не уходила, и ведь она не обиделась, нет, просто решила, что поговорили, хватит: дела у нее, и у него дела, – лихо! «Заманивает, наверное», – успокаивал он себя за «яйишней», наблюдая, как Катерина тащит к столу дымящуюся турку.

Хоть бы принарядилась, опять горько вспомнил он, сарафанчик старенький, даже не накрасилась. Вдруг представил, что сарафан этот в цветочек был, скорее всего, на голое смуглое тело – низ его ожил, кровь к лицу. В сердцах стукнул об стол дном фарфоровой чашки – да что со мной.

«Так она слышала, как я на море уходил, и вышла с инжиром своим, подгадала, когда мне назад», – Петр Григорьевич смотрел, как раскладывает на уже чистой сухой клеенке Катерина все тещины бумаги.

– Катя, – сердечно сказал он, положив свои длинные пальцы на кряжистую ладонь далекой родственницы. – Ты поезжай сегодня, как хотела. И на девять дней не надо, вон мне Тася поможет, попроси ее. Отдохну здесь, полтора года ведь без отпуска, осмотрюсь, подумаю, что с домиком дальше. Тебя не забудем, не волнуйся. Только я сейчас один хочу.

* * *

С женщинами никакой печали у него не было. Всегда всё взаимно и весело, и расставались хорошо, ну, плакали некоторые вслед – давай еще попытаемся, – да какое там: в голове новый адрес. Повсюду они взбивали ему подушки, прихорашивались, губы алым, пекли печенье, котлеты жарили, расставляли хрустальные пепельницы. Ему надо было только донести себя до них. Он приходил с пустыми руками, даже цветов никогда: публичный человек, ну какие букеты. Человек-праздник, шутил, сиял синими глазами от порога, всё прощали: курите-курите, везде можно.

Все подводки у Петра Григорьевича были продуманы – для скорости событий. Он мог с порога или, если позволяло время, потом за чаем взглянуть пронзительно, спросить серьезно: «Целоваться-то будем?», а уже целуясь, заметить, что делать это можно не только стоя. Зардевшись, смеялись, хорошели. Стелили постель.

В конце всегда чмокал с благодарностью, спрашивал, рисуясь: «Не задавил, нет?» Ему нравился этот вопрос: и неловкости как не бывало, и посмеяться можно, и забота о подруге, пусть грошовая, но запоминалась, – и потом, не молчать же в такую минуту почти шелковой нежности.

Милые, слабые, готовые все отдать, себя отдать, а стерв он обходил стороной. Тася – сильная и не стерва, она влюбилась, но не растворилась в нем, не отложила свою жизнь в сторонку. А он – впервые уважительно к женским заботам, ко времени. Скитался по скучным чистым улочкам, сосновый жар у лица, ждал, как школьник, когда освободится. На каменных оградах сверху тяжелые шкуры зелени, девичий виноград уже краснеет резными листьями, железные ворота с расходящимися лучами или завитушками в самом верху, покрашенные серебрянкой или в жуткий изумруд. Курил, пил кофе на набережной.

Хромов придумал в заборе раздвинуть шире два прута, чтобы она могла лазать незаметно туда-сюда. Разгибал по-молодецки, старался не покраснеть; Тася, прикрыв ладонью рот, смеялась рядом. Ночами не спали почти, а днем он ложился, когда возвращалась из школы ее дочка и жильцы подтягивались с пляжа обедать. Когда спала Тася, он не понимал.

* * *

Одним из самых больших удовольствий в жизни Петр Григорьевич считал сигаретку сразу после того как… Шутил, что курит только ради этого. Потом он всегда смотрел телевизор, покровительственно обнимая подругу, которая опасливо устраивалась на его левом плече. Сами всегда волной накатывали. Тасю на плечо пришлось пригласить. Она охотно прильнула к нему, ужиком свилась. Но никаких нежностей не последовало: не стала пальцем обрисовывать ему уши, брови, разглаживать морщинки, шептать чепуху всякую – красивый такой! – из-за которой он приготовился раздражаться: не надо, и подбородок в сторону. Обычно они трепетали, расстраивались, хотя у некоторых шептать получалось складно. Петр Григорьевич иногда терпел, слушал не без любопытства.

Тася на плече принялась рассуждать, что домик у бабуси совсем развалюха, вон штукатурка у икон обвалилась в трех местах, а забор из шифера – просто срамота.

– Ты бы, Петр Григорьевич, не сидел сычом, занялся делом, пока здесь.

От возмущения он поперхнулся дымом, прохрипел сквозь кашель:

– Заче-е-е-ем? Все равно продавать.

Откашлявшись, думал в потолок, что все-таки простая она женщина, не понимает его уровень, что он за птица, своего счастья не понимает – забор из шифера, с ума спрыгнула.

Потом рухнул ливень, и они лежали тихонько, слушая, как тарабанит он по крыше и в жестяной таз у окна, и, когда она приподнялась на локте к его лицу, он понял, что настало время нежной чуши. Убрал ей прядь с лица, улыбался одобрительно. Тася горячо зашептала:

– Белье на веревке осталось. Может, успею собрать, под виноградом-то вдруг еще не промокло.

Все дни Хромов уговаривал ее сходить в ресторан поприличнее. Ему хотелось пройтись с ней по набережной – знал эффект своей королевской «подручки». Да она обомлеет от чужих восхищенных взглядов, наконец-то поймет, как ей свезло. У нее на глазах построит официантов немного: при виде него они всегда вытягивались, впадали в суету. Тася хмурилась: заболтают, не хочу.

– Что за ерунда, Тася? Все знают, что без тебя пропал бы, на девять дней столы накрыла, всю кормежку, посуду на себя взяла. Вот, благодарю теперь.

На полупустой сентябрьской набережной не было человека, кто остался бы к ним равнодушен. Местные громко приветствовали издалека, любезно раскланивались с Тасей, не спуская глаз с Петра Григорьевича. Находились и те, кто, поравнявшись, цедили свое «здрасьти», окидывали недобрым взглядом – ну-ну. Отдыхающие улыбались на его стать, на Тасину хрупкость. Белый сарафан, темно-красные губы, красиво ей. Сам Петр Григорьевич лайнером шел – его стихия, – играл, конечно, как без этого. Согнутый локоть чуть от себя, надменная улыбка – это всем, а для дамы сердца – другая, полная внимания. Любимая роль, назубок.

В ресторане поссорились. Тася с самого начала дергалась чего-то, выбирала, что подешевле, вино столовое, да, да, именно такое люблю, по сторонам озиралась. Когда гонял официанта, кусала темные губы. Потом выпила, успокоилась вроде.

– Для нашей гостьи Татьяны Куницы звучит ее любимая песня, – вокалист в золотом пиджаке внезапно затих, интригуя, и вдруг завопил ликующе: – Юрий Антонов, «Море».

Петр Григорьевич чуть развернулся в сторону оркестра и лениво зааплодировал. Как будто вовсе и не он заказал парню в пиджаке эту песню пять минут назад. Тася удивленно закрутила головой: как узнал? как это возможно? Рассмеялась смущенно.

Да просто услышал позавчера, как крикнула кому-то ее дочка: «Сделай громче. Это мамина любимая». Звук прибавили, и из соседнего дворика, утонувшего в зелени инжира и виноградной лозы, задушевно заговорил Антонов:

 
– По зеленой глади моря…
 

Петр Григорьевич поднялся, интересничая, – понимал, что весь зал смотрит сейчас на них. Сдержанно поклонился, приглашая ее на танец, повесил в воздухе открытую ладонь. Нравился себе.

 
– Пенный шелест волн прибрежных…
 

Она улыбалась ему грустно и тепло. Прижималась.

Из-за чаевых поругались. Хромов никогда их не оставлял, как-то не привык, даже не умел – в родном городе за счастье считалось, что он именно к ним в ресторан заглянул, меняли скатерти, рекомендовали лучшее, свежайшее, какой там чай. Часто платил не он: деловые обеды – на представительские, дружеские вечеринки. За границей иногда чаевые, редко-редко. В общем, Петр Григорьевич не помнил, почему не оставлял на чай.

Тася уже на улице вспомнила, что хорошо бы вернуться в туалет. Хромов шагнул следом в бар за зажигалкой и увидел, как она кладет деньги на их столик.

– Подкорректировала, значит? То есть ты у нас щедрая, а я жмотяра.

Чего только не наговорили друг другу. Она кричала, что люди живут сезоном, и она сама раньше, и все их дети подрабатывают официантами, что на зарплату сдохнуть впору, что только марамои не оставляют на чай. Помирились потом, простил ее, конечно.

Той ночью пришла к ним немыслимая нежность. Хромов уже засыпал, летел в тартарары, но услышал, наконец-то услышал: глазки мои синие, пальцы длинные. «Радость моя любимая!» – подумал в ответ.

* * *

Петр Григорьевич с удовольствием закурил над дымящейся чашечкой кофе, всматриваясь в силуэты кораблей на чернильной полоске горизонта. Вся остальная морская гладь была темно-голубой, почти серой, с нарядным кружевным подбоем у берега. Хромов вылез из-под навеса – так нежен был полдень. «А дома уже заморозки», – тосковал он. Солнечный ветерок с моря ласково дул в лицо, он закрыл глаза ему навстречу: «Тасенька!»

В то же мгновение кто-то постучал Хромова по плечу. Прямо у носа он обнаружил грязную ладошку цыганенка, в другой руке попрошайка сжимал три хлебные палочки. Петр Григорьевич прикинулся непонимающим, вопросительно задрал подбородок: чего тебе? Цыганенок молча откусил от одной палочки и снова требовательно качнул темной горсткой. Тогда Петр Григорьевич сделал вид, что догадался, с какой целью его разбудили, вытянул из кулака мальчишки соломку, угощаясь, и с хрустом надкусил. Кивнул: спасибо мол, друг. «Друг» обалдел ненадолго, даже жевать перестал. Первой расхохоталась официантка, убиравшая соседний столик:

– Молодец мужчина! Ну молодец, – одобрительно покрутила головой.

Засмеялся и цыганенок. Уходя, показывал Петру Григорьевичу большой грязный палец.

Петр Григорьевич почувствовал себя всесильным. Заказал еще кофе – в этой кафешке варили отменный кофе по-турецки, ну и плевать, что чашки щербатые. А вот музыку уже не потерпеть: за девять дней репертуар шашлычных набил оскомину. Он подозвал официантку, попросил поставить что-нибудь подушевнее:

– Утро же, время деликатное, ну вот куда это тыц-тыц-тыц, – красиво развел длинные ладони.

Она была уже практически его, оттого расстаралась. Над набережной, над пластиковыми столиками, над белыми балясинами ограды, вместе с дымком от кофе полетел в томном осеннем воздухе неизвестный романс:

 
Оказалась поздней наша встреча,
Я последний раз люблю, как первый…
 

У Хромова перехватило горло. Ему вдруг захотелось сделать что-то приятное для Таси, какой-нибудь подарок, чтобы она вспоминала о нем всю оставшуюся жизнь; к тому же история с чаевыми до конца не забылась, всплывала в голове темной корягой.

Мелькнула мысль о золоте, но что здесь можно купить и где? Стиральная машина-автомат – вот вещь. Из-за высокой цены «Вятка» продавалась свободно, в Сочи есть наверняка. Жильцам семь комплектов белья каждую неделю подавай, а Тасина старенькая «Сибирь» только стирала, полоскать нужно было отдельно в большой ванне во дворе. Потом снова тащить белье из ванны в центрифугу, всю спину тазами оборвешь. Часто она стирала руками на доске-гребенке – машинку экономила. Снять со сберкнижки четыреста рублей, да и оставить их Тасе с барского плеча. Но тут же он вспомнил, что автоматы эти продавали только по справке из ЖЭКа о возможности подключения. В ее старом домишке проводка точно не соответствует, вдруг с облегчением подумал он.

Петр Григорьевич расплатился и встал. Хмыкнув, оставил на чай. Шел по набережной и страшно по ней скучал.

– Модные платья из плащевки. Встречаем осень с журналом «Бурда»! – выкрикивала продавец-кооператор, не поднимая головы от газеты. – Подходим, не стесняемся.

Хромов остановился. У Таси одни сарафанчики, не новые все. Он пошевелил платья, разложенные на прилавке, – скучные цвета кофе, сена, пыли, но плащевка тонкая, из дорогих, и на карманах модная вставка-сеточка.

– Не самопал? – строго спросил он.

Продавщица наконец подняла глаза. Молча смотрела на Хромова.

– А улыбка? – не поверил в ее холодность.

Она растянула рот в мгновенной улыбке и тут же уронила ее вниз, типа «доволен?»:

– Что значит «не самопал»? По «Бурде» сшито, идеальная посадка, другой крой, заграница. Ну, для тех, кто понимает, конечно.

– Куда нам, – присвистнул Петр Григорьевич. – А там же какая-то путаница с размерами? Как определять-то?

– А какой у вашей жены российский? – вот теперь она расплылась в улыбке. – Или вы для Таси Куницы?

«Все же жлобоватый тут народец. Южный», – размышлял на обратном пути Петр Григорьевич.

* * *

В Туапсе он пересел на сочинскую электричку – всё, теперь уже до аэропорта. Упал лбом в стекло – там почти сразу во все правые окна разлилось зеленущее море, хоть дышать полегче, а вот в тоннелях Хромову хотелось завыть и даже заплакать, чтобы пробить толщу мутной серой тоски, навалившейся сразу, как поцеловал ее на прощание в темном от лозы дворике. Стукнула калитка, хлопнул багажник такси, нет больше Таси. Мелькали волноломы, какие-то бетонные чушки конусом, крошечные люди тащили к воде яркие надувные матрасы, стальные опоры мостов прямо по глазам.

Такой тоски он почти не знал. Что-то из детства, когда высматривал сквозь больничный забор мамино платье в горошек – еще до работы спешила к нему с горячими кастрюльками, радость моя любимая. Когда мама умерла, тоже сердце саднило, но тогда вокруг все поддерживали, жалели, водку еще можно было, – кто же сейчас утешит.

Хромов задремал – засыпая, мечтал о том, чтобы проснуться прежним, пусть все наладится, исчезнет ненужная боль. В дреме Тася его не отпустила, тихое кружение вокруг, под рубашкой горели следы ее пальцев. Тонкие руки расправляли влажные простыни, кончик к кончику, чтобы ровно высыхали, не нагладишься на отдыхающих. Он мается в пятнистой тени изабеллы, на вытертой клеенке стакан с полусладким, золотистые осы по краю. Его смятение, слабость перед Тасей делали ее выше, холоднее. Там во сне она как будто не любила его, немного враг, исчезала в дальних комнатах. Он пробивался через лабиринты палаток на набережной, крытые рыночки с надувными кругами и шляпами, через запах сосен и шашлыка, искал кого-то – ее, кого же еще. Покачивались от ветра цветастые платья у торговцев, на прилавке – почему-то ее выгоревший сарафан в мелкий кремовый букетик.

Проснувшись, Хромов сразу наткнулся на чей-то внимательный взгляд. Белокурая женщина напротив быстро отвела глаза. Хорошенькое дело разглядывать спящего – надеюсь, не храпел.

– Станция Мацеста, – красиво объявили в динамики.

Он вдруг поднялся со скамьи, снял с полки свой чемодан и легко пошел к выходу.

Целые две минуты в своей жизни Петр Григорьевич Хромов был абсолютно счастлив. Нет-нет, он не собирался поселиться в приморском поселке насовсем. Он был человеком рассудочным, он все придумал. Останется еще на две недели, с прошлого года не отгулял, надо – возьмет еще за свой счет. Он подождет, чтобы утихла, ушла острота, чтобы Тася превратилась в обычную женщину. Он подождет, пока ослабнет в этой истории его мужской интерес, не век же ее желать, он, конечно же, вернется домой, но не сейчас.

Заспанный, счастливый, он улыбался людям на солнечном перроне. Потянулся, расправился в рост. Подождут его огромные дела. Вот только московская комиссия на днях – нет, не на днях, – Хромов перестал улыбаться, – а послезавтра. Можно, конечно, и без него, но хорошо бы, хорошо…

– Мужчина, мужчина, это не конечная! Вы же Адлер спрашивали, еще две остановки, – в открытых дверях электрички волновалась белокурая. – Скорее, сейчас тронемся. А я, главное, смотрю, вы пошли… Ну вот, слава богу.