Текст книги "Дважды кажется окажется. Книга 2"

Рыжая молча выпустила её ладонь. На месте корок появилась новая кожа.

– Спасибо, – удручённо сказала Марта.

Майя ничего не ответила.

У подъезда остановилась жёлтая машина с шашечками, и оттуда, словно цыганский табор, вывалилось семейство Мишаевых: Тинка, Лизка и тётя Катя.

– Эу! – Рыжая замахала руками.

Марта не двинулась: как сидела нога на ногу, так и осталась. Она смотрела, как Тинка всплеснула косой, Лизка надевает рюкзак, который таксист подал ей из багажника. Сёстры Мишаевы полетели к ним через двор, оставив маму стоять с вещами.

Тинка повисла на Майе, левой рукой притянув к себе Марту.

– Вам многое надо нам рассказать. – Лизка всклокочила Рыжей волосы. – Но, чёрт возьми, как я рада вас видеть! Когда столовка сгорела, мы думали, уж всё…

– Заткнись, Лизон, – оборвала её сестра. – На, вещички твои, – она протянула Марте сумку. – Ты уж извини, если чего не хватает. Но главное, глянь: ракетка на месте! В целости и сохранности!

– Спасибо, девули. – Марта взяла сумку. Та была заляпанная, порванная в двух местах и полупустая, но такая родная. – Я уж со всем этим попрощалась.

– Только с поезда, прикиньте! Пока Тинку там подлечивали, пока то да сё… – Лизка будто её не слышала.

– На меня, ну… навес упал. Крыльцо главного корпуса. Крыша его, – вставила Тинка.

Майка поднесла руки к лицу, смотрела на неё во все глаза.

– А Бугу её вытащил, – радостно добавила Лизка.

– Девочки! – позвала Мишаевых тётя Катя.

– Ладно. – Тинка потянула сестру за рукав. – Мама со всех своих работ к нам сорвалась. Она ж, как из института сократили, то в обменнике сутки через трое, то в палатке. Отовсюду хрен отпросишься.

– Мама теперь за нас трясётся, – шепнула Лизка, делая глазами круги.

– Все теперь за всех трясутся, – сказала Марта.

Тинка внезапно чмокнула её в щёку:

– Ты не представляешь, как…

– Увидимся теперь?

– Конечно!

– Всё хорошо. Всё будет хорошо! Ведь правда? – Лизка спрашивала у них всех.

8

Комната, в которую заселила Соловья контора и которую он называл Гнездом, находилась под Калининским мостом, между двумя его опорами. Вела в неё неприметная лестница с набережной Тараса Шевченко. Вернее сказать, это была не комната, а комнатища: огромное помещение с круглым окном, вырубленным в стене метрах в трёх над полом. Напротив окна окаменелым эвкалиптом росла колонна, и Соловей устроил себе на ней спальное место: натаскал палок, веток, положил матрас. Засыпая, он смотрел на воду: слева торчала гостиница «Украина», справа, через реку, белел Дом Советов. Или Дом Сов, как называл его Столас.

Гнездо было Тиминым местом силы, Столас – его душой. Это было пренелепейшее существо: голова кота, тело совы. Совокот или котосов – как больше нравится. Соловью нравилось «ворокот»: он предпочитал думать, что у Столаса тело воробья. Огромный такой, жирный воробушек – перья в стороны, походка вразвалочку. Щекастая морда часто высовывалась оттуда, где быть её совсем не должно: он таскал к себе под потолок всё, что плохо лежало. Столас свил несуразное подобие улья из старых Тиминых футболок и отодранного от кресла подлокотника, и, если в доме что-то пропадало – ложки, часы, скрепки, браслеты, – Соловей знал, что лезть надо туда.

Ворокот вынул голову из-под крыла, когда Соловей вошёл.

– Сколько раз я тебе говорил не хлопать этой чёртовой дверью! – сварливо промурлыкал он. – Поворачивать ручку. Взялся и опускаешь, взялся и – опускаешь… так ничего хлопать не будет.

Тима засовывал ключи в верхний ящик комода, не отрывая глаза от двери:

– Всё-таки эта морда меня определённо пугает. Нет, ты посмотри: вот пасть, два сучка – зенки, а эта закорючка – нос. Уставился.

– Парейдолия, – завёл Столас, – зрительная иллюзия, заставляющая замечать осмысленные изображения там, где их нет: в облаках, на бытовых предметах, в складках одежды, на обоях или на коре деревьев. Часто возникает в инициальных стадиях острых психозов, сопровождающихся помрачением сознания.

– Опять «Советской энциклопедии» начитался? – Соловей снял уличную повязку с глаза, из мягкой коричневой кожи, дорогую и солидную, и надел домашнюю, в мелкий турецкий огурец.

Столас слетел с насеста, перепрыгивая с одной книжной полки на другую. Стеллаж был Тиминой гордостью, он сколотил его собственными руками: в какой-то момент складывать книги на пол стало неудобно. Книжные полки улетали ввысь, под восьмиметровый потолок, уютно обвивая круглое окно.

– «Психология переживания», автор Фёдор Василюк! – продекламировал Столас. – Издательство МГУ, тысяча девятьсот восемьдесят четвёртый год.

– Господи! – Соловей закатил глаз.

– Ну а чем мне ещё заниматься, – Столас развёл крыльями, – мышей ловить? Тим, я серьёзно, ты везде видишь эти рожи. Это ненормально! Я за тебя переживаю.

– Крючки туда прибью, куртки повешу. – Соловей включил телик на кухне.

Это было ритуалом уюта: жизнь Гнезда подсвечивалась голубым экраном. Сложно объяснить, почему чудеса прогресса радовали Тиму гораздо больше привычных – магии тээм, гигантских медведей-ифритов, – но факт оставался фактом: от гудения стиральной машины или автомобильных гудков сердце восторженно замирало в груди.

Когда Соловей притащил и водрузил телевизор на угловую тумбу, Столас поначалу шутил («Что за “Чёрный квадрат”?»), вскоре ворчал («Выключи балаболку, котелок от неё кипит!»), ну а потом смирился.

Красный чайник приветливо улыбался Тиме курносой физиономией. Зашумел успокаивающе. Соловей сел на стул, положил на табуретку ноги, машинально почесал впорхнувшему на колени Столасу за ухом. Он не услышал урчания ворокота из-за победного марша заставки новостей, под который скакали лошади, но рука почувствовала вибрацию. Тима потянулся и переключил большим пальцем ноги. Коней сменил Цой в красноватом дыму:

 
«Песен, ещё не написанных, сколько, скажи, кукушка, пропой…»[16]16
  Песня группы «Кино» «Кукушка».


[Закрыть]
 

– Ну что, как там Плутовский? – щурясь от удовольствия, спросил ворокот.

Обеденный стол был сложен из широких сосновых досок. Он смахивал на столярный, казалось, будто не хватает рубанка на дальнем конце. Грубый, истыканный вилками и исцарапанный ножами – Тима его очень любил.

Но ещё больше, хотя, казалось бы, куда уж, он любил стену из стеклоблоков, которая отделяла кухню от библиотеки. Эти стеклоблоки он целый месяц таскал один за одним из заброшенного детского садика, а потом ещё дольше выкладывал, и теперь они, бутылочно-зелёные и мутно-белые, отбрасывали цветные пятна на пол, когда в круглое окно светило солнце. За годы обитания в Гнезде его незамысловатая обстановка стала Соловью дороже дворцов, палат и расписных изб, в которых приходилось живать раньше.

– Знаешь, странная штука, – ответил Тима задумчиво, – он перестал видеть сны.

 
«В городе мне жить или на выселках…»[17]17
  Песня группы «Кино» «Кукушка».


[Закрыть]
 

– Че-го? – Жёлтые глаза Столаса разделяли иголки вертикальных зрачков.

 
– «…камнем лежать или гореть звездой, звездо-ой…»[18]18
  Песня группы «Кино» «Кукушка».


[Закрыть]
 

– Соловей подпевал, тихо присвистывая, машинально дотронувшись до предплечья. Там, под жёсткой тканью джинсовки, пряталась его звезда – шестиконечная, вытатуированная в допотопные времена. – Прикинь? Ох, чует моя задница, всё это не к до…

Он не договорил: в дверь оглушительно постучали и тут же замок сам собой провернулся. В Гнездо вошёл и встал ровно между колонн высокий мужчина в приталенном пиджаке и начищенных ботинках. Кожа его отливала синим. Под мышкой торчала папка.

Пришедшего звали Валерием Гасионовым, он был Тиминым начальником, что немало забавляло Столаса. Гасиончика они знали давно, и в момент знакомства он был совсем не таким напыщенным павианом. Хорошо, что ворокот нафокусничал с Тиминой внешностью, плюс глаз этот выбитый – синелицему дуралею и в голову не приходило, кто перед ним. Соловью всё это доставляло невероятное удовольствие – и камуфляж, и игры в подчинялки.

– Валерий… э-э-э… Гаврилович. – Соловей сбросил с коленей ворокота, довольный, что не оговорился – они со Столасом звали его Гориллычем. – Какая неожиданность! Попьёте чайку? Мы как раз кипятим.

– Спасибо, нет. – Гасионов смерил взглядом протянутую руку, но не пошевелился. – Я при исполнении.

Столас, приняв облик простой совы, взлетел на железные шкафчики, которые Тима притащил с пожарной станции, и самозабвенно начал вылизываться. Строил из себя безмозглое животное, а сам навострил уши.

Гасионов сделал два размашистых шага и хлопнул папкой по столу. Засвистел чайник, Тима снял его с огня.

– Соловей Тимофей Иванович, – Валерий Гаврилович был вылитая горилла, когда двигал губами, – ты снимаешься с оперативной работы.

Столас перестал выкусывать воздух между пальцами и покосился на Тиму.

– Э-э-э-э, – начал было Соловей, уменьшая ширину улыбки. Гасионов перебил его:

– Новое задание. Наш отставной по Крыму Демерджи доложил об экстраординарной активности. По его данным, в Гурзуфе появились неучтённые близнецы-двусторонники, открывшие несколько разломов, вследствие которых случилось землетрясение. Мы запросили информацию у нашего действующего сотрудника, Ахвала Букрябова, но оказалось, что его нет на месте. Езжай, встреться с этим Демерджи, осмотри местность. Выясни, где Ахвал. Если информация верна, близнецов надо найти и поставить на учёт.

– Также мне нужно уплотнить перегородку? – Тима открыл папку. Кипа документов с голубыми подписями и печатями. Он никогда не понимал официального языка, не мог за этими длинными, неповоротливыми, как пеликаны, словами уловить суть. Наверняка это был приказ о командировке, адрес следования и прочая лабудень.

– Именно так, – подтвердил Гасионов.

– Что ж, возьму на всякий случай побольше затычек.

9

Когда за Валерием Гавриловичем закрылась дверь, они посмотрели друг на друга и прыснули.

– Нет, ты видел?! – воскликнул Столас. – Руки тебе не подал!

Тима хохотал так, что пропал звук. Только изредка крякал.

– Соловей Тимофей ибн Иван, – задребезжал ворокот высоким голосом. – Я, ОЧЕНЬ ВАЖНЫЙ НАЧАЛЬНИК, поручаю тебе сверхсекретное задание. Почти ТАКОЕ ЖЕ ВАЖНОЕ, как я, но не настолько. Где мои бумажечки? – Столас сделал вид, что роется в подмышке. – Вот она, папочка, моя прелесть… – Он замахал крыльями, словно ронял что-то невидимое, и тут же сам свалился со стола.

Соловей утирал слёзы:

– А ботинки его? В них можно смотреться, как в зеркало.

– Гориллыч всегда любил блестящее. – Взъерошенный ворокот с усилием поднимался по ножке стола, забыв, что умеет летать.

– Какой же идиот! – Тима наконец отдышался. – Он ведь и раньше всё карьеру строил, выслуживался, мечтал над другими возвышаться… и лил, лил свой елей. Ладно, пойду собираться.

– Полетишь? – Столас уже расхаживал туда-сюда по обеденному столу. – На своих двоих?

– Конечно! Начальство ж приказало! Поезда я ненавижу, накатался. И тем более самолёты. Сам поэтому.

– Увидишь своего старого друга водяного, спроси его про мой подарок, – промурлыкал ворокот.

– Угу, – бросил Соловей через плечо. – Ты остаёшься на хозяйстве.

– А то. Корма побольше насыпь мне.

Это было ещё одно несомненное достоинство работы в конторе: в подвале на Ленивке работала неплохая лавка, в которой можно было запастись «для хозяйства». Столас ещё до перестройки подсел на сухой кошачий корм, утверждая, что тот полезен для его желудка. Приходилось закупать его центнерами.

– А то ты не в курсе, где его брать, – передразнил Тима.

Ворокот был жутким неряхой. Соловей знал, что в его отсутствие пол исчезнет под книгами и объедками, кресло обрастёт вываленной из ящиков одеждой, кухня больше всего будет похожа на голливудскую экранизацию «Федориного горя». Вишенкой на торте станет засохшая лужа чего-нибудь сладкого с вросшей в неё навеки кошачьей шерстью.

– Насыпь, говорю.

Тима с горкой наполнил миску. Выложил дорожку на столе (Столас тут же принялся за еду), достал пиалушку и сыпанул туда. Подумал ещё и опрокинул коробку прямо на кухонную столешницу.

– Что-то ты сегодня расщедрился, – заметил Столас с набитым ртом.

– Мало ли сколько я там пробуду, – буркнул Соловей. – Ты это, не набрасывайся сразу. Растягивай. Пузо вон какое. Скоро летать разучишься.

– С чемоданом поедешь? – Ворокот проигнорировал замечание насчёт фигуры.

– Издеваешься? Его нести неудобно. – Соловей кидал вещи в рюкзак.

– Слушай, ты не устал играться в этого своего агента ОпОРы? Ну что за работа – телевизоров ловить, разломы заращивать? Санитар леса нашёлся.

– Ага, а жить мы где будем? И на что?

– Ну перестань!

– Сам перестань. Зачем сейчас этот разговор? Сто раз обсуждали – мне нравится. Место официальное. Прикрытие – идеальное. Контора, между прочим, твоё мироустройство охраняет.

– Чёй-то оно моё? – возмутился ворокот.

Соловей смерил его самым холодным из всех своих одноглазых взглядов.

– Скучно мне. А давай изобретём что-нибудь. – Столас закидывал шарики корма в пасть. – Что я, зря, что ли, энциклопедии читаю? И станем миллиардерами.

– Дай угадаю: скатерть-самобранку.

– Старьё! Ну, например, такие телефоны, чтобы с собой носить. Ты же любишь технику всякую. Радиотрубки типа рации. Всего-то делов – поставь по городу несколько вышек, чтобы они волну ловили. Мобильниками назовём.

– Почему мобильниками? – Соловей застёгивал у рюкзака пасть.

– Ну как. Есть автомобили, а это будут телефономобили. К розетке не привязаны. Или не, давай ещё лучше: сделаем такую радиоволну, чтобы все эти мобильники были соединены. И они будут работать, как видеофоны в «Алисе Селезнёвой»[19]19
  Главная героиня серии книг Кира Булычёва.


[Закрыть]. А ещё там будет такая телефонная книжка, общая, туда каждый сам – хопа! – свою фотографию вставит и сведения какие-нибудь.

– Какие?

– Ну, как встал утром, что поел… Тарелочку – раз, и щёлкнул.

– Чем – щёлкнул?

– Значит, мы в телефоны фотоаппараты встроим…

– И видеомагнитофон, и плеер, и будильник, и фонарик, и компас, и шагомер?

– Такое ощущение, что ты не веришь в меня, – нахохлился Столас. – В Крым летишь – всем написал: ребята, я в Гурзуф. Кино в видеосалоне посмотрел – впечатлением делишься. Как тебе, понравилось, нет.

– Звучит отлично. Один вопрос: каким макаром ты их заставишь?

– Что – заставишь?

– Самим на себя капать. Да ещё и прилагать фотодоказательства.

– Никто заставлять не будет! Люди сами захотят. Вот увидишь. Это социум. Общение, олух! Так и назовём: телефонная книга. Нет. Подожди. Справочник лиц. Справочник жизней. Книга жизни!

– Называй тогда уж в честь себя. И помодней. На западный манер. – Соловей закинул рюкзак на плечо и направился к двери.

– У тебя иногда проскальзывают гениальные идеи! – Столас хрумкнул своими кошачьими чипсами, и фонтан крошек полетел на стол. – А как будет по-английски «ухать»? Hoot?

– Зачем тебе?

– Я же сова.

– Где ж ты ухаешь? Ты мяукаешь и трепешься.

– Хорошо, тогда Twitter.

– Звучит как корм для канарейки.

– Кот-Книга. Птица-Книга. Книгоморда.

– Ты же не зоомагазин открываешь. И потом, «морда» – это неизящно. Назови лучше «Самодонос». Stolas Self Complain. Сокращённо – SS. А, как тебе?

– Придумал! Книга лиц! Face-book! Или, может, живой журнал? Соловушка, разбогатеем, пошлём твою ОпОРу куда подальше!

– Опять понеслась. – Тима вспоминал, не забыл ли чего.

На улице было свежо. Небо большое. Дул ветер. Вышла луна. Есть легенда, что на её поверхности отобразилось, как Каин убил Авеля. Якобы можно разглядеть две фигуры: живую и мёртвую, которую убийца держит на вытянутых руках. Соловей ничего такого не видел. Луна склонялась над ним грустным женским лицом.

Гасиончик занимал должность всего несколько лет, хотя в конторе числился давно – мотался по другим отделам. Вряд ли он копался в бумажках и знал о том, что Тима часто летал в Крым и старый Демерджи был его давним знакомым. Последний раз начальство командировало его туда девять лет назад. Тогда ему было приказано не просто зарастить разлом, а сделать это в определённый момент. Речь шла о двух младенцах, которых следовало разлучить: одного, мальчика, отправить по ту сторону, девочку же оставить тут.

Тима радовался, что увидит старика водяного. Демерджи был одним из немногих, кому он доверял.

Соловей поставил сумку на асфальт, разулся, поприседал. Снял одежду, удостоверившись, что его никто не видит. Аккуратно сложил всё в сумку. От ветра побежали мурашки, он принялся разминаться интенсивнее: нужно было вспотеть, немного устать, но не замёрзнуть.

Кровь потекла по венам быстрее, он сделал последний наклон, выпрастывая перья.

Утолщались и уменьшались ноги: съёживалась кожа, прорастали когти. Неприятно, но он привык. Через боль проскакивало наслаждение. Тоска по небу, сидевшая внутри, заглушаемая насущными делами и шумом города, обнажалась, перерастала в зуд.

Шутки шутками, а может, Столас прав и пора на покой? В разные эпохи Тима побывал вождём, разбойником, винтиком системы, и все эти ипостаси рано или поздно забивались делами, бытом, обязанностями… которые, как куча мусора, заслоняли свет. Может, и стоило сделать глубокий вдох, отлететь в сторону? Он тряхнул головой. Мостовая стала полукруглой – это включилось птичье зрение.

Соловей усилием воли удерживал себя на земле ещё несколько мгновений, ждал, когда превращение закончится. Густые перья покрыли всё тело, и сделалось тепло, почти жарко.

Как только отрос хвост, он поднял рюкзак с асфальта – ловко подцепил клювом сразу обе лямки – и взлетел почти без разгона.

Глава 4
По ту сторону

1

Речной трамвайчик привёз их в Китай-город. Тротуары, к которым из воды вели склизкие ступени, были вымощены брусчаткой. Через канал – от дома до дома – перекинуты красно-золотые ворота с тремя черепичными крышами, скаты которых загнуты наверх. На кончиках крыш щерились драконы, улыбались толстогубые рыбы.

Керамические коты в витринах монотонно махали лапами, красные бумажные фонарики мигали, как ёлочные гирлянды. Старик с мальчиком свернули вправо, вглубь: воздух тут был плотным из-за запахов еды, за заляпанным стеклом на крюках висели копчёные утиные туши, коричневые и пупырчатые. Цабран услышал рычание. Оно шло из-под пола каморки. Это урчал желудок его огромного тела. «Я голоден, – догадался он и сразу же подумал: – Вот бы упасть в обморок на улице! Это привлечёт внимание!»

– Надо тебя покормить. – Старик будто прочитал его мысли. А может, в животе бурлило слишком громко.

Он сел по-турецки, прислонился к замызганной стене какой-то забегаловки. Достал из шальвар голубое блюдце с отколотым краем. Покопался в другом кармане и кинул туда монетку в один богат.

– Чем богаты, тем и рады, – скаламбурил Ахвал, – садись рядом.

Ноги тела подогнулись.

Старик начал рассказывать тихо, но голос его был слышен, он прорывался сквозь гвалт воробьёв, купавшихся в пыли, сквозь звяканье водных автобусов, сквозь разговоры людей и маридов:

– Всю жизнь провёл в седле могущественный хан Гирей. Неутомим и ненасытен был он в кровавых набегах. Прошло двадцать лет царствования хана, всё он имел, что может желать человек, не было только у него наследника.

Первые слушатели, мама и сын лет четырёх, остановились возле них. Из пакета у женщины торчал батон хлеба, и Цабран вновь услышал рычание своего живота.

– Однажды хан выходил из дворца, – Ахвал голосом притягивал людей. – Его остановил старец, похожий на дервиша, и сказал: «Государь! Я хочу помочь тебе избавиться от горя». Гирей грозно посмотрел на ничтожного смертного, осмелившегося остановить хана, но старик не смутился. Гирей приказал ему явиться вечером во дворец. Никто не знал, о чём они говорили наедине. Слугам было велено к полуночи приготовить двух осёдланных коней, и ровно в двенадцать часов дервиш и хан выехали за город и поскакали к глухому ущелью, известному под именем Тёмного. Въехав в ущелье и сойдя с лошади, дервиш сказал: «Хан, ты имеешь ещё время раздумать и возвратиться домой. Решай!» – «Делай со мной всё, что надо», – ответил хан. Дервиш повёл его в тёмную расщелину. Некоторое время спустя хан выскочил оттуда бледный, трясущийся. Вслед за ним из пещеры вырвались дым и багровое пламя. Не переводя духа, хан вскочил на коня и что было силы рванул повод…

Вокруг них уже была толпа. Цабран давно заметил, что в Москови было намного больше людей по сравнению с его родным городом: если в Агаресе в основном жили мариды, то в столице людей и маридов было примерно поровну.

Двое мужчин вынесли раскладные табуретки из соседней лавки, расположились на них и покуривали. Остальные просто стояли и слушали. Некоторые мариды несильно подлетали над землёй. Увлечённые рассказом старика, они даже не замечали этого. Цабран видел их лица: они будто спали с открытыми глазами.

– Девять месяцев спустя жена хана родила сына. На лице ребёнка лежал красный отсвет, словно оно было опалено огнём. С детских лет в мальчике открылся ужасный характер. Его могли упросить не капризничать, только пообещав показать казнь. – Цабрану показалось, что Ахвал улыбнулся. – Хан это видел и радовался: сын рос таким, каким он хотел видеть его, – человеком без сердца.

Первые монеты посыпались в блюдце. Люди, отдавшие Ахвалу свои богаты, сразу отходили, чтобы уступить место новым слушателям.

– Наступило время умирать хану. Он призвал к себе юношу и рассказал ему историю его рождения. Закончил старый хан так: «Я добыл тебе жизнь. Своей кровью я скрепил договор с могучими духами. Когда ты вступишь на престол, то в полночь должен обязательно отправиться в Тёмное ущелье, чтобы поблагодарить дервиша. И скажешь ему, что ты хочешь иметь, но только что-то одно, самое-самое главное для тебя. Обдумай хорошенько, что ты намерен попросить, чтобы быть довольным всю свою жизнь». Умер отец. В полночь молодой хан вскочил на коня и помчался к пещере. У входа его встретил дервиш. «Ты приехал благодарить меня? – спросил дервиш. – Я знаю твоё желание. Ты хочешь, чтобы весь свет трепетал перед тобой, чтобы имя твоё пугало людей». – «Ты угадал», – ответил молодой хан, боясь взглянуть в глаза старика, горевшие зловещим огнём. «Я дам тебе столько золота, что ты сможешь вооружить огромную армию, какой нет ни у одного царя на свете. Взгляни вон туда, на Чатыр-Даг. Видишь трещину у подножия? Доберись до неё, отбрось несколько лопат земли, и под ней найдёшь неистощимую россыпь золота. Оно – твоё. Золото это будет служить тебе». Сказав это, старик исчез. Молодой хан нашёл трещину у подножия Чатыр-Дага, разгрёб землю возле неё и действительно открыл там золотую россыпь. Набив перемётные сумки, он возвратился к себе во дворец.

Когда Ахвал говорил за кого-то, рассказывая свою притчу, голос у него становился чужим. По-особому, с хрипотцой и злостью, гаркал у него хан Гирей, сильно и грубо – молодой хан. Но когда Ахвал говорил за дервиша, голоса он не менял.

– …и с той поры забыл о покое молодой хан. Задумал он устроить набег на страны, лежащие к северу от Крыма. Его несметная конница двинулась в поход. Задрожала земля под десятками тысяч копыт. Запылали селения, полилась кровь, от стонов и криков людей содрогнулось небо. Бесконечные колонны пленных потянулись по пыльным дорогам. В числе пленниц была женщина, имевшая двенадцатилетнюю дочь. Когда воины хана нагрянули в их деревню, её дочь спряталась. Теперь несчастная мать мучилась мыслью, что дочь умрёт от голода на пепелище деревни или будет растерзана зверями. Но девочка не погибла. Она пошла по следам разбойничьей орды. В Крыму девочка узнала, что пленников угнали в горные селения у Чатыр-Дага. Она направилась туда, надеясь разыскать мать.

Женщина, та самая – с сыном и батоном, крепче обняла своего ребёнка. Вокруг повисла тишина: голуби перестали курлыкать, а маленькие волны – биться о ступеньки.

– Несколько дней спустя, во время сильной грозы хан возвращался от золотой россыпи с сумками, полными золота, – продолжал старик после небольшой паузы. – Он проскакал мимо девочки, укрывшейся под деревом у дороги, и в этот момент из сумки выпал слиток. Девочка окликнула хана и подняла золото, чтобы отдать владельцу. «Господин! – сказала девочка. – У тебя много золота. Дай мне хоть маленький кусочек. Я выкуплю из неволи мою мать». – «Как ты осмелилась сказать мне это, дерзкая?» – с яростью воскликнул хан, и его плеть со свистом, словно сабля, упала на девочку. Страшно вскрикнула девочка, падая на землю, – так вскрикнула, что небо откликнулось ей раскатами грома. Угрожающе засверкали молнии.

Люди вокруг ахнули. Даже курящие неподалёку мужчины забыли о своих трубках.

– Хан спрыгнул с коня, оттолкнул носком сапога лежавшую без чувств девочку и жадно схватил потерянный кусок золота. Капли крови ребёнка, брызнувшие на это золото, обагрили пальцы хана. И кто знает, которая из этих капель оказалась той последней, что переполнила чашу…

Ахвал строго оглядел толпу, будто искал хана среди слушавших.

– Положил хан окровавленное золото в сумку, и показалось ему, что мало он взял в этот раз из россыпи. Повернул коня и под завывание ветра, грохот грома и сверканье молний поскакал обратно к Чатыр-Дагу. Только разгрёб хан землю и протянул руки к золотым слиткам, как раздался гром. Задрожала земля. Из чёрных туч ударила молния и испепелила злодея. Ещё раз ударила молния – и обрушился склон горы, погребая под собой дьяволово золотое гнездо. И с той поры не стало в Крыму золота, с той поры кончился ханский род. Тело последнего хана долго искали, но не нашли[20]20
  Отрывок из книги «Легенды Крыма» (искажённый и сокращённый).


[Закрыть].

Люди некоторое время стояли молча, потом разом встрепенулись, заохали. Посыпались в блюдце монеты и купюры. Маленький мальчик высвободился из объятий матери, сглотнул:

– А что стало с девочкой? Она не умерла?

Видно было, что старик думает, как ответить. Но не мальчику он говорил, а Цабрану:

– То особая была девочка. Встала она, нашла у подножия Чатыр-Дага два золотых слитка и выкупила мать из рабства.

Мальчик просиял.

– Как же хорошо! Ну слава богу, – мама тянула его за руку. – Пойдём, Олежек, нам с тобой обедать пора.

– И нам с тобой обедать пора. – Ахвал подмигнул Цабрану, выгребая мелочь из блюдца.

– У меня пообедаете, – над ними стояла полная женщина в клетчатом пиджаке и короткой юбке.

2

Сагиба, или Татьяна Евгеньевна Сагибова, была директором детского сада. Cад располагался по адресу: аллея Покоя, 26/1, и в нём действительно было очень спокойно. Воспитатели не кричали на детей. Дети не дрались. Нянечки улыбались. Сагиба дырявила шпильками бахилы, носила мощное тело на длинных ногах и смотрела на родителей строгим взглядом. За годы её правления в этом маленьком государстве оно переименовалось в «Центр развития ребёнка “Оранжерея”», и название ему очень подходило. Татьяна Евгеньевна считала, что дети – цветы нашей жизни.

«Оранжерея» была смешанного типа: в неё принимали и людей, и маридов. Сюда хотели попасть. Случались сумасшедшие мамаши, менявшие квартиру, чтобы жить поближе. Серьёзные папы, по древней традиции привыкшие все вопросы решать богатами, перед Татьяной Евгеньевной тушевались, забывая подготовленные речи. Сагиба взяток не брала. Она журила за пухлые конверты, тыкая дарителей носом, как котят в лужу.

Деньги в саду были. Ремонт – недавний. Диваны – кожаные. Кровати в спальнях – двухъярусные. Игрушки – новые. Физрук – призёр первенства мира по плаванию. Учительница музыки – лауреат международных премий.

В саду никогда не пахло щами и варёным луком. Утром по вестибюлю плыл запах кардамона и свежей выпечки. Он вызывал повышенное слюноотделение у всех без исключения.

Родители не держали на Сагибову зла за строгость. Татьяна Евгеньевна отвечала им взаимностью: помнила все имена, знала наизусть телефоны и профессии. Была в курсе, у кого из детей аллергия, кто не спит днём, кому на карате по вторникам.

Татьяна Евгеньевна была жизнетворящим веществом, гением места. Этот детский сад стал одним из лучших в Москови – потому что его любила она.

Ахвал с Цабраном прошли за Татьяной Евгеньевной в кабинет. Огромное окно выходило в ботанический сад, который Сагиба отбила для своей «Оранжереи». В нём росли диковинные цветы, был огород с целебными травами, стояла изящная теплица для тропических пальм. В искусственном пруду плавали золотые рыбки. Именно тут, а не на убогих детских площадках с облезлыми горками гуляли её дети[21]21
  Центр развития ребёнка «Оранжерея» на нашей стороне является Аптекарским огородом на проспекте Мира.


[Закрыть].

Татьяна Евгеньевна жестом предложила гостям садиться. Подняла трубку:

– Сима, принеси мне две обеденные порции. Пожалуйста.

– Рад видеть тебя, Сагибушка, – старик был ласков.

Татьяна Евгеньевна не улыбнулась. Положив трубку, она в упор посмотрела на Ахвала:

– Или тебе не нужна человеческая еда? Ты ведь другим питаешься, Агарес. Заварушку в Крыму ты устроил? И не говори мне, что ты тут случайно. Чего хочешь?

– Так давно не виделись, а ты не рада, – расстроенно сказал старик. – Рассказала бы, как живёшь.

– Заклятие бессловесности? – Сагиба внимательно всматривалась в Цабрана.

– Покорности, – улыбнулся Ахвал.

Дверь в кабинет распахнулась, спиной вперёд вошла улыбчивая женщина с подносом в руках.

– Приятного аппетита, – она поставила обед на стол и вытерла руки о цветастый передник. – Сегодня борщец и мясные биточки с подливой.

– Спасибо, Сима, – поблагодарила Сагиба.

Ахвал подождал, пока Сима уйдёт, и приказал:

– Ешь.

Цабран набросился на еду.

Некоторое время они молчали, слушая, как стучит ложка.

– Имей в виду, Агарес, своих детей я в обиду не дам.

– Не дашь, не дашь, – легко согласился старик, – костьми ляжешь, до последней силы защищать будешь. Что я, не знаю вашего брата? Любишь ты это место, тут каждый уголок об этом шепчет. Не трону я его. Не бойся. Ответь мне только, где Волак. Искусно он прячется, но я знаю, что он в Москови.

– Не думаешь же ты, что он тут, у меня?

– У тебя его нет. Уже. Долго ты его прятала, однако ушёл он недавно. Вот ты мне и скажи – куда.

Сагиба вдруг расслабилась, посмотрела на старика почти мирно.

– Волак такой же, как ты, а совсем иной. Знаешь ты, и знает он, что беззащитен перед любым, кто его может отыскать, и поэтому поднаторел в умении играть в прятки. Ты можешь сжечь меня и моё место дотла, но я не скажу тебе ничего просто потому, что не знаю.

Ахвал поднялся. Он говорил по-прежнему ласково:

– Зря ты решила, Сагибушка, что я пришёл угрожать тебе.

– Ты прав. – Татьяна Евгеньевна тоже встала. – Мы давно не виделись. Скажи мне просто и кратко: нужно мне тревожиться за подопечных?

– Встань, – приказал Ахвал Цабрану. – Иди за мной. До встречи, Сагиба. Спасибо за гостеприимство и обед. Если понадобишься – знаю теперь, где искать тебя.

Цабран устремился за стариком.

– Заклятие покорности, – шептал мальчик, сидя на кровати в своей каморке, – заклятие покорности.

3

Цабран видел, что Ахвал плохо знает город. Муравьиная суета Москови сбивала его с толку. К тому же эта сторона истощала его: кожа старика посерела, он выглядел больным.

К вечеру они добрались до вершины одного из холмов. Отсюда можно было оглядеть город. Старик был зол после встречи с Сагибой, и мальчик ощущал это: дверь в соседнюю каморку пылала ярче, чем раньше.