Текст книги "Жители ноосферы"

Однако к тринадцати ноль-ноль Багрянцев собрался, побрился, завязал пожалостнее любимый шейный платок и отбыл на беседу с судебными приставами. Видать, обеспокоился.

Письмо из Сибири, из пункта с диким именем Щадовка – мама предположила, что это шахтерский поселок, названный в честь совкового министра, – небрежно брошенное Багрянцевым, нераспечатанное, белело на уголке книжного шкафа. Несколько раз я прошла мимо, решительно глядя в другую сторону. Потом схватила его и вскрыла, не заботясь замаскировать свое любопытство.

Почерк неведомой мне Софьи Адамовны был каким-то очень немецким: круглый, как в букваре, со строгими интервалами между строк, ровный и… скучный, если бы не та информация, которую несли прописные аккуратные буковки. Софья Адамовна явно больше своего гениального мужа владела литературными способностями. Она прислала ему рассказ страниц на пятнадцать, лаконично и отстраненно описывающий то, что я слышала мельком год назад. В маленьком городке Западной Сибири произошел взрыв на единственной рабочей шахте, все ее руководство отстранено от должностей, несколько человек в ходе следствия взяты под стражу. Недели полторы центральные газеты повторяли на все лады: ах, что же теперь будет с жителями Щадовки, где они найдут работу и, следовательно, пропитание? А потом эта беда забылась…

Строки письма полыхали передо мной жгучим пунктиром: «Ранним утром 28 января мы пришли на работу – я работаю по-прежнему в бухгалтерии шахты “Пролетарская”… Были остановлены у здания шахтоуправления кордоном… Когда прогремел взрыв неясной природы, под землей, в ночной смене, находилось 28 шахтеров. Среди них – мой младший брат Виктор… Люди, чьи близкие остались под завалами, стояли на улице почти сутки… В середине дня 29 января мы уже знали – взрыв метана… Оборудование, которое не сумели еще вынести с шахты, не могло работать… Переизбыток под землей метана тщательно скрывают. Простой никому не выгоден, рабочие не получат денег… Семьи кормить надо… Поднимали на поверхность искалеченных шахтеров… через двое суток после взрыва… Бабушка, проводившая в ту ночную смену своего внучка, принесла внуку горячего чая в термосе… Он был мертв, а она стояла около носилок на коленях и уговаривала его попить горяченького чайку… Живых среди поднятых на поверхность оказалось всего трое. И те безнадежно повредились в уме… Две женщины, молодая и старая, затеяли драку над телом мужа и сына. Вдова кричала, что муж ее бросил, и пинала носилки ногой: где, мол, я с двумя спиногрызами нового мужика найду?.. Виктора вынули из шахты живым. Но без сознания… Он захлебнулся собственной рвотой… Даже в нашем городе у Вити был шанс найти более чистую работу. Однако он сам попросил, чтобы его взяли отвальщиком на рудник – кормить семью…

Меня очень беспокоит Эдик. В этом году он заканчивает школу. В Щадовке нет институтов. Есть техникум горного дела. После него Эдик может пойти работать только на шахту… Эдик очень талантливый парнишка… Я мечтаю отправить его учиться в Новосибирский университет… Боюсь, что Эдик срежется на вступительных экзаменах, и тогда его заберут в армию. А он – последнее, что есть у меня на этом свете… Эдик помнит и любит тебя. Ему скоро семнадцать, он вытянулся и стал вылитый ты в юности… Костя, мне очень стыдно тревожить тебя этим письмом. Ты, видимо, сам не в лучшем положении, раз так долго не переводишь алименты… Умоляю тебя, Костя, вышли нам сколько сможешь… Было бы очень хорошо, если бы ты забыл старые обиды и приехал к нам жить…»

Я выпила, покаюсь. Благопристойное письмо Софьи Шиллер с адресом привело меня в душевный раздрай, который не смогла утишить бутылка коньяка под пачку сигарет. Пьяная и злая, по телефону разругавшаяся с дядей Степой, я сидела и ждала своего благоверного.

Благоверный вернулся к вечеру, пахнущий пивом и радостью жизни.

– Ну что, Инна Аркадьевна? Не ожидала? Думала, у тебя супруг – как тот пух – мягкий и теплый, под кого угодно подстроится? Я все им объяснил: и про плачевное состояние своего драгоценного здоровья, и про тяжелое положение молодой семьи, и что скоро ложусь в больницу на обследование, чтобы мне группу дали… – это была новость, придуманная, видно, перед нашей дверью.

– Прочти! – прервала его я, кидая в наглую морду письмо бывшей жены.

– Инна Аркадьевна! Тебя мать в детстве не учила, что чужие письма читать – грех великий? Вот я сейчас теще и выскажу, что на мою частную жизнь идет беспардонное посягательство!

– Прочти! – зарычала я, сжав кулаки.

Он перетрусил.

Прочел. Хмыкнул. Опустил руку с письмом.

– Бездарный рассказ об ее несчастьях? А кто обо мне подумал? О том, как я в бане на их немецком огороде жил, чтобы за общий стол не садиться и тепло от их печи не потреблять? Как же, я, видишь ты, деньги в дом не приношу, все только над стихами корплю, как полоумный! А по их мнению, все мужики должны на грядках раком стоять от рассвета до заката…

– Костя! – застонала я. Мне стало страшно, как не было страшно за мусорным баком, во дворе враждебной дискотеки. Багрянцев показался мне монстром хуже приснопамятного Рыла.

Неинтересно, что мы сказали друг другу, только талые снега хлынули в водоем обоюдного терпения, и тот вышел из берегов. Упреки мои в бессердечности Багрянцева возымели обратный эффект – он не проникся, естественно, сочувствием к бывшей жене и (бывшему?) сыну. Зато изготовился к фронтальной атаке на меня. И выяснилось, что жить со мной хуже, чем с Софьей Шиллер. Потому что ни я, ни теща, ни даже соплюха Ленка его не уважаем и в грош не ставим.

Тут как раз в прихожей зазвякало, захлопало, затопотало и весело закричало:

– Мама, мама, мы п’исли!

Ленка выпалила одной очередью в мой адрес «Мамоська!», в адрес Нины Сергеевны «Ба-ба-ка!», а в адрес насупленного мужа – «Ка-ти-на!».

Не исключено, что ребенок просто не мог выговорить «Константин!». Но проговорка удалась на славу!

Мы поговорили напоследок, потом замолчали, живя как соседи – Багрянцев спал на раскладушке, – и через месяц дошли до районного ЗАГСа – я с новой стрижкой, а Константин при галстуке (вместо кашне).

– Марша не будет? – развязно спросил он у регистраторши, когда та зачитывала нам постановление не считать нас отныне мужем и женой.

– У нас это не приветствуется, – наставительно заметила та.

– А между тем развод отдельно взятой пары в два раза выгоднее государству, чем ее же бракосочетание, – прокомментировала я, намекая на стоимость пошлины.

Константин после развода заскочил в рюмочную, выбежал оттуда спиртово-пахучим, догнал меня и тут же взялся собирать вещи. Он так настойчиво нарезал круги по квартире, когда его сумка уже стояла в прихожей, что мне хотелось придать ему ускорение ударом… ну, допустим, кастрюли по башке. Впрочем, на кастрюли он не претендовал, а кое-что из бытовых мелочей прихватизировал. И письмо Софьино забыл на видном месте. Ушел, отвесив паяцевый поклон:

– Не поминай лихом, Инна Аркадьевна!

Летом того же года на Краснознаменном проспекте Березани я налетела с разбегу на лирический дуэт: несколько располневший Константин Багрянцев и в дочери ему годящаяся девка вульгарного вида с выпуклым животиком. Объем животика наводил на мысли, что любовь у сладкой парочки случилась еще до нашего развода.

Багрянцев не отказал себе сразу в ряде удовольствий: представил мне свою новую жену – «Ирончика», ткнул меня округлением своей физиономии и талии («Ты что, тоже беременный?» – «Да нет, любезная Инна Аркадьевна, просто отъелся на домашних харчах, с любовью да заботой приготовленных…») и спросил, как там судебные приставы, не потеряли ли его? Потому что его новый адрес не нужно знать ни мне, ни судебным приставам. Беседа наша прямехонько потекла в русло запоздалого выражения обоюдных претензий. В чудесном летнем воздухе отчетливо проявился переизбыток гормонов. Мы скандалили, а Ирончик подтявкивала, защищая своего милого муженька. Я плюнула им под ноги и ушла восвояси.

А на следующий день в городском парке культуры и отдыха, куда мы пришли гулять с Ленкой, я углядела издалека воздвигнутый на центральной площадке помост, обвитый кумачом. Это предвещало какую-то народную березанскую забаву, и мы с ребенком крадучись подобрались к людскому скоплению, но остановились от толпы подальше.

На эстраде шел концерт березанских литераторов, подогнанный ко Дню военно-морского флота. В списке участников – лист ватмана, пришпиленный к фанерке рядом с помостом – значилось много фамилий, часть из них мне ничего не говорила, часть удалось опознать. Применив дедуктивный метод, я определила: незнакомые – скорее всего молодые, а это уже интересно.

Возле эстрады суетился известный по Березани поэт, отставной военный, по всем ухваткам. Я вспомнила его комическое имя – Геннадий Тигромордов. Шапочно я познакомилась с ним еще в год рождения достопамятной статьи – Тигромордов ходил в литобъединение при союзе писателей и холуйски поддерживал любое слово секретаря Ручкина. Потом он несколько раз звонил в редакцию «Газеты для людей», когда уже сам Ручкин отступился, решив позабыть мое оскорбление, представлялся полностью: «Геннадий Тигромордов, прапорщик, Железнодорожный военкомат!» – звал меня к телефону и начинал требовать опровержения, постоянно повторяя, что «жить надо со всеми в мире и в ладу, вот! А не писать такие мерзкие статьи, вот!». Я этого человека бессознательно сразу невзлюбила за его мужицкую готовность «ко услугам» и лакейство. При последней телефонной нотации я его обматерила и бросила трубку.

Тигромордов в строгом костюме с неброским, как у сотрудника спецслужб при исполнении, галстуком, бегал от кучки к кучке людей, каждого обнимал за талию или хлопал по плечам, выкрикивал: «Я вас уважаю!» и раздавал распоряжения насчет порядка выступлений. Был в своем репертуаре.

Группа, словно пришедшая с вещевого рынка, тусовалась у самой эстрады, покуривала, гортанно переговариваясь. Это были земляки и друзья Магомеда Джугаева, представителя братской мусульманской культуры, гостя из Северной Осетии, вносившего в затхлые струи березанского графоманства терпкий дух графоманства кавказского. В промежутках между выступлениями и изданием книг за свой счет Джугаев… правильно, торговал на рынке. Коллеги, судя по всему, создавали ему группу поддержки.

Тигромордов налетел на них коршуном, растопырив крылья. Неужто выгонит? – испугалась я и не угадала. Тигромордов стал гладить братские спины:

– …Я Магомеда уважаю, потому что он пишет на русском языке!.. – донеслось до меня. – А его друзья – всегда мои друзья! Ко мне в гости можно приходить в любое время дня и ночи! Если жена скажет «мяу» – возьму топор! Вот на Востоке бабы в доме не распоряжаются, верно ведь? Вот! И у нас пусть не распоряжаются… Так что жду! – на вырванных из записной книжки листах он черкал адреса и рассовывал по карманам кавказских гостей. Те кивали ему, обмениваясь загадочными улыбками.

Отойдя от магометан, Тигромордов рванул в другую сторону, где под деревьями по очереди глотали водку из горла трое пожилых русских поэтов, приверженцев общества «Память». Тигромордову дали отхлебнуть, и «Я вас уважаю!» зазвучало приторнее.

– И чего притащились? – говорил Тигромордов в этой компании. – Не понимаю! Будто воевали! Мой брат историк ужасный, все исторические книги перечитал. Он говорит, в Закавказье в сорок первом призыва вообще не было, вот! Отсиделись там у себя…

– Хурму жрали, – со знанием дела сообщил один из патриотов, вылитый Собакевич.

– И вино пили! – завистливо подхватил Тигромордов. – Я всех готов уважать, но когда не по заслугам лезут на мероприятие, которое я лично собрал и подготовил – до свидания! Они же, кавказцы, все вырожденцы, вот! – понизил он голос, но мне все равно было слышно, как через динамик. – Потому что у них в семьях по шестнадцать-двадцать детей. Там бабы не знают критических дней! То на сносях, то рожают! А потом матерям некогда взять младенцев на руки, вот! Они лежат на спинках и пищат, все ссаные, сраные! Потому-то у них затылки плоские, стесанные! А это – признак плохой породы. А у меня затылок круглый, вот! – Тигромордов хвастливо ухватился за названную часть головы. – И у всех русских – круглые! – жестом цыгана, расхваливающего лошадь, он потрепал собутыльников по кру… черт, затылкам! Затылки выдержали экспертизу.

Потом Тигромордов полез на сцену – проверять микрофон, а поэты, с ним только что делившие водку, заговорили, не заботясь о конспирации:

– Дерьмо, а не поэт. Но в каждой бочке затычка!

– Молчи! Он теперь член союза.

– Кто ж его туда принял? За какие заслуги, а? Он же бездарь!

– Сам, будто, не знаешь… Генка весь союз упоил. Всякий раз, как его обсуждали, водку и консервы приносил. Приняли, не приняли – все равно поляну накрывал. И то, по-моему, попытки с пятой в ряды членов прорвался. Ручкин, хоть и та еще тварь продажная, а все стеснялся его принимать – видит же, что графоман страшенный! «Задницу» с «трамваем» рифмует.

Концерт наконец начался. Тигромордов исправно выкликал к микрофону участников. Я без труда уловила иерархию чтецов: первыми вызывались «члены», за ними – нужные люди, за ними – почтенные старцы, а уж после них – все остальные. Не по степени таланта. Хотя таланта, буду справедливой, не продемонстрировал никто. И, стало быть, житейская хитрость Тигромордова удалась.

Выступления официальных лиц я прослушала в благополучном анабиозе. Но по инерции глаза мои обшаривали окрестности, как глаза спящего зайца. Чтобы еще копошащуюся в травке Ленку не упустить – бегал мой ребенок быстро… как папа Пашка. Вздрогнула и проснулась я, обнаружив через два куста от себя знакомую фигуру. В стороне от массы, нахохленный, точно ворон, прислонился к липе вековой Константин Багрянцев. Один.

Я мигом вспомнила слова прабабки Стефании: «Что Бог ни делает, все к лучшему! Коль Он тебе что-то показывает, значит, ты не смотреть должна, а видеть!». Но Багрянцева долго не вызывали. Наконец…

– Константин! Дорогой! Предлагаю тебе прочитать стихи! – торжественно воззвал от микрофона Геннадий Тигромордов. – Этого человека я уважаю! – вещал он, пока Багрянцев отклеивался от ствола и нога за ногу всходил на помост. – Я уважаю всех, здесь собравшихся! Уважаю всех, кто служит поэзии! Мы не дадим ее в обиду! Я считаю, как я всегда говорил, что мы с вами все – родня, потому что идем одной дорогой, и да хранит нас Бог на нашем пути!

– Победа – она ведь делалась людьми, – блеснул новизной Константин Багрянцев. – А люди – это кто? Это и мы с вами… Мы все, мужики, в армии служили. А ребята молодые до сих пор на фронты уходят, и не все оттуда возвращаются. Поэтому я стихов о флоте читать не буду. Их у меня и нет. Нельзя писать о том, чего не пережил, мне так кажется. Но зато у меня есть сын… парень призывного возраста. Ему не сегодня завтра в армию идти, возможно голову под чеченские пули подставлять… Я ему стихи посвятил…

Константин Багрянцев принял стойку, списанную с Андрея Вознесенского, кокетливо поиграл кашне и начал:

 
Призыв.
Отлукавили луга,
отзвенели осы.
Грязь летит от каблука…
Осень.
 
 
В местном клубе за ночь свет,
у крылечка ругань.
Принаряжен сельсовет…
Утром
 
 
под глазами синяки
(драк прощальных даты) —
уходили сопляки
во солдаты.
 

Ему хлопали сердечнее, чем другим выступающим. А у меня защемило сердце, когда я поняла, что Константин Багрянцев нашел компромисс. Стихи, которых Эдик не услышит, были единственным способом возврата долгов сыну. Геннадий Тигромордов заключил Багрянцева в крепкие армейские объятия и троекратно облобызал, а тот слегка поклонился и сделал движение к своему месту.

И на пути триумфатора очутилась безумная я. Не зря потратила полтора часа!

– Костя, отойдем на минуточку, а? – сказала медоточиво, вкрадчиво.

– Поздно, любезная, звать меня обратно в семью! – возгласил Багрянцев, как трибун.

Вокруг зашуршало, зашепталось, замотало головами. Многие только сейчас увидели и опознали меня. Радости им это не доставило. Тигромордов замелькал в гуще народу, с жаром указуя на меня. «Да она же кто? Жена его бывшая! На кухне недоругалась, вот!..» – услышала я. Схватила бывшее сокровище за пуговицу и поволокла в сторону, искоса следя за Ленкой.

С досадливой гримасой Багрянцев отошел вслед за мной к фонтанчику с питьевой водой. Диалог наш был предельно прост:

– Эти стихи ты Эдику посвятил? Да? Это все, что ты можешь для своего сына сделать?

– А что еще я могу для него сделать?

Я вытаращилась – и забыла спич, подготовленный общественным обвинителем в моей голове за секунды, что я добивалась тет-а-тета. Передо мной ухмылялся, как сатир, непристыженный Багрянцев, а во мне роились обрывки безадресных мыслей. Человек посвятил трогательные стихи сыну, которого оставил десять лет назад. Которого с тех пор ни разу не видел, не писал, не звонил – только виртуозно скрывался от алиментов!.. Я не верю в такую любовь и беспокойство! А если этот индивидуум излил любовь и беспокойство в стихах, значит, он грешит уже не только перед собой и перед своими слушателями – перед искусством! Выходит, расхожий тезис, что плохой человек не может создать в искусстве ничего значительного, ошибочен?! Либо перед нами плохой поэт – но стихи замечательные! Либо, что вероятнее, поэзия творится грязными руками, сплошь и рядом!.. Тогда я против искусства, потому что оно изначально лживо! Тогда я против постулата «красота спасет мир», ибо эта красоту лепят порочные авторы из своих грехов! Не подлость ли – откупаться от отцовской совести стихотворением, зная, что сын его никогда не услышит?! Но ведь найдется, кому защитить подлецов, на том лишь основании, что подлецы гениальны!

– Да плевать мне на такие подлые стихи, как у тебя, сколь бы гениальны они ни были! – выкрикнула я.

– Ну что ж ты позоришься? – ехидно вопросил Константин Багрянцев. – Расписалась при всех, что ко мне до сих пор неравнодушна.

– Ты только в этом контексте все понимаешь?

– А в каком еще контексте здравый человек может твои выступления понимать?

– Костя, тебе про аварию на шахте, как человеку, написали, а ты вон как распорядился… от сына стишком откреститься…

– Она, Софья, сама ребенка хотела от умного мужика – пусть теперь и растит!

Мобильник в сумке вовремя сказал мне: «Let my people go!» – очень символично! Я зачерпнула с земли Ленку и побежала от эстрады, как Чацкий из Москвы в финале своего горя.

На следующий день пошла на почту и отправила Софье Шиллер несколько тысяч рублей – без обратного адреса.

Тремя годами позже Константин Багрянцев сбежал из Березани, бросив жену Ирончика с дочкой Мариной. Поговаривали, что Багрянцев от этой состоятельной и богатой телом женщины, торгующей на рынке, тоже ходит налево. Он уехал то ли в Нижневартовск, то ли в Мурманск – но не под Кемерово. Забрав на дорогу золотые украшения Ирончика. Она гналась за ним до самого вокзала, но не успела – поезд ушел, в буквальном смысле. О трагикомическом финале мне доложил кто-то из коллег, а тому нашептал вездесущий Тигромордов. Больше живым я Константина Багрянцева не видела.

Глава 3

А вечером после развода я, сморкаясь нежданным и даже постыдным для себя плачем, заявила маме:

– Поеду в Москву работать! Иначе мы с тобой Ленку не прокормим…

И на следующий же день написала заявление «по собственному желанию» своему любимому Степану Васильевичу. Прочитав его, тот поразился, – очки его сами собой всползли на лысый лоб.

– Чего это ты надумала? А отрабатывать две недели кто будет?

– Какой прок от моей работы, если я ничего делать не умею и постоянно бездельничаю? – сдерзила я, обрубая концы.

Дядя Степа зашумел, как буря на море, но я была настырна.

– Я – ваш самый плохой сотрудник, вы меня по тридцать третьей увольнять хотели, я хочу уйти и не портить вам газету, – так что ж вы меня теперь удерживаете?

– А черт с тобой, – сдался главный. – Только учти – когда тебя отовсюду погонят, я назад не приму. Ты у меня пожизненно «слабое звено»!..

– А черт с ним! – подхватила тон я. – Я назад и не вернусь.

И получила расчет. Меньше, чем ожидала.

– Я с тебя, Инна, премию снял. Ты квартала не доработала, и вообще тебя премировать не за что…

Ах, какой черт принес березанскую журналистку Инну Степнову в Москву работать?! – каждый день, два месяца кряду, спрашивала я себя, но ответить не могла. Осела у дальней родственницы, промышлявшей сдачей оставшихся ей в наследство квартир внаем. Как раз отошел к праотцам пожилой дядечка, которого я и в глаза не видела. Странным образом тетка вновь оказалась его наследницей и уже подыскивала жильцов в коммунальную комнату на Сухаревке. И сильно обрадовалась троюродной племяннице: «Инночка, со своими-то спокойнее!». Но цену заломила вполне рыночную. Я выложила ей весь свой расчет, а потом пристроила зубы на полку и с головой окунулась в дела.

– Вы где работали? – спрашивали меня на собеседованиях.

– Печаталась в «Вечернем Воронеже», «Воронежском курьере», «Молодежной пятнице», тоже воронежской. Работала в газете «Березань синеокая» издательского дома «Периферия», газете «Березанские вести», газете «Деловое Нечерноземье», женском журнале «Березаночка», березанской «Газете для людей»…

– Рекомендации у вас есть?

– Чего стоят в Москве березанские и воронежские рекомендации?

– Желательно, чтобы они были. Подыщите рекомендации и приходите… ну, скажем, завтра.

Очаровательный японский отказ! А бывало и проще.

– Простите, у вас московская прописка? – интересовались по телефону.

– Регистрация.

– Сожалеем, но кадровая политика нашего издательского дома ориентирована только на москвичей и жителей ближайшего Подмосковья…

Астраханская дворянка зубами скрипела от бессильной ярости. Дело швах! Я знала, что в Москве будет нелегко, но чтобы настолько…

Короткие летние ночи бензиново-знойной Сухаревки проходили в длинных думах свежеиспеченного гастарбайтера. В постели было холодно, а в сердце пусто. Если без мужика я уже привыкла жить, то без дочери, оказалось, – практически нет. И ведь еще Чехов прозорливо заметил: «Кислород – химиками выдуманный дух. Говорят, без него жить невозможно. Ерунда! Без денег только жить невозможно!». «Дело швах, ах, дело швах!..» – рифмовала я и ворочалась на койке, часто курила в открытое окно, судорожно прикидывая, как быть.

Раз в неделю звонила дальняя тетка:

– Ну как дела, Инночка?..

Я прилагала бешеные усилия:

– Все в порядке, теть Маша. В пятницу, наверное, пойду на работу оформляться…

– Тебе деньгами не помочь? – ударяя на частицу «не».

– Ну что вы, у меня есть, хватает…

Выручил вариант, который я до поры высокомерно отклоняла, желая вступить в новую жизнь. В родном издательском доме «Периферия» устроилась в отдел дайджеста и стала ваять полосы из интернетовских материалов. Не слишком легко устроилась – в отделе кадров помурыжили, спрашивая, отчего уволилась из березанской «дочки». Звонили, судя по всему, дяде Степе. Он подгадил, такой-сякой – мне предложили место не писучее. Я… охотно согласилась. Еще бы неделя безработицы – и назад в Березань, без позорно растраченных денег и уверенности в своих силах.

Первая зарплата пролилась летним дождем на страждущий газон. Я гордо отнесла тетке сто пятьдесят баксов, остальное спрятала в фотоальбом с дочкиными мордашками и стала экономить. Ела в основном горячие слойки из уличных киосков. Вечерами расслаблялась – пила пиво и тихо плакала. Без Ленки что ни день, то сильнее всасывала в себя пустота. О личной жизни я честно старалась не думать.

К осени я в столице настолько одичала, что стала казаться сама себе скифским кочевником, отставшим от племени. Этот конник на низкорослой лохматой лошадке стал моим alter ego, я ловила себя на его мыслях, его впечатлениях, его восприятии мира: «Боги, боги мои, где я, что со мной? Что делаю в этом поселении, похожем на гигантский котел?..». Кочевник, должно быть, изо дня в день понукал коня и отстреливал мелкую лесостепную живность на прокорм. Я же понукала сама себя и хваталась за мелкотравчатые подработки, деньги отвозила домой.

Деньги так назывались скорее из уважения. Столичные доходы, о которых так много говорится во всех областных и районных центрах как о непреложном факте, шли к кому-то другому, но не к березанской журналистке Степновой. Разбогатеть я в первые месяцы не сумела. Порой казалось, что в Березани было сытнее. Стыдно признаться – хотела ездить к дочке каждые выходные, но – то дела не пускали, то пустой кошелек.

Да еще и знакомые лица в московской толпе встречались реже, чем заблудшему скифу – знаки человечьего присутствия. Это до жути огорчало. Хорохорясь, я принялась называть себя уж не скифским конником, а степной волчицей. А между прочим, волки – животные парные… Потому в пенале комнатки мне иногда слышались инфернальные голоса, и нередко их перекрывал артистический баритон бескорыстного деятеля искусств Константина Багрянцева. Галлюцинации являлись мне в самой издевательской форме – акапельным пением любимого сольного номера бывшего мужа «А любовь, как сон, стороной прошла…». И еще – «Ничего у нас с тобой не получится…».

Эту песню мы некогда исполняли дуэтом.

В один из последних вечеров сентября я открыла в себе неприятную склонность к депрессиям, пессимизму, ипохондрии, нытью и самокопанию. Озарение пришло внезапно, когда я тащилась с работы через центр. Почему бы благородной даме не пройтись по центру Москвы и не посмотреть, чем здесь живет народ? – все развлечение… Только не весело ни хрена.

Невзрачная компьютерная афишка выделялась на рекламном щите, посвященном культурным событиям ближайшей недели, невинною наглостью – бельмом на глазу огромного портрета Баскова, почти возле его крашеных ресниц. Я не переваривала Баскова и именно поэтому глянула с интересом – кто решил конкурировать с шансонье?

Литературное кафе приглашало на творческие встречи. Стоп, стоп, двадцать пятое сентября – это ж сегодня! Все лучше, чем дома сидеть, – подумала я, а ноги сами уже несли меня по указанному адресу, близкому, точно судьба.

Кафе пришлось поискать. Все двери первых этажей переулка со славным историческим названием вели не туда. Замучилась ошибаться. Только упорство скифского конника, отставшего от племени, но идущего по его следу, не позволило отступить и помогло выудить из путаницы дворов невнятный адрес. На белой стене, к которой притулился флигель из дореволюционного романа, красовалось готическое граффити: «Перадор». Рядом зияла наполовину открытая дверь, подписанная «Клуб гуманитарного содружества». Из нее в сумеречный двор несло музыкой и густым духом съестного. Должно быть, здесь менестрели развлекали рыцарей Круглого стола. Осмотрительно переступала по щербатым, воистину средневековым ступеням вниз. Дошла без приключений.

Темно… лампы, не столько освещающие, сколько подчеркивающие полумрак… накурено… атмосфера вполне богемная. Столики уютные, небольшие. Посторонние компании вряд ли подсядут. Я взяла пива – за березанскую цену дневной дозы Константина Багрянцева. Сразу же понятно, что ходят сюда люди не случайные, что царит здесь плотно спаянный коллектив. Неприкаянный скифский кочевник набрел на чужое стойбище, но пока ему не запретили стреножить лошадь и присесть в отдалении от костра. Тем более что в чужом стойбище уже вовсю гудел курултай.

В современной московской поэзии я, вскормленная Серебряным веком и бардовским пением, не понимала ничего. Особенно повеселил неискушенную гостью столицы мрачный рэпер, который провозглашал рифмованные матюки и пританцовывал со свирепым выражением лица. На третьем фрагменте текста я поняла, что речь рыцарь печального образа ведет о любви, и вроде бы даже платонической. Дождалась аплодисментов и пролавировала между столиками к стойке – за новой порцией пива.

Когда вернулась, меня уже ждали.

Давешний рэпер тяжко дышал и не мог говорить, зато энергично жестикулировал. Я посмотрела на него с состраданием и сунула под машущую ладонь бокал с пивом. Ладонь не промахнулась. Человек выпил, и ему полегчало:

– Добрый вечер! Вы здесь что?

– Я здесь пиво пью, – объяснила я очень глупо. – А что, нельзя? Еще стихи слушаю. Я ваше место заняла?

– Нет, просто я вас раньше не видел, ну и решил, что вы от Сотского.

– Я сама от себя. А Сотский – это кто?

– Да если не знаете, неважно. И не от Хивриной?

– Господи милосердный, прямо как в мебельном магазине в период застоя! От кого, от кого… Я с улицы пришла. Мимо шла – и в подвал спустилась! На литературный вечер! Нельзя?

– Можно. Это просто… ну, я думал, от других объединений.

– До чего все серьезно! – прониклась я уважением. – Да вы пиво-то пейте, я пойду еще куплю.

Хотя это пиво первоначально было Ленкиной дубленочкой к зиме. Скорняки на рынке в Березани продавали дивные домодельные вещички. Такую-то я и наметила купить дочке, а теперь честные планы грубо корректировались. Я, право, не мать и не мачеха – так, удочерительница. Ну ладно, – оправдала я себя, теперь уже знаю издания, где можно подхалутрить, авось прорвемся!

– Вам понравилось? – спросил рэпер, глотая пиво. Будто прирос к моему столику.

– Ну, я бы столько рифм на слово «б…» не придумала. Мне в голову лезут только глагольные, – а что я еще могла сказать, тундра непроцарапанная в сфере высокой литературы?

– И все?! – даже обиделся человек искусства. – Это все, что вам понравилось?!

– Я тут новичок. Ничего не понимаю. Может быть, дальше послушаю – пойму.

– Вы вообще кто?

– Я – журналист.

– А-а-а… Писать будете?

Я прикинула в уме. В журнале, где я подрабатывала, заказывали коммерческие материалы – про строителей да про банки. Литературное кафе в этот контекст не укладывалось.

– Думаю, что нет.

– Конечно, вы ведь только по заказу пишете… За бабло.

Я, значит, с ним миндальничаю, а он не церемонится!.. Ну держись, враг – скифский конник почуял недоброжелательство чужаков.

– Ничего не понимаете, но везде лезете, и потом публикуете страшную чушь, – это я не раз слышала еще в Березани, от того же Тигромордова или дражайшего Багрянцева, дважды бросавшего литературный институт. Больше всего удивляло то, что помимо стихов рэпер говорил не матом. – Для людей нашего круга слово «журналист» вообще-то ругательное…

Моя ответная реплика – скорее, тирада – не заставила себя ждать: небось правда с газетных полос глаза колет, а если сюда журналистам вход воспрещен, так и надо было указать в афише!

– Владислав! Ты чего девушку обижаешь!

– Я не девушка, – в том же тоне выдала я. – Я журналист!

И только потом обернулась.

Человек, возникший за моим левым плечом, на манер беса-искусителя, скорее понравился моей женской сущности, потому что не был похож на Константина Багрянцева. Не тощий, а, скорее, упитанный, не длинноволосый, а стриженый, не в пестром кашне на кадыке, а с распахнутым воротом. Но это был чужак, а я уже развоевалась.