Текст книги "Жители ноосферы"

– Эта девушка сама кого хочешь обидит! – наябедничал между тем рэпер, которому вовсе не шло горделивое шляхетское имя. – Прикинь, она мне объяснила, что журналисты всегда пишут объективно, а мы их не понимаем.

– Что вы передергиваете! – возмутилась я.

– И что они все высокие профессионалы, – гнул свое рэпер.

– Профессионализм бывает разный, – глубокомысленно заметил мой новый противник. – Офицеры КГБ, вероятно, все профессионалы, но этого недостаточно, чтобы их уважать. Ничто не может перевесить мерзости их профессии…

Короче, мы все трое сцепились не на шутку, и вокруг нас в прокуренном воздухе запахло грозовым электричеством. Бес-искуситель оперировал моральными категориями и напирал на беспринципность журналистики как таковой. Был он подкован – видно, не в первый раз выдерживал баталии на эту тему:

– Вы, барышня, наверное читали повесть Сергея Довлатова «Компромисс»? По глазам вижу…

– Спасибо за барышню, кавалер. Читала, только…

– Не перебивайте, будьте добры! Помните замечательную фразу, характеризующую вашу профессию: «Заниматься журналистикой – значит любить то, что невозможно любить, и выдавать вранье за правду»? Лучше не скажешь.

– Сказано отменно, только не в этой повести – раз! Довлатов имел право на эту реплику, поскольку жил и умер журналистом – два. А вам бы я не советовала в таком контексте цитировать нашего человека! Вы, видимо, ни разу в газету строчки не написали!..

– Естественно! И не напишу! Но принижать Сергея Довлатова до уровня газетного борзописца – преступление против мировой культуры! Довлатов – это достояние ноосферы!..

Так я впервые после окончания университета услышала слово «ноосфера», но не придала значения. Решила, что это так, речевая фигура.

– Есть профессии, изначально направленные на обман – например, актерская! – разливалась я соловьем, одна, хрупкая и гневная, против двух здоровенных лбов.

– Лицедейство в чистом виде мы рассматривать не будем, – ответствовал бес. – Оправдывать безнравственность собственной работы тем, что есть еще более лживые занятия, тоже непорядочно!

Во время этих нападок Владислав пел гимны высокому искусству, которое в загоне, благодаря тому, что журналисты популяризируют в народе всякую лажу. Он и в горячем споре остался странно воздержанным на язык – видимо, лимит ненормативки исчерпал в стихах. Потом утомился, замолчал и не забывал прихлебывать мое же пиво. Допил с присвистом. Отомстил всей российской журналистике. Пришлось разъяснить:

– У поэтов так принято – у Фили пили, да Филю ж и били?! И спиться народ не боится! Чем не стихи? – и я некультурно указала пальцем на осушенный бокал. – Приятного вам аппетита, мне доставило необыкновенное удовольствие вас угостить. Ответить мне тем же вы не сможете, потому что я больше сюда не приду. С вашего позволения, останемся каждый при своем мнении. Я допью, и вы меня больше не увидите!

Обнявшись со своим стаканом, я крутнулась вокруг оси – свободными остались только насесты у стойки. Я вспрыгнула на один из них, всей спиной ненавидя пару гениев. От немедленного ухода меня удерживали самые меркантильные соображения – уплачено, Ленкина дубленочка ушла, надо допить пиво, хоть тресни!

– А давай девушке купим еще пива, – душевно сказал под моим правым локтем интеллигентный рэпер. – Хоть она нас и обругала, но мы не в претензиях…

– Давай. Кстати, девушка, мы так и не познакомились, – обрадовался у левого плеча непредставленный чужак.

– Когда я не на работе, я знакомлюсь выборочно, – растолковала я.

– Пашка, кажется, она не хочет с нами знакомиться! – удивился рэпер.

– Пашка?! – я вздрогнула.

Пришлось-таки посмотреть в глаза беса-искусителя. Глаза были голубые, шалые, с огоньком бывалого бабника.

– Да, я Пашка, а что?

– Да так…

– А вы?

– Инна.

– Инна, ты не переживай – среди журналистов тоже бывают хорошие люди.

– А мы, кажется, на брудершафт еще не пили.

– Так давай выпьем?

Но попытки перевести разговор в мирное русло закончились плачевно. От пива я отказалась. Он развел руками – мол, как хочешь, – и добавил почти дружелюбно:

– Ты приходи сюда еще.

– Спасибо, уж лучше вы к нам…

– Ты что – действительно обиделась? Да ну, брось. Все, что я говорю, лично к тебе не имеет никакого отношения. Это мое личное мнение…

– Журналисты, когда высказывают в статье свое мнение, так и заявляют – я считаю так-то, а вы можете со мной поспорить…

– Ну ты и поспорила, разве нет?

– Полемические заметки. Переписка Энгельса с Каутским.

– О, журналисты даже Булгакова читают?

– Слушай, – взбеленилась я – скифский всадник взметнул коня на дыбы, – я к тебе не привязывалась! Задавитесь вы все своим чистым искусством! И пивом тоже!

Исход мой произошел молниеносно.

Губы я красила за пределами негостеприимного дворика, на извилистой улице, под фонарем, и там же закуривала, удерживая зажигалку в дрожащей – то ли от запоздалого гнева, то ли от засевшей внутри пивной прохлады – руке. И когда наконец трепетный огонек впился в бледное тело сигареты, под носом у меня оказалась зажженная спичка.

– Прошу!

– Ты что – маньяк? – я неприязненно уставилась прямо в светлые глаза. – Ты что за мной ходишь?

– Я не маньяк. Я эстет. Я люблю все красивое.

– Я не красивое. Я журналист. Я – ваше зеркало. Их бин улиден шпигель.

– Да ты и Тиля Уленшпигеля помнишь?

– Я много чего помню. Дай пройти.

– Улица широкая. Тебе далеко?

– Не такая уж широкая для нас двоих.

Он посторонился и пошел рядом, чуть сзади моего независимого плеча.

– Далеко ли тебе, девица?

– Дойду.

– И все-таки, куда я тебя провожаю? – прозвучало через минуту молчаливого шествия рядом.

Я была готова ответить навязчивому эскортеру каскадом лексики, которую так искусно рифмовал рэпер Владислав – но все-таки его звали Пашкой…

– На Сухаревку.

– Так «Китай-город» в другую сторону.

– Так и иди на «Китай-город».

– А ты куда?

– А я – на Сухаревку.

– Пешком? На таких-то каблучищах? Слушай, я не ошибся, ты необыкновенная женщина!

– Я не женщина, я…

– Уже знаю – ты журналист. Может, хватит споров для первого знакомства? Знаешь, я хотел тебя пригласить на свой вечер… здесь же, через две недели, пятого октября. То есть не мой… В общем, ты, наверное, не знаешь. Кафе «Перадор» относится к Клубу гуманитарного содружества, а я здесь работаю.

– Вышибалой.

– А что, похож? – пресерьезно удивился Пашка.

– Журналистов здорово вышибаешь.

– Это тебе показалось. На самом деле, сюда приходят корреспонденты нескольких изданий, мы с ними давно знакомы и в хороших отношениях. Пишут про наши вечера – не читала?

– Не имела счастья.

– Да ну, какое там счастье… Пишут далеко не всегда хорошо, но все-таки популяризируют, а это нам важно… Ты, кстати, где работаешь?

– В издательском доме «Периферия». И сотрудничаю в журнале «Любимая столица».

– Фи, какое пошлое название.

– К тому же у этого вашего содружества денег не хватит заплатить за полосу рекламы в «Столице», так что я тебе помочь вряд ли смогу.

– Ну и не надо. Я просто не думал, что в таком официозном издании работают такие красивые корреспонденты.

Комплимент пролил капельку елея на готовую вновь разбушеваться душу, я хмыкнула и промолчала.

– Так я тебе начал рассказывать о проекте. Это мой личный проект, я его замыслил, а руководство клуба одобрило… Называется «Ангаже». В переводе с французского…

– Предоставление работы на жаргоне деятелей искусства.

– Приятно, когда красивые женщины к тому же и образованные. Да, это – предоставление современным авторам сцены, микрофона, можно сказать, презентация. Один вечер – один ангажемент. До сих пор у нас ангажировались только живые поэты, и я решил нарушить традицию. Повод более чем веский. Пятого октября будет вечер памяти одного поэта… Он родился десятого октября и погиб в день своего тридцатилетия. Всеволода Савинского. Может быть, величайшего поэта современности. Он должен был стать величайшим… но не сбылось… Ты бы его, наверное, назвала журналистом. Он действительно работал в газете и погиб, и уголовное дело по факту его убийства до сих пор не закрыто… Все некрологи, посвященные Севе, называют его корреспондентом «Вечернего Волжанска», и никто не написал, что это был за поэт. Хочу исправить эту ошибку. Придешь?

Неизвестно зачем, я сказала: «Приду», – хотя и усомнилась про себя – за две недели либо хан помрет, либо ишак сдохнет.

Все это говорилось уже у моего подъезда.

Но никто, слава богу, не помер и не сдох, дома было все спокойно – мама здорова, Ленка не хулиганит, в ясли меня не требуют прилететь с другого конца света, чтобы доложить, как надо вести себя приемной матери с ребенком из группы риска… Можно расслабиться. И поэтому я пятого октября с удивлением отметила, что посматриваю на часы и спешу обработать последний интернет-материал до шести, ибо до «Перадора», томящегося в паутине маросейкинских переулков, легче всего добраться на трамвае, а в эту пору на бульварах образуются часовые транспортные тромбы. Хуже того – я с душевным трепетом поняла, что хочу попасть на вечер памяти неведомого мне поэта и послушать, что там придумал ненавистник журналистики. Конечно, это лишь оттого, утешала я себя, что мне одной в чужом городе очень скучно, некуда девать безразмерные вечерние часы, а люди в «Перадоре», кажется, забавные…

Трамвай доставил меня в кафе-клуб за пять минут до назначенного часа, но, судя по суматохе в зале для выступлений, действо откладывалось минут на …дцать. Я без спешки взяла пива и пристроилась за «свой» столик, где сидела в прошлый раз, – в дальнем самом темном углу. Два бокала пива опустели, пока дело дошло до обещанного мероприятия. На пустом, крещеном двумя прожекторами месте закончили наконец возводить икебану из микрофона, пюпитра с нотами и библиотечной «раскладушки» с портретом. Всеволод Савинский был на фото крепок телом, угрюм лицом, хоть и силился улыбнуться, и на мир не смотрел – надзирал за ним. Лицо его выражало имманентное страдание. Пашка вышел к микрофону и сказал:

– Не знаю, как начать: «Сева, с днем рождения!» или «Сева, ты навсегда с нами!»…

Я не узнавала в ведущем своего недавнего знакомца, разбитного, бойкого на язык, благосклонного к женским чарам. Но это были еще цветочки… По-настоящему страшно стало к середине вечера памяти.

До сей поры Господь меня миловал – не приходилось хоронить товарищей по цеху, ни ушедших из жизни обычным путем, ни вырванных из нее с корнем, с кровью. Даже березанский Сент-Экзюпери, бывший десантник, специалист по чеченским событиям, из всех своих командировок на Кавказ возвращался невредим и много чего, в том числе и секретного, рассказывал про эту войну и прорывавшимся бахвальством заставлял верить, что и впредь будет жив и здрав выходить с поля кровавой жатвы… Каждый год пятнадцатого декабря[1]1
  15 декабря – день памяти журналистов, погибших при исполнении профессиональных обязанностей.


[Закрыть] мы с коллегами выпивали, не чокаясь, за погибших ради нескольких строчек в газете. Но имена поминались всероссийски известные, а не свои, не близкие. И тут я поняла, что в декабре адресно выпью за парня из газеты «Вечерний Волжанск», которого нашли на неблагополучном пустыре с проломленным черепом. И зачем он туда поперся? Не было у него в наметках ни материала про скинхедов, ни про бомжей, ни криминального очерка…

Поведав биографию Всеволода Савинского, который погиб, будучи моложе меня, Пашка стал читать его стихи. Был он бел, точно сам уже не живой, а зомби, одухотворенный единой идеей – воздать последние почести брату своему, акыну из волжских степей. Голос его звучал глухо и жутко. И тут нечто необъяснимое произошло со мной – я же говорила о своих провидческих способностях? Зов степного землячества донесся до меня. Картинка мелькнула перед глазами: «Опасность!» – в алой декорации заката одинокий скифский конник увидел обкатанную временем бабу на кургане и хлестнул коня, сторонясь кровавой трагедии дней минувших.

Клянусь – я не чрезмерно впечатлительна! И от мистических соблазнов обычно, по бабкиному завету, защищаюсь именем Господним! Но сейчас меня втягивало в мир наоборот, где были мертвы все слушатели и жив только юноша с пробитым виском. В висок угодил ему неразгаданный «тяжелый тупой предмет». И прервал все счеты Всеволода Савинского с жизнью. И в этом простом (увы, и нередком!) событии таилась жуть, природу которой было губительно постигать… Мой конник натягивал поводья, удерживая коня на месте, но властная рука невидимым арканом тянула его в глубины тайны…

Угрюмый Орфей, неузнаваемый… не Пашка уже, а Павел! – вел за собой целую процессию, а Всеволод Савинский слегка улыбался фотографическими губами навстречу гостям, но улыбка его походила на оскал невероятной муки… Я перестала бороться с его посмертным магнетизмом.

Прикрыла глаза и вникла в странные слова:

 
О тех, кто умер, моими губами твердят
голубые статуи в некромантском саду.
О тех, кто умер, скажу теперь,
Играя с тобою в прятки и выключая свет.
А рядом стоит необычный зверь,
Настолько близко, что я говорю – привет!
 

Черт возьми! – степной дух снизошел до откровения. Кому, думаете? Ну конечно, земляку. Я внезапно ощутила себя в состоянии диалога. И не с Пашкой, нет, а непосредственно с героем его речи!

«Привет! – сказал мне покойный коллега. – А попробуй угадать, что произошло на пустыре. Слабо?»

 
Прощай, земля, любимая когда-то,
прощайте, травы, знавшие меня,
моей стопою вы примяты
в начале юности и в середине дня
творения, когда сачок ученый
я распускал над рыжей стрекозой…
 

произносил Павел в микрофон с видимым усилием, а я тем временем вглядывалась в лицо Всеволода и придумывала достойный ответ на его задачку. Он звал меня, одну меня из всех собравшихся! Мы с ним говорили на языке степняков. На этих строчках Всеволод отчетливо подморгнул мне. Я вздрогнула. И тут же Павел прервал чтение, сумбурно бормотнув извинения, метнулся к выходу из зала – а девушка из обслуги уже несла ему стаканчик. «Вот спасибо!» – сказал ведущий и жадно выпил. Прошло минуты три, пока ведущий собрался с силами, чтобы выдать заключительную порцию стихов Савинского, и, разумеется, я опять выловила оттуда послание для себя.

«Ты знаешь, – сказала я мысленно собрату по газетной полосе, – а ведь не слабо! Ты мне разрешаешь?»

Потому что именно в этот момент кощунственная мысль поразила меня: а может быть, именно так люди призывают к себе кончину?!

И в голове моей светящаяся нить начертила контуры будущего журналистского расследования. Она вытягивалась, как след падающей звезды, и указывала огненным перстом на пустырь на окраине Волжанска, где я – в этой жизни – точно не бывала. А вот если брать во внимание голос предков, то, безусловно, бывала и живала.

«Я тебе разрешаю – рискни!» – откликнулся некто с пустыря.

– Привет, а я тебя не заметил, извини, – сказали откуда-то извне, из другого мира. Я встрепенулась – Пашка (уже не Павел, практически обыденный, только бледноват) наклонялся над столиком, полумрак не скрывал испарины на его лбу. – Я не в форме, уйму нервов растратил на этот вечер… Но его нельзя было не провести. Теперь мне, наверное, семь грехов простится…

– Да ты присядь.

– Пока не могу – там собралась компания, нужно достойно все это закончить… Слушай, – он внезапно мотнул челкой, в его глазах зажглось будничное, плотское, и он произнес:

– Побудь еще здесь, хорошо? Я тебя провожу до Сухаревки.

– Расскажешь мне тогда про Савинского подробнее?

Он не ответил – слинял к аудитории. Я цедила третий бокал пива и слушала, как через два столика направо бурно чокаются и провозглашают здоровье какого-то Грибова, талант какого-то Грибова, успехи какого-то Грибова и процветание его проекта. Что за черт, кто этот Грибов – герой панихиды был Савинский, и зачем ему теперь, прости господи, здоровье и успехи? И как он может оттуда продвигать проекты в центр Москвы? И кто здесь еще способен его слышать?

– Пашка! Грибов! – заорала некая девица в очках больше лица. – Иди же сюда, талантливая скотина, я вручу тебе эти долбаные цветы, я с ними мудохаюсь целый вечер, пусть теперь они тебе мешают – не могу же я к тебе без подарка явиться, я ж тебя люблю, подлеца, хоть ты того и не заслуживаешь! Ты был великолепен, хоть и не во фраке!

О! – подумала я сперва – клинический случай речевого психоза.

А потом догадалась, кто такой Грибов. Надо же – догадался Штирлиц – это же мой новый Пашка. Тотчас же Пашка оборотился ко мне и взмахнул стопариком водки. И даже, кажется, подмигнул…

Тремя секундами позже я вскочила, метнула на стол сотенную, наспех накось влезла в куртку и рванула к выходу.

– Инна! – крикнули вслед.

Стойка бара располагалась у самой лестницы, и Павел Грибов шел мимо с двумя пустыми стопками в руках, а я балансировала на третьей снизу ступеньке.

– Ты куда вдруг заторопилась? Договаривались же…

– Я пиво допила, а приличные женщины одни в ресторанах не сидят, – первое, что пришло в голову.

– Так посиди с нами!

– Опять про журналистику ругаться? Спасибо, не надо!

– Какая муха тебя укусила? – он подошел ближе. – Слушай, я не могу все бросить и уйти, тут наша компания, после вечеров мы всегда тут остаемся…

– А под новый год мы с друзьями ходим в баню. Я же ничего не говорю… и тебя не зову… просто мне завтра на работу, а уже поздно…

Пашка Грибов отстранился и прожег меня ледяным взглядом – если бы детектор лжи представлял собой человекообразного робота, у него были бы такие лампы вместо глаз. То, что детектор лжи высмотрел, ему явно не понравилось. Мне тоже – представляю свое смятенное лицо!

– Ну ладно, извини, не смею задерживать. Спасибо, что пришла. Надеюсь, еще пересечемся.

Последняя реплика прозвучала, как «До свидания!» по телефону от тех, кто заочно отказывал мне в работе.

– Счастливо! – ответила я, уповая, что в тон. И бежала по Чистопрудному в сторону Сретенского, кусая губы оттого, что меня раздирали противоречивые эмоции – то ли совершенно земная тяга к Пашке Грибову, то ли стремление на потусторонний зов Всеволода Савинского. Два эти персонажа перемешались в душе, как персонажи комедии масок, меняющие обличья. Я мчалась по темным бульварам, грохоча набойками, и держалась, пока не махнула на все рукой и не позволила себе всхлипнуть. А раз всхлипнула – и залилась плачем, безудержным, как уход живого в смерть.

Почему?

Потому что, сидя в «Перадоре», я подумала: «Мой новый Пашка мне подмигнул». Это было прескверно. Интуиция подсказала мне, что я встретила очередного мужика своей судьбы. А разум тут же спрогнозировал, что ничего доброго из романа с поэтом не выйдет. «Мало тебе Багрянцева?!»

Глава 4

Романтический вечер завершился дома чаем со скудной приправой из полузасохшего шербета и легкой головной болью – наверное, от пива и сигарет. И не очень легким раскаянием, что не так себя повела, сожалением, что…

Я обругала себя матом и уговорила спать.

А будничное утро началось неожиданно.

В неотличимую в осенней предутренней темноте от десятков своих товарок минуту меня подбросило на койке. Галлюцинация (в бредовом сне Константин Багрянцев пел всю ночь «Ничего у нас с тобой не по-лу-чит-ся!..») оказалась что-то слишком звуковой. Ошалело повертела головой по углам…

– Инна! – повторила форточка, как репродуктор.

Я высунула в нее растрепанную голову.

Посреди сухаревского колодца-двора покачивался в задницу пьяный организатор поэтических вечеров Павел Грибов.

– Инна! – снова завопил он, и еще несколько фрамуг отворились с порицающим скрипом.

– Чего тебе? – невежливо спросила я.

– Доброе утро, – объяснил Павел Грибов.

Перевел дух и продолжил:

– Мы только что разошлись… Из нашего клуба. А потом из круглосуточной блинной… И я решил зайти к тебе в гости. На чашку чая. Ты меня, правда, не приглашала, но чай – это то, на что можно заходить и без специального приглашения. А я очень люблю чай. Только я не знаю твоей квартиры, а еще у тебя код на подъезде. Как быть?

Весь дом оказался в курсе пристрастий Грибова. Очень мило. Даже если я его прогоню, память о предрассветном визите навсегда останется в сердцах соседей… Не хитри, Инка, ты просто ищешь повод его впустить! Ты хочешь, чтобы он вошел… и задержался… не хватило тебе Багрянцева, чтобы поумнеть…

– Три-четыре-девять, квартира девятнадцать.

Чай он пил внушительными глотками. Я, наверное, впервые увидела, как люди пьют, лежа на спине.

– Еще?

– А? Еще? Да нет, бог с ним, с чаем… Знаешь, зачем я пришел?

– Чаю попить.

– Да брось ты, сердце, это предлог… Понимаешь… Когда ты побежала… Мне показалось, что ты побежала от меня. Послушай! Я очень не хочу, чтобы ты убегала из моей жизни. Есть в тебе что-то такое, что… очень не хочу быть без тебя… Ясно выражаюсь?

Скифскому коннику не оставалось ничего, кроме как… бросить оружие. Подсесть к Пашке.

– Можно, я посплю? – сказал Павел Грибов, лаская мою руку. – Вообще-то я хочу совсем другого… Только у меня сейчас не выйдет, я себя знаю. Ты не рассердишься?

– Ничего у нас с тобой не по-лу-чи-тся, – пробормотала я ночную заморочку.

– Отвратительная песня! – патетически заявил Пашка. – Омерзительный текст, набор бессмысленных слов с претензией на постижение вековечной мудрости!

– Полегче на поворотах – это моя любимая песня!

– Я лично займусь исправлением твоего дурного вкуса, – великодушно обещал Пашка. – Но потом. Сначала я посплю. А потом… нет, ты точно не рассердишься, если я сначала посплю, а самое главное будет потом? Я бы очень хотел сейчас, но… не поднимется. Ты подождешь?

– Мне на работу, – напомнила я. – И у меня одни ключи. Выбирай – ты будешь спать в другом месте или я тебя запру.

– Я очень не люблю ультиматумов! – пафосно заявил Павел Грибов. – Не говори со мной в ультимативной форме, пожалуйста. На первый раз прощаю. И вот что… я не могу спать в другом месте. Я вообще ничего не могу делать в другом месте, где не окажется тебя. Поэтому… Запри меня. И приходи с работы пораньше, сможешь?

– КЗОТ устанавливает восьмичасовой рабочий день, и мне в редакцию ехать час. Я дома обычно к восьми или даже к девяти вечера… А ты всегда приходишь к женщине в пять утра на чашку вечернего чая?

Мне ничего не ответили – гость ушел в сон легко и естественно. Сладко почивал, смежив веки рассеянно-наглых глаз, и был таким моложавым и милым! Мне же осталось заняться делами – заботой о том, кого приручила… или хотела приручить.

Вечером того же дня выглядела я весьма комично. Я ходила той осенью на шпильках длиной и толщиной с хорошо заточенный карандаш, в кожаной куртке до талии, в облегающих черных бриджах. К этому стилю прилагались серебряные болты в ушах, продуманный беспорядок челки – и два пузатых пакета «Перекресток» в руках, раскорячившие мою поджарую фигуру на весь тротуар. Пашку кормить.

Из-за своей ноши я потеряла мобильность и все время роняла с плеча дамскую сумку, поднимала ее, извиваясь ужом, преграждала людям дорогу. От метро до дома меня пять раз обругали и десять раз отпихнули в сторону, идя на обгон. Перед дверью подъезда я свалила поклажу на асфальт и долго переводила дыхание, одновременно шлифуя в уме, что я ему скажу. Долго ковырялась ключом в замке, ногой придерживая то один, то другой пакет. Особенно ревниво я оберегала тот, что с водкой.

Когда створки моей внутренней филенчатой двери распахнулись, и я в сопровождении мешков ввалилась внутрь… Едва не наступила на что-то большое, темное, крестообразно раскинутое на пороге. Выдала горловой придавленный вопль, похожий на сторожевой клич скифских конников. Пакеты громоздко обрушились на пол.

Большое и черное подняло всклокоченную голову – это был коленопреклоненный Пашка.

Он воздел руки и возгласил:

– Явление богини!!!

И со знанием дела притянул меня к себе за талию:

– Спасительница явилась! Спасительница снизошла! Знай – я истосковался по твоему светлому лику!

– Пусти, там водка разобьется! – забыла от неожиданности отрепетированную речь.

Пашка, видимо, того и добивался. Похмелье у него уже, видно, сменилось дурной веселухой, иногда прорезающей долгий запой. Рот не закрывался – намолчался, бедняга, за целый день!

– Водка?! Кто сказал – водка?! Богиня газетной передовицы предстала перед смертным, чтобы произнести великое слово «водка»?! Ты – сама жизнь! Ты – прелесть и упоение! Я не зря ждал тебя, как луч света в темном царстве! Этот луч не только укажет мне дорогу – пардон – в туалет! Он еще и принес мне светозарный напиток!..

Я беспомощно рассмеялась и повела гостя к искомому кабинету.

– И ванна мне тоже нужна, – прозаически сказал Пашка.

– Она рядом. Зубная щетка у тебя с собой? – язвительно спросила я.

– Всегда! – не растерялся Пашка. – В правом кармашке сумки. Принеси, пожалуйста.

Умытый и причесанный, Павел Грибов выглядел уже не между двадцатью и сорока, как спросонья, но на твердые тридцать. Даже на двадцать девять с половиной. Кухня «пенал» была ему узка в плечах.

Он глянул через мое плечо на банальные пельмени, булькавшие на плите в ковшике.

– Мать Тереза! Пельмени очень кстати. Но знаешь… я же тебя не за тем ждал.

– За водкой, что ли? – сыронизировала я. – Только под пельмени!

– Водка тоже окажется кстати, – дипломатично подтвердил Пашка. – Только я имел в виду нечто другое…

В движении, каким он сноровисто ухватил немаленькую меня за пояс и перебросил через плечо, скрывалась прапамять предка-воина, набивавшего чужим добром заплечные мешки и седельные торока, а напоследок кидавшего поверх луки красивую полонянку – пригодится! Правым локтем «выбил» дверь в комнату, притормозил только около незастеленной кровати, куда и пристроил пленницу. Молниеносно смотался запереть дверь изнутри и встал на колени около койки, возбужденно дыша:

– Ты что, ничего не поняла? Молчи!.. С тебя станет сказать «нет»! Не поняла, что я в тебя влюбился с первого взгляда, черт побери?!

– Инна! – царапалась в дверь бабушка Софья Кирилловна, соседка, ровесница Первой Мировой. Царапалась давно, деликатно и неотступно. – Инна! Твои пельмени уже давно выкипели! Вода залила газ! Хорошо, что я учуяла запах и выключила конфорку! Инна, нельзя так невнимательно относиться к делам!

– Спасибо огромное, Софья Кирилловна! – отвечала я слабым голосом. – Спасибо, что выключили газ. Извините за беспокойство. Я сейчас все приберу. Простите!

Выйти в коридор я стеснялась – казалось, прожгу блудливыми и радостными глазами дырку в обоях.

– Там говорят про пельмени? – зашевелился рядом Павел Грибов, ревнитель высокого искусства и потрясающий знаток искусства любви. – Послушай… я боюсь спугнуть твои блаженные мысли – а что они блаженные, видно по лицу, – но, может быть, настала пора пельменей?

– Ты вообще кто? – спросила я, подпирая щеку локтем, локоть – подушкой, сворачиваясь на разбомбленной постели калачиком и глядя, как ест он – бес-искуситель, эстет, организатор поэтических вечеров, ненавистник пошлости и масскульта, противник журналистики, великолепный любовник, тезка отца моей дочери. Больше я про него ничего не ведала.

– Я вообще поэт, – исчерпывающе ответил Павел Грибов и схлебнул с тарелки бульон, как купец с блюдца чай. – А ничего нет поесть?

Я немножко испугалась. Приготовила и подала все, что было в пакетах с продуктами. И повторила свой вопрос.

– Что тебя интересует? Ты что, на работе? Я поэт.

– Голодный поэт, – не удержалась от легкой колкости вечно бдящая во мне журналистка Степнова. – Это все, что я могу о тебе знать?

– Нет. Еще ты можешь знать – должна знать – что я тебя люблю.

И два последующих месяца Грибов мне доказывал, насколько сильно он меня любит.

В горизонтальном положении ничего, выходило убедительно, а в вертикальном… в вертикальном положении при мне Пашка оказывался либо сразу после прихода в гости, либо непосредственно перед уходом. Третьего не дано – он ведь умел кушать лежа. Уходов Грибова было арифметически столько же, сколько приходов, но мне почему-то казалось, что первых гораздо больше. Потому что гораздо чаще я жила без него, чем с ним. Потому что ритм появлений любовника был прихотлив и не поддавался моим потугам разгадать его. Потому что и в «Перадор» он меня приглашал далеко не всегда. По его словам, он там торчал почти каждый вечер… пардон, не торчал – работал. Но мне на Пашкину работу позволялось приходить лишь с его разрешения. О бабкиной квартире, имении Павла Грибова в Марьиной Роще, я только слышала. В гости меня туда не приглашали никогда. Тем более – не предлагали пожить. А себе, любимому, ко мне на Сухаревку он позволил приходить по своему желанию. Но даже от редкого присутствия Павла Грибова в моей сухаревской коммуналке стало шумно и… волнительно.

Что греха таить – я почти влюбилась в Пашку. Чтобы говорить с ним на одном языке, я бессознательно изменила свою речь – стала чаще употреблять стихотворные цитаты, поминать фамилии великих. На эти усилия Грибов взирал весьма снисходительно, а прочитанные мною строчки оценивал: «Хороший текст!» или, чаще: «Плохой текст!». Ему как раз не нравилось, что я стараюсь приобщиться к поэзии – ее он считал своей вотчиной. И, конечно, речи не могло быть, чтобы посвятить мне стихотворение, даже шуточное.

– Я пишу ни о ком и ни для кого. Разве только о себе, – предупредил меня Грибов едва ли не в первую ночь. И всякую встречу возвращался к этой теме.

А когда я начитала Пашке кое-что из Багрянцева (мне, любимой), он скривился:

– Слабые тексты. В отдельных местах проглядывает что-то живенькое, но такое чахлое, такое беспомощное… Видно сразу, что не мастер их писал, а так, ученичок… подмастерье, и никогда ему мастером не стать.

– Постой! Возможно, ты знаешь этого подмастерья. Он тоже в Литике учился. Семинар поэзии, руководителя, правда, забыла, зато сам носил платок под Вознесенского…

– Я не могу помнить всех бездарностей, с которыми меня сводила судьба! – величественно ответил Пашка. – Человек, который хочет быть похожим на Вознесенского, не вызывает во мне ни интереса, ни – тем более – симпатий.

Я даже обиделась за бывшее сокровище:

– Не слишком ли мало внешнего признака, типа кашне, чтобы определить степень бездарности человека?

– Инночка, сердце, более чем достаточно! Поэзия не требует подтверждения внешними атрибутами. Она либо есть, либо ее нет. Чаще, увы, нет. Тем более – в Литинституте. Не знаю, как плохо нужно писать, чтобы не приняли в Литинститут…

– Ну, мало ли кого туда принимают…

– А что ты так завелась из-за этого Багрянцева? Он тебе кто? – вдруг спохватился Павел.

– Бывший муж! – запальчиво призналась я.

– Ах, сердце, извини, не знал, что ты его до сих пор любишь…

Тут же выяснилось, что писать плохие стихи – гораздо худший грех, по Павлу Грибову, чем – для признанного гения – жить вне рамок обывательской морали и порядка.

– Безумие гения – идиотский обывательский миф, которым толпа отвечает великим людям. Если за норму брать сантехника дядю Васю… или журналистку Инну… то гении, безусловно, патология. Но я предпочту ее.