Текст книги "Тенета для безголосых птиц"

– Дело не во времени и месте. Дело в нас.

– Я тебя когда-то очень обидела. Это очень, очень плохо.

– Плохо не это, Варя. Вернее не столько это. Плохо то, что я так и не смог справиться с этой обидой. Я оказался очень слабым. И от этого факта мне тошно больше всего. А обиды давно уже забыты.

Я закурил сигарету. Она вспыхнул в темноте, осветив синие, распахнутые глаза Вари.

– Какой ты, – она провела ладонью по моей небритой щеке. Мне стало еще холоднее.

– Вот такой. Такого ты полюбить не смогла.

– Нет, Лешка, я так и не смогла полюбить другого.

Мы замолчали. Я не совсем понимал Варю. И ни о чем не хотел спрашивать. Она по-прежнему была далеко от меня. Хотя я чувствовал на себе ее дыхание. И ее дыхание пьянило меня. Как и усталость.

– Ты ни о чем не спрашиваешь? Но я все равно отвечу… Я так и не смогла полюбить мужа. Хотя его не любить невозможно. Так все говорят. В него все влюблялись с первого взгляда. И моя собака, и мои родители, и даже соседи. Всегда веселый, заботливый, обаятельный, красивый.

Я невольно сжал ее руку. Я хотел, чтобы она замолчала. А она только вскрикнула от боли. И тихо прибавила.

– Извини, я делаю тебе больно.

Я подумал, что больно она делала мне всегда. Может быть, поэтому я ее и любил.

– Но я должна… Пусть спустя годы должна все объяснить… Я очень, очень, очень сильно влюбилась в тебя. Но уже наступило другое время. Четко разделяющее для кого рай, для кого ад. Я не хотела ада. А для рая одной любви было мало. Напротив, она скорее мешала, обезоруживала, обессиливала.

– А я, дурак, всегда думал, что любовь помогает.

– Это как рай и ад, Леша. Смотря в каком времени и пространстве. И смотря для кого. Наше время и наше пространство уже диктовало другие условия и заставляло учить другие уставы.

– Условия жестокого расчета и устав расчетливой жестокости…

– Да, да, да! – Варя приблизила свое лицо к моему почти вплотную. И тяжело задышала. Ее дыхание было по-прежнему холодным. Казалось от него идет пар. – Да, и жестокого расчета, и расчетливой жестокости. Мы же были студентами! И что нас ждало впереди?! Ответь, что?! Ни нормальной работы, учитывая нашу специальность, ни квартиры, ничего. А за лечение моего больного отца кто бы заплатил? Ответь? Кто? Ты или я?

– Он, – смиренно ответил я на очень простой вопрос.

– Да! Именно он! И я была уверена, что полюблю его! Потому что его не полюбить невозможно!..

Я не выдержал, цепко схватил Варю за плечи и тоже задышал ей в лицо. Мое дыхание было горячим.

– А обо мне… Обо мне ты подумала?.. Хотя бы на миг, подумала?…

Варя отпрянула и усталым, плавным жестом отбросила пряди волос со лба.

– Я уже наказана, Леша. Если ты этого добиваешься. Наказана. Потому что до сих пор думаю лишь о тебе. Если бы все можно было изменить, – она уткнулась лицом в мои колени. Я знал, что она так и не заплачет. Она редко плакала.

– Я бы и теперь, Варя, ничего не смог дать тебе. Ничего, что можно было бы внести в прейскурант цен.

Варя подняла голову, и я провел ладонью по ее лицу. Ее щеки были мокрыми. И мое сердце сжалось. Варя так редко плакала.

– Знаешь, только сейчас, здесь, в этом аду под названием “Здесь был рай”, я поняла, что хочу умереть с другим прошлым. Когда есть прошлое, которое любишь, умирать не так страшно. А так… Там, в другой жизни, наверху, я жила день ото дня и думала, что время еще есть, чтобы исправить. У нас уже нет времени.

Я прижал Варю к своей груди. Изо всех сил. И она не вырывалась.

– У нас впереди еще очень много времени, Варежка. Я обещаю. Главное теперь, чтобы у тебя не болела нога, – я погладил ее по лодыжке.

– А она вовсе и не болит. Ты не обидишься? Лада, как бы я ее не любила, оказывается частенько права. Мне так хотелось, чтобы ты хоть чуть-чуть пронес меня. Чтобы вновь тебя почувствовать, твой запах…

Я рассмеялся громко, почти до слез.

– Ну, на счет запаха лучше промолчим. Но ты, Варька, все-таки неисправима. Хотя я тоже еще тот… Мог бы сам предложить девушке свои услуги.

Варя вновь улеглась на пиджак.

– Эх, Варя, Варька…

Она молчала. Я прислушивался к ее ровному дыханию и в который раз поразился ее способности мгновенно переключаться. Все же Лада, действительно, во многом права. Варька всегда умела добиться желаемого. Вот и теперь. Она в который раз убедилась, что ее любят. Успокоилась и безмятежно уснула.

Мой же сон, как рукой сняло. И я еще долго сидел, вглядываясь в ее спокойное лицо, гладя ее пышные волосы, плечи, ладони. “Здесь был рай”, написал кто-то давным-давно. Может, он прав? А, может, права Варя? Все зависит от времени и пространства. Но, скорее, от любви. Любовь всегда и везде – даже в самой безысходной ситуации – может стать раем. Равно как и в роскоши, мире и блеске обернуться адом. Чем обернется наша любовь?.. Если она вновь случится…

Мне почему-то казалось, что она обязательно случится. Если, конечно, выберемся отсюда. Мне казалось, что все мы запутались в невидимой паутине, умело сплетенной судьбой. Которая опутала нас уже давно. Медленно, постепенно мы попадали в ее сети. Вместе с нашими идеями и планами, нашей молодостью. И теперь хватит ли нам сил разорвать ее путы?

И если мы это сделаем, то вряд ли сможем возвратиться в свой прежний, привычный, давно запрограммированный мир…

Я уж точно. Я не хочу возвращаться туда, где по утрам, в одно и тоже время оглушительно звонил старый толстый будильник, покачивая своим шутовским колпаком. И я машинально давил на колпак. И он испуганно замолкал. Машинально я вскакивал с постели, тщательно чистил зубы, гладко брился. А из кухни уже звал ароматные запахи свежезаваренного черного кофе со сливками и горячих бутербродов с сыром… Я все делал машинально, потому что мне давно уже не нужно было думать, что я делаю. Я брел на работу в маленькое издательство, выпускающее научно-популярные брошюры. Я устроился туда сразу после окончания института, хотя мне предлагали журналистские должности сразу несколько солидных газет. И все же я намеренно выбрал место корректора в издательстве, чтобы машинально изо дня в день править чужие ошибки. Тогда я считал, что поступаю правильно. Во-первых, издательство находилось в двух шагах от дома и я мог сэкономить уйму времени на дорогу. Во-вторых, рутинная, несложная работа экономила мои мысли, идеи и силы. В общем то, что я мог целиком отдать своему творчеству. Я был уверен, что стану настоящим писателем.

Но шли годы. Запасы времени и творчества истощались, а роман продвигался все медленней и медленней. Пока вовсе не остановился. Журналистскую работу мне уже не предлагали, да я и не стремился. Я чувствовал, что утратил навыки быстрого и легкого письма. И потихонечку, как-то незаметно, смирился. Экономии мыслей и чувств не случилось, поскольку они как-то иссякли вообще. Но я успокаивал себя тем, что еще оставалась экономия времени – на дорогу. Хотя она мне уже была не нужна.

В часов пять я медленно возвращался домой привычным путем вдоль березовой аллеи, садился на свою скамейку возле маленького пруда, где плавали утки. Доставал кусочки хлеба, оставшиеся от обеда, мелко крошил их и бросал в воду. И долго наблюдал, как утки подплывают к бережку и жадно хватают хлебные крошки. Я машинально доставал из сумки большой блокнот и долго сидел, вглядываясь бессмысленным взглядом в белые чистые листы бумаги. Продавщица мороженого, чей киоск располагался неподалеку от «моей» скамейки, непременно высовывалась из окошка и предлагала эскимо. Иногда я соглашался, иногда – нет… Так продолжалось лет десять. Лет десять назад я ей понравился, почему-то соврав, что работаю журналистом. Видимо, тогда я еще хотел казаться значительным в этой жизни. С годами это прошло. Но признаваться во вранье было поздно. Я думаю, правда бы разрушила наш общий, однотонный, маленький мир, к которому мы привыкли с годами. Продавщица непременно спрашивала, что я пишу. И я охотно пересказывал ей статью, прочитанную утром в какой-нибудь газете. Она восхищенно вздыхала и была, пожалуй, единственной на свете моей поклонницей. Вернее, поклонницей того, что мне не принадлежало. Она старилась и полнела у меня на глазах. Точно, как и я старился и седел у нее на глазах. И все же нам удалось остановить время. Потому что изо дня в день повторялось одно и тоже. И эта аллея, и эти утки, и мороженое.

Так, не выдавив из себя ни строчки, а лишь оставляя на страничках чужие стихи, которые приходили на память (надо было делать вид, что пишу), я возвращался домой. Где меня уже ждала жена и горячий, сытный ужин. Он него я получал истинное удовольствие. И, наевшись до отвала, устраивался на диване. И в обнимку мы смотрели телевизор до полуночи. Еще в начале совместной жизни мы обсуждали книги, выставки, фильмы и спектакли. Но с годами ушло и это. Темы разговоров перешли на соседей, на заготовку маринадов и солений, на мечту о маленьком домике где-нибудь в глухой деревушке. И эти темы меня гораздо больше и радовали и трогали, чем пустая болтология об искусстве. Разговоры об искусстве меня все больше раздражали, приводили в уныние, напоминая о прошлом, в которое я ни за что не хотел возвращаться.

Не каждый бы понял моего тихого счастья. Но оно действительно было. И могло быть всегда. Я сумел остановить время. Если бы не моя неосторожная вылазка на встречу с прошлым, закончившаяся взрывом. Когда время почему-то стало откручиваться назад. И наконец привело меня к Варе…

Я погладил девушку по лицу, но она не проснулась.

– Варя, Варька, Варежка, – прошептал я.

И в один миг я возненавидел и скамейку у пруда, и жирных уток, и вкус эскимо, и болтовню о маринадах. И, наверное, предал свое тихое счастье. Но со мной была Варя. И предательство уже не имело значения. И я уже не хотел застывшего времени. Я хотел, чтобы оно мчалось вместе со мной наперегонки. И уже не боялся скорого финиша.

Со мной была Варя…

Какие же мы тогда были, Варя, Варька, Варежка? Совсем молодые. Или просто другие.

Ты лежала на песке у наших озер. Помнишь эти озера, Варя? За городом, в старой, заброшенной усадьбе. Мы так любили там проводить выходные. Может, именно поэтому вот уже много лет я изо дня в день сажусь возле маленького пруда у моего дома. Он совсем-совсем другой. Заросший тиной, замусоренный обвертками от мороженного и сигаретными окурками. Но в нем тоже плавают толстые утки… Помнишь, как ты их любила кормить? Садилась на коленки прямо у берега. И вода касалась твоих загорелых ног. И ты бросала крошки хлеба. И утки хватали их налету. А потом подплывали к самому берегу. И жалобно смотрели в твои глаза. И просили еще. И ты еще и еще крошила хлеб и бросала уткам.

А потом ложилась на песок. Вытягивала руки и подставляла солнцу свое лицо. И смешно жмурилась.

О чем мы тогда мечтали, Варя?..

А помнишь эту скучнейшую парочку. Нам они казались стариками, а ведь им было около сорока. Как они посягнули на нашу территорию? Да, не только посягнули – они перешли нашу границу, нагло оккупировав наш выстроенный из солнца, озер, уток, нежности, любовных клятв мир, наш сияющий мир. Помнишь, как они расстелили покрывало с золотой бахромой, в алые розы, прямо у воды. Расселись на нем и из огромной сумки стали доставать жареную курицу, вино, икру, ананасы. И мы с тобой по-настоящему ощутили голод. Мы тогда были очень молоды и нам всегда хотелось есть. Но молодость мы воспринимали как данность, а чувство голода нас не угнетало. Мы жили другим.

Помнишь, как мы недоуменно и голодно смотрели на эту парочку разжиревших новоиспеченных буржуа? Помнишь, он был в трусах цветов американского флага, уже почти лысый, с круглым, как футбольный мяч, животом. Как он пил вино, которое все время капало с подбородка на трусы. Как он поглощал курицу, и жир опять стекал по его подбородку. Так, что к концу трапезы американский флаг был совсем мокрым и жирным. А его жена, размалеванная, румяная, с прической как у королевского пуделя, все время от удовольствия сладко потягивалась, искоса поглядывая на своего прожорливого благоверного. Казалось, она намеревалась его соблазнить. А потом ярко накрашенным серебряным лаком, длинным ногтем цепляла бутерброд с икрой и начинала так чавкать, что на этот звук собиралась куча уток. Но он и не думал соблазняться…

Помню, Варя, ты еще тихо заметила, что он от нее скоро сбежит. Но я так не думал. Я уверен, что они до сих пор вместе и до сих пор счастливы. Потому что эта парочка жлобов была единым, неразделимым целым. Не существующим по отдельности.

О чем же они говорили? Кажется о том, что некая Анжелика – просто стерва, поскольку умудрилась подцепить начальника фирмы. А сама – секретутка и деревенщина. А некий Роберт – негодяй, поскольку умудрился купить “Ягуар”, а у них только «Фольсваген»… Но ничего, утешали они друг друга. У нас еще все впереди. О том, что их главная мечта – купить старинную усадьбу и так ее обустроить, чтобы все сдохли от зависти…

Интересно, Варя, их мечта сбылась?

Мы смотрели на их сытые, самодовольные рожи и понимали, что день безнадежно испорчен. И тогда ты, Варька, вдруг встала, чуть спустила брительки купальника, распустила пышные волосы и плавной походкой направилась к ним. Ты ступала, как молодая тигрица, готовая к прыжку. И я растерялся. Ты шла босая, стройная, очень юная. Твои черные волосы мягко падали на загорелые плечи. И в них белела подаренная мной кувшинка. Ты казалась настолько ослепительной и настолько нереальной, что наши внезапные соседи приподнялись от удивления. А он так и не смог проглотить куриный окорочок и громко поперхнулся, выпучив глаза.

А ты села напротив этого жирного индюка, буквально расстреляв его своим синим взглядом. И наконец попросила зажигалку. Его маленькие глазки заслезились, губы повлажнели, а пухлые ручонки задрожали, когда он помогал тебе прикурить сигарету. А ты нечаянно коснулась тоненькими пальчиками его жирной руки и он чуть не рухнулся в обморок.

– Надолго ли к нам пожаловали? – томно спросила ты, не отводя прямого взгляда.

– Надеюсь, вы поселитесь неподалеку? – ты дыхнула в него сигаретным дымом.

И это была кульминация. Его суженная вскочила, как сумасшедшая, и стала лихорадочно засовывать в сумку остатки обеда. А потом потащила ошалевшего мужа к машине. Он сопротивлялся, как мог. Казалось, что, оглядываясь, он вывернет свою толстую шею. Через мгновение их машина сорвалась с места и, оставляя белые, рваные облака пыли, умчалась прочь. А мы еще долго хохотали и свистели им вслед.

Да, Варька, ты, пожалуй, была права. Они все же не купили свою усадьбу. Но все же до сих пор вместе. И здесь, наверное, прав был я…

А мы оказались порознь. Тут права судьба. Хотя, может, именно в этом отрывке, где была до мелочей прописана наша любовь яркими, взрывными метафорами, наша судьба допустила ошибку. И сегодня она, словно извиняясь за тот ляп, перечеркивала наше прошлое и давала шанс самим дописать нашу любовь. Так, давай, Варька, допишем…

Я поднялся с места. Ноги затекли и я решил немного пройтись по нашей камере взад-вперед. И везде натыкался на одну ночь.

Мои товарищи по несчастью спали, как убитые. Пожалуй, так они спали впервые за все время заточения. И я, решив им не мешать, вышел в узкий коридор, по которому нам вскоре предстояло пройти. Свечу (из экономии) я не взял.

Медленно, держась за стены, я на ощупь продвигался вперед, уже не боясь заблудиться. Неожиданно сильно ударился о что-то твердое и, не удержав равновесия, упал, руками цепляясь за какие-то выступы. Уже лежа я нащупал ступеньки лестницы. Сердце заволновалось и учащенно забилось. Но раньше времени я решил не ликовать. И осторожно, на коленях, стал карабкаться по лестнице вверх. И уже проклинал себя, что не захватил свечку. Во рту пересохло, ноги сделались ватными, а нервная система балансировала на грани срыва. Я всем нутром чувствовал начало конца. И не обманулся.

Добравшись до последней ступеньки, я остановился на маленькой площадке и ощупал металлическую дверь, которая была подперта огромным деревянным колом. Изо всей силы я дернул его, и кол покатился вниз по лестнице. Я всем телом надавил на дверь, и она распахнулась.

Столько света сразу я не видел ни разу в жизни. И чуть не покатился по лестнице вслед за колом. Я стоял, ослепленный его яркостью, покачиваясь и держась руками за дверь. Впрочем, глупо было бы разбиться у подножья каменной лестницы, приведшей к свободе. Теперь, когда все наши подземельные кошмары были позади.

Наконец, сквозь слезы и яркие ослепительные круги, маячившие перед глазами, отвыкшими от света, я увидел огромное скошенное желтое поле, за которым простилался густой осенний лес. Я сделал глоток свежего, опьяняющего лучше любого выдержанного вина, воздуха и моя голова закружилась. И я закричал во все горло. Это был протяжный крик зверя, наконец вырвавшегося из неволи…

Когда я вернулся назад, то тоже принялся орать, поднимая своих товарищей. Издавая какие-то нечленораздельные звуки, глотая фразы и не находя подходящих слов. И все дружно решили, что я спятил. А Юрка Раскрутин даже замахнулся, чтобы съездить по физиономии, чтобы привести меня в чувство. Но я перехватил его руку, со всей силы ее сжал и зашипел ему прямо в лицо.

– Мы спасены, придурок, мы спасены.

Он вздрогнул и не поверил.

– Так шутить, – мрачно заметила Лада, – жестоко, очень жестоко.

А Женька даже зажег свечу и поднес ее к моему лицу. Наверное, мои глаза горели каким-то безумным блеском.

– Да ты просто свихнулся, – наконец-то констатировал он.

И только Варя, Варежка, бросилась мне на шею и прошептала:

– Я знала… Мы спасены!..

Я никогда не видел, как танцуют индейцы, исполняя свои обрядовые танцы. Но догадывался, что мы пляшем не хуже. Обнявшись в плотном кружке, мы топали ногами, исполняя ритуальный танец освобожденных невольников. Под ногами была земля. Настоящая. Еще влажная после дождя. Которую мы чувствовали физически. Потом Юрка издал непонятные резкие звуки, хлопая по губам ладонью. А ведь еще недавно он чуть не вмазал мне по физиономии, обвиняя в сумасшествии. Лада во весь голос запела что-то испанское, а потом бухнулась Раскрутину прямо в руки, обняв за шею и кокетливо подняв одну ногу вверх. И этот кабан не удержался, и они повалились наземь. Дроздов, как безумец, вдруг почему-то стал исполнять лезгинку, встав на цыпочки и чуть изогнув спину. При этом его руки лихорадочно мотались то влево, то вправо. А мы с Варей закружились в вальсе. И ее милое личико было приподнято вверх, к просветлевшему небу. И она не могла оторвать от него своих распахнутых глаз…

Наконец, мы успокоились и огляделись вокруг. После долгих дней, которые мы провели в темноте подземелья, мир выглядел гораздо ярче. Чем раньше. Ярко желтое поле. Ярко оранжевый лес. Ярко синее небо. Мир выглядел гораздо красивее, чем до взрыва. И мы это по-настоящему, возможно, впервые в жизни, оценили по достоинству.

– Ну что, домой? – тихо сказал Дроздов.

И все согласились. И вдоль поля зашагали домой. Хотя еще толком не знали, где наш дом. Мы шли без усталости, легко, свободно, почти бежали, хотя, по идее, после всего должны были еле передвигать ноги.

Наконец мы вышли к мокрой от дождя дороге, на обочине которой стоял один единственный газетный киоск. В этом мире лесов и полей, дождей и облаков, он был признаком далекой, казалось навсегда потерянной цивилизацией. Неким НЛО. И мы не знали еще – радоваться ему или нет. И остановились.

– Во всяком случае, он очень напоминает наш дом, – кивнула в сторону киоска Лада.

– Ну что ж, посмотрим, какие новости ждут в этом доме, – в предвкушении неизвестности Юрка потер руки.

В киоске показалась круглая лысая голова в очках.

– Вас интересуют новости? Пожалуйста, свежие, только что испеченные, еще пахнущие типографской краской.

Мы пошарили по карманам, нашли несколько монет и купили газету. И молча принялись разглядывать первую полосу. Там сообщалось, что всех посетителей кафе «Лебединая песня» официально признали погибшими во время взрыва. Ко всему прочему, якобы даже нашли наши останки под обломками здания и вчера провели символические похороны. Газета соболезновала нашим родным и близким и сетовала на трагическую случайность, которая сегодня могла каждый день коснуться каждого их граждан.

– Ну что, – я первым нарушил молчание. – Домой?

– Домой, – Юрка почесал свой лысеющий затылок и посмотрел на небо. – Наш дом, Леха, теперь там. А здесь нас нет, не существует. У нас нет уже родных – они оплакали нас и похоронили. У нас нет работы – нас вычеркнули из штата и наверняка уже нашлись охотники на наши места. Так зачем их разочаровывать? Для нас вообще уже не существует места на земле… И вы хотите домой?

– Туда, где уже не ждут? – Женька пожал плечами.

– Туда, где от нас остались только могильные надгробия? Для чего? Разве что положить на них букетик цветов, – расхохоталась Лада.

– И где, если мы вернемся, все будет по-прежнему, – вздохнула Варя. – Я не хочу по-прежнему.

– А кто хочет? – я со всей силы обнял ее. – Кто? Кто!

Из киоска показалась лысая голова, блеснув на солнце.

– Молодые люди, до города всего пару километров. Вы ведь, насколько я понял, работники этнографической экспедиции, затерявшейся неделю назад? Да, страшный был ураган, я очень, очень рад, что все обошлось и вы остались живы…

Я внимательно посмотрел на своих товарищей. Пыльные, грязные, помятые, рваные, заросшие. Мы действительно были похожи на пострадавших от урагана.

– Дядечка, – крикнула ему Варя. – Это до столицы два километра?

– Что вы! – продавец новостей от возмущения чуть не вывалился из киоска и сплюнул три раза. – Зачем нам столица. Бог с ней! Она совсем в другой стороне. Я говорю про наш городок, маленький, тихий, добрый городок! Где так за вас волновались и где вас так ждут!

– Спасибо, добрый человек, – Юрка театрально поклонился ларьку в пояс. – Мы вас никогда не забудем.

Все переглянулись.

– Ну что? – задал я почти риторический вопрос. – Не каждый день и даже не каждый год судьба бросается такими подарками.

– Что и говорить, – махнул рукой Дроздов. – Даже не каждую жизнь выпадает шанс все начать с начала.

– Ну что, начнем? – подвел итог Юрка.

Нашу усталость как рукой сняло. И мы быстро зашагали навстречу чужому, совершенно неизвестному городу. Навстречу совершенно другой жизни, которую мы решили начать с начала. Навстречу новой судьбе, которая по нашим расчетам, будет обязательно счастливой. Мы все дальше отдалялись от дома, нисколечки не жалея, что там, после нас остались только одинокие надгробные плиты. Что еще мы могли там оставить после себя?..

Я и Варя поселились в трехэтажном доме старой постройки, в маленькой квартирке, единственным преимуществом которой был большой балкон с видом на лес.

Каждое утро я приносил ей охапку поздних лесных цветов и пестрых листьев. И обязательно прилагал записку с четверостишьем, сочиненным по пути. Варя жмурилась, сладко зевала и утыкалась в букеты. И запах леса витал по комнате.

А потом на балконе, укутавшись в теплые одеяла, мы пили кофе со свежим молоком, которое каждое утро приносила молочница. И я целовал Варежку в сладкие губы. И от моей любимой веяло чем-то далеким, почти забытым, полудетским.

– Ну почему, почему это не случилось раньше, и наш маленький дом, и лес, и ты, – в который раз спрашивала Варя. И сама отвечала. – Наверное, потому, что мы были слишком молоды. А молодость не щадит…

– Вернее, мы не щадим себя в молодости, – непременно поправлял я ее. – Потому что нам кажется – есть тысячи судеб, которые окажутся гораздо счастливее. И мы тратим силы на их поиски. И не хотим удержать всего лишь единственную, свою.

– Теперь нам уже ничего не кажется, – почему-то грустно вздыхала Варя, вглядываясь в осенние облака. – Теперь уже все есть. И наш маленький дом, и лес, и ты… И другой судьбы не надо.

Я крепко прижимал Варю к своей груди. И, прижимая ее к груди, следил за стаей птиц, стройным, почти запрограммированным клином улетающих в чужие края. Каждую осень они практично и целеустремленно ищут другую судьбу. Чтобы весной вернуться к своей…

Осень проходила за осенью… Цветов Варе я уже не приносил. Только желтые, красные, коричневые листья. Много-много, охапки листьев. И строчки уже не рифмовал. Но скромные, теплые, прозаичные строки все равно обязательно прилагал к осенним букетам.

Я устроился корректором в небольшой журнал по садоводству, располагавшийся неподалеку от нашего дома. Это место меня вполне устраивало. Исправляя чужие ошибки, я практически не совершал своих. К тому же у меня оставалось много времени для романа, который я решил непременно закончить и посвятить своей Варежке.

Хотя я не знаю, хотела ли она этого. Варя жила, как живется. И была очень довольна. Она жила растительной жизнью, как комнатный цветок, питаясь соками земли и легко усваивая удобрения, нуждаясь лишь в правильном поливе для хорошего роста и цветения, в определенной влажности воздуха и температурном режиме. Я бы отнес ее к декоративным растениям. Которые выращивают исключительно ради красивых цветов. Цветение которых может продолжаться от недели до нескольких месяцев. В остальное же время эти растения, увы, мало привлекательны… Я уже заслужил право на подобные сравнения, потому что в своем журнале хорошо научился разбираться в нюансах цветоводства.

Варька не хотела работать, не хотела думать о жизни, она просто хотела жить. А я потакал ее этому неистовому желанию просто жить. Пожалуй, она жила за нас двоих, хотя вполне могла и за десятерых.

Она таскала меня по кафе и заезжим выставкам. И я стал все больше и больше уставать от такой активной жизни. К тому же она вдруг с тем же рвением занялась обустройством нашего дома. И наше более, чем скромное жилище, постепенно превращалось в удобную квартиру, эффектно обставленную мебелью из сосны (которая благоухала не меньше, чем лес, расположенный напротив), с паркетным полом, шелковыми обоями, загроможденную абажурчиками, вазочками и картинками. Балкон преобразился в застекленную веранду с электрическими гирляндами, почему-то напоминая коммерческую забегаловку.

Конечно, в одиночестве Варежка ни за что не справилась бы с организацией подобного шика. Во всем ей рьяно вызвался помогать брат нашей соседки, добродушный толстый мужик по фамилии Великанов, с военной выправкой и залысиной. У него были большие связи и он по-отечески опекал Варьку. Ко всему прочему он оказался директором книжного магазина. И Варя, крепко обвивая меня за шею и целуя то в щеку, то в ухо, как-то заявила:

– Лешка, Лешка (поцелуй), представляешь, он обещал (поцелуй) напечатать твой роман (поцелуй). Это же здорово! Нам так повезло (поцелуй)!

– Варенька, – я осторожно освободился от ее цепких объятий. – В книжном магазине не печатают романы. Там торгуют ими.

– Не все ли равно, – она все же еще раз умудрилась меня чмокнуть в ухо.

– Может, и все равно.

– Ты когда закончишь свой роман, любимый?

– Это я тоже хотел бы знать.

Это был не прочь знать и директор книжного магазина Великанов. Он бодро хлопал меня по плечу и гудел:

– Ну, Алексей, слово за тобой. Ты непременно должен прославить наш город.

Вообще-то он был неплохой мужик. И часто дарил мне книги. А я ловил себя на мысли, что читать мне гораздо интереснее, чем писать. К тому же, если давно все уже написано… Однажды он принес мне почитать свои книги. Это были хорошие, добротно сделанные детективы с элементами любовной лирики и налетом философии. Я от души поздравил Великанова.

– Я и не подозревал, что вы так увлекательно пишите, – искренне похвалил я его.

Он расплылся в широкой улыбке. И слегка покраснел от удовольствия.

– Стараюсь угодить читателю. Мы все перед ним в долгу…

Впрочем, н не знаю, о каких долгах был директор книжного магазина, но наши с Варей долги росли с каждым днем. Рассчитываться с которыми, однако, не раз помогал нам Великанов. Варя все-таки умела выбирать друзей.

Своих товарищей по подземному заточению с тех пор я так и не видел. И не интересовался их судьбами. Они, как и я, жили под чужими фамилиями, в чужих домах, чужом городе. Разве что каждый из них, как и я, начал с нуля и нашел свое место в новой жизни, которого был достоин. Нашел ту свою единственную судьбу, от которой когда-то так легко отказался.

Это однажды подтвердил Юрка Раскрутин, с которым я случайно столкнулся у книжного магазина. Еще более румяный и круглый, в дорогом пальто и фетровой шляпе, он выглядел человеком, очень довольным жизнью. В руках он бережно держал толстенную книжку, наверняка, свой очередной гениальный роман.

– Как ты, старик? – он крепко пожал мою руку.

– Во! – я показал большой палец.

Он хохотнул и похлопал ладонью по толстой книжке.

– Взаимно.

– Дай почитать, – я буквально вырвал у Юрки его монускрипт. На яркой обложке с изображенным одноглазым бандитом, замахивающимся ножом, огромными буквами значилось имя автора: ВЕЛИКАНОВ.

– Да нет, Юрка, с его творчеством я уже знаком, – отдал я книгу Юрке. – Дай мне почитать что-нибудь свое.

– Ну же, бери, – он вернул мне роман. И при этом хитренько подмигнул.

– Юрка, Юрка, – разочарованно протянул я. – Но ведь Дрозд клялся, что поможет тебе.

– А он и помог. Я честно принес ему свой философский роман и он честно его прочитал. Но знаешь, Леха…

Его маленькие глазки суетливо забегали.

– Он, ну, Дрозд, он в общем-то прав. У каждого времени – и свои герои, и свои авторы. Философией сыт не будешь. Да и кому она нужна? Только нагружает.

– Но ты, я вижу, по-прежнему сыт.

Юрка самодовольно похлопал себя по круглому животу.

– Великанов довольно щедрый мужик.

Против этого я не возражал, вспомнив, как добрый Великанов никогда не требовал у меня долги.

– А что Дроздов, – без особого энтузиазма спросил я, заранее зная ответ. – Все еще сетует на упадок литературы?

– Более того, ругается налево и направо, утверждая, что молодые авторы – бездари и графоманы. Заодно достается политикам и банкиром. Честный он парень, почти бесплатно ругается в своей газете.

– А что, за это нужно платить?

Юрка громко расхохотался.

– Да ты знаешь, сколько мне башляют и политики, и бизнесмены, если я их фамилию пропечатаю в книжке? Даже в самом неприглядном свете. Ну, тебе лучше не знать.

Я вспомнил о Ладе. Может, она оказалась сильнее? И я встречу ее, располневшей, подобревшей, в окружении румяных детишек. Юрка предвосхитил мой вопрос.

– Да, а на лекции Мальевской ты еще не бывал? Ну-у-у… К ней бегают все феминистки города.

– Ты бы лучше женился на ней, Юрка.

– А ей, между прочим, я предлагал руку и сердце. Что называется – сильно пожалел.

– Не может быть! – я от удивления громко присвистнул.