Текст книги "Русские друзья Шанель. Любовь, страсть и ревность, изменившие моду и искусство XX века"

Париж, театр «Гранд-Опера»,
май 1920 года

Премьера «Пульчинеллы» была намечена на пятницу. С понедельника шли репетиции: танцоров и певцов по отдельности, оркестра с певцами, затем прогоны всем составом. В среду Дягилев с десяти утра восседал перед сценой, положив подбородок на серебряный набалдашник трости. На сцене была установлена декорация, сконструированная в виде трехчастной ширмы. В ее боковых частях на полотнах материи были крупно изображены фасады домов с дверьми и окнами, а в центре открывался неаполитанский пейзаж: море, рыбацкая лодка, контур горы и луна. Рядом с Дягилевым сидел режиссер Григорьев, «папа Григорьев», как его звали в труппе. По другую руку – помощник и родственник Дягилева, Павел Корибут-Кубитович, крупный человек преклонных лет, «Пафка»; он был утешителем, «валерьяновыми каплями», как выражался Сергей Павлович. Необыкновенно выразительная физиономия Пафки чутко отражала, сильно преувеличивая, эмоции Дяга, иногда обнаруживая даже те чувства, которые импресарио хотел бы скрыть; на круглом, как подсолнух, и всегда обращенном к родственнику лице Корибут-Кубитовича выражения нежности, гнева и страдания мелькали словно на экране синематографа.

Был объявлен перерыв, Дягилев и его помощники вполголоса обсуждали список гостей на завтрашнее представление «для своих». Одновременно Григорьев вносил фамилии в другой список: это были люди, которых Дягилев ни в коем случае не хотел видеть на премьере, в основном «недружественные» журналисты и бывшие единомышленники, которые, к возмущению импресарио, сейчас сотрудничали с конкурентами. Например, Ида Рубинштейн и Леон Бакст.

– Пафка, еще сегодня позвони мадам Серт, передай, я прошу ее завтра прийти пораньше, часов в пять пополудни. Специально скажи: Серж просил не опаздывать.

За спиной Дягилева весь день сидел слуга Василий с графином и полотенцами. Обязанностью слуги было «про себя» творить православные молитвы, таким образом помогая барину защитить новорожденное действие от порчи и сглаза. Василий, благообразный старик, молча шевелил губами и время от времени быстро крестился.

Стравинский разговаривал с музыкантами в оркестре, объяснял что-то в партитуре. В конце перерыва в оркестровую яму, дожевывая на ходу, спустился дирижер Ансерме, высокий и сутулый человек с длинной бородой.

– Продолжаем, господа. Займите свои места, – громко приказал Дягилев.

Танцоры вышли на сцену: должен был начаться шутливый танец шести одинаковых Пульчинелл. В мешковатых белых робах, красных чулках и красных галстуках, в блестящих черных масках, неразличимые танцоры приготовились, среди них были и солисты – Мясин и Идзиковский. Балерины Карсавина, Чернышева и Немчинова, в черных корсетах и задорных юбочках с помпонами, похожих на конфетные обертки, наблюдали из кулисы – спускаться в зал во время репетиции без особого распоряжения Дягилева артистам запрещалось. Изящная Тамара Карсавина растирала ноги после сложной вариации; она танцевала партию ревнивой подруги главного героя – Пульпинеллы – и в предыдущей сцене несколько минут пропрыгала на мыске правой ноги, делая другой ногой в воздухе кругообразные движения. Это было утомительно и больно. Дягилев, хоть и относился к Карсавиной с нежностью, заставил ее повторить вариацию несколько раз.

Певцы заняли места в правой кулисе: сопрано Меньшикова, бас и тенор уже пропели свои партии, но уходить с репетиции не было позволено ни одному участнику, Сергею Павловичу в любой момент могла прийти идея по поводу любого персонажа в любом эпизоде спектакля.

В первый ряд партера после перерыва вернулись художники сцены, отвечающие за декорации, – трое крепких мужчин в комбинезонах, позади них шел главный художник постановки – Пикассо.

Постепенно на сцене загорался свет.

– Серж, я думаю, что я больше не нужен сегодня, – Пикассо подошел к Дягилеву, тот сразу отвлекся от разговора с режиссером.

– Нет, будьте с нами до конца.

– Но костюмы, декорации – на месте. Уже почти одиннадцать вечера, – Пикассо демонстративно зевнул.

– Сегодня пройдем весь спектакль, и почему, собственно… вам что, наплевать? – буркнул Дягилев.

– Да просто хотел отдохнуть.

– У вас что, разве нет вечности для отдыха?

Пикассо недовольно хмыкнул и сел в крайнее кресло первого ряда. На втором ряду сидели швеи и костюмеры, они должны были быть готовы в любой момент переделать костюм, если он покажется танцору неудобным в движении или же не понравится Дягилеву. Там же, во втором ряду, на плече жены спал Чекетти, заботливо прикрытый пледом.

– Месье Григорьев! – позвал директор театра из приоткрывшейся боковой двери зала. Режиссер подбежал к директору, прозвучали слова «сверхурочные» и «дополнительная плата». Дягилев только отмахнулся и громко хлопнул в ладоши:

– Работаем, дамы и господа.

С ходу в полную силу заиграл оркестр.

– Так! Стоп! Повторяю! – выкрикнул Дягилев пронзительно. Оркестр замолчал, музыканты недовольно повернули головы к импресарио, дирижер досадливо поморщился. – Прожектор должен освещать то место на заднике, где луна! Мягкий желтый свет, пожалуйста. Хорошо, вот так и оставьте!

Оркестр продолжил. Стравинский выпрыгнул из ямы и прошел в середину зала послушать звучание со стороны.

– Пауза! – снова скомандовал Сергей Павлович через три минуты. – Костюмеры – ко мне.

Подошли две женщины с усталыми лицами, обе в очках.

– Девушкам в предыдущей сцене в руки надо дать по яркому платку.

– Какого цвета?

– Месье Пикассо, какого цвета должны быть платки? – быстро спросил Дягилев.

Художник, прищурившись, осмотрел сцену.

– Голубой и оранжевый, – решил он. – Нет, пусть лучше один голубой, а другой – бледно-красный.

– Завтра чтобы у них были платки. Леонид, слышите? У Розетты и Пруденцы будут в руках платки. Не хватает яркости на сцене.

– А Пульпинелла?

– Пульпинелле не нужно, этим она будет выделяться.

– Ну, не знаю, танцевать с платками – это ведь другая пластика? Получается не восемнадцатый век, а цыганщина! – засомневался хореограф.

– Тогда меняйте танец, Леонид, – отрезал Дягилев. – Это ваша обязанность.

– Из-за платков?! Какого они будут размера?

– Большие, как цветные облака, – уверенно сказал Дягилев. – Небо в этой картине сделать серым. Что скажете, Пабло?

– Придется перекрашивать большой картон задника, – недовольно заметил один из художников сцены.

– Месье Пикассо, ваше мнение? – еще раз спросил Дягилев. – А то у нас выходит не романтичная лунная ночь, а похмельное утро.

– Согласен, – кивнул Пикассо, вглядываясь в декорации.

– Цвет неба поменять к завтрашнему дню, к двенадцати.

Режиссер Григорьев записал указания Дягилева в тетрадь. Снова зазвучала музыка. Шестеро танцоров синхронно исполняли забавные па в быстром темпе, это была кульминация спектакля. Остановив танец, Сергей Павлович потребовал, чтобы Леонид Мясин спустился со сцены к нему; хореограф в костюме и парике подошел, на ходу снимая маску. Григорьев освободил ему место рядом с Дягилевым.

– Пока пойдите к осветителям, скажите, чтобы в следующей сцене доктора осветили зеленым фонарем, а Пульпинеллу – более сильными розовыми, – не отвлекаясь от беседы с Мясиным, Дягилев дал указание Григорьеву. – И еще, прикажите завтра утром купить три флакона по семь унций – духов «Митцуко», у «Герлен». Пафка, лучше ты сам сходи и купи, польем занавес перед началом. Это ты рассказывал, что Уайльд хотел разбрызгивать духи во время представления своих пьес? Попробуем. Только сам не опаздывай, Пафка!

Лицо Корибут-Кубитовича изобразило ужас от воображаемого опоздания, и затем, без паузы, – готовность к подвигу.

– Платки девушек тоже смочить духами, – записал на ходу Григорьев.

Постановка обещала быть яркой не только из-за музыки и остроумной хореографии Мясина, но и благодаря декорациям и костюмам, придуманным Пикассо. На сцене в лунном свете мерцали белые костюмы и черные маски Пульчинелл, действо напоминало загадочный ритуал, пугающий, но притягательный.

* * *

Сотрудничество Пикассо с «Русским балетом» три года назад все поменяло в жизни художника. В Риме, где создавался балет «Парад» с декорациями Пикассо, испанец стал ухаживать за русской балериной Ольгой Хохловой. Жан Кокто подсказал ему, что с девушкой «из благородных» «монпарнасские фокусы», вроде свободных отношений, неприемлемы. Пикассо влюбился: он сделал Ольге предложение руки и сердца, отвез невесту в Испанию знакомиться с семьей, поменял вероисповедание, венчался с избранницей в православной церкви на Рю Дарю в Париже. По требованию невесты он даже сменил рабочий комбинезон и простую куртку на добротный английский костюм. Молодые сняли двухэтажную квартиру на респектабельной улице Ла Боэти. Выбор адреса был неслучайным, по соседству располагалась одна из самых успешных галерей в Париже, галерея Поля Розенберга. Благодаря посредничеству вездесущего Жана Кокто Розенберг подписал с Пикассо эксклюзивный контракт на продажу его картин, клиентов у галериста было достаточно. Правда, Пабло немного заскучал от требований Розенберга и появившихся обязательств, зато Ольга радовалась достатку. В 1919-м у молодой пары родился сын, Пикассо был счастлив.

А что мешало модному живописцу и энергичному творцу Пабло Пикассо (которому быстро надоело писать портреты богатых клиентов по требованию Розенберга) стать любимым художником Дягилева? Помешала страсть импресарио к экспериментам и поискам разнообразия, Дягилев постоянно увлекался новым и не желал быть привязанным к одному художнику или композитору.

В 1919-м Дягилеву вздумалось привлечь к сотрудничеству над новым спектаклем Анри Матисса, что Пикассо очень задело. Испанец ревновал, хоть и пытался скрывать это. Особенно его злило то, с каким упорством Дягилев добивался, соблазнял упрямого Матисса, сначала отказавшегося участвовать «в этих безумных плясках». Матисс не хотел покидать свою тихую студию. Но в конце концов, как и все другие жертвы натиска Дягилева, не смог устоять – Матисс даже поплыл в Лондон для встречи с импресарио и там был очарован атмосферой работы «Русского балета».

«И что это за художник – Матисс? Что он вообще может нарисовать: балкон, из которого выпирает цветочный горшок?» – ревниво спрашивал Пикассо то у Стравинского, то у Кокто.

Постановка балета «Соловей», которую оформил Матисс, прошла незамеченной. Это Пикассо немного успокоило, и это же вынудило Дягилева снова обратиться к проверенному автору скандалов, то есть успеха: оформить «Пульчинеллу» предложили Пикассо.

Пабло быстро сделал первый вариант оформления – в небрежном «кубистском» стиле, это напоминало декорации к «Параду». Дягилев с ходу отверг этот вариант, объяснив, что у него совершенно другое видение балета на тему неаполитанской «комедии дель арте». Пикассо слегка надулся, но по возвращении Дягилева из Италии с довольным видом положил перед ним подробно прописанные новые наброски оформления сцены и персонажей в костюмах. На эскизах Пикассо представил интерьер барочного театра, сходный с залом знаменитого неаполитанского театра «Сан Карло» (в нем труппа «Русского балета» гастролировала в 1917 году). По сторонам сцены были нарисованы два яруса зрительских лож, развернутых анфас, наверху изображен куполообразный плафон с люстрой. Внутри этого пышного обрамления Пикассо поместил ложную сцену с условной декорацией Неаполя: ширмы, расписанные архитектурными мотивами, задник с видом бухты и Везувия, фонтан со скульптурой Нептуна в центре. Действие должно было происходить и на ложной сцене, и перед ней, «выходя» в декорацию нарисованного зрительного зала. Получался «театр в театре». Костюмы в этом варианте напоминали костюмы французского двора эпохи барокко, масок у персонажей не было, зато у мужчин были пышные бакенбарды.

– Вообще не то, что я хотел! – проворчал Дягилев, всмотревшись.

– Но это красиво, – спокойно возразил Пикассо, пристально рассматривая рисунки, будто они впервые попали ему в руки. – Я очень доволен тем, что получилось.

Стравинский молчал: ему нравились эскизы, казалось, это были работы не Пикассо, а незнакомого мастера, с любовью поработавшего с историческим материалом. Стравинский подумал, что такое оформление будет гармонично сочетаться с его музыкой.

– Ваши эскизы больше подходят для какого-нибудь никчемного Оффенбаха! Вы нам все испортите! У нас не оперетка дешевая, дорогой месье Пикассо! – вдруг заявил Дягилев вздорным тоном.

– Я? Испорчу? Это отлично сделано! – сверкнул глазами Пикассо. – Никто лучше не сможет!

– Может, что-то подправить немного? Дать персонажам классические маски, убрать бакенбарды, например, – осторожно предложил Мясин.

– Маски здесь никак не годятся! – возмутился Пикассо, всплеснув руками. – Какие еще маски?! То вы говорите, что мои идеи слишком современные и смелые. Теперь я сделал в неаполитанском стиле… Это классика! Ну, почти! Вы опять кочевряжитесь! Сами не знаете, что вам надо!

– И не собираюсь знать – вот представьте себе, дорогой месье художник! Зачем тогда нанимать вас, месье, платить вам деньги?! – разозлился Дягилев и притопнул нервно. – Какое дурацкое легкомыслие! У вас же нет, как у меня, в голове всего спектакля?!

– Сами вы дешевка, вот что я скажу! Зачем я вообще опять с вами связался! – разъярился Пикассо и, словно тореадор на корриде, угрожающе стал подступать к импресарио.

Перепалка продолжилась безобразно: Дягилев схватил один эскиз, порвал его, бросил клочки на землю и начал топтать, потом рванулся вперед и хотел порвать другой лист, изображавший нарядные театральные ложи и Неаполь томной летней ночью. Художник оттолкнул Дягилева, которого пытались удержать Мясин и Стравинский. Когда разъяренного Дягилева вывели из студии, все решили, что сотрудничество «Русского балета» с Пикассо закончилось.

– Но нет, их помирили, – шепотом рассказывал тенор Суреев басу Кавчинскому историю про декорации, которые они сейчас видели прямо перед собой. Певцы сидели в кулисах, ожидая, когда закончится репетиция.

– Как это возможно? Оба ведь… бешеные.

– Мися! – тенор Суреев состроил многозначительную мину и поднял вверх указательный палец. – Только мадам Серт смогла их помирить.

– Поразительно, – изумился бас Кавчинский. – Просто невероятно.

– Она шепнула ему: «Пабло, дорогой, Матисс с „Соловьем“ позорно провалился в Лондоне! Так докажи теперь, что ты лучший! Это отличный шанс!» Так мне рассказывали. А Дягу она сказала: «Пикассо – это непременно успех и скандал, это абсолютно то, что тебе сейчас нужно».

После «танца шести Пульчинелл» танцоры, запыхавшись, заскочили в кулисы. Один вцепился в занавес и уткнулся в него, пытаясь отдышаться. Другой сел на доски сцены, забыв про то, что он в белом костюме.

– Повторяем «танец шести» еще раз, с начала, все Пульчинеллы – приготовились! В более быстром темпе, пожалуйста, – послышался безжалостный приказ.

Певцы с сочувствием проводили глазами артистов, те понуро пошли на сцену, ругаясь сквозь зубы.

* * *

После премьеры у Стравинского появилось свободное время, он пригласил Шанель выпить чашку чая в кондитерскую на Фобур-Сент-Оноре. От приглашения на ужин она отказалась – «много работы по вечерам».

– Мне жаль, что вас не было вчера в театре. Мися разве не позвала вас? – Стравинский замолчал неловко.

– Я работала, – Шанель пожала плечами.

– Было бы здорово, мадемуазель, если бы вы были именно вчера. Но знаете, Серж всегда сам составляет список приглашенных на первый день, я даже не помню, например, была ли вчера жена Ансерме, нашего дирижера, или жена Пикассо…

– А ваша?

– Жена? Моя? У меня семья в Швейцарии. Кроме жены, там дети и моя мать. Но вы ведь придете в четверг на второе представление «Пульчинеллы»? Я пришлю приглашение, на этот раз обязательно, на какой адрес?

– Рю Камбон, 31, в мой магазин. Пожалуйста, напишите «Для мадемуазель лично».

– Я очень хочу, чтобы вы посмотрели и поделились вашим впечатлением. Мне было неимоверно сложно работать с музыкой Перголези…

– Боюсь, хуже всего я разбираюсь как раз в музыке, – Шанель говорила низким голосом, Стравинскому нравились ее сияющие глаза и живая мимика, она будто постоянно чему-то радовалась.

– Так не надо разбираться! Мне кажется, вы эмоциональный человек, этого достаточно. Сейчас мало кто живой вообще, большинство притворяются живыми. Я работал с этой музыкой как со своей, понимаете? Хотя меня уже обругали все, кто мог! Критики.

– Вас обругали? Неужели?! – прыснула Коко. – Как они смеют?!

– Да, – рассмеялся он. – Даже Дягилев сперва дулся! Это еще в апреле было. Он хотел просто стилизацию музыки Перголези, а когда я увлекся, показал ему опыт… он целую неделю ходил с видом оскорбленного восемнадцатого столетия… – Стравинский надул щеки и выпучил глаза, при этом лицо его, и так некрасивое, стало похоже на лицо ярмарочной куклы.

Шанель расхохоталась, всплеснув руками.

– Как вы чудесно смеетесь! Дяг каждый раз хочет новое, все более странное и необычное, а когда даешь ему, то иногда пугается. Потом Серж привык и ему понравилось, зато теперь на меня набросились критики: то пишут, что я предал авангардизм и подался в стилизаторы, поддельщики. То возмущаются, что замахнулся на святое. «Кощунство, – кричат, – не трогайте классику, караул!» А для меня это был не только взгляд в прошлое, но и взгляд в зеркало. Я сегодня сказал одному критику, Вуиллермозу, мы завтракали у Дягилева: «Вы Перголези почитаете, а я его люблю! Понимаете, в чем разница?» Но он, по-моему, ничего не понял.

– Тяжело, наверное, когда на вас так нападают.

– Сейчас уже нет, я не боюсь больше. Вообще по-настоящему я паниковал только один раз – семь лет назад, на премьере «Весны священной».

– Представляю… Я так много слышала о той премьере.

– Ни до, ни после не помню себя таким разъяренным, как в тот вечер. Я выстрадал свою музыку, она казалась мне ясной и естественной, а в зале, кажется, никто ее не понимал, ни один человек! Даже не представляю, как дирижеру удалось доиграть, – он, Пьер Монте, все искал глазами Сержа, ждал, что тот отменит спектакль. Мне казалось, что все музыканты в оркестре ненавидят мою музыку, а это жутко обидно! Но я не виню их, они не привыкли… Танцорам пришлось еще труднее. Нижинский, сказать по правде, не был музыкально одаренным артистом. Большим актером, гениальным танцовщиком – да! Но в «Весне» он ведь был постановщиком балета, и эта музыка оказалась ему не по зубам. Он мне сказал: «Я буду считать до сорока, чтобы танцовщики не разминулись с музыкой». Но русский счет многосложный, у нас, например, в слове «восемнадцать» – четыре слога. Он произносил «во-сем-над-цать», а у меня там всего один такт! В общем, артисты танцевали свое, как получалось, оркестр играл свое… а я сходил с ума. – Стравинский рассмеялся. – Нижинский в кулисах залез на стул и что-то выкрикивал, вроде как подсказывал артистам, я встал рядом и крепко держал его за фалды костюма, чтобы он не свалился или не выпрыгнул на сцену. Не ручаюсь, что я не отсчитывал ритм прямо на его ягодицах!

– А Дягилев?

– Серж был возбужден, но вовсе не напуган. Мне показалось, этот шум, вопли публики ему даже нравились. Я очень сердился на него в тот вечер.

– Почему?

– Мою музыку освистали все, это был конец света! А он ходит с довольным видом! Я на всех тогда разозлился. Даже заболел от горя. Но спустя год, когда «Весну» исполнил большой оркестр, безо всякого там балета, знаете, какой грандиозный успех у меня был! О! Все перевернулось всего через год, меня молодежь на руках несла из театра, и Дягилев, помню, заревновал. Он всегда так: если успех не у него, не у его «Русского балета», – ему бывает обидно.

– Трудно с ним?

– Уф, – задумался Стравинский. – Знаете как: если ты с Сержем в противоречии, то это невыносимо, очень тяжело. Как будто у тебя плита на голове. Но зато когда удается достичь согласия, если заодно с ним, – ты уверен, что все будет сделано. Он пойдет на любые жертвы, способен на нечеловеческие усилия, найдет средства и все устроит. Дягилев – машина для пробивания стен, в этом ему нет равных, он сам себя называет «гениальный шарлатан». Может не спать, не есть неделями, думать только о спектакле, вкладывать в него нечеловеческие силы… заставлять всех вокруг соответствовать. Иногда я думаю, что это магия какая-то, часто не понимаю, как он добивается всего, вникает в мельчайшие детали и все предвидит. Мне даже кажется, что он предвидел скандал с «Весной священной» уже в тот день, когда я впервые играл ему эту музыку.

– Интересно как. Но мне пора, – Шанель стремительно поднялась.

– Я вас заболтал, мадемуазель.

– Наоборот, это другая жизнь, непохожая на мою, хочу знать о ней больше. Значит, для вас и для Дягилева важно возобновить «Весну священную»?

– Было бы грандиозно. Мне, конечно, уже не так нравятся прежние декорации Рериха к «Весне» – да нет, совсем не нравятся! Но что делать? К тому же, представьте, Рерих говорит, что идея «Весны священной» – его. Совсем с ума сошел! Он в Лондоне спиритизмом занимается, столы крутит, с духами разговаривает. Согласитесь, это не может не разрушать мозг. На самом деле ведь я сам увидел несколько сцен «Весны» во сне, честно! – Стравинский говорил все быстрее, будто не хотел ее отпускать. Потом понял, что Коко действительно торопится, хоть и кивает терпеливо. Она взяла сумочку.

Композитор встал и поцеловал ей руку, галантно склонившись:

– Вы так хорошо слушаете, приятно, когда женщина умеет слушать! Надеюсь, до послезавтра!

* * *

Коко Шанель ожидала в фойе «Гранд-отеля» среди позолоченных рам и вычурной, голубой с золотом, обивки кресел и диванов.

– Мадам, – обратился к ней служащий. – Простите. Не могли бы вы сами подойти к телефону?

– Но я написала вам свое имя, – недовольно возразила она.

– Да, мадам, тут написано… «мадемуазель Шанель». Но месье Дягилефф говорит, что не знает вас, извините!

– Здравствуйте, месье, – Шанель пришлось подойти к телефонному аппарату. – Меня зовут Габриэль Шанель, нас знакомила мадам Серт. В Риме. Э-э… мне неудобно разговаривать так! – Шанель гневно посмотрела на метрдотеля, и тот поспешил отойти к другой части стойки. – Хочу дать вам кредит на «Весну священную», – добавила она тише. – Хорошо, я подожду, но недолго.

Четверть часа спустя в музыкальном салоне отеля появился Сергей Дягилев, в ярком галстуке с огромной черной жемчужиной в нем.

– Прошу вас извинить меня, мадемуазель. О, как вы элегантны, потрясающе… – Он аккуратно прислонил к креслу тяжелую трость, склонился, поцеловал ее руку и не отпускал пальцы Шанель. – Время премьеры всегда бурное, и знаете, люди часто обращаются за приглашениями, не вполне понимая, какое это сложное предприятие – организация спектаклей. А потом торжественные ужины с так называемыми нужными людьми, как вчера, например… Мадемуазель, я слушаю вас самым внимательным образом, – он наконец оставил в покое ее руку и сел в кресло напротив.

Шанель достала из сумки конверт и положила перед собой.

– Здесь чек на триста тысяч франков. Для вас. Для постановки «Весны священной». – И зачем-то уточнила: – На музыку Игоря Стравинского.

Оба замолчали. Дягилев поднял брови, глаза были веселыми, рукой он поглаживал резные завитки дерева, обрамлявшие подлокотник дивана.

– Не знаю, сколько всего нужно денег, собственно, – добавила Шанель серьезно.

– Мадемуазель, это хорошая сумма. Слава богу! Спасибо Мисе, она волшебница! Это она уговорила вас? Вот Мод Кунар дала всего восемьдесят луидоров, а теперь вы… такая щедрость! Очень рад, счастлив!

Лицо Шанель застыло, уголки губ опустились. Она снова взяла в руки конверт и держала его перед собой:

– Месье Дягилев, у меня есть обязательное условие.

– Простите, сразу скажу – я не могу гарантировать возврат в определенные сроки. У меня не завод, дорогая.

– Это я понимаю. Мое обязательное условие – о другом, – Шанель больше не смущалась, говорила веско и с достоинством.

Дягилев разглядывал ее с любопытством благодушного бульдога.

– Я хочу, – медленно произнесла Шанель, – чтобы никто, кроме нас с вами, не узнал об этих деньгах. И Мися! Особенно мадам Серт. Запомните, она не имеет к моему решению никакого отношения, месье.

Несколько секунд импресарио смотрел на конверт озадаченно, положив подбородок на серебряный набалдашник трости и медленно наклоняя голову то к правому, то к левому плечу, будто разминал шею. Потом выпрямился:

– Разумеется. Только мы с вами будем знать, что это от вас, дорогая. – Он протянул руку, Шанель передала конверт. Дягилев вынул чек, осмотрел, перекрестил его и положил во внутренний карман сюртука, оставив конверт на столе. – Да! Мадемуазель, имею честь лично пригласить вас на завтрашнее представление «Пульчинеллы», – он достал контрамарку. – Самых важных гостей мы приглашаем именно на второе представление, оно всегда получается лучше.

* * *

Вечеринка после премьеры проходила в апартаментах Сертов, они занимали второй этаж старинного особняка на Рю де Бон.

Собравшиеся говорили не только о премьере, но и о том, что вскоре состоится бал в честь «Русского балета» у принцессы Виолет Мюрат, наследницы королевской семьи Неаполя.

– Значит, «Русский балет» снова в моде.

– Серж правильно поступил в начале мая, приняв участие в вечере в пользу фонда русской эмиграции. Теперь к нему опять все относятся благосклонно.

– Он сначала не хотел участвовать, из-за того что Ида там тоже выступала.

– А они с Дягом совсем рассорились?

– Насмерть.

– Да, но согласись, хорошо вышло. Это ведь я его уговорил.

– За новый успех, большой успех! Все билеты на «Пульчинеллу» проданы, на десять представлений.