Текст книги "Велики амбиции, да мала амуниция"

– Добро, – кивнул Немировский. – Бог тебе в помощь, Василь Васильич! Ступай!

– Честь имею, – Романенко откланялся и вышел.

Николай Степанович убрал табакерку в карман и, внимательно взглянув на молодого коллегу, спросил:

– Вы в биксу играете, Пётр Андреевич?

– Играю немного…

– А не составите ли мне компанию сегодня? Я, знаете ли, весьма люблю после трудов праведных партию-другую на бильярде сыграть да рюмочку ликёрчику «Дюппель-Куммель» выпить… А вы как отдыхать предпочитаете? Потому что, если у вас другие планы…

– Признаться, у меня никаких планов нет и я с великой радостью… Правда, меня удивляет: ведь столько работы – до отдыха ли?

– Дорогой мой друг, послушайте отеческого совета: никогда не забывайте об отдыхе. Иначе надорвётесь. Знаете, что я более всего ценю в жизни? Гармонию. А нет гармонии, если вся жизнь состоит из одной работы. Знаете вы, отчего в последнее время преступников много стало? А я вам отвечу: гармонии всё меньше и меньше в мире становится. Всё – суета сует. Все всегда всюду спешат и ничегошеньки не успевают. Все друг друга во всём обскакать стараются. Где уж тут гармонии взяться? А, когда гармонии нет, так одно безобразие начинается. Вот, видели ли вы богомудрого жития старцев? Какой у них покой на лицах, какая гармония! То же и в душе! А оглядитесь кругом: какие лица! Дикие! Судорогою сведённые! Глаза горящие, безумные! Всё на них: злость, спешка, гордыня… Ад! В душах – ад. А, если в душах ад, так и на земле ад наступает. Вот, когда во всех душах такой ад будет, то и полетит наш мир в тартарары. Вы иногда посматривайте на себя в зеркало: не стало ли ваше лицо образцом разлада и распада? Надеюсь, не станет. И, чтобы не стало, запомните: всему своё время. И работе, и отдыху. И об отдыхе забывать нельзя. Иначе от работы глаз замылится, чувство притупится – и работа же и пострадает. Поэтому идёмте: выпьем по рюмочке, сыграем партейку и по домам, чтобы утром со свежими силами взяться за наше дело, – Николай Степанович с улыбкой похлопал Вигеля по плечу и вышел в коридор.

Следователь Немировский был, по собственному определению, человеком старого покроя. Службу он начал ещё в годы правления Императора Николая Павловича, о котором и поныне отзывался с большим уважением. Николай Степанович скоро обратил на себя внимание начальства, благодаря исключительным способностям, и молодому человеку была предложена должность в 5-м управлении. Однако, Немировский предпочёл политике криминалистику. Сам свой выбор он объяснял так:

– Политиков, равно как и политический сыск, может оценить только история. А я не хочу, чтобы меня оценивала история. Я хочу собственными глазами сегодня уже видеть пользу от своих трудов. Если я распутаю сложное дело и усажу на скамью подсудимых бандитов, которые при ином раскладе могли бы свершить новые преступления, то это несомненная, неоспаримая польза для общества, для конкретных людей, избавленных от посягательств преступников. Всё – очевидно. Всё – честно.

Николай Степанович среди коллег считался чудаком, эксцентриком. Он не имел ни малейшего честолюбия, получая удовольствие от делаемого дела, а не от званий и наград. Поэтому, несмотря на долгие годы безупречной службы, Немировский имел их весьма мало. Мешал продвижению по службе и характер следователя. Он никогда не отличался вольнодумством, будучи совершенным консерватором, но привык отстаивать свою точку зрения, не взирая на положение тех, перед кем приходилось отстаивать. Никогда и никто не мог заставить Николая Степановича «замять дело» по причине участия в нём родственника некой высокопоставленной особы. Немировский был из тех, кто нёс свою службу не ради продвижения, славы, материального благополучия, но во имя справедливости и из интереса, ревности к любимому делу, чисто юношескому и до сей поры азарту к нему.

И, дослужившись уже до чина статского советника, пожилой следователь оставался лёгким на подъём и открытым для всех. В нём не было ни капли снобизма, гордыни от сознания высокого положения и власти. Он совершенно с равным уважением разговаривал как с высокопоставленным сановником, так и с простым дворником. Причём с каждым – на его языке. Ничуть не лебезя перед начальством в абсолютном сознании собственного достоинства, ни капли не заносясь над самым мелким чиновником родного ведомства в совершенном уважении к его личности.

Николай Степанович никогда не был женат, но при этом умел расположить к себе любую женщину, благодаря природному обаянию, под которое, впрочем, подпадали и мужчины. Всегда безукоризненно одетый, учтивый, галантный с дамами, остроумный и очень участливый, этот человек просто не мог не нравиться. Ему не нужно было даже прилагать к тому усилий: это был своеобразный талант. Его молодые, хоть и в ниточках морщин, лучистые глаза и спокойная, ясная улыбка сами по себе излучали какое-то тепло, согревали, утешали, если надо. Если бы ни мундир, Немировского никогда не приняли бы за следователя: именно из-за лучистости и отзывчивости его.

Жил Николай Степанович в просторной квартире на Тверской, недалеко от знаменитой булочной Чуева, славной своими сухариками и булочками, вместе с давно овдовевшей сестрой, которую очень любил, и старухой-экономкой. Дома у Немировского жили также подобранная на улице собака, кот и соловей: видимо, только благодаря унаследованному от хозяина характеру, они жили в мире и согласии. Вообще, о Николае Степановиче можно было с полным основанием сказать: его в Москве знала каждая собака. И он знал – каждую. Потому что всегда имел с собой какую-нибудь снедь, чтобы угостить четвероногих бродяг.

Хотя пожилой следователь был далёк от политики, но всё же отличался некоторым русофильством. Из журналов читал он лишь катковский «Русский Вестник», уважал славянофилов и почвенников и недолюбливал либералов и социалистов, видя в их идеях и в них самих «верх дисгармонии, которая дурно влияет на нравы и, в итоге, умножает работу сыскному ведомству». Из всех же московских трактиров, Немировский много лет оставался верен одному – Гурьинскому, где бывал время от времени, большей частью предпочитая столоваться дома.

На бильярде Николай Степанович играл виртуозно, и Вигель быстро понял, что шансов у него нет, что, впрочем, ничуть его не огорчило.

– Бильярд, голубчик, штука полезная, – говорил Немировский, методично закатывая очередной шар в лузу и то и дело откидывая со лба прядь густых волос, венчающих его голову, подобно стальному шлему. – За такой игрой хорошо думается. Кто-то, впрочем, любит размышлять за пасьянсом. Сестра моя, к примеру. Целыми днями раскладывает… Правда, о чём при этом думает, не говорит. А вы так и не ответили мне, чем занимаетесь в свободное время?

– Большей частью, книги читаю, Николай Степанович. С юности к ним питаю большую любовь.

– Хорошее дело. Рисуете ещё, я полагаю?

– Да, иногда…

– Ну, а в театры ходите ли?

– Бывает… Хотя и не часто. И, если хожу, то в драматические…

– Отчего же? Не любите музыки?

– Просто у меня слуха нет, а оттого не могу оценить её. Картину – могу. А музыку – нет. Это, право, жаль, потому что очень огорчает одного дорогого мне человека…

– Девушку?

– Да… – Вигель покраснел.

– Ай-да-ну! И зарделся, как маков цвет. Дело-то молодое… – Немировский метким ударом отправил последний шар в лузу. – Однако, партия!

– Поздравляю, Николай Степанович, – улыбнулся Пётр Андреевич.

– У экономки моей горе нынче, – вдруг сказал следователь, мелкими глотками, врастяжку, осушив рюмку ликёра. – Муж её дочери с войны без руки вернулся… Я говорю ей: слава Богу, мол, что живой. А она плачет… Жалко женщину. И парня жаль… Тяжело оно – без руки-то… Вообще, нужна ли была эта война? Как это у господина Островского? «Столько благородства, а здравого смысла ни на грош…» Или как-то в этом роде… Запамятовал… Вот, и в этой войне: благородство изумительное, но смысла никакого… Наши журналисты и литераторы поточили перья, разводя бранделясы, споря… Наши модницы пошили себе новые пальто… Даже моя сестра носит теперь «Скобелева». Из патриотизма. А наши солдаты остались лежать в чужих краях, а их вдовы будут мыкать нужду… Добро ли? Впрочем, извините меня, Пётр Андреевич, я и так недопустимо задержал вас. Поезжайте домой. И, кстати, когда будете разбираться завтра со всей этой бухгалтерией, так возьмите себе в помощь нашего писаря Любовицкого. Пусть закладчиков перепишет… Да только скажите ему, что я запрещаю ему до окончания следствия писать фельетоны об этом деле в газету! Это нынче болезнь какая-то, ей-богу: все пишут! Фельетоны! Ежечасно боишься, что собственный писарь в какой-нибудь газете тайну следствия разгласит, желая выбиться в литераторы! Балаган да и только! Так и скажите ему от меня: что если что-нибудь такое себе позволит, то я уж терпеть не стану да настою на его увольнении.

Домой Вигель вернулся уже поздним вечером, но, не успел он поставить самовар, дабы перед сном согреться любимым чаем сорта «Куанг-су», как в дверь постучали. Это была Анна Саввична. Согбенная, в тёмном капоте, тёплом платке, чёрном чепчике-мельнице, с маленьким сморщенным лицом, она переступила порог и спросила тихо:

– Можно мне у вас, Пётр Андреевич посидеть немного?

– Ради Бога, Анна Саввична, проходите. Я как раз чай поставил.

Анна Саввична прошла в комнату и, сев на край стула, вздохнула:

– Служите теперь, я слышала?

– Точно так, – Вигель подал старухе чай и отпил сам.

Анна Саввична хрустнула сахаром, сделала несколько глотков и спросила:

– И как служиться вам? Тяжело приходится?

– Как сказать… Интересно. Вот, нынче убийство случилось, так мне завтра по нему работать.

– Убийство… Всё-то убивают… Всех-то убивают… Пройдёт время, и все всех убивать зачнут… Слава Богу, я к тому времени во сырой земле упокоюсь… Худо мне, Пётр Андреевич… Вот, пришла к вам всего лишь затем, чтоб поблагодарить за лекарство, что вы мне давеча прислали, а и забыла… Вам работать завтра, а я, как в гостях, сижу и ерунду разную болтаю… Уж вы извините меня…

– Бог с вами, Анна Саввична!

– Добрый вы человек, Пётр Андреевич… Я давно вижу, что вы Олиньку мою любите… – старуха поднесла руку к сердцу. – Только вы оставьте её! Прошу вас! Господин Тягаев имеет намерение жениться на ней… Когда повезёт, так и свадьба вскорости! Я о том только и молю Бога! Он ведь человек с обхождением галантерейным… Знатный, добрый, богатый… Да за ним все девочки мои, как за каменной стеной будут! А уж тогда я со спокойной душой умереть смогу! Пожалейте вы меня, Пётр Андреевич, оставьте Олю! – Анна Саввична заплакала.

Вигель смотрел на бледное лицо старицы, по которому лились, вытекая из бесцветных глаз, слёзы, и чувствовал, как ком подкатывает к горлу, и уже собственные глаза его жжёт. Нужно было сказать что-то, но он не мог найти слов и молчал.

Наконец, Анна Саввична встала.

– Простите меня, Пётр Андреевич, – прошептала она. – Знаю, каково вам меня слушать было… Да видит Бог, что люблю я вас и желаю счастья, и Олиньке бы лучшего мужа не желала, если бы… Ну, не виноваты мы, что зашила нас судьба в чёрную шкуру! И, если осмелилась я с такой просьбой прийти к вам, то от отчаяния же! Я ведь одной ногой в могиле стою… Не судите ж меня и лихом не поминайте… Прощайте, Пётр Андреевич! Храни вас Бог! – старуха перекрестила Вигеля и ушла.

Пётр Андреевич опустился на край кровати, задул свечу, и, не раздеваясь, повалился на постель, уткнувшись лицом в подушку… Он ждал, чтобы скорее настало утро, когда можно будет взяться за работу и хоть немного забыться в ней, забыть Ольгу… Но разве же это возможно, когда она и теперь, как живая, стоит перед глазами – кроткий ангел с грустной улыбкой и ясными глазами?

***

Было ещё совсем темно, когда Василь Васильич вышел из своего дома, расположенного в Мёртвом переулке, аккурат рядом с церковью Успения, за которой простиралось старообрядческое кладбище, и быстрым шагом направился в сторону Бассейни. Утро выдалось холодным, пронизывающий ветер мёл позёмкой, завывал, щипал редких прохожих. Романенко натянул до самых бровей свою балаклаву и ещё ускорил шаг, чтобы согреться. Отправляясь к месту сбора московских дворников он оделся так, чтобы не привлекать к себе внимания: валенки, тулуп, рукавицы – приклеил и бороду. Надо сказать, что Василь Васильич, помимо прочих достоинств, обладал немалым актёрским талантом. Он мог легко предстать в роли купца, босяка, дворника, приказчика, богатого барина из высшего общества. За это знакомые и коллеги прозывали его Артистом.

Василий Романенко был родом из крестьян. Не имея ни связей, ни средств, но, обладая большой сметливостью и волей, он смог освоить азы многих наук и пробить себе торную, но пришедшуюся как нельзя более по душе, дорогу в жизнь. Служба его в сыскном ведомстве начиналась в качестве внештатного агента. Работа молодому человеку нравилась. Риска он не боялся, но даже любил его. Вскоре талантливого и универсального агента заприметил следователь Немировский.

– Экой ты Кот Иваныч! – похвалил он Романенко. – Умён ты, братец! Большой толк из тебя будет!

Вскоре Василь Васильич стал штатным сотрудником сыскного ведомства, получив и соответствующий чин. Теперь, имея за плечами, более пятнадцати лет сыщицкой работы, он имел огромное количество уже своих агентов, и имя его было весьма известно в Москве. На Хитровке и Старой площади о Романенко ходили легенды. «Гроза воров и шулеров» называли его.

Семейством Василь Васильич до сей поры не обзавёлся, считая, что оно будет лишь помехой в его полной приключений жизни. Волк-одиночка по натуре, Романенко оттого-то так легко и выходил на след самых хитроумных преступников, что имел с ними некую сродственность. Василь Васильич признался однажды:

– Если бы ещё в юности не стал я полицейским агентом, так уж без сомнения стал бы выдающимся вором… Может, даже Рахманова превзошёл бы. Да и теперь превзойду! Тем, что поймаю…

Романенко был любимцем женщин. Но ни одна из них не задерживалась в его жизни надолго. И, что удивительно, ни одна не чувствовала себя при этом обиженной…

На Бассейне уже толпились дворники. Один из них тотчас приметил Василь Васильича и подошёл к нему, поглаживая длинную бороду:

– Здрав будь, ваше благородие. Пришёл наши толки послушать?

– Пришёл, – кивнул Романенко. – Заодно тебя повидать пришёл. Ты куда же это, сукин сын, пропал? Или, может, сообщить тебе мне не о чем?

– Да о чём же сообщать, Васильич? Ты сам про всё знаешь. Вечор на Хитровке барина обчистили. Самолично Рахманов работал.

– Да почто ж ты знаешь, Рахметка, что самолично Рахманов?

– Я? Не знаю. Люди говорят… Говорят ещё, что Рахманов дочку одного енерала стащил да снасильничал… Что вдову на Кузнецком общипал – шубу с неё дорогую снял, а она даже не почуяла. Теперь, ваше благородие, что ни стрясётся на Москве, так всё этому шайтану приписывают. Говорят, будто он Антихрист есть, а потому его и поймать не могут. Чёрный, говорят, что головёшка. Говорят, что и ростовщика вчера он порешил…

– И барина, и ростовщика за один день – не многовато ли?

– Для шайтана-то? В самый раз! – Рахмет сощурил глаза. – Говорят, будто есть этакие люди, у которых две души. Что-то вроде оборотней. Когда одна душа спит, так вторая хороводит. Таковой двоедушник в нескольких местах сразу быть может. Шайтан, одно слово!

– А ну тебя, Рахметка, к матери под вятери! Что ты мне здесь лабуду всякую пересказываешь?! – рассердился Романенко.

– Так ты ж, ваше благородие, сам недоволен был, что я к тебе глаз не кажу да ничего не рассказываю. Рассказал – а ты сердишься! А что до Рахманова, так ещё говорят, будто он вчера у Шипова великий пир закатил! Один из наших сказывал, будто сродственник его гулял там. Сказывал, девка с ним рыжая была. Сущая ведьма! Он даже этой всей сварьбы застращался, водку допил и давай Бог ноги!

– Мне эта Шиповская крепость давно уже мозоль на глаз натёрла… Собирается там всякая… Ладно, ступай работать: проку с тебя, как с козла молока, вошь ты этакая…

– Зачем же забижать, Васильич?

– А ты не забижайся. Вошь и гнида даже людям хорошим не обида! На, вот, угостись! – Романенко протянул Рахмету пачку тютюна. – Будешь сворачивать да курить – вспомнишь меня добрым словом. Бывай!

– Спасибо, ваше благородие, – сказал Рахмет вслед уходящему сыщику и, спрятав табак, усмехнулся: – Гнида…

Отодрав бороду и остановив первого попавшегося заспанного извозчика, Василь Васильич велел везти себя на Поварскую к ресторации «Мечта».

Заведение это оказалось весьма небольшим и скромным. В столь ранний час посетителей ещё не было, и дородная дебелая буфетчица дремала у стойки, подложив под голову локоть. Романенко, не торопясь, опустился за стол и постучал по нему. Буфетчица подняла голову.

– Не боитесь так спать-то, душенька? Ведь так у вас весь ваш кабак вынесут вместе с вами!

– А вам-то что за забота? – буфетчица потянулась. – И кто вы такие будете?

– Я-то… – Василь Васильич улыбнулся. – Я из сыскной полиции буду, голубушка. Моя фамилия Романенко.

– Ой… – буфетчица проснулась окончательно. – Мы об вас слыхали-с…

– Вас-то как величать, душа моя?

– Полиною… Ой, а зачем это вы к нам нагрянули-с? У нас ведь заведение-с – чин чином. Ничего такого-с… Мазурики у нас не гуляют-с… Никаких случаев не было-с…

– Да вы не бойтесь, Полина, – Романенко закурил. – Я не по вашу душу.

– Что же вы желаете-с?

– Для начала позавтракать и поговорить.

– Это сей момент-с! Что прикажете-с к столу?

– Фаршированных калачей у вас нет, разумеется?

– Сожалеем-с… Зато есть пироги с капустою. И с рыбою… И…

– Несите все, что есть. И чайку горячего. Если есть, ямайского, если нет, то и всё равно какого…

– Водочки-с?

– С холоду рюмочку можно. Ерофеича, если есть.

– Как не быть!

– Отлично. Подавайте всё и поговорим. Есть у меня к вам несколько вопросов относительно одного человека, который у вас был не так давно.

Полина засуетилась и в считанные минуты накрыла стол. Романенко даже не ожидал от этой полной, но, впрочем, весьма интересной женщины такой проворности. Буфетчица раскраснелась, но это даже к ней шло. Василь Васильич выпил водки и, закусив оказавшимся вполне вкусным пирожком, обратился к Полине:

– Садитесь же. Составьте мне компанию. Я, знаете ли, не люблю завтракать в одиночестве.

Буфетчица села. Романенко извлёк из кармана фотокарточку Лавровича и протянул её ей:

– Вам знаком этот человек?

– Ой… Знаком-с… Я имям очень часто подавала-с… Они наши завсегдатаи. Михаил Осипович. А что, с ним случилось что-то?

– Увы, Полина, вчера его убили.

– Да что вы! – буфетчица сокрушённо покачала головой. – Ой-ой-ой, беда-то какая… Я имям булки всегда с маком подавала-с… Они любили-с…

– Простите, Полина, вы, случаем, не из Вятки будете? Говор у вас…

– Из Вятки-с… Меня здесь имямкою и прозвали-с, – покраснела буфетчица.

Романенко улыбнулся. Эта дородная красавица ему всё больше нравилась. Но нужно было говорить о деле.

– Часто ли бывал у вас Михаил Осипович.

– Не то чтобы очень… Захаживали-с…

– Один?

– Нет! Они всё с барышнями-с приходили-с. С разными-с.

– И много ли их было?

– Три, господин Романенко.

– Точно помните?

– Точно-с! Они и сами видные были, и барышни-с у них соответствовали.

– Можете описать их?

– Да, пожалуй, что… Они сюда часто с первою приходили-с. Очень неприятная женщина была… Вся такая яркая, грубая… Её Иделькою звали. Что за имя такое? Очень, очень неприятная…

– А о чём они говорили?

– Ой, вы только не подумайте, что подслушиваю… Так, долетало кое-что… Они какую-то Семирамиду поминали-с… Я ещё подумала: что за Семирамида такая? Экое странное имя!

– Спасибо вам, Полина. Вы даже не представляете, какую ценную информацию теперь мне дали…

– Ой, очень рада-с…

– А давно ли он с этой Иделькой был здесь в последний раз?

– Да совсем недавно были-с! Недели три тому… Ой, она такая злая была! – Полина прижала пухлые руки в высокой груди. – Так прямо и зыркала на него и шипела, аки гадюка. Вот, змея настоящая! И под конец как крикнула: «Заплатишь ты мне, сукин сын!» И убежала…

– Она только с ним у вас бывала?

– Да, только-с.

– А другие женщины?

– Вторая тоже, по-моему, не наших кровей была… Смуглая такая… И всё помалкивала. Они лишь два-три раза бывали-с. И всё молчали. Мне даже думалось, что она по-нашему не знает. Но красивая! С такой красотой всё можно! Кофе по-турецки любила-с. Думаю, может, турчанка она какая?

– Имени её вы не знаете?

– Не знаю, господин Романенко. Говорю ж, молчали они… Он её по руке только погладит так ласково… Шепнёт что-то и всё-с.

– А третья?

– Третья совсем недавно-с появилась! Были они вместе у нас дважды. Совсем девочка. Худенькая, беленькая. Что ребёнок. Даже мне странно стало: неужто после таких-то женщин их на такую девочку-то потянуло-с? Даже неприлично-с как-то… Уж не знаю, сколько лет ей было. Но, убей меня гром, совсем молоденькая. И семнадцати-то не дала бы… Они с нею очень ласковы были-с. Пирожные ей покупали, фрукты. Она их, господин Романенко, «папочкой» величала… И то сказать: в отцы они ей годились. Срам какой-то!

– А её как звали?

– Не то Людочка, не то Любочка. Не расслышала я. Не взыщите-с! Но она тут и без него бывала-с.

– Одна?

– Нет-с! С мужчиной! С другим мужчиной! Раза два или три!

– Можете описать?

– Могу-с! Они собою очень видные были! Прямо принц заморский! И молодые ещё! С ихнего бы лица воду пить – до того хороши! И бурнус белый! Имени она их не называла. Они у нас без неё не бывали-с… Но, если б увидела, то узнала бы…

Романенко допил чай, поднялся и, поцеловав полную, пахнущую сдобой руку буфетчицы, сказал:

– Спасибо вам, Полина, огромное. И внесите меня в список завсегдатаев. У вас очень вкусные пирожки!

Буфетчица залилась краской:

– Что вы, господин Романенко…

– До свидания, Полина! – Василь Васильич откланялся.

– Заходите-с! – проводила его буфетчица.

«Действительно, «Мечта»! – весело подумал Романенко, покинув ресторацию. – Чудная женщина…»

Улицы Москвы уже наполнились людьми. Ходили торговцы, держа на лотках свой нехитрый товар. То там, то здесь слышались призывные крики:

– Сигареты-папиросы!

– С пылу, с жару – на грош пару!

– Молока!

– Газеты, свежие газеты!

– Ешь, Москва, не жалко!

Василь Васильич покрутил ус и остановил извозчика.

– В Газетный! – велел он.

– Валяй-качай – даст барин на чай! – гаркнул ямщик, хлестнув лошадь.

В номерах по Газетному и Долгоруковскому переулкам, называемыми обывателями «Кавказом», в большом количестве жили актёры. А часто господа снимали эти номера на ночь или же несколько дней для «приятного времяпрепровождения». Здесь у Романенко тоже были свои люди, знавшие точно, кто и когда какой номер снимал. Отыскав их, Василь Васильич показал им фотокарточку убитого ростовщика, но агенты лишь покачали головами:

– Никогда не бывало здесь такого господина.

– Недели две назад не приезжал ли он с молоденькой девушкой?

– Мы бы знали, ваше благородие. Уж кто в этих-то целях здесь останавливается, мы знаем. Этого господина не было.

– А молодого красавца в белом бурнусе не бывало ли?

– Красавцев-то много… А так чтобы в белом бурнусе… Нет, тоже не было…

– Чих-мох, не дал Бог… – пробормотал Романенко, пряча фотокарточку. – Если вдруг такой появится, доносить немедленно.

Из «Кавказа» Василь Васильич отправился в полицию, где его уже дожидались несколько агентов, которых он ещё накануне вечером снарядил обойти часовые мастерские в поисках золотого бригета с брильянтом и инициалами «МЛ». По их лицам Романенко понял, что и здесь «не дал Бог». Ни в одной мастерской искомых часов обнаружено не было. Отпустив агентов, Романенко задумался. Вся эта история с Газетным переулком казалась ему чрезвычайно странной. Юная камелия, встречающаяся одновременно с двумя мужчинами, ни одного из которых не видели в месте её возможного проживания, при том, что доподлинно известно, что, по крайней мере, один её туда отвозил. Отвёз и уехал, не зайдя? Почему? Или же девушка живёт там не одна, и встречались они в другом месте? Или и вовсе не живёт она там? Тогда, тем более, зачем он отвозил её туда и почему не зашёл? Загадка… И кто этот – второй? От маленькой камелии мысли Василь Васильича перенеслись к неуловимому Рахманову и его пиршеству у Шипова. Вор пирует в Москве, ничего не боясь – это уж вызов больший, чем обман директора петербургского департамента, которому, положа руку на сердце, так и надо: нечего столь высокому сановнику с шулерами садиться…

Проработав, как обычно, допоздна, Романенко не отправился домой, а поехал в «Мечту». Ресторация уже закрывалась, и полная буфетчица уже сняла передник и пила чай перед тем, как уйти. Увидев входящего Василь Васильича, она покраснела:

– Ой… Это вы… Ах, как поздно-с! А я ведь ждала вас… Не хотите ли поужинать? У нас ещё кое-что осталось… Я согрею-с.

Грудь Полины высоко вздымалась: видно было, что она очень волнуется.

– Нет, Поля, ничего не нужно. Я нынче заглянул только для того, чтобы вас повидать…

Буфетчица улыбнулась, опустив глаза, и подошла к Романенко. Василь Васильич взял её горячую руку и поднёс к губам:

– Вы теперь домой, Поля?

– Да… – отрывисто отозвалась Полина. – Я недалеко живу-с…

– Позволите мне вас проводить? Поздно уж. Всякое быть может.

– Ой, только благодарна вам буду-с! – сказала буфетчица, и глаза её заблестели.

Жила Полина, в самом деле, недалеко. Всего в четверти часа ходьбы от ресторации. Дойдя до дома, она робко подняла большие карие глаза на Василь Васильича и предложила:

– Может быть, поднимитесь… ко мне? Чаю-с откушаете? Поглядите-с на моё житьё-бытьё?

– Если только это удобно, – откликнулся Романенко.

– Удобно-с… Я ведь одна живу… Только осторожно на лестнице. У нас темно-с…

На лестнице было не просто темно, но и вовсе ничего не видно. Ощупью Василь Васильич поднялся за Полиной на второй этаж и вошёл в маленькую квартиру. Буфетчица зажгла свет и аккуратно повесила свою мантилью и тулуп гостя.

– Чаю-с? – тихо спросила она. – Согреться?

– А разве нам холодно? – Романенко посмотрел на Полину игривыми глазами и, привлёкши её к себе, стал целовать в подрагивающие полные губы.

– Какие-с вы горячие-с… – прошептала буфетчица, ничуть не сопротивляясь натиску Василь Васильича. – Но постойте-с… Пойдёмте-с… В комнату…

Романенко прошёл за хозяйкой в комнату. Полина затеплила ночник, задёрнула шторы и закрыла завесой стоявшую в углу икону. Повернувшись к гостю, она распустила стянутые прежде в узел волосы, рассыпавшиеся золотистой лавиной. Романенко подошёл к ней вплотную и, легко приспустив платье, стал целовать её белые, мягкие плечи.

– Имямочка моя, – прошептал он. – Сахарная моя имямочка…

Платье, шелестя, осело на пол. Слабый свет свечи отразил на стене бедной комнаты две тени: сильного и статного мужчины и рубенсовской красавицы… Ночь была тиха. И слышно были лишь глубокие, полные упоения вздохи женщины и шёпот мужчины:

– Имямочка моя…

***

Ссудная лавка «Шульман и Ко» находилась на Басманной улице и имела приметную вывеску, благодаря которой найти её было весьма легко.

Отряхнув свой честерфильд от снега, Николай Степанович постучал набалдашником трости в дверь. Тотчас показалось лицо конторского служащего с бегающими глазами.

– Что угодно господину? – спросил он.

– Мне угодно видеть хозяина сего заведения.

– Никак невозможно. Яков Самойлович нынче нездоров. Зайдите дня через два.

– Даже если он лежит в постели, ему придётся меня принять, – отозвался Немировский.

– С кем же имею честь?

– Статский советник Немировский. Следователь.

– Ох, ваше превосходительство, зачем же вы сразу не сказали? – засуетился конторщик. – А я-то вас за клиента принял… И на пороге держу! Проходите! Я теперь же скажу об вас Якову Самойловичу.

Николай Степанович переступил порог и оказался в просторном помещении очень хорошей и дорогой отделки. Конторщик принял у него пальто, шляпу, трость и перчатки и поспешил докладывать хозяину. Немировский извлёк из кармана тавлинку и с наслаждением понюхал табаку.

– Милости прошу, – сказал конторщик, угодливо и заискивающе глядя на следователя и указывая на одну из дверей.

Немировский вошёл в указанную комнату и оказался в кабинете с опущенными шторами и неярким освещением. В большом кресле с укрытыми пледом ногами, в халате и с полотенцем на голове сидел тучный господин лет шестидесяти. При появлении следователя, он отнял полотенце от головы и едва слышно сказал:

– Прошу великодушно извинить меня, господин Немировский, что принимаю вас в таком виде и не поднимаюсь вам навстречу. Ей-богу, не имею сил… Болен… Пожалуйста, садитесь, где вам удобно…

– Благодарю, господин Шульман, – Николай Степанович взял стул и, поставив его аккурат напротив ростовщика, сел на него, положив ногу на ногу. – Постараюсь не отнимать у вас много времени.

– Я догадываюсь, господин следователь, зачем вы пришли… Я знаю, что убили Мишу Лавровича… Вы ведь по этому делу? – спросил Яков Самойлович.

– Именно. Я знаю, что вы часто с ним имели дело, и хочу задать вам несколько вопросов.

– Я вас слушаю.

– Вы хорошо знали убитого?

– Не очень… Мы делали с ним дело, и о делах друг друга знали достаточно, но ни дружбы, ни приятельства меж нами не было. О его личной жизни я ничего не знаю. Я и не бывал у него… Он сам приходил…

– Что ж, поговорим о делах. Как они обстояли у Лавровича?

– Прелестно, господин следователь. Дело его набирало обороты… Он был очень хваток: такому палец в рот не клади. Всего-то без году неделя в Москве, а уж успел наладить дело… И капиталец у него был весьма солидный, я вам доложу.

– Сколько именно?

– Точно не скажу… Но что-то около пятидесяти тысяч… А, может, и больше.

– Скажите, а с какими делами он обращался к вам?

– Иногда просто за советом… Всё-таки был он в Москве человек новый, а я уж давно здесь всё знаю… Иногда приводил своих клиентов в некоторых спорных случаях, когда требовалась оценка какой-либо вещи. Я ведь специалист по ювелирным изделиям и многих ювелиров знаю лично… А Миша в них не очень разбирался. Вот, векселя – дело другое! А оценить на глаз камень не мог… Боялся переплатить…

– И часто ли он к вам приходил по этому поводу?

– Не очень… Был у него один клиент, который всё ему разные украшения носил да требовал за них шибко. С ним, в основном, приходил.

– Описать его можете?

– Высок, изящен, смазлив… Из студентов. Этакий «белый воротничок». И пыль в глаза любил пустить… Одно его пальто чего стоило… Белое такое, широкое… С капюшоном.

– Бурнус?

– Наверное…

– А как звали этого молодого человека?

– Господин следователь, да откуда же мне знать? – поморщился Шульман, вновь поднося полотенце к голове. – Мы не полиция, документов не спрашиваем… Назывался он Георгием. А уж, как его на самом деле, чёрт знает.