Текст книги "Цветы для девочки. Рассказы для подростков"

Цветы для девочки
Рассказы для подростков
Елена Владимировна Сомова

Художник Владислав Андреевич Макаров

Фото на обложке Елена Владимировна Сомова

© Елена Владимировна Сомова, 2023

ISBN 978-5-0059-7742-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

фото Елены Сомовой в 2004 г в редакции газеты «Народная весть». Фотограф Владимир Честнов.

ЦВЕТЫ ДЛЯ ДЕВОЧКИ

Путешествует Василек по планете Меркурий в латах рыцарских и шлеме. В раннем детстве мечтал о космонавтике, но узнал в планетарии, на встрече с космонавтом, что все космонавты одиноки в космосе, нельзя всех подряд брать в полет, и по – иному стал относиться к миру. Ведь и на корабль нельзя всех подряд брать! Надо быть осмотрительным. Станет он лучше рыцарем Маринки, защитит ее от пьяного дядьки – соседа, орущего, что «он всё знает…». А что он знает – и знать – то нечего ему. Пьяный дурак – и всё. И никому дела до его знаний нет. Волы больше знают, чем пьяный дурак.

Волы жевали, их выгнутые губы напоминали цветы, этими пережевывателями они захватывали не только траву, но и воздух. Казалось, еще чуть – чуть – и вместе с этим захваченным в плен воздухом, волы улетят, подобно надувным шарам – высоко в небо, перелетят через какой – нибудь перешеек, отомкнут губами – тюльпанами молодое сердце, и получат свежего сена в подарок. Сено и волосы соломенного цвета сольются в цветовой гамме и унесут в небесный океан сердце парнишки.

Он смотрел зачарованно, как подружка ест мороженое, привезенное из города в термосе ее родителями. Руки его жестоко обрывали ромашковые лепестки не в желании погадать, но в отчуждении, захватившем всё существо парнишки. В маленьком наглом желании оторвать голову ромашке, безвинному цветку, выросшему на его тяжелом пути, было святотатское желание наслаждения правом, а созерцание невесты было назначено ему царским правом обладания. Детство – это маленькая репетиция жизни, и если в детстве ты король, то и в жизни для тебя место будет, но будь, пожалуйста, добрым королем, не вызывай палача для расправы с детскими мечтаниями. Путь они тихо живут в укромном уголке твоего сердца, и когда – нибудь ты подаришь свой воздушный корабль такому же мальчику, каким ты был в детстве. Он возьмет в свои руки твой корабль, и все цветы радуги станут вам петь гимн, дающий королю силы. Это будет гимн ромашковому полю с крохотными сердечками в центре круга. Мы же с тобой знаем, что в каждом ромашковом солнышке расположено сердечко, и оно любит. Но когда ты подросток, твое сердечко имеет сжатые крылья для полета, и они разгибаются с трудом. Твое взросление – это разгибание твоих маленьких ромашковых крыльев в центре цветка.

Он ненавидел почти всех вокруг, точнее плевал на всех: а что эти людишки значат в его жизни? А ничего, так же, как солдатики из детской коробки на чердаке: валяются ненужные, забытые в драной коробке, ждут своего часа, когда кто – нибудь начнет приводить чердак его детства в достойное место для обживания. Улетят открытки и рисунки, выбросят стрелку, выбитую из компаса и сам этот компас, и судовую тетрадь его мечтаний. Там, в детских грезах, он мечтал быть капитаном и покорять моря и океаны. В действительности, чтобы покорять моря и океаны, надо не любоваться, а принять видение за действительность, оторвать от себя все эти сопливые мамины носовые платки с жирафами, пить ключевую воду и плюнуть в лужу, неприлично и бесповоротно совершить свой поступок. Но на поступок нужно решиться, а он просто рвал головы ромашкам и растаптывал на куске асфальта одуванчики. Мальчик не знал о сердечках в центре цветов.

– Что маешься, Василек? – сердобольная бабушка с понимающим взглядом подошла и потрогала подростку лоб.

– Наглости не хватило с девкой сладить, – потупив глаза поделился Василек.

– А зачем тебе девка? Подожди немного. Сама прибежит! – бабушка садится за шитье, и на сердце становится легче: придут заказчицы нарядов, и споют и спляшут, а ты только смотри, какие они ладные, костюмы сидят справно на точеных фигурах, бегают задорно глаза. Немного – и сам пойдешь в танце притопывать каблуками. Как по телевидению показывали, – только мелькают пестрые ленты на костюмах, кружатся молодые и задиристые пары, несут весну в мир.

– Целовался с Маринкой? – выпытывает и смотрит вдаль, будто в молодость ушедшую, зовет гуслями души свое молодое время.

– Нет, баб, не могу я. Для этого любить надо, а она еще дурочка, – Василек смутился и по – честному признался в детском своем чувстве страха перед новым чем – то, щемящем и убегающем, не зовущим пока за собой.

– Ну и ладно, не горюй! Подрастете и поцелуетесь, – смеется бабушка, а у самой губы и щеки раскраснелись будто целоваться хочет. Да некого ей, кроме самого Василька, поцеловать.

Василек любил мастерить машины и танки, только не любил учить уроки. Нужна ему эта история, да география! Учительница смотрит внимательно прямо в душу, так и заставляет всё бросить и читать ее учебники. А как читать, ну как, если неохота? Если корабли мечтаний уносят на другую планету?

Летом лучше от уроков отбиваться, а осенью придется уезжать всем в город: на даче холодно, пустынно в поселке. Тоска изгложет смотреть на коров и волов.

А вот Маринка музыкантом будет, и как жить музыканту с космонавтом? Глаза у Маринки уж больно красивые, так и хочется иногда поцеловать по очереди в каждый глаз, но совесть не позволяет. Придется учить историю и географию. У Маринки пятерки. Разве двоечнику подойти к такой королеве?

Нарвал цветов в поле и принес к маринкиному крыльцу: пусть порадуется девочка.

23 ноя. 22 г. – 4 марта 2023 г.

ОЛИГАРХ И ВАНДАЛ

Ушел в свою светлую норку под облаками в кипарисовом ларце главный делатель неосуществимых мечтаний: вон пестреет за его спиной мантия магистра, переливаются морским светом глубинных волн следы его высоких глаз.

Дети идут по дороге с ранцами после первого школьного урока и ведут свои размышления за невидимые веревочки.

– Я – олигарх, – говорит первоклашка Петраков своему товарищу по счастью быть учеником школы в развитом государстве. – А ты кто, феодал?

Неуемные путешествия по микрорайону предрасположены к разговорам, но вечно эти бабки мешают.

– Эй, орлы, куда это вы при амуниции и за пределы двора? – осведомляется баба Клава, бывший работник детской комнаты советской милиции, сорок лет назад несшая свое знамя чести над сознанием подрастающего поколения.

– Да мы здесь, не уйдем дальше городка, – отвечает Олигарх Петраков, за друга Васильева снова спрашивает, каков есть его статус во дворе и школе.

Васильев напряженно начинает думать, чтобы «не упасть в грязь лицом».

– Ну, скажи, ты будешь феодалом? – не унимается Петраков.

– Хитрый ты какой, сам олигарх, а я каким – то феодалом должен быть, – резко выпалил Васильев. – Я – вандал! – восклицает Васильев и пиннает замок из песка с прорытыми вчера Петраковым ходами внутри постройки. Замок валится набок, оседают его укрепленные поливкой стены, оседают окна, вываливается дверь, выломанная в позапрошлом году из конструктора брата и найденная в его коробке с лего. И лопается натянутая веревочка, за которую ребята вели свои размышления.

– Дверь? Ты вставил в стены дверь? Но это же были катакомбы, из которых не выбраться!

– Я – вандал, я отпорю любого олигарха! И не спорь со мной! – орет Васильев, летя верхом на березовой ветке, отломленной ураганом в прошлую пятницу.

– И не отпоришь! – вопит Петраков, выламывая из еще одной ветки сломанной ураганом большой меч для битвы.

– Ой, это что у тебя такое дрянное, олигарх доморощенный? – ржет во весь голос над Петраковым Васильев.

– И не дрянное, а самое действенное! На тебе! – хлещет по спине Вандала Олигарх. – Ну и хилые вандалы пошли! – орет во весь голос нахлыстанный и довольный Петраков.

– А я не просто вандал, я – вампир! – торжествует Васильев и вставляет в рот огромные «клыки» из пластика, найденные им в кармане джинсов.

– Фу, вынь эту не гигиеничную гадость изо рта! Тебя еще не тошнит от этих клыков? – орет на весь двор Петраков. – Температура не поднимается? А кашель не прет из груди, как море в шторм?

Петраков неуемный. У него родители врачи.

Из подъезда вышли две мирные старушки и синхронно присели на лавку возле детского городка. Васильев и Петраков, не долго думая, направились пугать бабушек.

– Дай один клык, – просит у Вандала Олигарх.

– Фиг тебе! Ты олигарх, у тебя должно быть всё, даже клыки, свои! – подзадоривает соперника Васильев. – Ну какой ты олигарх, если у тебя кругом крах: вон, замок твой и то попятился от моей ноги и рухнул!

– Ну я тебе покажу сейчас! – замахивается дубиной Петраков.

– Избиение подчиненных карается законом! – топает ногой Васильев и подсаживается с клыками во рту к бабусям.

– Тогда вот что! – восклицает Олигарх и прячет что – то в руке.

– Здравствуйте, дамы! – громко обращается к полуглухим бабусям Васильев и грозно приоткрывает рот, обнажая клыки.

– Ой, матушки! Сынок, ты кто? Витаминов что ль объелся, рот – то у тебя не закрывается, – восклицает Мария Евсеевна.

– Матерь Божья, да это мутант, Маша, – бежим! – напуганная баба Виолетта привстает с лавочки, но Мария Евсеевна ее останавливает. – Да это соседские ребята, Виолетта, я знаю их родителей.

– Да, мы с папой приходили к вам, баба Виолетта, интернет проводить, и заодно жироотсос вашей племяннице подключили, а то у нее стул отъезжает на колесиках, когда она садится за компьютер, – это опасно, может травмироваться, упав и ушибив копчик. А может получиться так, что не просто ушибет она свой копчик, а трещина или перелом произойдет в ее копчике. Это очень больно. Зря вы ей купили стул на колесиках, но без подручных валиков, поручней, за них она могла бы держать стул, когда садится, – разошелся в научных изысканиях Олигарх Петраков.

Он всегда так делал, когда его охватывал ужас от того, что слишком полная племянница бабушки Виолетты может проломить пол и попасть к ним в квартиру через потолок, упав прямо на стул папы перед компьютером. А если в это время папа будет сидеть на этом стуле, что может получиться?.. Скандал! Петраков однажды видел такой скандал по телику, но папе с мамой не признался, а то скажут, что он будет банщиком, когда вырастет, и его орудие труда будет веник и таз вместо стильного руля в крутой тачке, раз голых по телику смотрит.

А на Феодала, Вандала и Вампира Васильева напал театральный флер.

– Приветствуем вас! – опять заорал бабкам Васильев. – Я – вампир, поэтому у меня такие большие зубы, – протягивает бабушкам каждой по очереди галантно правую руку. – Это Олигарх Петраков, – знакомит бабушек с другом Вандал и Вампир.

– Ну, здравствуй, Вампир! – подыгрывает мальчикам Мария Евсеевна. – Куда путь держишь? – приготовившись к игре с ребятами и доставая из кармана конфеты, спрашивает бабуся.

– На склад гематогена, баб Маш! – улыбается Вампир Васильев. – Вот, друга Олигарха надо подкормить, а то отощал и замка родового лишился!

– Иди ты, сам ты лишился, я тебя сейчас клыков лишу! – не сдается Петраков, вынимая пластиковый пистолет.

– Ой, матушки! Это что ж у тебя, оружие? – восклицает баба Виолетта.

– Это мой трофей против Вандала и Вампира, – он же у нас Феодал, – доверительно вытягивает слова Петраков, наморщив нос.

– Ну, ребята, ну и молодцы! Развеселили нас! – расплылась в улыбке Мария Евсеевна. – А за это вот вам подкрепиться! – и дает ребятам конфеты «Ромашка».

– А вот и от меня вам гостинцы, – улыбается баба Виолетта, протягивая ребятам горсть конфет «Ласточка».

– Спасибо! Служим Российской Кондитерской фабрике «Красный Октябрь» и «Аленка»!

Перед сном, рассказывая маме о дневных похождениях, Олигарх Петраков спросил:

– А если вампиру дать гематоген, то он будет служить какой фабрике, уже не кондитерской?

– Он будет служить Родному Аптечеству, – с улыбкой сказала мама, как всегда ошибаясь.

Дело в том, что гематоген детям раздают бесплатно, согласно закону, утвержденному Олигархом Петраковым.

28 августа 2022 – 4 марта 2023 г.

Жизнь на воздушном шаре

Я раньше дружила с Каринкой, но поняла, какая она дура, кроме того, она еще и вредная. Всё это мне стало понятно по ее улыбке пустой, с глупой растяжкой ничего не значащих губ. Даже зубы ровные и тупые, похожи на пробки тупых гномов, устроивших попойку. «Сытый голодного не разумеет», – говорила моя прабабушка моей маме, и я поняла, что это – истина. Вообще, мне все давно надоели: дед, как жвачное животное. Спит и видит булку с маслом, бабка – жадина, конфетки не даст никогда, всё о моих зубах заботится, а зубы у меня лучше, чем у нее в ее детстве. Брат надоел: он живодер и хам. Старшая сестра – тупая, хочет стать красавицей, причесывается, а у самой скудоумие выпирает почище дури ее: причешется и выдранные волосы бросает противным серым волосатым комком. Я даже однажды напугалась и вскрикнула, думала, что это мышь, а это ветер принес на мою половину ком ее злых волос. У злого человека не только речь зла, но и всё, что у него есть, даже зубы. Сеструха вырывает волосы массажной щеткой, выпрошенной у мамы в дорогом гипермаркете, а потом плачет, что у нее голова болит. Баба Нюра всегда говорила, что волосы свои бросать нельзя, а то их птицы подберут и вплетут в свое гнездо, и тогда голова болеть будет. Вот гнусавая Лерка бросает свитки своих мышиных волос, а потом орет, голова болит у нее. Глупо было бы, если б не болела. Много болезней у людей от жадности: шоколадки для ребенка им жалко, и придумывают всякие отмазки типа сахарного диабета. Вот поэтому я от них улетаю на воздушном шаре, бросаю их, как мешки, берущиеся на шар для тяжести: гнусавую сестру Лерку, брата Кирилла, твердящего перед родителями навязанные нам постулаты о поведении, вызубренные назубок, а сам с Риткой из соседнего двора целовался в сирени, я видела. Бросаю деда – бегемота, диванное животное в полете на диване выглядело бы более чем странно. Бабку жадную бросаю: у нее от жадности аж челюсти свело вчера, когда она увидела, как я шоколадную конфету развернула и в рот себе положила. Ее бы больше устроило, если бы я ей эту конфету вежливо предложила, как дура какая – нибудь. А вот дудки! Вообще старым и страшным вреден шоколад, а то зубы выпадут все тридцать два, и так не полный рот из – за шепелявости. В их время конфеты были витаминными, видимо, от этого зубов слишком много во рту, и они мешаются, а из – за этого шепелявят. Мать с отцом тоже не возьму в полёт: орут много. Всё судятся и рядятся, кто прав, кто виноват. А я виновата? Почему спать не дают, и жить не дают мне спокойно своим ором? Всех мешками с шара долой! Пусть знают. Как с детьми себя вести надо: вежливо, деликатно, угощать вовремя сладостями, мороженое предлагать: вдруг я уже его хочу? А не так: «Уроки выучила? На обед что ела? Посуду помыла?» Судомойку нашли восьмилетнюю! Всех долой с шара! Всех выкину сейчас! Дед застрял со своим диваном не мерянным, никак не скину его со своего воздушного корабля современности. Валики застряли. Жует резину своих обещаний купить мне велосипед. Да когда он купит мне этот несчастный велик, у меня ноги уже будут не того размера, пусть уж лучше сразу моему младшему братику Васечке покупает его: Васька орет день и ночь от зубов. В мире во всем виноваты зубы: в старости зубы выпадают и крошатся, а в молодости болят, то есть, в младенчестве. Как у Васьки. Лучше бы кота завели, ну и глупые эти родители! Все им подсказывать надо! Утопили они меня своими уроками и назиданиями. Улечу в край умных детей, которым не надо делать уроки и выслушивать замечания. Жадины и злюки!

Когда мир вокруг приобретает негативные черты, родители ругаются или несоответствие желаний и возможностей довлеет над мыслями, я забираюсь на воздушный шар и улетаю от всех в край, милый сердцу. Впервые я ощутила резкую противоположность жизни с родителями и жизни в пионерском лагере, где глотки свободы были так громадны, и всем на тебя чуточку наплевать: можно бегать босиком по шишкам в лесу, не затыкать уши во время мытья головы, пробовать мороженое, не подогретое в железной кружке на газовой плите. Ну, правда, случались казусы, например: попала вода в уши, и я орала на весь лес всю ночь от стреляющей боли, мешая спать всему отряду, а наутро мне капнула неизвестно откуда взявшаяся медсестра борного спирта, и спасла меня. Медсестра спросила:

– Ты всегда так орешь, когда хочешь привлечь к себе внимание?

– Я никогда не ору, просто мне в бассейне попала вода в уши, и я очень скучаю по моей бабане, очень. Она ведь, может, плачет без меня, а я тут комаров давлю.

Тогда медсестра сказала, что родители готовят меня к жизни, поэтому стараются предугадать всё плохое заранее, чтобы со мной не произошло ничего страшного. И надо слушаться, чтобы потом не страдать.

Я кивала головой, но мечтала о бабане, чтобы мы с ней пошли на базар, бабаня купила бы мне арбуз, клубнику, «Мишек на севере», и чтобы обязательно показать язык как можно длиннее, если мимо будет проходить задира из соседнего двора, тоже со своей бабушкой.

Прошло года три, и мы с этим задирой катались на лыжах по снегам, топтали его и приминали, вздыбленный дворницкими лопатами снег. А когда пришла весна, я не заметила, и снова вышла гулять с лыжами. А Сережа не пришел, но мы встретились в школе. Тогда мы на природоведении вместе отметили «солнце» в предназначенной для этого графе. Но особенно дружить – то было некогда: у меня же была музыкальная школа, надо было «не ударить в грязь лицом» и выступить на экзаменационном концерте с пьесой, а это требовало усердия. Самое главное – чтобы пальцы слушались. Пока я воспитывала пальцы, играя на пианино, Сережа подружился с девочкой из параллельного класса, и поехал с ней и своими родителями на Кавказ в летние каникулы. Вот была досада, но горевать долго не пришлось: надо же было ходить в сад к деду и бабе Лизе, а там есть чудесное озеро с красивой высокой травой по левому краю. Трава казалась мне зеркальной: в ее длинных стеблях отражались небо и облака, бабочки, стрекозы и дети, купающиеся рядом и назидательно вперед смотрящие из – под козырька рук их бабушки.

Меня в детстве всегда мучили отношения между родителями, их вечные споры о том, что «для ребенка лучше». Сначала было страшно, что если я убегу из дома от их неразберих, то меня «схватят и украдут циркачи», как мне сказала бабушка Елизавета Орефьевна. Я представляла свою жизнь в шапито, шапку для собирания денег со зрителей, цирк и пляски с медведями и бубнами. Но на самом деле мне хотелось не этих плясок и собираний денег. Я мечтала стать мореплавателем. Для этого нужно было родиться мальчиком. Это портило всю картину мечтаний, я же девочка. Но моя бабаня однажды, узнав о моих мечтаниях, о морях, сказала в задумчивости: «Кому же тогда отойдет после моих похорон бархатная скатерть?»

И это прозвучало так трогательно, что я чуть не расплакалась, и сказала, что скатерть нужно завещать мне, и я обещала беречь эту скатерть, как флаг Отечества, и рассказывать и детям, и внукам, что моя бабушка – лучшая на свете. Но умирать тоже не надо, а то как же я без бабушки…

Когда я подросла, то меня еще больше стала волновать жизнь моих родителей, а также исключительно все вопросы их бытия. Особенно проблемы происхождения чудовищных звуков за стеной, которые мешали спокойной жизни: моим занятиям рисованием, кукольной спаленкой под столом, которую я склеивала из спичечных коробок, английским языком, чтением, а потом и музыкой, и просто даже простому человеческому ночному сну.

Однажды, выйдя из спальни из – за ночных воплей за соседской стенкой, я вошла в комнату родителей, смотрящих телевизор, и попросила их вежливо в шутку:

– Отрежьте мне, пожалуйста, мои уши. Они мешают мне спать.

– Да ты будешь Ван Гогом, Аленка! – пошутил папа, переглянувшись с мамой.

У моего папы был абсолютный музыкальный слух, – это сказал директор музыкальной школы Юрий Владимирович Малышевский. У меня – сначала относительный, потом он еще развился, но я и до того слышала через стенку всё, абсолютно всё.

Отношения моих родственников к ночным бдениям соседей над пришествием главы семьи в дом, как «яйцо всмятку», формировало и мое негативное отношение к пьянству, и вызывало жалость к вечно плачущей от родительских скандалов Оле Смирновой. Так хотелось дружить с ней, но ее отец в пьяном виде был свиреп, рычал по – медвежьи, и все во дворе от него убегали, а через стенку я начинала тихо подвывать маленькой, обиженной оплеухой от отца, Оле Смирновой, понимая, как нелегко маленьким получить спокойную жизнь для фантазий, рисования, развития и игры. Как же было вместить весь мир на воздушный шар и улететь с ним вместе? Вот была задача: надо же было взять с собой все реликвии, выбросить всех почемучек желтых в оранжевую точку, и оставить самое главное на свете. Почемучек из веселой ткани сшила мне баба Лиза, которая не давала конфеты, а другая моя бабушка была баба Аня, а почемучки, сшитые бабой Лизой, всегда цеплялись остренькими коготками – липучками за всю одежду, не давая спокойно выйти из дома во двор.

В детстве я не понимала всей трагедии жизни моего отца, когда ему надо было то же, что и мне: письменный стол, уединение и нормальное питание. И этого мне лично было достаточно, чтобы улететь на воздушном шаре. Вот только как быть с театром? Не уместится же весь реквизит, а мы так любим играть. Папе всегда требовалось больше положенного: дружеское общение с его интеллигентными друзьями, где он был центром внимания с его культурной программой. Это были беседы о литературе, театре, культуре, иностранных языках. Мой слух ловил всё интересное: имя Мейерхольда, Марины Цветаевой, – и это в 70—х годах прошедшего столетия, когда такого широкого доступа к книгам не было, и томик Цветаевой однажды попал к нам в дом из библиотеки ДК ГАЗ под строжайшим секретом и строго на неделю. Но добраться до стихов Марины Цветаевой папе можно было только через мое понимание, что читать книги для взрослых детям нельзя, а этого понимания – то как раз и не было. Так наперегонки с папой в 11 – 12 лет я прочла, выписывая в отдельную тайную тетрадь особенно понравившиеся мне стихи Марины Цветаевой, которую боготворила, как мифы Древней Греции, которые тогда в школьном обучении еще не присутствовали, и роман «Голова профессора Доуэля», письма Владимира Леви, романы Стефана Цвейга.

Позднее, когда мои воспоминания детства улеглись и начали вытесняться новыми ощущениями жизни, воздушный шар оказался лишним. Все мечты вписывались в круг визуально знакомый, мечта о мореплавании растворилась в рассказе моей мамы о страшных бурях и высоких волнах, Сиренах, которые своим пением топят корабли, и я уже была согласна поедать викторию и малину в саду вместо привычных макарон по – флотски.

Еще в детсадовском возрасте я с ребятней во дворе играла в войну: мальчишки воевали, бегали и стреляли, а девочки бинтовали раненых. Потом наступал мир, мы подписывали и дарили всем ветеранам открытки, собирали охапки цветов, преимущественно одуванчиков, и устраивали салют, высоко подбрасывая множество веселых желтых пушистиков.

Родной брат моего отца и его жена были студентами – медиками, и я подслушивала, когда они готовились к лекциям, усваивая строгую интонацию. Жизнь становилась все строже, и все меньше оставалось в ней сюрпризов. По дворам тогда разносили так называемые «письма счастья», и нам в почтовый ящик попало такое письмо. Соседские девочки шепотом сообщили мне, что кому придет такое письмо, его нужно переписать семь раз и разослать семи человекам, которые тоже распространят эти письма. Рвать письмо нельзя, а то Бог накажет. В письме рассказывалось о маленьком мальчике, который умел ходить по водам, и как заклинание, с возвышенной патетикой, читались слова веры, нечто вроде: «Верьте, Иисус Христос жив».

Внезапно папа попал на хирургический стол, – у него оказался перитонит. Мне было тогда девять лет. Я подумала, что папа порвал письмо, которое я ему сунула в карман пиджака вместе с конфеткой. Мы с мамой пришли навестить послеоперационного папу. В больнице был жуткий запах йода вперемешку с кипяченым бельем. Отец лежал на койке белый, как труп, одеяло доходило ему до подбородка. Глаза двумя углями светили потустороннему миру. Капельница с отвесным наклоном, подобно Эйфелевой башне, пыталась держаться стойко, но всё время капало на мои щёки с ресниц. «Папка, не умирай!», – капала весенняя капель, принося на окно палаты какую – то занудную пыль, так что и окно лишний раз в палате не откроешь. Сыпалась песчаная крупа, постоянно попадая в глаза и сердце через горло – это подавлялись приступы плача.

Мне было тогда девять лет. Я даже два дня жила совсем одна в квартире: утром вставала, пила чай с булкой и шла в школу, потом в музыкалку, делала уроки, пыталась играть на пианино, и играла жизнь среди хаоса судьбы. Мама сутками дежурила возле кровати отца, чтобы эта кровать не стала ему смертным одром. Потом приехала бабушка, – она была на экскурсии в Ленинграде, который давно уже теперь возвышенно именуют Санкт – Петербургом. С папой случилось несчастье именно в отсутствии бабани. Я даже не ждала никого, уже считала себя совсем взрослой, и внезапное появление бабушки на пороге дома оказалось для меня стрессом. Я осознанно одиноко жила, никому не говоря о своих проблемах. О том, что нельзя никому ничего говорить, меня предупредила моя одноклассница Анджелика Хазова, у которой умерла мама, и тогда в ее дом начали ходить разные глупые тетки, соцработницы, ничего не знающие и ничего и никого не понимающие в жизни, особенно детей. Эти глупые женщины задавали очень идиотские вопросы, на которые нужно было во что бы то ни стало отвечать, иначе они грозились сделать жизнь еще хуже. В школе узнали на четвертый день о моей одинокой жизни, и пыточный комитет заставил меня проходить их идиотские тесты, и мне снова захотелось на воздушный шар. Смысл вопросов сводился к тому, с кем я хочу жить, и из этого всего следовало, кому достанется наша квартира, если мама на работе всегда или у койки отца в больнице, бабушка находится в Ленинграде, ходит по Эрмитажу с тетей Раей, а я одна хозяйничаю. Тут без воздушного шара никак было не обойтись, и всех этих соцработниц я грузовыми мешками сбрасывала, для того чтобы улететь. Они улетучивались быстро и без особого писка, будто им сообщили, что сейчас дают на работе зарплату.

На вторую неделю поле операции папа уже чувствовал себя лучше, и маме разрешили взять меня с собой. Чтобы выжить моему отцу, мне пришлось врать. Папин врач подозвал меня к себе во время капели из глаз, и заворожённо сделал мне комплимент, сорвав цветок из горшка на подоконнике и галантно протянув его мне. Я застенчиво поправила на талии пионерскую юбочку в складку, и челку, заправила аккуратнее кофточку. До этого случая цветы мне дарил только Вадик Овчинников после моего выступления в музыкальной школе на концерте. Мои брови поползли вверх, а врач папы сообщил мне, что мой папа останется жить, но для этого надо мне сказать отцу неправду, которая вызовет в сердце папы бурю эмоций. Эту «бурю» мы сочиняли вместе: про мальчишек из класса, которые знают, как это делается, и хотят всех девочек и меня сделать женщинами. Эта новость взвела над одеялом негодующие брови, и даже ноздри моего отца раздулись, как у бегемотика с картинок из книги Маршака о прививках. Я и не знала до этого, что жизнь можно выдернуть у смерти враками. А кто знал?..

Папа вернулся из больницы, и снова потянулись мои музыкальные учения и радость поэтического творчества после сделанных уроков. До возвращения отца из больницы внутри меня будто находилась холодная паутина, на конце которой висело и билось моё сердце. Мама сказала, что надо терпеть, это называется «мужество». Мне тогда еще только предстояло узнать, что является настоящим мужеством, и что самый хороший муж тот, кто помогает жене мыть посуду и наводить порядок в доме, пылесосить, ходить в магазин за продуктами, не курит и не пьет вино, галантен с дамами, но остается верен жене. В праздники покупает ей цветы и билеты в кино или театр.

Игра на пианино стала для меня кодом жизни, моими корнями, которые держали меня на земле. Жизнь оживала вместе с Моцартом, Бахом, Паганини, спектаклями ТЮЗа, куда мы ходили с бабушкой. Одноклассники смешили меня своим ползающим интеллектом. Карачки их мыслей брели не далее постельных сцен их родителей, яро обсуждаемых в группе, а впоследствии и их самих новых открытий из области взрослой жизни. Да кого теперь удивишь этим! В советское время секреты держались на замках, и оттого их строгим хранителям отдавали во владения родовые замки в высотах гор под облаками. Туда – то и стремились все воздушные шары нашего детства.

Когда сгладились в памяти отца его страдания, снова появилась в поведении нотка отчуждения и право власти брать верх над слабым и маленьким птенцом самолюбия моего. Уничтожая, никогда невозможно вернуть любовь и доверие, оттого в моих глазах отец читал не радость при встрече, а вынужденное присутствие печали. Но я любила родителей обоих вместе. Для меня было немыслимым вдруг остаться с кем – то одним из них.

Стихи витали вокруг меня своим магическим спектром. Поэзия была и остаётся моим кислородом. Дополнительным источником вдохновения для меня стала живопись, и стала она ещё в начальной школе для меня спасением, когда в конце учебников давались репродукции художников, а нам на дом задавали рассказ по картине, что художник изобразил в лицах своих героев. Копаться в психологии человеческих лиц стало моим хобби. Особенно мне запомнилась картина «Опять двойка», хотя самих этих «двоек» я не получала, но получал сполна Саша Шахов. А когда я выросла, то однажды в новостях передавали, что попался злостный садист и маньяк Александр Шахов, и показали в зале суда зачуханного Шахова со злорадной гримасой на лице и в наручниках. Он в школе всегда беспощадно больно дергал за косы девочек, и мне тоже досталось, и вот тогда папа сказал, что Шахов вырастет бандитом, у него для этого есть все предпосылки.

Под убожескую грохочущую музыку за соседской стенкой сочинять линии горных вершин требовало самосознание, а пружинные интересы соседских детей раннего возраста лет через десять вырастали в суды по алиментным делам. Какая уж тут Альма Матер!.. Так я и существовала между мифами Древней Греции, «Дальними странами», Моцартом, Бахом и Бетховеном.

Дедушка Матвей привёз мне из Москвы «Нотную тетрадь Анны Магдалены Бах». Играть по ней было сложно, но я преодолевала лень.