Текст книги "Иероглиф"

«Новый порядок наступил внезапно. Был понедельник, и люди шли на работу, как всегда. А все уже было другое…»

Что же произошло с нами и почему так резко и вдруг? Про то, что папа проиграл, я узнала из теленовостей, находясь еще в Париже. А про то, «как» он проиграл и «почему» – я не узнала. Когда меня отправили в изгнание, я еще была подростком. Мозгом я мало что понимала. Можно сказать, почти ничего. Но я умела чувствовать. Папу любили в Городе. Папины портреты полотенцами качались на электрических проводах. Папа в галстуке-бабочке и клетчатом пиджаке улыбался как народный артист. Папа-то и создал образ нового человека. Открытый, образованный. Стильный пиджак, галстук, обворожительная бесхитростная улыбка. В советские времена таким был Гагарин, а потом – мой папа.

Без него и без мамы не обходилась ни одна театральная премьера, ни одна выставка, ни одно празднование. Они были самой светской парой нашего города. Тогда про папу писали: «Сливка – Колумб нашей демократии».

Я пила сок папиной популярности. Я качалась на маминых каблуках, в мини-юбке и улыбалась красными губами прекрасному миру. Счастье лилось из каждой подворотни.

Вскоре мама прилетела в Париж не одна, а с папой. Папа был бледен и все время хватался за сердце. «Нас кинули, – определила мама. – У папы нет перспектив на реставрацию. Им всем наплевать на демократию, они все хотят разворовывать собственность. А теперь, когда отец ее не сторожит, всякий подонок может присосаться к собственности и приобрести ее за бесценок».

Тот банк, который финансировал мое проживание в частной школе во Франции, сразу отказал папе в деньгах, как только папа потерял власть. И главное, что я поняла: случившееся с папой – фатально. Он безвозвратно утратил все. Это я прочитала на мамином лице. И то, что мать не дала мне в нашем городе ни одной наводки, к кому можно обратиться за советом и помощью, ни одного адреса не оставила из прежних, ни тем более новых знакомых – это тоже было показательно. Теперь мы были отверженные. Мать даже не сказала, где брать деньги, когда они закончатся.

– Есть только одна «красная кнопка», – сказала мне мать. – Ею можно воспользоваться один раз, когда будет совсем плохо. Вот этот номер, – и мать маленькой дрожащей рукой дала мне бумажку с именем и телефоном. – Запомни: обращаться один раз, – повторила моя гордая мама. – Проси все, что будет надо. Допустим, тебя не будут принимать в институт – тогда звони ему. И тебя примут. А по мелочи не звони.

– Почему?

– Потому что неудобно. По мелочи можешь обращаться к Сципиону.

В общем, мы – отверженные. Это моя реальность. Поэтому я колебалась, прежде чем сделать звонок другу. Папиному, разумеется. Интеллигентный старенький дядечка. Если он жив, то и живет себе последние пятьдесят лет под городом, там, где летняя царская резиденция. Преподает в колледже театральное мастерство. Зовут его просто, по-императорски – Юлианием. Юлианом Семеновичем. Ну, а если и Юлианий не захочет со мной разговаривать?

Колебания заняли у меня полдня.

К обеду я сдалась и позвонила.

Юлианий ахнул: «Юленька! Приезжай к нам! Расскажешь, как все там у вас».

Да что там «у нас», я хотела, чтобы он рассказал мне, как тут все у них.

На машине, которую мне с барского плеча кинул Сципион, я довольно ловко, минуя пробки, добралась до самого красивого пригорода в округе. Огромные нереальные лопухи и заросли неизвестных дерев, в которые переродились прежние чистопородные пинии, кипарисы, и пальмы, привезенные из далеких стран, сопровождали меня всю дорогу, чуть я пересекла границу дворцового пригорода.

Пальмы одичали и превратились в кактусы, на них выросли красные сочные плоды, по виду очень ядовитые. А кипарисов развелось слишком много, будто на кладбище.

Юлианий Семенович встречал меня возле своего дома, прогуливая маленькую облезлую собачку. Собачонка ласково меня лизнула в руку.

– Юленька, как я рад, как рад!

Он обнял меня.

– Вот, не поверишь, только что перед твоим звонком вспоминал твоего отца. Подумал, как давно все это было, наше славное прошлое. И, представляешь, выбросил на помойку весь свой архив перестроечных газет. С 1989 года. С того времени, как мы с твоим папой ходили сначала в оппозицию, а потом и во власть. И «Новое слово» выбросил. И «Вечное слово». И «Честное слово». Все выбросил. Жена загрызла. Зачем, говорит, ты хранишь дома эту пыль веков?

– Лучше бы вы мне отдали эти подшивки, – мрачно сказала я.

– Так еще не поздно. Мусоровоз приедет только завтра утром. Сейчас я пойду и извлеку их из мусорки.

Юлианий Семенович засеменил к мусорным бачкам вместе с собачонкой, нырнул в них и без труда достал одну за другой три подшивки. Захватив их под мышку, он подошел к моей машине и попросил открыть багажник. Я открыла. И Юлианий Семенович аккуратно уложил туда все три ценнейшие для меня подшивки.

Затем мы пошли к нему домой. В подъезде не горела лампочка.

– Раньше я был старостой подъезда и ввинчивал лампочку. Я покупал ее за свои деньги. Потом меня свергли. Сказали, что нужно выдвигать новых людей. И я отдал власть над лампочкой восставшему народу и лично каждый месяц сдаю деньги на покупку лампочки. И что же? В результате – темнота.

Жена Юлиания Семеновича, Витолина Исидоровна, несмотря на мои дурные предчувствия, встретила меня сердечно:

– Бедная девочка! Как тебе будет тяжело. Почаще приезжай к нам.

Витолина Исидоровна, квадратная со спины и уже мутирующая в сторону мужчины, энергично орудовала у плиты. Она мигом поставила чайник. Говорила она громко, будто на митинге:

– Юлианий! Спроси Юлию, может быть, она хочет супу? У нас остался гороховый. Не обращай внимания, Юлия, что я ору, – это я глохну.

Юлианий Семенович сел, достал из стенного шкафа заветный графинчик синего стекла и разлил по крохотным рюмочкам настойку собственного производства. С перчиком.

– Я за рулем, – напомнила я.

– К вечеру выдохнется.

– Ты можешь остаться у нас ночевать, – сказала Витолина. – Куда тебе торопиться?

– У меня каждый день уроки с репетиторами. Мне в университет надо поступать.

– Лучше сразу в столицу ехать за этим. Для тебя здешний университет будет непростым делом, – сказал Юлианий. – Все бывшие друзья и соратники твоего отца сделают так, чтобы ты не поступила.

– В столице меня никто не ждет. И негде жить.

– А нет ли никакого «бога из машины», чтобы помог тебе? – уставился на меня Юлианий.

– Я не знаю… – промямлила я. – Мама дала телефон какого-то… Сказала: это «красная кнопка», звонить можно только один раз.

– А… догадываюсь, – только и произнес Юлианий.

– Юлианий Семенович! Расскажите мне, как папа пришел к власти? Не удивляйтесь. Я же была маленькая. Но мне запало в душу, как мама сказала: «Джулия! Мы уже не народ. Мы – элита! А ты ведешь себя как народ!»

Виталина Исидоровна, стоя у плиты спиной ко мне, громко засмеялась. А Юлианий Семенович сказал:

– Мать права.

Рассказ Юлиания Семеновича оказался для меня ценным. Вот он.

Время обычно стирает детали. Вместо настоящих деталей люди придумывают актуальные. Но в памяти народной еще некоторое время витает дух событий. И символы времени. Потом и это забывается.

Откровенно говоря, я не ведаю, отчего вся прежняя власть рухнула именно тогда, когда кровожадная большевистская клика подобрела, оставила свои людоедские замашки и стала строить социализм с человеческим лицом. Пока народ зажимали со всех сторон, то и дело бросали под танки, он страдал, но был мотивирован на выживание. Как настала перестройка и гласность и стало можно делать деньги – все рухнуло.

Зато появился твой отец. Он открыл эпоху Большого слова.

Красивые слова лились отовсюду. Все люди верили друг другу на слово. Все давали друг другу обещания дружить и любить вечно и преданно. Любить родину до последнего вздоха. И защищать ее от врагов. И все это было очень серьезно. Казалось, сказанное слово волшебно превращается в дело. Как в Писании. Все упивались мечтами. Никто не думал о деньгах. В Городе на каждом углу звучали оркестры. То вальсы, то марши. Военные духовые оркестры дули в золотые трубы, музыканты в парадной форме, аксельбантах, играли так, что сердце сжимала сладостная истома. Сбылись мечты декабристов. Голова кружилась от весеннего воздуха.

Мы каждый день избирали нового руководителя города.

Это была демократия.

Но народу это быстро надоело. И он захотел единоначалия. Чтобы было кого ругать.

Помню точно, как возникла идея пригласить «на царство» твоего отца. Он лучше других говорил. Кажется, после очередной отчаянной попытки выбрать председателя Дворсовета кто-то из депутатов сказал в микрофон: «Ну, теперь хоть к варягу какому-нибудь надо на поклон идти». Немедленно эта замечательная идея овладела массами. В пресс-центр Дворсовета стали поступать телеграммы от населения. «Депутатскому корпусу. Будьте разумны, выдержанны. Мы требуем Сливку! Он послан Господом Богом».

Надо сказать, что в нашем городе довольно много людей, одержимых манией восстановления монархии. А какая монархия без Бога? И поэтому они при каждом удобном случае всуе поминают Господа. Я даже не уверен, был ли твой отец крещен и посещал ли он храм.

– Юлия, ты крещеная?

– Я? Я – да.

– Вот и славно. Меньше будет проблем.

На самом деле я понятия не имела, крещеная ли я. Об этом никогда не заходил разговор.

Для осуществления задуманного надо было как минимум, чтобы твой отец стал депутатом Дворсовета. Но это для нас было пустяшным делом. Мы давно уже поставили на поток снабжение демократами союзного парламента, а уж свой-то одемократить! Нашли свободный округ, оперативно организовали повторные выборы – и в конце мая твой отец уже сидел в кресле председателя Дворсовета.

Общество «Память» (которое везде пишет «Жыду – жыд!») пыталось организовать сопротивление и даже выпустило большим тиражом листовку следующего содержания: «Товарищи! Кандидатом в депутаты Дворсовета по округу Э 52 изъявил желание быть вновь избранным Сливка. Если он будет избран, то станет мэром нашего города – так хотят восемьдесят пять процентов депутатов-евреев Дворсовета. Соотечественники! Не позволяйте себя больше обманывать! Подумайте, нужен ли Городу Дворцов такой мэр, еврей из Коканда (Узб. ССР). Ему, как и всем евреям, чужда Россия, чужды чаяния нашего народа. Голосуя за Сливку, вы отдаете власть и в России, и в городе евреям. Призываем не ходить голосовать. Помните, Отечество в опасности!»

Ну, вот и все. Так твой папа стал нашим начальником.

– Хорошо. Я поняла. А когда наша семья перестала быть народом?

Юлианий Семенович удивился:

– А она перестала?

– Ну да! Мать же сказала.

– Юлия, это каждая семья решает сама. Ведь чем народ отличается от аристократии? Тем, что у народа ничего нет, ничего не было и ничего никогда не будет. И дети народа каждый раз начинают весь жизненный цикл сначала, не наследуя ни капитала, ни привилегий, ни возможностей, которые дают связи.

Дети аристократов находятся в более выгодной позиции: по рождению им принадлежат привилегии, связи, а власть позволяет сохранить капитал в такой бурной стране, как наша. В других странах аристократия живет по принципу «лично годен» и должна доказывать правителю, что достойна своего положения. А в России все стремится к тому, чтобы закрепить за собой награбленное и расслабиться.

Витолина обернулась от плиты с большим кухонным ножом в руке и громко сказала:

– Совесть! Совесть диктует человеку, куда ему двигаться.

– Витолина, дай закончить про историю, а потом ты выступишь со своей Нагорной проповедью, – одернул жену Юлианий Семенович. – Совесть, конечно, играет какую-то роль. Но главную роль играет все-таки национальная историческая традиция. И прагматизм. В мире наступила эпоха прагматизма. Как везде, так и у нас будет. Кончается равенство и братство – начинается период накапливания жира и присвоения его отдельными кланами. При твоем папе наш Город, несмотря на счастливую эйфорию, оставался очень бедным. Конечно, твой отец хотел превратить тюрьмы на берегах в рестораны и художественные галереи. Ему был близок дух искусства и свободы. Он искал финансирование. На Западе. Но ему мешали. Едва в город приезжал какой-нибудь западный финансовый монстр, с чемоданом денег, в городе сразу начинали кричать, что «Сливка все продал жыдам». В Дворце-городе у него была сильная криминальная оппозиция. Они сами хотели здесь командовать. После твоего отца сразу началась эпоха Больших Денег.

Юлианий Семенович торжественно закончил.

Витолина театрально ударила сковородой плиту. Плита отозвалась неприятным скрежетом. Все-таки это семейство было насквозь пронизано страстью к спецэффектам.

– Да, помню, папа все время повторял как помешанный: «Внебюджетное финансирование – это когда бандиты приносят мэру деньги прямо в кабинет, а им за это отдаются самые лакомые куски для бизнеса», – поддержала я беседу. – А помните, Юлианий Семенович, говорили, что папа разворовал весь город? И якобы нашей семье принадлежат многие предприятия, мне даже называли их. И будто у нас имеется замок под Парижем, а в Париже – дом… Куда все это делось? Странно, что в Париже я жила в общаге при школе. Если у нашей семьи есть свой замок под Парижем, зачем было его скрывать от меня? – Когда я это произносила, то старалась, чтобы голос звучал ровно, без любопытства, с отстраненной горечью. На самом деле меня мучило любопытство: если все это было, то куда делось?

– Юлия! В тех подшивках, которые мы с тобой так удачно спасли из помойки, ты найдешь многое из того, что тебя интересует. Все легенды о вашей семье. К сожалению, я знаю не более тебя. Знаю одно: один удачный проект у твоего отца был. Он доведен до конца. И станет главным проектом нового века. Остальные были провальные.

– Что вы имеет в виду?

– Как это что? Проект ЧТ! Ты чего добиваешься, девочка?

– Хочу сориентироваться на местности. Куда мне идти? Что представляет собой наш город?

– А… а я уж думал, ты ищешь награбленное… чтобы воспользоваться. Это было бы так в духе нашего времени…

Юлианий вздохнул и внимательно посмотрел на меня. Мне стало неуютно под его взглядом.

– Ну что ж, Город… Загнивает.

– А люди? Все эти демократы, что любили папу? Куда они делись?

– Это же старая профессура. Буржуа. Они опять в порядке. Ничего не хотят, кроме сохранения статус-кво. Чтобы каждый день было одно и то же: севрюга и осетрина, осетрина и севрюга. Постоянство привычек. Отказ от саморефлексии. Особое внимание к своей физиологии, к сортиру, к комфорту. Чем старше, тем больше надо усилий, чтоб не стать овощем. Здесь среди нас, бывших соратников твоего отца, все уже перешли в стадию «овощ». Мне, чтобы почувствовать себя пьяным, уже не надо выпивать бутылку водки – достаточно вспомнить, как я бывал пьян. Теперь, Юлечка, мы развиваемся в обратном направлении – подвергаем все сомнению. Буржуа говорят: «И что это было?» «И это таки была демократия? Вы шутите?» Такое дерьмо? И пинают ногами портрет твоего отца.

– А почему?

– Потому что он дал им свободу, когда они были уже на излете молодости, всем уже было под пятьдесят. Зачем им была свобода? Им ее навязали. Но к ней не дали денег. И они почувствовали себя обворованными.

– А где же папа мог взять деньги, чтобы им дать? У него самого ничего нет.

– Вождь, если он назвался вождем, должен вывести свое профессорское племя на жирную поляну, где пасется тучный скот. Он должен знать, где зарыт чужой клад, найти его, выкопать и отдать своему племени. Он должен отдать своему племени на поток и разграбление не только свой Город, но и чужие города. Чтобы племя было сыто и икало от сытости. Тогда оно будет превозносить вождя до небес. Тогда оно с ним пойдет дальше. А твой отец ничего этого не сделал. А если вождь не сделал это – племя изгоняет вождя.

* * *

Как только мое тело уехало, тепло распрощавшись с хозяевами, моя душа поспешно вернулась в только что покинутую мною квартирку, и я увидела, как Витолина вытерла руки кухонным полотенцем и, воткнув в мужа свои беспощадные глаза, спросила:

– Юлиан, ты истратил столько слов… но не сказал ей, что Сливка был человеком демонстративным, манифестирующим образ демократа. Он не был создан для реальной рутинной работы – слишком любовался собой, слишком хорошо говорил, слишком работал на публику. Он не годился для возрождения Города. Короче, почему ты ей не сказал, что папаша был просто мудозвон?

– Э, Витолина, послушай, для чего огорчать девочку? Ей и так хреново.

Моя душа усмехнулась. Юлианий был добрый.

«Если сменить имя, то шансов остаться собой будет очень мало. Суть уходит. Остается лишь видимость».

Жизнь на нелегальном положении нравится первые пять дней. Потом к ней привыкаешь. Так живут сотни тысяч и даже миллионы простых людей. Мы никому не нужны. И нам никто не нужен. В течение целого дня, и даже недели, и даже месяца, никто нам не звонит. Свободно можно умереть, запершись в квартире. И только когда нехороший запах пойдет через дверь на лестничную клетку, соседи позвонят в милицию, милиция позвонит в МЧС, МЧС позвонит милицейскому следователю, и все они вместе, большой дружной компанией, с дрелью, взрывчаткой и дворником, приедут на дом к несчастному и откроют дверь. Потом, может быть, появится маленькая строчка в районной газете. И все. В Городе, где долгое время правил мой папа, откуда его выгнали с позором и угрозами, куда ему нельзя было возвращаться, меня, его дочь, никто не ищет, не останавливает. Никто не ломится ко мне в арестованную квартиру. Проще говоря, меня никто не хочет знать. И я уже приспособилась к новой анонимной жизни. Я существую в режиме автономного плавания, как подводная лодка, с запасом пресной воды и сухофруктов.

…Сципион нашел меня только через две недели. Видимо, не очень искал. Но потом все же вспомнил и просто явился и позвонил в дверь.

Я открыла. Охранник стоял на пороге, гневно сдвинув брови.

– Всем открываешь, без разбора? – спросил он с кривой усмешкой.

– Я тебя видела в глазок.

– Мне твои родители поручили за тобой присматривать, – терпеливо начал объяснять Сципион. – Прошу от меня не скрываться и держаться в поле зрения по причине твоего европейского несовершеннолетия и общей слабости. Если с тобой опять что-то случится, родители этого не переживут. Им будет очень больно. Я понятно объясняю?

– Как ты меня нашел?

– Очень было трудно догадаться, – саркастически произнес Сципион. – Задачка для третьеклассника.

Сципион покопался в нагрудном кармане и протянул мне российский внутренний паспорт. Я открыла: это оказался мой паспорт, но на мамину фамилию. Фотография была моя.

– Почему фамилия не моя?

– Китайцы говорят: когда кризис, надо менять имена… – загадочно сказал Сципион. – Поедем, я записал тебя в школу. Если будешь бездельничать – осенью пойдешь в девятый класс, с детьми. Если подготовишься – сдашь экзамены, поступишь сразу в десятый. Какие у тебя планы? В девятый или в десятый?

– В десятый, – пробурчала я.

Мне кажется, что «нянь» на мне отрывается. На самом деле ему не до меня. После бегства папы он остался без работы и трудолюбиво строит свой бизнес. Пока я корячусь за рулем, осваивая навыки экстремальной езды на джипе, его мобильный все время звонит, и он с кем-то ведет усиленные переговоры с недомолвками и плохо завуалированным матерком.

Через три месяца такой страшной жизни, с репетиторами, букварями, тренажером для ноги и редкими выездами в «дом отдыхов» со Сципионом и еще двумя мордоворотами, я полностью освоила программу девятого класса, и в школу меня взяли в десятый класс экстерната.

Я почти счастлива! Остаются считанные дни, и я опять войду в коллектив ровесников, буду смеяться, рассказывать анекдоты, хихикать над преподавателями.

* * *

…Первого сентября Сципион повез меня в школу. Я страшно волновалась.

– Познакомишься с рабочим классом, – проронил он. – Кто у нас учится в рабочке? Отстойники. Выброшенные за борт люди. Мотальщицы-давальщицы.

Я молча стискивала зубы.

Ничего страшного я не увидела. Дети как дети. Все готовились куда-то поступать. Только одна девушка пришла в экстернат получать не аттестат половой зрелости, а непосредственно школьное образование, это была крайне знойная особа неопознанного возраста от семнадцати до сорока пяти, и звали ее Илона. Так, во всяком случае, она представлялась. Она сразу оценила мои парижские тряпки и уселась со мной за одну парту.

Илона заваливала меня глянцевыми журналами и все время звала вечерами в клубы на корпоративные мероприятия. Но я была хромая, и шрам на голове все еще был виден. Он просвечивал сквозь светлые волосы. Илона посоветовала мне купить парик. Потом притащила мне свой, взлохмаченный, рыжий, с мелированием, и водрузила мне на голову: «Ну, чистая подстава! – сказала она. – Тебе очень к лицу. Скоро пойдем в свет».

Утром Илона упорно осваивала азы русской грамоты в нашей школе, а вечерами трудилась в ночных клубах. Участвовала в показах мод, если брали. В классе она всем говорила, что на самом деле долго жила в Арабских Эмиратах, в гареме шаха, и потому у нее так плохо с русским языком. «Я вообще не русская. Я из Прибалтики». Однако наряду с легким прибалтийским акцентом у Илоны проскальзывали и фрикативные «Хы» вместо «Гы», и это наводило на мысль, что ее папка или мамка были с Украины. Впрочем, никому в голову не приходило потребовать паспорт у этого несчастного существа, которому пришлось так много пережить на своем недолгом веку.

Илоне пришлось бежать от шаха, прихватив несколько килограммов украшений. Сбежала от шаха она через пустыню, на автомобиле. Потому что, если бы она летела самолетом, ее бы задержали в аэропорту и арестовали бы, а то и просто вернули бы шаху, и тот сгноил бы ее в подземелье.

– Как же ты попала в гарем? – ахнула я, услышав всю эту кинематографическую историю.

– Меня продал любовник, – простенько объясняла она.

Илона экстренно попыталась стать моей подругой. Она с интересом оглядывала мою машину – двухдверную «бэху», которую мне откинул с барского плеча Сципион. И вообще Илона страшно интересовалась Сципионом.

При виде Сципиона, который часто заезжал за мной, у всех моих одноклассников отпадало желание задавать мне вопросы о жизни. Только Илона, как девушка раскованная, спросила как-то раз: «Это твой отец? А чем он занимается?» «Он бандит», – спокойно объяснила я. Илона одобрительно кивнула головой.

Я себя постоянно чувствовала бедной. Если у меня не было денег заправить «бэху» бензином, я в школу не ходила. Бедность – это когда нет денег залить бензин в машину BMW. У меня такое случается. Деньгами меня снабжает Сципион. А где он их берет – я не знаю. Возможно, ему пересылает мой папа. Иногда я трачу деньги слишком быстро и тогда сижу дома, доедая остатки еды в холодильнике. Удивительно: никто не приходил из милиции, не интересовался, почему я вскрыла арестованную квартиру, никто меня не тревожил. Про меня забыли. Однажды в почтовом ящике я нашла свежие книжки на оплату жилья и коммунальных услуг. Значит, кто-то признал мое проживание на нашей жилой площади законным и позаботился обо мне. А кто это сделал – я боялась спросить.

Несмотря на то что, кроме меня, в школу никто не ездит на такой неплохой машине, мне кажется, что никто мне и не завидует. И все оттого, что я жалка. Думаю, меня считают чокнутой или хотя бы странной.

Дела у Сципиона, по-видимому, продвинулись. Он снял большой офис в центре города и зарегистрировал контору под названием Агентство русских исследований. Не врубаюсь, чем они там занимались. Сципион, похохатывая, говорил, что «журналистикой». Я просилась к ним на работу. Но меня не берут. «Ты же видишь: тут баб нет! Тут военная дисциплина».