Текст книги "Иероглиф"

«В Раю все были равны. Но потом случилось грехопадение. И все рухнуло. Я должна была пойти в высший свет, а он – в дворницкую».

Боже, как я отдалась любовной лихорадке! Посмотрел – не посмотрел. Нет, посмотрел не так. Записку. Срочно. Нет, порвать. Лучше сказать лично. Ой, посмотрел на Машку. Нет, на доску посмотрел.

И одновременно я отдалась страху с ужасом. Это был такой вспученный океан внутри меня. Я часто думала о беременности, о позоре, об изгнании из Рая. И этот ужас придавал нашим отношениям остроту. Страх, запрет и прорыв в неизведанные телесные глубины. Естественно, я перестала учиться. И родители, к счастью, ничего этого не замечали. Иначе придавили бы значительно раньше.

А сегодня все рухнуло. В разгар нашего с Романом мероприятия на пороге спальни появилась моя мать. Я момент маминого появления не засекла. Я лишь услышала визг.

На лице моей матери был написан неподдельный ужас. Лицо ее перекосилось, побагровело, и она завизжала не человеческим, а каким-то поросячьим визгом:

– Тва-арь!

Роман застыл, боясь повернуться. А я поняла, что ситуация свершилась, и сделать ничего нельзя. А впереди предстояло объяснение с отцом.

Я сказала:

– Мама, выйди, я оденусь.

– Я хочу тебя убить, – сказала мама и вышла.

Роман позорно бежал, натянув на голову майку. Я держала мать за руки. А мать кричала:

– Дай мне разглядеть этого Ромео! Я убью его!

…Три дня меня мать не пускала в школу, запирая на ключ мою комнату. И отпирала она меня только вечером, когда приходила с работы. Три дня я ничего не ела. Дуняше, видимо, запретили меня кормить. Я решила, что мать уморит меня голодом.

Я не знаю, что мама сказала отцу, но когда он вернулся из командировки, между нами состоялся разговор. Скосив глаза в сторону от смущения, тщательно подбирая слова, отец огласил вердикт:

– Доча! Сейчас время такое… надо получать образование настоящее, за границей. Тут спонсоры нашлись и предложили отправить тебя в Париж учиться. Хочешь в Париж? Эйфелева башня, французский язык не как в вашей школе, а по-настоящему. А потом в Сорбонну поступишь, на юриста. В общем, мы с мамой решили так – ты поедешь!

При этом отец так выразительно посмотрел на меня, что сердце у меня упало.

Судьба и родительская воля все решали за меня. Самой мне оставалось сделать только одно: заставить Романа страдать и не забывать меня. Но как?

Мать отключила в моей комнате телефон и не давала мне даже поговорить с Машкой, узнать, как дела в классе. В школу я больше не ходила – отец забрал оттуда документы, оставив весь педагогический состав в недоумении, ведь это была лучшая школа города.

Когда я совершенно была уже подавлена голодом и одиночеством, мать пришла ко мне в комнату и, усевшись на мою кровать, обняла меня за плечи.

– Джулия, – сказала она. – Я все понимаю про сексуальную революцию и раннее созревание. Но ведь у тебя дело не в этом. Ты связалась с неподходящим мальчиком. Я все про него и его семью выяснила. Это плохая семья. Они плохо относятся к твоему папе. Ты бы еще дворника себе подыскала на улице и отдалась бы ему.

– Что вы с ним сделали? – заорала я. – Я убью себя, если вы с ним что-то сделали!

– С ним ничего не сделали. Мы не хотим скандала. Газетных статей про развратную дочь большого человека. Глубокомысленных сентенций про бесхозность поколения. Пусть они тренируются на своих детях. Если хочешь знать, я вообще ничего не сказала твоему отцу. Можешь целовать мне руки. Но ты уедешь отсюда и получишь правильное образование. Ты должна чувствовать себя элитой и общаться с подходящим кругом людей. Ты обязана хранить высокий моральный авторитет нашей семьи. Понимаешь? Несчастье, которое случилось с тобой, не должно отразиться на твоей грядущей судьбе. Вдали все забудется.

Я начала торговаться с матерью.

– Дай мне попрощаться с ним и взять у него клятву верности.

– Нет. Ты уедешь безо всякого прощания.

– Мама, я хочу выйти за него замуж. Я его люблю.

– Джулия. Тебе тринадцать, тьфу, пятнадцать лет… Опомнись. Какой замуж? Это смешно.

– Не смешно. Мы подождем несколько лет и поженимся.

– Вы пойдете разными дорогами. Ты – в высший свет, он – в дворницкую. Это запрограммировано в ваших генах. Он – из быдла, то есть из народа, разве ты не видишь? Кто у него отец? Солдафон! Кто мать? Медсестра. Клизьмы ставит за деньги. Задницы вытирает. Вообще-то, Джулия, мы тебя хотим выдать замуж за потомка русского императорского дома. Сообрази разницу. Ощущаешь или надо объяснять?

– Это какого потомка? Того самого Гоги, что ли?

– А что тебе не нравится в том самом Гоги? Красивый, воспитанный и скромный мальчик, который хранит семейную честь.

– Мам, ты сама говорила, а я подслушала, что у этой семьи нет средств. Они живут в Испании как люди среднего класса. А Ромка, может, генералом станет. Он знаешь какой способный? Он самый способный в нашем классе. Он учится на круглые пятерки и идет на золотую медаль.

– Генералом он не станет. У генерала есть свой сын… Что касается средств… иногда титул важнее. Средства будут, если будет власть. Кстати, это очень непросто устроить, чтобы Гоги на тебе женился. Для этого у тебя тоже должен быть титул, соответствующий императорскому дому. Допустим, ты была бы владетельной принцессой…

– Ну, вот видишь, сама же признаешь, что это все авантюра и ваши старческие бредни.

– Нет, не авантюра. Ельцины купили для Татьяны замок, и она вместе с замком получила титул. Правда, этот титул не императорского дома. Но с деньгами сейчас можно все. Отец узнавал: если купить остров с замком – владения какого-нибудь отпрыска императорского дома, то ты становишься владетельной принцессой, то есть вместе с замком к тебе переходит титул. Понимаешь? Тогда ты войдешь в мировую элиту, а не в прихожую Роминой квартиры, чтобы познакомиться с его мамой. Рома твой из народа, в наше время это уже фатально.

– Мама, что такое «из народа»? Разве вы с папой были не из народа? У нас бабушка в Одессе с туалетом во дворе живет.

– Не притворяйся, Джулия, что ты не знаешь правил. Народ – этот тот, кто сам по себе без спроса рождается и сам умирает в безвестности. Как беспородные псы, которые бегают по улицам. Раньше, при Советской власти, для народа были устроены вертикальные лестницы вверх – через образование. Одаренные люди даже, бывало, прорывались в элиту, через науку или через участие в общественной жизни. Как твой отец. Но с этим покончено. Щель закрылась. В наше время образование человеку из народа не поможет. Даже повредит. Претензии образуются, а возможностей нет. Начнет пить. Станет неудачником. Сломается. Как мы объясним обществу, что наша дочь захотела на дно?

Моя мать была непреклонна. Она не допускала даже мысль о том, что наши с Романом судьбы могут еще раз пересечься. Впоследствии, когда я трезво обдумывала эту ситуацию, я поняла, что мать поступила как хозяйка породистой суки, которую на прогулке трахнул дворовый кобель.

«Те, кто стоит выше нас, всегда видят дальше. Они отняли у меня неправильное счастье и заменили его правильными перспективами».

Через две недели мать отвезла меня к частному врачу-гинекологу. Гинеколог была симпатичная тетка лет сорока. Она молча мяла мой живот, приветливо мне улыбаясь. Потом сказала: «Вставай». И выписала мне противозачаточные таблетки. С ними я и поехала в Париж. Думаю, если бы я оказалась беременна, то мне сделали бы аборт тут же, в кабинете, заткнули бы рот кляпом, привязали бы к креслу и сделали бы.

Ощущение пережитого унижения сидело во мне как острый гвоздь и доставляло боль в области сердца.

Больше до отъезда в Париж я Романа не видела. Я сидела целыми днями у окна своей комнаты и смотрела во двор. Я надеялась, что Роман появится под окном, и тогда я смогу бросить ему записку. И мы с ним убежим куда-нибудь. А там – глядишь, родители простят нас, и все как-нибудь уладится. Но Роман так и не появился. Зато под моим окном я часто видела прогуливающегося начальника отцовской охраны – Сципиона. Такая у него была кличка. Ее дали охраннику мои одноклассники, которые видели этого огромного дядьку. Он приезжал за мной в школу несколько раз. И я, издеваясь над ним, убегала, даже забиралась на крышу небольшого домика неподалеку от школы и следила оттуда, как охранники бегают по приказу Сципиона, а он им командует: «Осмотреть все парадные! Под машинами посмотреть!»

17 апреля это было. В этот день я улетала в Париж. Вместе с мамой. Я вижу тот день так ясно, как будто он был вчера. Мать обращается со мной подчеркнуто-отстраненно. В самолете я с ней не разговариваю. Я ее ненавижу. Я читаю книжку. То есть я смотрю в книгу и вижу там фигу. Мать тоже сидит с независимым видом. Прямо из аэропорта она отвозит меня в школу под Парижем. Короче говоря, в привилегированную тюрьму.

Школа расположена в уютном месте. Скромная. Для среднего класса. Здесь учатся дети врачей и адвокатов. Никаких арабских шейхов, ни детей русских богачей. Из русских я одна и еще хилый мальчик из Сибири, кажется, внук какого-то губернатора, Егорка. Для сибиряка Егорка был на диво робок душой, чрезвычайно слаб физически, и я взяла его под свое крыло. Он с детства рос во Франции. Мне кажется, что он с голубизной. Мы с ним подружились. Кажется, он в меня влюбился, впрочем, как в свою маму.

Конные прогулки в Булонском лесу, парижские музеи, чудесный климат сделали свое дело – я забыла и российскую слякоть, и свои страдания. Я отлично учусь и скоро стану самой лучшей не только в моей группе, но и во всей школе. Передо мной открывается перспектива поступить в Сорбонну бесплатно, в лучший в мире юридический колледж. Быть лучшей, стремиться к успеху – это стало для меня самой главной целью. Среди расслабленных ровесников я отличаюсь завидной волей к победе и отличными спортивными достижениями. Я мечу гандбольный мяч далеко, я прыгаю в длину как негритянская легкоатлетка и стреляю из лука.

Все девочки в школе без ума от нашего учителя физкультуры мосье Пьера. Он симпатичный парень, и я от скуки с ним кокетничаю. Он очень горячо отреагировал на это, причем совершенно всерьез. Я уже привыкла к тому, что моя природная воля города берет, поэтому меня даже не удивило, что мосье предпочел мое тяжелое русское кокетство уклончивым ухаживаниям мелковатых французских девочек.

Обычно я придуривалась на физкультуре и делала вид, что не могу освоить упражнения на коне или попадание мячом в корзину на баскетболе. Я била все мимо и мимо корзинки, причем делала вид, что ужасно расстроена этим. Ну, как тут не помочь бедняжке, то есть мне? И мосье Пьер любезно предложил мне позаниматься дополнительно. Уж я мазала мимо корзины, сколько хватало сил, мне это стоило большого труда при моей долговязости и природной ловкости рук. Я предусмотрительно не надела под майку лифчик, и развившаяся наконец на французской капусте грудь моя ходуном ходила под тесной маечкой. Наконец я так устала упражняться, что рухнула на маты в углу зала и заплакала. Мосье, окрыленный, поскакал меня утешать. И так увлекся, что залез своими ручонками мне под майку, а потом и вовсе взгромоздился на меня, не в силах сдержать чувств. Он шептал, что без ума от меня… Потом спросил шепотом: ведь ты не девственница? Я отводила глаза и сжимала колени. Мне нравилось доводить бедного парня, хотя я сама готова была ему отдаться, но посчитала, что уж это точно полный блуд…

По-моему, после этого случая мосье Пьер что-то понял про меня и совсем перестал смотреть в мою сторону. Он меня наказывал холодностью. А может, и впрямь возненавидел?

Машка написала мне из дома письмо.

Рома, писала она, месяц не появлялся в школе, говорят, сильно болел. Когда вернулся – был бледен и неразговорчив. В отсутствие его команду мойщиков машин перекупил конкурент из параллельного класса. Все ждали, что Роман снесет ему череп, но он даже не стал с ним разговаривать.

Он крепился несколько месяцев, ни о чем у Машки не спрашивал. А на новогоднем вечере напился портвейна и спросил Машку с кривой ухмылкой: «Куда Юлька делась?» И Машка, сделав строгое лицо, дала ему мой парижский адрес. Но он мне так и не написал…

Зато я ему пишу почти каждый день. Я пишу ему про все: про то, какой красивый Париж, пишу про мосье Пьера, ну, не всю правду, а так… чтобы знал, что за мной ухаживают и другие… про то, что скакать на лошади галопом – чистое наслажденье, и про то, как я хочу безумствовать рядом с ним, с Романом. Так пишут письма из тюрьмы, как писала я. Письма я складываю в свой шкафчик и запираю его на ключ, чтобы никто не мог их прочитать. Впрочем, я волнуюсь напрасно, потому что прочитать по-русски в нашей парижской школе не может никто, кроме хилого мальчика из Сибири. Но ему и в голову не приходило, что рядом с ним мается такой писатель, как я.

В Париже я до ужаса полюбила экстрим. Игру между жизнью и смертью. Сначала я пристрастилась прыгать в бассейне с вышки. Сердце мое сладко замирало от страха, ухало в пропасть внизу живота, а потом привыкло. Когда привыкло – стало буднично. Такого кайфа я уже не получала.

Тогда я освоила другие игры. Зимой я катаюсь в Альпах на горных лыжах и на сноуборде. Причем выбираю самые крутые склоны.

Я много раз видела, как катальщики падают, летят кубарем и не могут остановиться, ломают конечности, но это только заводило меня на дальнейшее безумство. В обыденной школьной жизни мне не хватало перца и эмоций.

Мать с отцом очень обеспокоились моей страстью к экстриму. Они многократно проводили со мной воспитательные беседы о том, что есть более безопасные виды спорта. Но я только смеялась в ответ и делала страшные глаза: мол, знаю, знаю, какие это виды…

Мама злилась не на шутку.

На летние каникулы меня отправили на Лазурный Берег. В лагерь. Прерываю дневник – там не будет места, куда я смогу его прятать.

* * *

А в рождественские каникулы, ровно через полгода, я с несколькими учениками и преподавателем физкультуры мосье Пьером выехала в детский горнолыжный лагерь в Альпах. Я надеялась вдоволь поизводить мосье Пьера кокетством и холодностью попеременно, так как чувствовала, что он ускользает от меня и уже почти переключился на одну пышечку из Чехии.

«Сзади на лыжах стояла высокая старуха в розовом костюме и розовых горнолыжных ботинках. Она сказала мне: „Бонжур!“ Мне показалось, что со мной поздоровалась сама смерть».

Мы летели на самолете до Лиона и прямо из аэропорта отправились на юг, в Мерибел. Это местечко очень красивое, но совершенно скромное как по комфорту, так и по инфраструктуре. Бассейн там отстой. Компьютерный клуб расположен в тесном подвале. И если бы не сумасшедшие русские, которые вообразили, что этот Мерибел и еще три деревни поблизости, в том числе деревня Куршавелевка, и есть горнолыжная Мекка, то местечко бы тихо загнивало, как и вся Европа.

Но Мерибел и три соседние деревни в тот год практически целиком купил русский олигарх Абрамович. Они расположены рядом в четырнадцати километрах над долиной, в горах.

Это так странно – ехать по цветущей долине, чтобы через три часа оказаться в зимней сказке.

На мне была розовая курточка на розовом меху и розовые сапожки. На голове я носила белую шапочку с маленькой куколкой. Притом что я была уже довольно взрослая по виду девица, я активно эксплуатировала авангардный стиль детской моды. Так одеваются проститутки в Париже. И с моей стороны это было чистое хулиганство. Но я разгоняла им, как и экстримом, скуку здешнего бытия.

Я углубленно изучала парижскую моду и выбирала именно то, что никак не одобрили бы добросовестные консультанты. Но мне никто не перечил, и это бесило.

Я готовилась к большой красивой жизни, злясь, что теряю время среди расслабленных европейских детей. Иногда мне так хотелось с кем-нибудь сцепиться и поругаться из-за какой-нибудь мелочи, раздражение переполняло меня. И в эти моменты я отрывала пуговицы от своей одежды или расковыривала ухо, а потом прятала ухо под длинными распущенными волосами.

Зима в Европе понятие относительное. Вдоль широкого платного шоссе зеленеют газоны, высажены цветочки, люди ходят в курточках.

Мы смеялись и пели песни по-французски.

Далекий революционный город, где я родилась, все более казался мне серым миражом.

В горах для нас было снято шале из десяти комнат с сауной и камином. Я выбрала комнату рядом с комнатой мосье Пьера. Я приготовила ему серию маленьких сюрпризов и провокаций вроде криков испуга по ночам и хождения в ночной рубашке возле его двери, девичьих обмороков и слезоточения.

Прямо за домом располагался кресельный подъемник. Вскочив в кресло, можно было через десять минут оказаться на одной из вершин. Все было сделано чрезвычайно удобно. А можно было сесть на специальный бесплатный автобус и на нем отправиться на другую стартовую площадку, где было множество гондольных подъемников. И с их помощью взобраться на самую вершину. Там располагается веселый белый бар, где в белых креслах отдыхают люди в белых спортивных костюмах с загорелыми гладко выбритыми черепами. Они пью грог. И разговаривают по-русски. Школа, где я училась, вывозит нас в эти места два раза в год. Зимой и весной, на Пасху.

Когда я оказалась тут впервые, я поняла, что Альпы просто оккупированы русскими. Они сорят деньгами. На вершину горы прилетают на цветных, будто игрушечных вертолетах, и пьяные встают на лыжи. С ними вместе путешествуют русские телевизионные группы. Они фиксируют каждый шаг богатых русских, чтобы сделать для них домашнее видео. И потом, у камина, вечером, богатый красивый сильный человек мог много раз переживать, крутя на видео снова и снова свои лыжные трюки.

Вертолеты у русских не прокатные, а собственные, как, впрочем, и самолеты. Французы им завидуют и злятся. Они ненавидят русских, потому что русские – богатые и свободные. Французы – бедные и жадные, считают каждый франк. Однажды мы украли два полена для камина из поленицы, которая была сложена у соседнего шале. Дело было под русское Рождество, и поленья у нас закончились. Казалось бы, ну что такое два полена? Так французы позвонили в полицию, и полиция приехала и нам с Егоркой дали… п-ды. Мелочный народец.

В тот день я увидела, как красивая русская женщина с маленьким ребенком, девочкой, закатила при всех пощечину своему мужу, который прилетел на собственном вертолете из Австрии повидаться с дочерью. С ним была бригада телевизионщиков. Сам он предпочитал кататься на лыжах в Австрии, и редко виделся со своим ребенком, которого держал во Франции.

Жена почему-то закричала ему, что он сволочь, и плеснула в лицо коричневым, как соевый соус, горячим грогом. Грог некрасиво потек по его белому костюму. Потом жена полезла к нему драться. А девочка смотрела и плакала. Мужик утерся, встал на лыжи и был таков.

У меня давно было задумано скатиться по черной трассе. Самой опасной. Нам, как правило, не разрешали этого делать. Мосье Пьер при всех мне строго-официально запретил. Сделал кислое лицо. Я ответила ему русалочьей улыбкой.

Я смотрела вниз с горы и видела всю трассу, с ее изгибами и переходами, крутыми поворотами и пересечениями с другими трассами. Я мысленно вычислила свой маршрут. Я знала, что в самом конце я должна слегка подпрыгнуть на маленьком трамплинчике и в следующую секунду плавно приземлиться и уже тихо затормозить. Все было много раз испробовано и мысленно проделано. И я мысленно проделал это снова и снова.

– Бонжур, мадемуазель! – услышала я за спиной. И оглянулась. Сзади на лыжах стояла высохшая старуха в розовом костюме и розовых горнолыжных ботинках, которые застегивались бриллиантовыми пряжками. Ее впалые щеки и сухие мертвые губы напомнили мне… впрочем, не важно. У меня возникло чувство, будто со мной поздоровалась сама старуха-смерть.

– Бонжур, мадам…

Я встала на доску и понеслась…

«Сегодня на горе разбилась очередная богатая дура. И все почему-то должны делать вид, что ее жалеют. Да пусть они все сдохнут такой смертью, какую предпочитают».

…Мои родители в далеком туманном городе увидели по телевизору репортаж о несчастье на горе и опознали в сбитой «французской девочке» свою дочь. Камера близко показала мои синие губки и белую шапочку с куколкой, которая валялась рядом. Мама страшно закричала и упала со стула, схватившись за голову. Она каталась по полу и кричала. Происходило все это в гостях, в очень высокопоставленных гостях. Хозяева дома сразу же позвонили в телекомпанию, пока мама каталась по полу, и стали требовать у безответственных журналистов толковых подробностей случившегося. Толковые вопросы были просты: жива ли Юлия? Кто ее сбил? Где искать девочку? Душа моя уже летала отдельно от меня и искала, куда бы ей притулиться. Ее вновь коснулся тот холод, который она испытала, впервые посетив мир в футляре моего тщедушного тела. Наверное, моей душе было неуютно во мне и страшно. Она все время подвергалась смертельному риску.

Журналисты о дальнейшей судьбе моего сбитого на горе тела ничего не знали. Они делали репортаж об экстриме, о жажде смерти, а не о судьбе пострадавшей, и терпеливо подстерегали именно такую ситуацию, которая произошла со мной. У них был такой заказ. На какую-нибудь трагическую историю, лучше со смертельным исходом. Потому что посетители ночных клубов в Москве и в Питере обожают страшные и трагические истории о том, как они рискуют жизнью, покоряя вершины.

* * *

…Телерепортаж о несчастье на горе вышел в российский эфир ночью в передаче «Экстрим, еще экстрим!».

– Это передача для тех, кто не спит, – сказал жизнерадостным голосом телеведущий в горнолыжком костюме. – Ее любят смотреть в ночных барах, – шепнул он, подмигнув своим зрителям, и понесся вперед на лыжах в своем алом костюме.

Лихо затормозив, этот репортер, краснолицый от загара, веселый и бесшабашный парень, сдвинул на лоб горнолыжные очки и рассказывал, захлебываясь и теряя слова, что ведет прямой репортаж с горы в местечке Мерибел.

– А вот краса и гордость российского бизнеса господин Вячеслав Ливеншталь. Он прилетел сюда на собственном вертолете покататься на сноуборде и повидать свою крошечную дочь Диану.

В этот момент в кадре оказалось искаженное лицо жены господина Ливеншталя, которая кричала ему что-то злобное и плескала ему из посудины на белый костюм.

Это добавило жара.

– Многие русские лыжники превосходят в мастерстве катания французов, которых здесь, во французских Альпах, становится все меньше по численности. Они не выдерживают конкуренции по деньгам с нашими лучшими экземплярами, – и журналист кивнул на компанию цветастых девушек, которые стайкой неслись за белым лыжником, сверкая бриллиантами в ушах.

– Мы устремились за господином Ливеншталем, чтобы вы, наши зрители, ощутили весь смак этого щекотания нервов, этого неистового полета!

Вид сбоку и снизу: Ливенталь несется как угорелый вниз.

Вид сверху. Ливеншталь несется как ненормальный.

Под углом к нему с такой же скоростью приближается девичья фигурка на лыжах, сейчас внимание: они красиво разъедутся в разные стороны! Ой, они столкнулись!

На пути господина Ливеншталя оказалась неловкая французская сноубордистка. Сейчас мы видим, как господин Ливеншталь поднимается и пытается помочь девочке. Но она лежит без движения. Какое несчастье! Он срочно достает из кармана новинку сезона – сотовый телефон из платины с бриллиантами и пытается связаться с врачами и спасателями, вызвать помощь… Таких сотовых телефонов в мире пока только два: у султана Брунея и у Славы Ливеншталя…

Камера показала в небе санитарный вертолет. Он красиво кружился над местом аварии.

А в это время на экране восторженного репортера сменила серьезная умная девушка Света, психолог. Ее спросили, как она оценивает современное увлечение молодежи экстримом.

Девушка сделала горлом «Гхм, экхм», то есть ответственно откашлялась в микрофон, и вынесла справедливый приговор:

– В этом сезоне модна смерть. Всякий раз, когда случается гибель очередного сноубордиста, за большие деньги щекотавшего себе нервы в каких-нибудь горах, телекомпания делает репортаж в жанре «рекламный некролог». Формально смысл репортажа – сожаление и скорбь: мол, погибли молодые герои – как это ужасно! Но фальшь чувствуется сквозь траурную музыку. Ибо минимальный риск смерти есть необходимая составная часть того продукта, который сноубордист приобретает, покупая дорогое снаряжение и предпринимая дорогой тур на дикий склон. Будем честны: если бы у сноубордистов не было ни малейшего шанса погибнуть или хотя бы покалечиться, то массовой моды на данное развлечение не возникло бы. То же относится к прочим разновидностям так называемого «экстрима». Разумеется, риск погибнуть не должен быть велик. Но совсем без него нельзя! Экстрим не будет продаваться. Его не будут покупать! Таким образом, героико-скорбные репортажи о гибели «экстремалов» входят в ту нервощекотательную услугу, за которую щедро платит комьюнити сноубордистов. Пышные похороны – это подтверждение того, что «это реально типа круто» и что романтическая гибель – это героизм.

Сноуборд – это одно из занятий, относящихся к типу «псевдоспорт», или спортивный симулякр.

Психолог Света даже не пыталась сделать вид, что ей жалко экстремальщиков, которые погибают на горе. Психолог была человеком из другого круга, и жалеть идиотов, которые превращают жизнь в опасную шутку, ей было противно.

Вечером, придя домой, в свою скромно обставленную еще с довоенных времен коммуналку, психолог Света скажет своему незаконнорожденному сыну, которого она понесла от любимого человека еще в студенческие годы: «Сегодня на горе разбилась очередная богатая дура. Вместо того чтобы ответственно учиться, а потом зарабатывать на жизнь, они лезут в пасть к дракону, а мы все почему-то должны делать вид, что жалеем их молодые жизни. Да пусть они все сдохнут такой смертью, какую предпочитают, кто – от наркотиков, кто от альпинизма, кто от терроризма… Я даже не делала вид, что мне ее жаль. Кажется, это была дочь нашего губера». А сын посмотрит на мать близорукими умными глазами, щурясь от настольной лампы, и скажет: «Кажется, я учился с ней в одной школе. Она была прикольная девка».

* * *

Тем временем вертолет лионского госпиталя Agusta A109E Power доставил мое тело в крупнейший медицинский центр Юга Франции. Кажется, душа моя летела в этот госпиталь отдельно, еле успевая за вертолетом.

…Через три часа родители вылетели в Лион на частном самолете.

2 января 1995 г. Из докладной записки медсестры на посту Университетского госпиталя:

«В 12 часов к главному подъезду госпиталя прибыл белый автомобиль марки „Бентли“. Охранник госпиталя посчитал, что прибыла английская королева. Но из машины вышел человек в белом костюме с букетом роз. Им оказался русский. Он спросил, где найти палату русской девочки, которую он лично сбил на горе.

Нового русского господина проводили на третий этаж к палате, в которой под охраной лежит русская пациентка».

Русская пациентка второй день в полубреду находилась в палате университетского госпиталя. Рука и нога были взяты в шины. Гипс не накладывали. Ждали, когда спадет отек, чтобы делать операцию. Перелом руки в локте оказался очень сложный. Локоть надо было собирать как пазл, вставлять пластины. В дополнение ко всему у нее обнаружили сотрясение мозга, огромную гематому с правой стороны головы. Оказалась сломана нога. Такое бывает только, если человек попадает под грузовик. Иногда до нее доходил медицинский шепот о том, что надо готовиться к операции. И она снова впадала в забытье.

…Сципион стоял у окна в палате, где лежала в полубеспамятстве Юлия, и смотрел в больничный сад, окропляемый зимним дождем. Дождь падал на кусты цветущих хризантем. С верхнего этажа хорошо просматривались все подходы к зданию. Он увидел, как за воротами госпиталя из белого лимузина высаживался мужик с огромным букетом роз. Сципион без дополнительных подсказок, по комплекции фигуры и по шику неуместного белого костюма понял, что мужик – русский. Более того, он узнал этого человека, потому что видел по телевизору, что именно он сбил Юлю на горе.

– Сейчас припрется со своими никому не нужными цветами, – сказал Сципион вслух и налился злобой, как комар темной кровью. Его раздражали безответственные черно-белые далматины, к породе которых он безошибочно отнес этого посетителя. Он затылком почувствовал, когда через десять минут далматинообразный Ливеншталь (а фамилию этого парня он запомнил без проблем и уже не поленился про него узнать все, что требовалось), остановится с той стороны у двери палаты и, шумно дыша, набираясь наглости, начнет стучать лысым черепом в белую дверь.

Сципион подошел к двери и приоткрыл ее на ширину ступни. Это он сделал, чтобы сразу дать в лобешник шуту гороховому в белом костюме.

Ливеншталь появился в конце коридора со своим нелепым букетом и, раскланиваясь с медсестричками, пошел прямо к двери палаты.

– Интересно, кто же распорядился пустить сюда эту скотину? – подумал и сказал Сципион. – Ведь внизу оставлено распоряжение никого не пускать. Главное – не пускать корреспондентов.

Из дверной щели Сципион наблюдал за поведением Ливеншталя. Приближаясь к палате, Ливеншталь вдруг опустился на колени и подполз к двери, около которой внутри дежурил Сципион. Лицо Ливеншталя оказалось на уровне уютного и чистого ботинка Спициона, купленного специально для пребывания в госпитале.

– Вы к кому? – спросил Сципион с сарказмом.

– К вам, – простодушно ответил капиталист. – Вы ее отец?

– Я ее охранник, – конкретно отрубил Сципион.

– Охранник… – озадачился Ливеншталь. – А кто ее отец?

– Это ты узнаешь очень скоро… – сквозь зубы ответил Сципион.

– Пустите меня… – попросил Ливеншталь и сделал страдающее лицо. – Я замолю. Я на все подписываюсь. Я счастлив, что она жива.

Увидев в проем двери, что Юлия повернула голову и открыла глаза, Ливеншталь проворно сунул в дверь букет и прошептал:

– Девочка, хочешь, я на тебе женюсь? Хочешь, я организую экспедицию на Марс, и ты будешь ею руководить?

Сципион озверел от этой наглости и, едва сдерживаясь, чтобы не проломить огромным кулаком череп идиоту в белом костюме, произнес:

– Ни на ком ты больше не женишься, это я тебе обещаю. Я тебе мудя оторву и ноги переломаю и… Ты хоть знаешь, кого ты сбил?

– Девочку. Мне сказали, русскую девочку…

Сципион оглянулся на Юлию и прошептал в ухо Ливеншталю:

– Ты сбил дочку нашего будущего президента. Каюк тебе. И твоему сраному бизнесу.

– Я ей самолет подарю! – пообещал Ливеншталь.

– Не надо, у нее уже есть. Это трудный случай. Тебе нечего ей подарить. Только если себя, но ты ей не нужен, старый хрен.