Текст книги "Безгрешное сладострастие речи"

Елена Толстая
Безгрешное сладострастие речи

Предисловие

Решаюсь начать с заявления о том, что русская литература прошлого века не только не полностью изучена, но толком еще и не прочтена. Расцвет филологии 1960–1990-х и энтузиазм целого поколения ученых сменился равнодушием. Работа по восстановлению полной и справедливой картины литературной жизни замедлилась. Остались зияющие лакуны.

Центром книги является исследование творчества Надежды Бромлей – совершенно неизвестного интереснейшего прозаика, видной участницы нескольких важнейших литературных движений XX века. Эта лакуна – вопиющий пример современного забвения и равнодушия к литературной истории.

В начале 1910-х Бромлей опубликовала свою первую книгу – сборник стихов, модной тогда стихопрозы и прозы. Лучшие вещи там связаны с петербургскими футуристическими исканиями. Она продолжала писать прозу, пока в ранние 1920-е всецело не отдалась театру. Ее фантастические стихотворные драмы тех лет правомерно будет назвать русским аналогом немецкого экспрессионизма. Вернулась к прозе она в конце 1920-х, но этот ее второй писательский дебют был ошикан критикой. Тем не менее Бромлей издала еще одну прозаическую книгу, прессой вообще не замеченную, – и замолчала. Добровольный уход из литературы повел к полному забвению ее как прозаика. Если ее стихи упоминаются в раннефутуристическом контексте, драма «Архангел Михаил» описывается в истории МХАТ-2, а стихопроза Бромлей изучается как часть истории этого пограничного жанра, то проза конца 1920-х никак не дождется ни читателя, ни историка литературы, хотя она исключительно смела и ярка. В настоящей работе – к сожалению, слишком неполной – делается попытка изучить именно эти тексты и соотнести их с творчеством современников: мы убедимся, в частности, что по поздним новеллам Бромлей рассыпана масса тех мотивов, которыми впоследствии воспользуется Михаил Булгаков.

Зрелая проза Надежды Бромлей отличается богатством фантазии, увлекательностью сюжета, яркостью языка и аппетитом к историческим и бытовым деталям. В своих новеллах она ставит те же философские и моральные проблемы, что и лучшие, наиболее свободомыслящие авторы того времени. Она остроумна – иногда брутально остроумна.

Творчество этой писательницы требовало от читателя литературной чуткости и культуры мышления. На фоне многих современников Бромлей выглядит как подлинник рядом с адаптациями для средней школы. Видно, однако, что она всегда несколько запаздывала, не ожидая, что читатель будет глупеть столь стремительно. Но если одни искренне ее не понимали, то другие предпочитали «не понимать» ее вольномыслия, а ее книг – не замечать.

В целом ее участь выглядит парадоксальным сочетанием житейской удачи и творческого провала. Выйдя из игры и избежав гонений, Бромлей не нуждалась в реабилитации и потому не была удостоена литературного воскрешения. Сегодня нам кажется, что последнее несправедливо.

Вторая часть данной книги посвящена другим пропущенным периодам, произведениям и реалиям. В первой статье изучается рецепция важного театрального события начала 1920-х – спектакля «Гадибук», во второй – неудачное сотрудничество Марка Шагала с Первой студией МХАТ; обе написаны по новым архивным материалам. Отдельная статья посвящена критику Акиму Волынскому, чей очень похожий портрет в образе римского философа, оказывается, изображен на страницах позднего романа Замятина. И наконец, три статьи рассматривают различные аспекты прозы Набокова в интертекстуальном плане: обсуждаются сюжетные совпадения и прямые аллюзии на Александра Грина, литературный материал в новелле «Пасхальный дождь» и лексика Андрея Белого в других набоковских рассказах 1924 года. Статьи частью собраны из разных журналов и академических сборников, изданных в России, Сербии, США, Израиле и других странах, частью публикуются впервые. Две из них даются в переводе с английского. Некоторые работы существенно дополнены для включения в данную книгу.

Приношу свою благодарность всем, кто участвовал в обсуждении отдельных глав этой работы: покойному Юрию Михайловичу Лотману, раскритиковавшему в пух и прах мое выступление на Тартуской студенческой конференции, из которого выросла одна из статей в этой книге; Леоне Токер, Эдуарду Вайсбанду, Нине Рудник, Монике Львовне Спивак, Андрею Борисовичу Шишкину, Марии Наумовне Виролайнен, Давиду Марковичу Фельдману, Леониду Фридовичу Кацису, Вере Борисовне Полищук, Татьяне Олеговне Пономаревой, Ольге Юльевне Сконечной и Сергею Шаргородскому.

Особая благодарность Галине Николаевне Воронцовой за неизменную поддержку и действенную помощь.

Сердечно благодарю Ивана Дмитриевича Шаховского и Юрия Дмитриевича Лонгинова за неоценимые сведения, которыми они щедро делились со мной, и за разрешение использовать иллюстративные материалы.

Я особенно признательна Марине Алхазовой, связавшей меня с людьми, которые смогли мне всячески помочь на последнем этапе работы.

От души благодарю моих друзей Зеева Бар-Селла и Ольгу Полевую за неоценимую помощь на разных стадиях этой многолетней работы.

И наконец, хочу выразить мою бесконечную признательность Михаилу Вайскопфу за постоянное участие и поддержку.

I
«Безгрешное сладострастие речи»: прозаик Надежда Бромлей
(проект монографии)

Памяти Ольги Борисовны Константиновой

Писатель Надежда Бромлей[1]1
  Гельперин Ю. М. Бромлей Надежда Николаевна. Русские писатели. М.: Большая российская энциклопедия. Т. 1. С. 329; Дрейден С. Бромлей Надежда Николаевна. Театральная энциклопедия / Под ред. С. С. Мокульского. М.: Советская энциклопедия, 1961–1965. Т. 1; Бромлей, Надежда Николаевна; Энциклопедия фантастики: Кто есть кто / Под ред. Вл. Гакова. Минск: ИКО «Галаксиас», 1995.


[Закрыть]

Никогда и никто в том Ленинграде ранних 1950-х, когда начинается моя память, не говорил о ней как об авторе, а только как о влиятельном и известном режиссере. Имя ее звучало как удар в гонг, как высшая инстанция. Она приходила к моему отцу, и мне, тогда еще крохотной, она со спины показалась настоящей красавицей: это была очень высокая, изящная дама с нарядными желтыми волосами волной внутрь на плечах, с папиросой. Тут она повернулась, и я увидела накрашенный рот, измученное лицо и страшные, набрякшие мешки под глазами.

Семья. Режиссер, заслуженная артистка РСФСР Надежда Николаевна Бромлей (17 апреля 1884, Москва – 27 мая 1966, Ленинград) родилась в Москве, в богатой семье Николая (Карла) Эдуардовича Бромлея, промышленника из балтийских немцев. Их предок-англичанин застрял в Прибалтике в наполеоновскую кампанию и осел там. Семья Бромлей – три брата – имела ганноверское подданство. Русское подданство они приняли в середине XIX века. Их звали Эдуард, Федор (Фридрих) и Эмилий Ивановичи. В течение 1850–1960-х они записались в купеческое сословие в Москве. Начав с небольшой мастерской, в 1857 году они основали завод братьев Бромлей (ныне завод «Красный пролетарий») недалеко от Калужской заставы (к 1914-му это было огромное предприятие, включавшее тринадцать отдельных строений по Малой Калужской улице и Бахметьеву переулку, близ Донского монастыря). В 1869-м для управления делами было основано товарищество «Братья Э. и Ф. Бромлей», а в 1881-м – торговый дом «Братья Бромлей и Ко», пайщиками которого были сами трое братьев и дети Эдуарда – Наталья, Мария и Егор. В 1889-м Эдуард Бромлей передал значительную часть капитала фирмы младшему сыну Николаю (Карлу, 1862 – около 1929) для организации его собственного дела. В 1896-м фирма стала называться «Общество механических заводов братьев Бромлей». К тому времени у них открылись заводы в Петербурге и других городах. Егор Бромлей получил инженерное образование и занимал в фирме руководящие должности. Сама фамилия Бромлей стала гарантом высокого качества и надежности продукции. Завод выпускал паровые устройства разной мощности. На Всероссийской художественно-промышленной выставке 1882 года в Москве фирма показала паровую машину системы «Компаунд» в сто лошадиных сил. Особенно популярны были небольшие паровые машины (4–12 л. с.), использовавшиеся в сельском хозяйстве. Бромлеи также делали станки, водопроводные трубы, железные балки, стропила и прочую арматуру, во время Первой мировой войны – станки для оружейных заводов, а перед революцией – автомобильные двигатели и запчасти. Языком старшего поколения семьи оставался немецкий. В 1883 году Николай Эдуардович Бромлей основал на Крымском валу, возле Крымского моста, новое предприятие, так называемый «малый Бромлей», или «Крымский Бромлей», – механический и судостроительный завод, просуществовавший до пожара и банкротства фирмы в 1904 году. Дом Н. Э. Бромлея и его семьи был построен напротив завода, в Нескучном саду.

Мать Надежды, Вера Владимировна Шервуд, была дочерью художника, академика Владимира Иосифовича Шервуда (1832–1897) – автора проекта Исторического музея, замечательного портретиста; сестра ее – художница Ольга Шервуд – мать художника Владимира Андреевича Фаворского.

Ученье. Надежда Бромлей закончила в Москве 4-ю гимназию, затем Музыкально-драматическое училище при Филармонии. Вопреки некоторым источникам, в Мюнхенской художественной школе у Ш. Холлоши училась не она, а ее сестра Татьяна Николаевна, в замужестве Грушевская. В 1908 году она стала актрисой МХТ, где играла третьестепенные роли: графиню-внучку в «Горе от ума», Дерево и Воду в «Синей птице» М. Метерлинка, призрак Агнес в «Бранде» Г. Ибсена, даму в «Жизни Человека» Л. Андреева.

Из Художественного театра Бромлей ушла, выйдя замуж за петербуржца Михаила Васильевича Вильборга (впоследствии он преподавал физику)[2]2
  Кардашова А. Два героя в одном плаще: народные артисты Наталия Касаткина и Владимир Василев. М., 2006. С. 77. См. также: Павлов А. П., проф. Очерк истории геологических знаний. М.: Госиздат, 1921. С. 85, где приведен список других публикаций Госиздата, в том числе двух брошюр М. В. Вильборга: «Что такое лабораторная работа» и «Косность».


[Закрыть]. Этот союз через несколько лет распался, и она вернулась в Москву (очевидно, во время Первой мировой войны). У нее родился сын Виктор, который умер маленьким, в 1920 году[3]3
  В интернете бытует мнение, что Виктору было пять лет. Анна Кардашова приводит цитату из повести Бромлей «Возвращение»: «Ребенок был. Нечаянный. Я в ужасе. Ну, все равно – родился. Я в него влюбилась – безумно… / Через три с половиной года ребенок умер от дифтерита. Я причитала над его гробом, как баба, – боже мой! И ушла…» (Кардашова А. Цит. соч. С. 80).


[Закрыть].

Вспоминая о собственном становлении в качестве актрисы, Бромлей определяет годы благоговейного ученичества в Художественном театре как неплодотворные:

«В Камергерском переулке музыка „Синей птицы“ повергла меня в некую заколдованность, и многое, что мне пришлось делать на этой сцене, носило весьма таинственный отпечаток: я сыграла одно из метерлинковских Деревьев, потом Воду, фантасмагорическую даму в пьесе Андреева, призрак Агнесс в „Бранде“ – думаю, что плохо, ибо меня костенило благоговение. Признаюсь, был такой случай в моей жизни – смертельная опасность благоговения – путь к художественному рабству и самоуничтожению. Но в кристаллизованной атмосфере старого МХТ угнездился незаконно дух юного авантюризма, страстное актерское „во что бы ни стало!“ – отсюда начался новый театр. <…> Откровения смерти, революции, голода сорвали надо мною крышу старого дома искусства, где в давней тишине и теплоте глаз приучился любить детали, где издавна творение человека цвело мелким цветом иммортелей. <…> В моих новых замыслах, которые я дважды с помощью товарищей пыталась осуществить у нас на театре <…> я искала того, что было мне необходимо найти в творчестве сцены: пределов патетики и сарказма, утверждения человеческого творчества в мире»[4]4
  Бромлей Н. Н. [Б. н.] Актеры и режиссеры. «Театральная Россия» / Сост. при ближ. участии С. Кара-Мурза и Ю. Соболева. Ред. В. Лидина. М., 1928. С. 74–75.


[Закрыть].

В 1913 году образуется Студия МХТ (потом получившая название Первая студия) и туда переходят Михаил Чехов, Евгений Вахтангов, Борис Сушкевич и другие. Из молодого поколения мхатовцев гениальный Леопольд Сулержицкий[5]5
  Леопольд Антонович Сулержицкий (1872–1916) – русский режиссер польского происхождения, работал в Москве с К. С. Станиславским, учитель Евгения Вахтангова и Михаила Чехова. Хорошо знакомый с восточными религиозными практиками, Сулержицкий сыграл важную роль в становлении так называемой «системы Станиславского». В начале XX века Л. А. подпал под влияние толстовства: организовал и возглавил массовую эмиграцию духоборов, подвергавшихся в России преследованиям, с Кавказа в Канаду. Сулержицкий режиссировал многие мхатовские постановки наравне со Станиславским, но из-за его исключительной скромности никогда не настаивал на включении своего имени в афиши, поэтому его работы неизвестны.


[Закрыть] готовил актеров нового типа, упор делался на духовном их воспитании, на этике. Здесь производились эксперименты в духе условного театра, неприемлемые в МХТ. С 1918-го Бромлей переходит в Первую студию, именно здесь она становится характерной актрисой, работающей в остро-гротесковой манере.

Писательство и драматургия. Параллельно профессии актрисы развивается ее вторая профессия – литература. Эта другая биография Надежды Николаевны Бромлей – биография писательская – ныне всеми забыта. Только новый «Словарь русских писателей» возвратил имя Бромлей в историю русской литературы. Статью о ней написал бескорыстный энтузиаст русской поэзии, рано умерший московский филолог Юрий Гельперин, и я пользуюсь этой возможностью, чтобы упомянуть о нем.

В молодости Бромлей выпустила книгу стихов и лирической прозы, а с середины 1910-х работала в основном как прозаик, опубликовав книгу рассказов (1918).

Сосредоточив все силы на театре, Бромлей не только играла на сцене, но и начала режиссировать: в 1919 году она вместе с другой молодой актрисой, Л. Дейкун, поставила пьесу Габриэля Д’ Аннунцио «Дочь Йорио». В 1921-м она сама написала две фантастических стихотворных пьесы – трагифарс «Архангел Михаил» и странную, причудливую драму «Аббат Симон», – обе так и оставшиеся неопубликованными. Постановка «Архангела Михаила» в Первой студии столкнулась с целой цепью фатальных неудач, а о постановке второй пьесы речь и не заходила. В 1925-м ее третья пьеса «Король квадратной республики» в постановке Сушкевича прошла всего восемь раз, была разругана и снята. В этот период Бромлей возвращается к прозе и издает две книги рассказов или повестей (1927 и 1930) и более прозу не печатает, за исключением фрагментов воспоминаний о Вахтангове[6]6
  Бромлей Н. Н. Путь искателя / Евг. Вахтангов. Материалы и статьи. М.: Всероссийское театральное общество, 1959.


[Закрыть].

В 1932 году Бромлей возвратилась к драматургии, когда Сушкевич возглавил ленинградский Академический театр драмы (с 1937-го – им. Пушкина), то есть бывшую Александринку, где она, сочетая работу драматурга с режиссурой, поставила чеховскую одноактную пьесу-шутку «Медведь» в собственной обработке для сцены, а также инсценировала повесть Чехова «Дуэль» (1934) – то есть создала еще одну чеховскую пьесу. Совместно с автором Бромлей дважды перерабатывала пьесу А. Н. Толстого «Петр Первый».

Неопубликованное. Часть рукописного наследия Бромлей (в том числе пьесы «Архангел Михаил» и «Товарищ Гавриил») хранится в Петербургском театральном музее: пьеса «Аббат Симон» и ряд документов, включая подшивку рукописной газеты Студии «Честное слово», находится в Музее МХАТ; пьеса «Король квадратной республики» – в Бахрушинском музее; ряд текстов и документов – в музее театра им. Вахтангова. Некоторые произведения, о существовании которых мы знаем из ее собственных текстов, найти пока не удалось: например, повесть или рассказ «История одного рояля», где описаны Вахтангов и Михаил Чехов. В 1950-е она написала еще одну пьесу и повесть – обе о театре – и пыталась вновь начать публиковаться, что-то устраивала в печать, но безуспешно. Эта последняя, оттепельная, пьеса Бромлей «Товарищ Гавриил» осталась в архиве, а повесть о театре так и не найдена. Рукопись ее мемуаров «Автобиография (1889–1920)» (РНБ) не издана.

В 2006 году в Москве вышла книга племянницы Бромлей (дочери Веры Николаевны Бромлей и матери балерины Наталии Касаткиной), Анны Кардашовой, детской писательницы, «Два героя в одном плаще: народные артисты Наталия Касаткина и Владимир Василев», где есть мемуарная глава, посвященная Надежде Николаевне, с превосходными фотографиями[7]7
  Кардашова А. Цит. соч. С. 67–97.


[Закрыть]. Там же впервые напечатана «Повесть» Бромлей (1961) – единственный пока опубликованный образец ее прозы 1960-х, часть трилогии: «Цикада», «Повесть», «Возвращение».

Я надеюсь, что моя работа поможет возобновить интерес к Надежде Бромлей – яркому и многостороннему автору.

Литературный дебют

Бромлей и петербургские футуристы. В 1911 году в Москве вышла первая книга Бромлей – сборник стихов и прозы «Пафос. Композиции. Пейзажи. Лица» (издание автора), замечательно оформленная в типографии А. И. Мамонтова, с маленькими гравюрами-виньетками Владимира Фаворского – ее двоюродного брата. Это был по духу преимущественно «декадентский» сборник. Превосходные стихи в нем мешались с явно более ранними темами соблазна, греха, с образами ужасными и отталкивающими. За каждым поворотом маячили непонятные «кто-то», черти и чертики и даже любимый символистами и Л. Андреевым сатана, и все это подано через призму мучительного взросления или моральных мук женщины, отягощенной уродливым телом. Тяжелая задумчивость и ядовитые кощунства в совокупности с женскими темами больше всего напоминали о Гиппиус, правда, гораздо более сдержанной. Обилие мертвечины и засилье луны шло, конечно, от Ф. Сологуба. Эта «декадентская» поэтика в 1911 году должна была уже раздражать.

В таком духе написана новелла «Урод» из «Пафоса», привлекшая к себе тогда наибольшее внимание критики. Ее героиня – молодая влюбленная горбунья. Она бросает вызов надругавшемуся над ней Богу.

«Бог, Бог, Бог, что ты сделал с великой душой моею? Как труба, как башня, как голос во храме, душа моя! Что ты сделал с ней, озером глубоким и прекрасным? С телом женщины, что сделал ты? <…>

Рыдание мое слышишь? – не кричу я, – как голос в башне, звучит душа, – слышишь ты?

– Лягушиная, зеленая мордочка моя? Треугольничек горба – милый, вечно мой, косточки кривые, лапки мои! <…>

– Я выть буду, Бог, я выть хочу! Лицо звериное, милое – отчего не звериное Ты дал мне лицо?» (с. 95–96[8]8
  Бромлей Н. Пафос. Композиции. Пейзажи. Лица. М.: издание автора, 1911. Здесь и далее ссылки на это издание даются в тексте.


[Закрыть]).

Горбунья влюбляется в соседа. Когда встречает его с другой женщиной, она бьет себя кулачком по лицу. Этот рассказ очень понравился А. Измайлову (вначале он даже предположил, что у Бромлей это личное). В рецензии 1912 года он писал: «Какой ужас и какая правда этот удар кулачком по лицу! Если это догадка – перед нами настоящий, жестокий, хотя и начинающий талант» («жестоким талантом» критик Н. Михайловский назвал Достоевского)[9]9
  Три года спустя в обзоре женской литературы «Темы и парадоксы» за 1915 год Измайлов подробно разобрал новую новеллу Бромлей – «Сердце Anne», – приплетя к ней опять «Урода» и дав подзаголовок «Рассказы Н. Бромлей о влюбленных горбунах», хотя у персонажа этой новеллы нет горба, а есть травма плеча и в героиню он не влюблен.


[Закрыть]. По нестерпимой декадентщине рассказ можно сравнить разве что с первыми вещами Ремизова – правда, те появились намного раньше. Однако горбунья Бромлей преодолевает ненависть к себе, восхищается собой, верит в себя и побеждает в борьбе за счастье. Она богата, умна и изысканна; своими невероятными, извращенными высказываниями она ухитряется так заинтриговать соседа, что он называет ее «сатаненок», из восхищенного любопытства спит с ней и делает ей ребенка.

Вспомним, что ненависть к себе, саморазрушительная рефлексия, миро– и богоотрицание передовой литературной культурой в это время решительно оставляются позади. В журнале «Аполлон» провозглашается утверждение жизни, красоты, лада и строя, а бывшие декаденты обращаются к социальным и религиозным темам. Вскоре и футуристы объявят о великолепии современности и своем собственном.

Надежда Бромлей и петербургские футуристы. Бромлей и Гуро. В 1908–1910 годах в доме Михаила Матюшина и его жены Елены Гуро[10]10
  Михаил Васильевич Матюшин (1868–1934) – ведущая фигура русского авангарда, музыкант, художник и теоретик нового искусства, основанного на участии всех чувств и овладении новыми уровнями психики. Елена (Элеонора) Генриховна Гуро (1877–1913) – поэт, прозаик, художница. Жена Михаила Матюшина.


[Закрыть], на Песочной, сложился литературный кружок т. н. будетлян, примыкавший к группе художников «Союз молодежи» (Давид и Николай Бурлюки, Василий Каменский, Велимир Хлебников, Елена Гуро, Екатерина Гуро (Е. Низен), и др.). В 1909-м появилась книга стихов, прозы, пьес и рисунков Елены Гуро «Шарманка». В 1910-м Матюшин в своем издательстве «Журавль» напечатал первый футуристический сборник «Садок судей», в котором увидели свет поэмы «Зверинец» и «Маркиза Дезэс» Велимира Хлебникова, стихи Давида Бурлюка и Василия Каменского. Профинансировала его, как и второй его выпуск, Елена Гуро.

Сама она рисовала изысканно-упрощенными линиями, в поэзии тяготела к зауми и звуковой изобразительности. В своей крайне субъективной, лирической, фрагментарной прозе Гуро показывала чудеса обостренного восприятия жизни, умения видеть вещи по-новому, будь то шумные улицы большого города или незаметная жизнь природы на мирной финской даче под Петербургом. Она воссоздавала детское восприятие и детскую психику, а порой с той же тонкостью и вместе с тем резкостью углублялась в социальные темы; подобно Хлебникову, Гуро экспериментировала, свободно сочетая разные размеры или ритмически упорядоченный стих со свободным, писала, по следам Андрея Белого, стихопрозу – прозаические фрагменты с высокой внутренней организацией.

Хрупкая Гуро умерла в 36 лет от лейкемии. Она была бездетна, и одной из главных ее тем в последние годы жизни стала скорбь по якобы рожденному ею и умершему христоподобному сыну, которая у нее становилась печалью о всем человечестве.

Естественно, что главное формирующее влияние на Бромлей, как и на всех молодых авторов конца девятисотых, оказал Андрей Белый. Можно предположить также поэтический импульс, полученный ею от Бальмонта. Ядовитые «декадентские» мотивы «Пафоса» могли отражать ее юношеские увлечения Пшибышевским, а также немецкими и австрийскими авторами. Но у нас есть все основания думать, что вторым важнейшим импульсом, тематическим и важным и для стихов, и для прозы, и для их соотношения, было для нее знакомство с творчеством именно Елены Гуро.

Как известно, после ввода на несколько мелких бессловесных ролей в МХТ Бромлей вышла замуж и переехала в Петербург. Это было, видимо, около 1909 года. Мы не знаем, когда поэтессы познакомились, но их переписка 1912 года свидетельствует об уже установившихся дружеских отношениях, так что, предположительно, общение Бромлей и Гуро началось задолго до 1912 года. Этим можно объяснить маловероятные совпадения с Гуро в произведениях Бромлей, появившихся в печати в сборнике «Пафос» 1911 года – еще до появления соответственных сочинений Гуро в печати. Так, Бромлей остро воспринимает звук, лепечет в бесплотно-музыкальной манере Гуро:

 
На экране жизни тени бледно-синие
Образуют длинное, нежное кольцо…
Чья рука рисует, повторяя линии,
Повторяя вновь и вновь твое лицо? —
– Полустерто нежное: облако ли? ты ли? —
Жутко злое-ль? Милое-ль? – Стерто в серой пыли[11]11
  Бромлей Н. Пафос. Композиции. Пейзажи. Лица. М.: издание автора. Товарищество типографии М. М. Мамонтова, 1911. Здесь и ниже ссылки на эту книгу даются в тексте.


[Закрыть] (с. 30).
 

Тут, в этих играх с частицами, кажется, что звучат отзвуки «Финляндии» – самого знаменитого стихотворения Елены Гуро, ср.: «Это ли? Нет ли? <…> Это ли? – Озеро ли?» Но этого «не может быть», поскольку «Финляндия» появилась уже в год смерти Гуро, в 1913-м. Либо «прежде губ уже родился шепот», либо приходится предполагать знакомство двух поэтесс не позднее 1909 года.

Как бы то ни было, в 1911 году они уже дружат и делятся мнениями по поводу поэтических новинок: Бромлей пишет Гуро открытки: на этот раз предмет обсуждения – «Садок судей» № 1, который помогали издать Гуро и Михаил Матюшин (Д. Бурлюк, Вас. Каменский, Велимир Хлебников участвовал в нем с «Зверинцем», «Маркизой Дезэс» и поэмой «Журавль»):

«1911, мая 7

Ея высокородию Елене Генриховне Гуро.

Лицейская, 4, кв. № 4.

Милая Елена Генриховна,

Я потому не подаю признаков жизни, что ежедневно сама собираюсь к Вам, но все время слишком плохо себя чувствую. Если завтра (воскресенье) не будет дождя и холода, я зайду за Вами около 3-х часов, и мож. б. мы пойдем в Ботанический сад? Хорошо? Я прочла садок надменных судей: какое ужасное художественное неряшество! – жаль дарований. Ну поговорим завтра.

Ваша Бромлей»[12]12
  Бромлей Н. Открытка к Е. Г. Гуро. Архив ИРЛИ. Ф. 631. № 71.


[Закрыть].

Зрелый автор Гуро (34 года) полностью поддерживает дебютантку Бромлей (25 лет), прочтя ее «Пафос»:

«Ваша книга полна сокровищ ярких, неподдельных, и я перечитываю их с наслаждением. Так они несомненны, как действительно уродившиеся помимо нас живые вещи», – писала она Бромлей из Петербурга в апреле 1911 года[13]13
  Письмо Е. Г. Гуро к Н. Н. Бромлей от 3 апреля 1911 г. // Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ). Ф. 134. Оп. 1. Ед. хр. 20. Л. 2.


[Закрыть]. Она читает с карандашом в руках подаренный ей экземпляр с посвящением «От автора» и многие места подчеркивает.

Возможно, следы этой встречи остались в рассказе Гуро «Порыв» из книги «Шарманка» (1909), описывающем восторженное обретение друг друга двумя женщинами. Эва и Эмма – обе писательницы, их сближает полная эмпатия: проникновение в мир природы и в души друг друга. Они влюблены друг в друга. Вот как героине Эмме видится их союз: «Эва, Эва, вот я иду, Эва. Гибкая, высокая, взбалмошная Эва! Это я иду с моими красными загорелыми руками, у нас на двоих один смысл» (с. 58).

Именно тут у Гуро появляется иноязычный «лепет», который она впоследствии разовьет в стихотворении «Финляндия», цитированном выше: «Эмма шла и думала: „Пусто ли? Грустно ли?“» – на который могла отреагировать Бромлей в вышеприведенном стихотворении.

Но не только поэтический вкус Бромлей носит отпечаток петербургского кружка – ее стихопроза тоже отчетливо зависима от некоторых тем Гуро.

Феминизм и футуризм. Футуризм презирал женщин. Маринетти отрицал феминизм. В европейском авангарде есть только одно яркое женское имя – это близкая к итальянским футуристам и французским дадаистам Валентина де Сен-Пуан, возразившая Ф. Т. Маринетти в 1912 году «Манифестом женщины-футуристки (в ответ Ф. Т. Маринетти» (пер. В. Шершеневича[14]14
  Манифесты итальянского футуризма // Собрание манифестов. Маринетти, Боччьони, Карра, Руссоло, Балла, Северини, Прателла, Сен-Пуан / Пер. Вадима Шершеневича // Типография Русского товарищества, Москва, Мыльников пер., собств. дом, 1914. С. 23–24.


[Закрыть]). В нем она писала:

«Человечество посредственно. Большинство женщин не выше и не ниже большинства мужчин. Оба пола равны. Оба заслуживают одинакового презрения».

Это на удивление взвешенное суждение она развивала так:

«Нелепо разделять человечество на женщин и мужчин. Оно составлено только из женственности и мужественности (Здесь и далее разрядка автора дана курсивом. – Е. Т.)[15]15
  Переводчик отсылает к терминам австрийского философа Отто Вейнингера (Geschlecht und Character. Wien, 1902; русский перевод «Пол и характер». 1908. В русской литературе ее популяризировал Василий Розанов («Люди лунного света». СПб., 1912)).


[Закрыть]. Всякий сверхчеловек, всякий герой, как бы эпичен он ни был, всякий гений, как бы он ни был могуществен, есть чудесное выражение своей расы и эпохи только потому, что составлен зараз из элементов женских и мужских, из женственности и мужественности: это значит, что он совершенное существо.

Индивид исключительно мужественный – лишь грубое животное; индивид исключительно женственный – только самка <…> Плодородные периоды, когда из обработанной почвы является наибольшее количество героев и гениев, суть периоды, богатые мужественностью и женственностью.

Те периоды, в которых бывают войны, необильные представительными героями из-за того, что эпическое дыхание их нивелировало, были периодами исключительно мужественными; те же периоды, которые отреклись от героического инстинкта и, обратившись к прошлому, уничтожились в мечтах о мире, были периоды с преобладанием женственности.

Мы живем в конце одного такого периода. Чего недостает женщинам в той же степени, что и мужчинам, – это мужественности».

Де Сен-Пуан считала феминизм ошибкой. Женщины не ниже и не выше мужчин, они, как и современные мужчины, никуда не годятся. Как и другие футуристы, де Сен-Пуан восхищалась мужественностью и силой. Она считала, что женщинам недостает мужественности, они должны стать сильными, эгоистичными, жесткими.

В русском художественном авангарде работали замечательные художницы – Наталья Гончарова, Ольга Розанова, Александра Экстер и другие. Но в авангарде литературном наиболее заметная женщина была одна – и это была Елена Гуро (мы не говорим здесь о Надежде Хабиас или Татьяне Вечорке – авторах менее ярких). Вразрез с требованием «мужества», одушевлявшим итальянских футуристов, а вслед за ними Маяковского, Гуро осуществляла свои далеко идущие новации, оставаясь в интимном субъективном пространстве женщины-ребенка. Бромлей же, как де Сен-Пуан, критически рассматривает женщин. На рубеже 1910-х обе поэтессы, Гуро и Бромлей, посвящают немало внимания проблеме подчиненного положения женщин в мире мужчин. Кажется, к этому имела отношение особая ситуация, в которой оказался русский феминизм.

В 1904 году Международный женский совет на съезде в Берлине образовал Международный союз избирательных прав женщин, к нему присоединились национальные женские союзы США, Великобритании, Норвегии, Дании, Голландии, Германии, Австрии. В 1906 году примкнули Россия, Канада, Италия. В том же 1906-м финские женщины были уравнены в политических правах с мужчинами, в 1907-м это случилось и с норвежками. В России же процесс освобождения женщин замер после революции 1905 года. Всероссийский союз равноправия женщин выступил в 1905–1906-м и приостановил свою деятельность в 1908 году. Только в 1909-м в Петербурге была легально учреждена Российская лига равноправия женщин. На это с 1860-х ушло полвека: основательнице женского движения в России Анне Философовой было уже 72 года.

Русская литература модернизма к феминизму относилась сочувственно. Начинающая Зинаида Гиппиус писала о пересмотре ролей партнеров в любви, отказываясь от традиционных формул. Мирра Лохвицкая, а вслед за нею десятки ее последовательниц утверждали эмансипацию чувства. В журнале «Женское дело», выходившем в 1910–1917 годах, участвовали писатели Бронислава Рунт, Валерий Брюсов, Анна Мар, Нелли Львова, Всеволод Чешихин, Сергей Глаголь, Юлий Бунин, Борис Зайцев, Ариадна Тыркова, Николай Телешов, Рахель Хин, Татьяна Щепкина-Куперник и другие.

Весьма возможно, интерес Гуро к темам феминизма как-то соотнесен с ее ежегодным летним пребыванием на даче в Финляндии, где женщины теперь уже обрели равноправие с мужчинами. Не исключено, что рассказ Елены Гуро «Так жизнь идет», вышедший в 1909 году в первой ее книге «Шарманка», возник в некоторой связи с запретом 1908 года на женское движение в России. В этом рассказе глубоко исследуется природа женского подчинения.

«Шарманка» посвящена жизни города, и через часть ее текстов проходит героиня-подросток, зачарованная и влекомая тайной города. В рассказе «Так жизнь идет» эта тайна разгадывается. Город оказывается построенным на унижении женщины и на возвышении мужчины. Мужчина властен над женщиною, инструменты этой власти – унижение и стыд.

Отчим бьет хлыстом героиню, подростка Нельку, за то, что та без спросу ушла гулять, а затем пользуется ее услугами. Мужчины неприкосновенно-самодовольны, у них одна мысль, остановившаяся: «Все – мое, это – я, иду – я» (с. 33)[16]16
  Гуро Е. Шарманка / Пиесы, стихи, проза. СПб., 1909. Здесь и далее ссылки на это издание даются в тексте.


[Закрыть]. А женщины – у них жизнь без «завтра»: «И забота, и воля, и тяжкий выбор были не на них, не на них – а на них были – хлыст да вино, смех да визг…» (там же).

Дело в том, что мужчины не только сильны, но и красивы и умны. Они восхищают Нельку: «Мужчины с умными благородными лбами. Они читают, и вот голова становится прекрасней, строже»; «Крепкие мужские руки построили себе из железа и камня красивый город. Строгим расчетом вычертили. Гнули тяжелые камни. Пространство сдержали решетками. В этом городе они каждый день судили, карали и миловали» (с. 32).

Их окружает мир прекрасных вещей. Хлыст отчима очень красив, Нельке даже хочется приложить его к щеке. Чубуки и хлыстики в магазинах украшены женскими фигурками в униженных позах (с. 34). Нелька очарована мужчинами. Получается, что мужчины властвуют не только с помощью секса – им принадлежат и интеллект, и красота.

Но и в сексе женщина полностью подвластна. Соблазненное подчинением тело Нельки уже жаждет нового унижения – и чем она униженнее, тем делается красивее. Она становится любовницей студента, он ее господин, он может подозвать ее собачьим словом «Иси». Дома у него «строго, порядочно и нет места женщине». В конце концов окна и стены города утрачивают для Нельки душу и тайну. Наступает ее духовная смерть. Теперь она – проститутка. Ей кажется, «что весь город <…> давила холеная мужская рука с розовыми угловатыми ногтями и нежным голубым камешком на пальце» (с. 35).

Фактически перед нами ранняя демонстрация понимания того, что современный мир построен на том, что теперь обозначается как фалло– и логоцентризм[17]17
  Все это прямо предвосхищает современные теории о так называемом «фалло-логоцентризме»: «Между философским и литературным есть внутренняя связь <…> фаллоцентрическая философия построена на предпосылке униженности женщины, на подчинении женского порядка вещей мужскому, которое кажется тем условием, без которого не может работать машинерия мира. Нынче же остро необходимо стало поставить под вопрос эту смычку между логоцентризмом и фаллоцентризмом – высветить ту судьбу, которая при этом уготована женщине <…> – поставить под удар прочность этой мужской конструкции, которая всегда выглядела вечной и данной природной данностью, найдя у женщин мысли и гипотезы, способные разрушить этот оплот, доныне облеченный властью», и т. д. – Cixous H., Clement C. The Newly Born Woman. Part 2. Sorties: Out and Out. In: Theory and History of Literature. Vol. 24. Univ. of Minneapolis Press. Minneapolis, 1986. P. 65. Феминистская утопия была на наших глазах проверена жизнью. К сожалению, ничего, кроме нелепого политического жаргона ненависти, притворяющегося философией и даже теорией литературы (и не допускающего рационального обсуждения под страхом остракизма), из этих идей не вышло.


[Закрыть]. Оба мира – и физический, и духовный – захвачены мужчинами. Женщины же вытеснены в тесный мирок воспроизводства: во фрагменте «Да будет!» у Гуро это описано так:

«Мчатся волны жизни, волны голода, жадности, сытости, жирной игривости – битва благ. Ссорятся из-за доброго тепла – и милой еды; отбивают друг у друга самцов – беременеют – родят. Бусы, ленты, корсеты, румяна, помадки. Кровать женщины, обагренная ее же кровью, и ее пролил ее же детеныш. Ее мужчина приносит подарок, и она радуется бусам. Ей завидуют другие – не беременные, – она хвастается и потом умирает» (с. 43).