Текст книги "Криминалистика по пятницам"

Глава 3

Начальство с важным видом сидело в кабинете за девственно чистым столом и явно маялось бездельем; но когда я появилась в дверях руководящего кабинета, взглянуло на меня так недовольно, как будто я вторглась в святилище в момент постижения сакральной тайны бытия. Впрочем, это я погорячилась; посмотреть-то прокурор на меня посмотрел, но взгляд его ничего такого не выражал. Кроме, пожалуй, вселенской скуки. Я в который раз поразилась, как можно приехать с Дальнего Востока в Санкт-Петербург, стать руководителем прокуратуры одного из центральных районов – и сидеть с таким недовольным лицом.

Наверное, я была не совсем справедлива, но мне, как и Лешке, после нашего дорогого В.И. ни один прокурор не угодил бы. Как Анна Каренина, уже полюбившая Вронского, не зная, к чему придраться в муже, вдруг задалась вопросом, отчего это у Каренина так странно уши выдаются, и каждое слово, сказанное им, ей казалось фальшивым и резало слух, так и мы с Лешкой все подсознательно искали подтверждение тому, что очередной прокурор нашему любимому шефу (к сожалению, бывшему) недостоин очки протирать. Именно поэтому мне все время виделись в новом начальнике только неприятные, даже отталкивающие, черты. Например, фигура его ассоциировалась у меня с усаженным в кресло кулем муки, на который натянут синий мундир с погонами советника юстиции, тем более что погоны были обильно посыпаны перхотью, а из тугого воротничка выпирала, как опара, пухлая шея, а над ней маячила серая невыразительная физиономия, рыхлая и сырая, как недопеченный блин.

Иногда я даже позволяла себе такое выражение лица, которое могло бы намекнуть прокурору о моем истинном к нему отношении. Могло бы, если бы он взял труд поинтересоваться, а что думают про него сотрудники, руководить которыми он прибыл из такого дальнего далека; но похоже было, что ему на наше отношение наплевать. У него отношения были гораздо более важные, с одним из новых заместителей прокурора города, чьими ходатайствами его и выбросило волной на наш питерский берег. И до нас, грешных и ничтожных, он не снисходил, наверное, готовясь со временем принять руководство более серьезным подразделением.

Но на этот раз какие-либо сомнительные выражения лица были неуместны, я ж все-таки пришла униженно просить.

Нацепив самый свой смиренный облик (вот Горчаков бы позлорадствовал на тему моей кротости и послушания), я протиснулась в кабинет и присела на краешек стула с видом выпускницы закрытого пансиона. Прокурор ничего не говорил, только смотрел, выжидая. Никаких бумаг у меня в руках не было, и это обнадеживало. Но, поскольку всем своим видом он давал понять – не только мне, любому зашедшему, за исключением, естественно, вышестоящих товарищей, – что он безумно занят решением насущных вопросов оптимизации прокурорского надзора, я знала, что мне даже устно следует быть максимально краткой. С какого же боку зайти? Лучше, наверное, не сбоку, а в лоб.

– Валерий Васильевич, можно мне несколько дел забрать из других районов? Если вы не против, я с городской договорюсь. Через главк.

Мысленно я даже зажмурилась, проговорив это. И, как оказалось, напрасно. Впервые в глазах прокурора промелькнула искра понимания. Он даже корпус слегка развернул в мою сторону, а до этого сидел, уставясь в стенку прямо перед собой, как сфинкс, честное слово.

– Что за дела? – довольно спокойно, вопреки моим опасениям, спросил он. – По линии ОБЭП?

И тут до меня дошло, что огонек понимания зажегся в прокурорских очах неспроста. Сейчас я скажу ему, что дела – о сексуальных преступлениях, да еще и «глухие», и понимание исчезнет. Потому что чужие сексуальные «глухари» может по доброй воле просить в свое производство только идиот. Другое дело – какие-нибудь материалы по линии борьбы с экономическими преступлениями; святое – подобрать под себя заказные темы, на которых вполне реально навариться, даже если по подследственности они в других районах, договориться всегда можно.

Так и вышло. Стоило мне признаться, что я хочу перетащить в родную прокуратуру кипу каких-то левых дел о тяжких преступлениях, совершенных в условиях неочевидности, как руководитель на глазах забронзовел. И скупо выдавил:

– Нет.

Вот так, без разговоров.

Я стала умолять. На мгновение прокурорское чело снова озарилось надеждой, что дела как-то связаны с сильными мира сего и на них можно нажить хотя бы политический капитал. Но по мере того, как я распиналась насчет необходимости забрать дела, надежда его гасла.

– Нет, – повторил он без выражения и потерял ко мне всякий интерес.

Несолоно хлебавши я покинула прокурорский кабинет. И только выйдя в приемную, осознала, какую сделала глупость, попершись выклянчивать дела без какой-либо подготовки. Что мне, трудно было, что ли, пойти в городскую к прокурорам-криминалистам, рассказать сказку про то, что я специализируюсь на расследовании именно таких преступлений, случайно узнала про новую серию, хочу принять ее к производству, так как все эти дела должны быть сосредоточены в одних руках и т. д., а прокурор мой, естественно, не жаждет принять все эти тома под свое крыло, поэтому посодействуйте… Наши криминалисты на это клюнут, поскольку именно они должны обеспечивать работу по серийным преступлениям. Они пролоббируют передачу всех этих дел в мои руки, а я перед своим прокурором еще скорчу недовольную рожу – мол, вот, своих дел невпроворот, так еще и это навязали…

Я пошла к себе, достала свои дела, протухшие от лежания в сейфе, швырнула их на стол и мрачно на них уставилась. По коридору прогрохотали Лешкины ботинки, потоптались около моей двери, и Горчаков засунул голову в мой кабинет.

– Сидим, булки просиживаем? – нагло спросил он. Не иначе как с происшествия, уже успел небось, несмотря на утро, или готовится отбыть на происшествие, в связи с чем все, кто не сидит в этот ранний час над кошмарным трупом, представляются ему дармоедами.

Я отвечать не стала, просто махнула рукой. Но Горчаков, к моему удивлению, проявил участие. Протиснулся весь, швырнул передо мной на стол пакет с плюшками – ага, значит, не с происшествия, а просто бегал в магазин, поскольку за полчаса, проведенные в дороге от дома до работы, успел переварить обильный завтрак, которого хватило бы среднему крестьянину на весь день в сенокосную пору. Обычно, пожирая так называемый «ланч», он оправдывается тем, что он мозг, а мозг надо питать. Если бы солитеры заводились в мозгах, я бы точно думала, что у Горчакова в голове сидит ненасытный глист.

Оценив мою расстроенную физиономию, Лешка сделал над собой невероятное усилие и нажал на кнопочку электрического чайника. Понятно, решил быть мне родной матерью.

– Ну что, не дали тебе серию? – спросил он сочувственно, налив чаю себе и мне и усевшись нога на ногу перед горой плюшек.

– А ты откуда знаешь?

– Да уж знаю. Зойка шепнула, что ты пролезла к начальнику, а зачем тебе к нему? Только дела поклянчить. А уж раз такая серия симпатичная завелась в городе, да еще и старина Синцов ее окучивает, без тебя там просто никак.

– А вот и как… – пробурчала я.

– Ничего, подожди, пока маньяк до нашего района доберется, – утешил меня Горчаков. – Клянусь у тебя на дороге не стоять, все дела твои будут.

– Вот спасибо, – огрызнулась я. – Может, мне еще в газету объявление дать? Милости просим в наш район, уважаемый маньяк?

Горчаков радостно заржал.

– А что? Старосельцев будет счастлив. Они там в своем таблоиде еще и картинку изобразят, красоток шестого размера кетчупом обольют, и мужика над ними, с зубами, как у Чикатило…

Лешка не договорил, обернувшись на звук открываемой двери. Заглянула Зоя. Совсем немного времени прошло с тех пор, как они с Горчаковым установили дипломатические отношения после бурного романа, еще более бурного разрыва и супербурного периода доказывания, как они друг другу безразличны. В тот момент, как они впервые спокойно, без членовредительства, поздоровались, придя утром на работу, вся прокуратура перевела дух и расслабилась.

– Сидите? – с абсолютно горчаковской интонацией вопросила наша секретарша. – А кто на происшествие поедет?

Она посмотрела сначала на меня, потом на Лешку, подошла к столу и отщипнула от последней плюшки, еще не успевшей исчезнуть в бездонном чреве нашего Гаргантюа. Лешка шлепнул ее по руке.

– Что за происшествие? – поинтересовался он.

Зоя пожала плечами.

– Ничего особенного. Может, еще и не криминал. Коробочку нашли…

– Расчлененка, что ли? – в один голос крикнули мы с Лешкой.

Зоя поморщилась.

– Что вы орете? Неизвестно еще. Лежит коробка, пахнет. Горчаков, наверное, тебе ехать. – Она помахала перед его носом листочком бумаги с адресом места обнаружения загадочной коробки.

– Почему это мне? – удивился Горчаков.

– Ты же на колесах. А то машины нету, наша стоит, как обычно, под шефом. А рувэдэшная в ДТП попала.

– На кого наехала? – спросили мы с Лешкой. Опять в один голос.

Зоя фыркнула.

– Вы в хор, что ли, записались? Вчера с заправки выезжали, и не пропустили «жигуль» с омоновцами.

Теперь фыркнули мы, представив разборки между участниками ДТП. Наверняка повызывали руководство и решали, кто круче: наши патрульные на милицейском «козле» или омоновцы на «жигулях». А что касается нашей машины, – в принципе, после ухода любимого шефа мы уже привыкли к тому, что машина в прокуратуре для прокурора, а больше ни для кого, так что Горчаков даже не ворчал.

– Ладно, – сказал он и легко поднялся, на ходу подхватив у Зои из рук листочек с адресом.

– Лешка, выпускной-то как прошел? – запоздало крикнула я ему вслед.

В дверях он обернулся.

– А! Катька туда сходила, потом сказала: ты был прав, папа, делать там было нечего.

Мимоходом я успела поразиться тому, как Горчаков, принимая заведомо ущербные педагогические решения, умудряется только укреплять свой сомнительный педагогический авторитет. Когда он ушел собираться на происшествие, я обвела взглядом разваленные по столу дела, и в голове всплыл один лишь эпитет: «постылые». Настроения работать по ним не было никакого, в четырех стенах не сиделось. Был бы любимый шеф, он бы строго сказал, что настроения никогда не бывает и что надо просто сесть за компьютер и начать работать, и что вдохновение заводится не в душе, а в попе, имея в виду усидчивость. Но любимый шеф далеко от нас поливал грядки. Поэтому я покидала в сумку косметичку и расческу и решительно поднялась. Попытаю счастья у городских начальников. Горчакова я перехватила в коридоре.

– Леша, медик уже там?

Горчаков покачал головой.

– Еще не выехал, а что?

– Может, пока забросишь меня в городскую? Я понимаю, что не очень по пути, но ты же без медика все равно коробочку не откроешь. А?

– Вообще-то, это крюк, – почесал в затылке Леша. – Будешь должна.

– Нахал, – укорила я его. – С каких пор ты стал таким меркантильным? А если я посчитаю, сколько ты мне должен?

Но это он просто выпендривался. Естественно, он повез меня в горпрокуратуру, и по пути мы обсудили нового маньяка, выслеживающего девочек.

– Хорошо, хоть не убивает, – высказался Лешка.

– Хорошо-то хорошо… А ты представляешь, какая у девчонок психическая травма на всю жизнь останется? Про родителей я уж не говорю. Ты вот хоть на секунду представь себя…

– Замолчи! – Лешка резко повернулся ко мне, и я испугалась, что мы сейчас протараним туристический автобус, искавший место для парковки. – Даже думать про это не хочу! У меня две девки, ты что, забыла?!

– Все-все, Леша, успокойся! Я уж думала, тебя ничем не проймешь… – Я похлопала его по руке, вцепившейся в руль, и почти физически ощутила, как он выпускает пар.

– Не говори мне такого никогда. Я и так трясусь каждую минуту, пока они не дома. Я бы маньяков этих передавил собственными руками… Ты знаешь, Маша…

Я схватила его за руку и буквально заставила прижаться к тротуару. Машина встала и затихла. Горчаков продолжал сдавленным голосом:

– Знаешь… Мне даже ловить их не хочется. Как представлю, что они с детьми делают… А мы их потом на экспертизку, и вот вам два варианта. Либо он невменяемый совсем, и тогда его в больничку засовывают и пилюльками кормят. А там сухо, тепло и обед по расписанию. А дети замученные гниют в сырой земле, и родители их уже никогда в себя не придут. Либо его признают психически здоровым, хотя лично я никогда не видал психически здорового убийцы ребенка. Да что я тебе говорю! Сама все знаешь. Еще только начнешь его допрашивать, только в глаза посмотришь первый раз, а уже понятно: псих. Хоть он тебе и показания даст связные, и вещички с потерпевших выдаст, и замечания в протокол грамотные настрочит, а все равно – псих. И ему лет восемь-девять суд выпишет, а потом он еще и по УДО[3]3
  Условно-досрочное освобождение.


[Закрыть] выйдет. А как же: срок подошел, взысканий нет, в колонии три бумажки нарисуют, и – гуляй себе, Джек-Потрошитель, потроши дальше.

Лешка говорил таким голосом, что мне стало не по себе. Я вспомнила про недавний случай, когда субъект был осужден за изнасилование, отбыл две трети положенного срока, а это означало, что он уже может просить об условно-досрочном освобождении; он написал заявление, администрация колонии оформила документы, судья местный принял решение – а все в строгом соответствии с законом, – и наш герой на свободе. И сразу занялся поиском новых жертв. Итог: пять зверских убийств маленьких детей, со всем букетом сопутствующих действий. Сейчас разбираются, кто подписал ходатайство об УДО и кто из судей рассматривал материал, но даже если кого-то лишат премии, родителям этих детей легче не станет.

А Лешка – я прямо физически чувствовала, как он напряжен, да он звенел, как провод на морозе, – задушенным голосом, глядя перед собой, словно боялся посмотреть в мою сторону, выговаривал мне то, что наболело у него на душе. Надо же, а я не знала, что он так боится за своих девчонок; и ведь вроде с детства их дрессирует насчет безопасного поведения, а все-таки до конца не уверен, поэтому и дергается. Нам с ним хуже всех, потому что мы, в отличие от других родителей, знаем про все то страшное, что может случиться. А потом… Я вдруг подумала, что он сейчас живет на таком градусе напряжения, потому что довольно долго был хорошим следователем, зато отвратительным мужем и никудышным отцом, а теперь наверстывает. И весь потенциал тревоги за детей, отпущенный родителям, он начал реализовывать только сейчас, вот и хлебает тройную дозу. И, между прочим, я его так хорошо понимаю еще и потому, что и сама – далеко не образец родительницы. Разве только за свое чадо беспокоиться начала гораздо раньше, ровно с того момента, как он на свет появился.

– И все-таки, Маша… Я себе думать запрещаю про то, что с девчонками может что-то случиться, ты же знаешь – мысль материальна… Но тут не спал как-то на дежурстве, ворочался, чушь разная в голову лезла… Да еще съездил перед этим на сто тридцать первую[4]4
  Ст. 131 Уголовного кодекса РФ – «Изнасилование».


[Закрыть]… Вот и представил на секунду, что какой-то подонок с Катькой или Ольгой такое… – Он зажмурился и потряс головой. Мне было ужасно его жалко сейчас. – И знаешь, что я понял? Уж если… тьфу-тьфу… случится такое… Ну, если допустить на секунду… То пусть уж лучше живы останутся. Только бы не убили.

Он сжал кулаки.

– Леша, – тихо позвала я.

Ну что у меня за судьба такая – утешать больших мальчиков? Понятно, что с Ленкой он об этом поговорить ни за что не сможет, она сразу в обморок упадет.

– Лешка, я тебя понимаю. Каждый из нас надеется, что с его ребенком этого не произойдет.

Горчаков наконец повернулся ко мне. Выражение его лица было страдальческим.

– Дай бог, – глухо сказал он; глухо, но с такой силой, что я поверила – с его девочками ничего плохого не случится, ничего хуже двойки и мелких ссор с родителями. – И вот что я тебе скажу, Маша: не хочу я их ловить. Не хочу, чтобы их судили. Мне хочется, чтобы их кто-нибудь замочил. Зверски. Так же, как они других мучили, пусть сами помучаются. Голову пусть им отрежут, что там еще? Паяльником что-нибудь прижгут…

– Ладно, – перебила я его. – Я все поняла.

И одновременно с моими словами зазвонил Лешкин телефон. Он резким движением выдернул его из кармана:

– Да!

– Алексей Евгеньевич, тебя скоро ждать? – раздался в трубке голос нашего начальника убойного отдела Кости Мигулько. У Лешки такая звучная трубка, что без всякой громкой связи слышно, кто ему звонит и зачем. – Доктор приехал уже, может, мы без тебя откроем посылочку?

– Блин, – пробормотал Лешка в сторону.

Да уж! Пока я слушала его страстный монолог, на место происшествия прибыл судебно-медицинский эксперт и теперь, наверное, рвет и мечет, не застав следователя, без которого он не имеет права притронуться к объекту осмотра. Значит, утекает зазря драгоценное время.

– Сейчас буду, через пару минут. А кто приехал?

– Задов. Сам большой начальник.

– Все, ждите.

Закончив разговор, он повернулся ко мне и раскрыл было рот, но я сама предложила поехать туда, где его ждут, а до городской прокуратуры я сама доберусь. Может, меня главковский водитель туда докинет, пока они с медиком будут осматривать содержимое коробочки. Надо было торопиться; с Левой Задовым, особенно после того, как он возглавил дежурное судмедотделение, шутки были плохи. Он взял моду устраивать скандалы всякий раз, когда что-то нарушало плавное течение следственного действия. А поскольку плавного, ничем не осложненного течения следственных действий я не упомню за все долгое время моей работы на следствии, то Задову приходилось фонтанировать перманентно. В общем-то, он был прав, на каждом втором выезде такая фигня: если не поорешь – никто тебе работу не организует, а пара часов, потраченная зря в течение дежурной смены, вполне может обернуться пятью часами переработки. (При этом сукин сын регулярно при всех поминает, что скандалить для обеспечения надлежащей организации работы он научился от меня! Вот нахал! Я всегда держала себя в руках! Ну разве только иногда утонченно оскорбляла нерадивых руководителей, но чтоб орать и бесноваться…)

– Вообще, ты по этим пробкам быстрей пешком доберешься, – пробормотал Лешка, разворачиваясь.

Но оказалось, что мне в этот день не суждено вообще было попасть в городскую прокуратуру. Суждено мне было очутиться вместе с Горчаковым там, где нашли предполагаемую расчлененку.

Глава 4

Начальник дежурного отделения судмедэкспертов Лева Задов, вопреки нашим опасениям, не рвал и не метал, а спокойно и с некоторым даже удовольствием пил пиво из бутылки, почему-то в резиновых перчатках. Я подумала, что он перчатки натянул, едва вылезя из машины, и только после этого удосужился спросить, а где же следователь, без которого начинать не моги. И грамотный Мигулько, основываясь на горьком опыте, во избежание скандала послал за бутылкой пива. А может быть, отдал свою.

Как бы то ни было, Задов был настроен благодушно и даже улыбнулся нам, когда мы подъехали, и спросил, кто из нас окажет ему честь писать протокол под его диктовку. Мы с Лешкой переглянулись. Мне уже не хотелось ни в какую городскую; по неистребимой следовательской привычке у меня уже чесались пальцы в предвкушении составления протокола, тем более что он обещал быть не слишком длинным.

Место обнаружения подозрительной упаковки представляло собой воплощенную мечту труженика Уголовно-процессуального кодекса: заасфальтированный пятачок посреди необъятного пустыря, украшенный большой картонной коробкой от какой-то импортной техники. Это означало минимум описаний в протоколе; фактически осмотр места сводился лишь к осмотру трупа. Никаких тебе «столов с остатками пищи» и залежей грязного белья под кроватью, каждую штуку которого нужно тщательно перетрясти в поисках следов крови или других каких-нибудь следов похуже.

Ближайшие дома располагались в полукилометре от островка асфальта; Мигулько объяснил, что островок заасфальтировали, чтобы поставить на нем мусорные пухто, но еще не успели их привезти. Кто-то же, однако, уже поспешил использовать данную территорию по назначению: утром собачники, облюбовавшие пустырь под коллективную собачью уборную, не могли сдержать своих питомцев, те, независимо от породы и размеров, рвались к одиноко стоящей на площадке для пухто картонной коробке, рычали и выли на все лады. Поскольку детективы любят все, владельцы собак единогласно постановили, что в коробке не что иное, как расчлененный труп. Прибывший по вызову участковый, даже и не обладая чутким собачьим носом, все же унюхал доносящийся из коробки характерный запах, предвещавший нашему району очередной безнадежный «глухарь». Плюс соображение о том, что обычный, некриминальный мусор, пусть даже и вонючий, утрамбованный в коробку из-под техники, вряд ли будут так тщательно уклеивать со всех сторон скотчем и переть за тридевять земель.

Принюхавшись и взвесив все «за» и «против», участковый призвал на помощь убойный отдел. Те, прибыв на площадку, повели носом и послали за дежурным следователем. Короче, бабка за дедку, дедка за репку…Тут и мы приехали.

Естественно, почти все присутствующие – мы с Горчаковым, Лева Задов, участковый, оставшийся ждать развязки, криминалист с фотокамерой и кофром, постовой для порядка, и больше всех – бессменный начальник нашего убойного отдела Костя Мигулько – тихо надеялись, что в коробке окажутся, к разочарованию разве что двух собачников, набившихся в понятые, останки какого-нибудь разделанного животного – например, лося, добытого на охоте, но не довезенного в съедобном виде до родимой кухни, или свиньи, откармливавшейся на городском балконе и помершей от неизвестной болезни.

И, конечно, ключевой фигурой в распознавании останков человека либо животного являлся наш уважаемый айболит – Задов, который с большим достоинством, не торопясь допивал пиво, а мы все смотрели на него, как на пророка. Наконец он осушил последнюю каплю в сосуде, передохнул, огляделся, ища, куда бы пристроить пустую бутылку (участковый тут же ринулся и принял посуду), и мы поняли, что можно начинать.

– Ну давай уже, приступай, – кивнул ему Лешка.

И Лева приступил. К сожалению, как только разрезан был скальпелем скотч, обматывавший картон, и коробка аккуратно раскрыта, наши надежды на свинью или медведя растаяли, как дым. Конечно, это была расчлененка, классическая. Голая человеческая спина, босые ноги, которые невозможно спутать с медвежьими лапами… Распавшиеся стенки коробки изнутри были украшены, словно восточными узорами, затейливыми потеками крови. «Глухарь».

Лева, сидящий на корточках над распустившейся, подобно зловещему цветку, коробкой, поднял голову и поочередно посмотрел каждому из нас в глаза.

– Чего тут время терять? – сказал он. – Надо в морг везти и там осматривать.

Он был прав; описание обстановки заняло в протоколе три строчки, здесь оставались опера, которые готовы были стартовать на поквартирный обход ближайших домов, а полноценный осмотр содержимого коробки целесообразнее было делать в морге, положив труп не на асфальт, где каждый день гуляют собачки, а на секционный стол в специально отведенном для этого месте. Чем меньше посторонних микрочастиц окажется на трупе, тем лучше.

В специально отведенное место поехала я. Так получилось, что у Лешки вдруг нашлись какие-то неотложные дела, а мне надо было отвлечься, и лучшего места, чем морг, придумать для этого было трудно.

Только я ступила под холодные своды городского приюта мертвых, как сразу на мою душу пролилась благодать. Между прочим, все эксперты-танатологи, кого я знаю, удивительно молодо выглядят; тут явно есть какой-то фокус с энергетикой. Следователи, даже юные, еле ноги таскают, а эксперты порхают, как бабочки.

Криминалист со своей фототехникой остался на улице перед моргом – покурить. Задов отправился искать свободную секционную, чтобы там расположиться с нашей находкой. А я постояла немного в коридоре и пошла на зычный голос экспертриссы Марины Маренич, доносившийся из морговских глубин.

Возле секционной, откуда вперемежку с судебно-медицинским текстом неслись замысловатые трехэтажные рулады в исполнении мелодичного женского голоса всем известной матерщинницы, кандидата медицинских наук, эксперта высшей категории Маренич, а в паузах слышался малоразборчивый писк оппонента, толпились лаборанты, эксперты и санитары общим числом около десяти. Они с интересом прислушивались к происходящему и оживленно комментировали особо удачные пассажи, которые, по цензурным соображениям, приведены быть не могут. Я вклинилась в самую гущу наблюдателей и немедленно была введена в курс дела.

– Маринка там девчонку прокуратурскую строит…

– Помнишь, она мужика вскрывала, разборки с мужем любовницы, тот его ножом в грудь и еще половой член ему отрезал…

– Потерпевшего «скорая» увезла, а член милиция изъяла, он у них три дня пролежал, а потом сюда прислали, к трупу…

– Так следачка Марине целый баул сегодня притаранила: три разных ножа, пила и рубанок, мол, скажите, чем пенис отчекрыжили!..

Тут все присутствующие покатились со смеху. Марина меж тем разорялась за закрытыми дверями:

– Блин, твою мать, я же написала: кроме того, что травмировавший предмет имел режущее лезвие, ничего определить по краю отделения тканей нельзя! Ни-че-го! А она мне мешок барахла всякого натащила! На кой, спрашивается, хрен?!

Дверь секционной распахнулась, и оттуда вылетела совсем юная девица с баулом в руках, на вид совершенная школьница, красная как рак, а в глазах блестели слезы. Явно умирая от унижения, она протиснулась сквозь толпу бездушных морговских соглядатаев, провожавших ее скабрезными ухмылками, а вслед ей из секционной несся хорошо поставленный Маринин голос:

– А рубанок-то зачем приперла?! Он что, Буратино, что ли?!

Я тоже не сдержалась и рассмеялась в голос. Девочка с баулом оглянулась на меня с отчаянием во взоре и рванула по коридору так, будто за ней гнались живые мертвецы. Почему-то мне было ее совершенно не жалко. Тут из-за угла возник Лева Задов и увел меня в освободившуюся секционную. Труп уже лежал на столе. Я хотела было спросить, обязательно ли мне присутствовать, но вовремя вспомнила, что предстоит осмотр, а не вскрытие, стало быть, обязательно; вздохнула и присела к подоконнику, и стала прилаживать на коленях протокол.

Коробка, освобожденная от стяжек скотча и распавшаяся четырьмя картонными лепестками, была вынута из-под трупа и бережно унесена лаборантом в сторону. Ее еще предстояло изучать по всем правилам науки криминалистики. Судя по ее размерам, она была предназначена для крупной, а значит, недешевой техники, так что будем предпринимать вояж по магазинам и проверять тех, кто в обозримом историческом прошлом такую технику покупал. Магазины, конечно, учетов данных о личности всех покупателей не ведут, но, может, на наше счастье, кто-то из покупателей расплачивался кредитной картой или оформлял доставку на конкретный адрес. И, конечно, теплится надежда на дактилоскопию; если не на картоне, то на скотче должны найтись следы рук. Разве что наш злодей в резиновых перчатках липкую ленту наклеивал.

В секционную заглянул криминалист. С лицом человека, выброшенного на Луну без скафандра, он бочком прошел к секционному столу, сделал несколько снимков трупа с разных ракурсов, потом, стараясь не дышать, отщелкал всевозможные виды коробки внутри и снаружи и отпросился на свежий воздух. Труп выровняли на столе, и теперь уже я подошла взглянуть на то, что нам предстояло описывать. Задов тоже любовно оглядывал наш объект, собираясь с мыслями, но я уже примерно представляла, что он мне продиктует:

– Труп мужчины, нормального телосложения, удовлетворительного питания, на вид двадцати пяти – тридцати пяти лет, голова отсутствует…

Начав писать, я уже наяву услышала, как Лева диктует мне про то, что плоскость отделения головы проходит по уровню между четвертым и пятым шейными позвонками… края равномерно осадненные, кровоподтечные…

Да, голова была отделена от тела рубящим предметом, явно одним движением этого самого предмета, и по виду раны опытный глаз в травмирующем предмете без труда угадал бы топор. Края раны, как и сказал Лева, были осадненными – вряд ли топор был заточен, как дамасский клинок. На груди трупа, чуть левее срединной линии, хорошо была видна ножевая рана. Крови вокруг нее почти не было, края раны расходились, обнажая подкожную клетчатку, но несмотря на то, что ножевое ранение нанесено было в жизненно важный орган и наверняка поразило сердце, эксперты откажутся определять мне причину смерти этого неизвестного. Без головы они судебно-медицинский диагноз не поставят, мало ли какие повреждения имеет голова, отделенная от тела…

Внезапно кто-то сзади обхватил меня руками и по-совиному гукнул в ухо.

– О господи, Юра!

– Испугалась? – довольно спросил сорокасемилетний заведующий моргом; это он, словно пятиклассник, радовался, что сумел неслышно подкрасться к следователю прокуратуры и напугать его таким детским способом.

– Испугалась, – польстила я ему. Пусть человеку будет приятно.

Юра еще поулыбался мне, обняв за плечи, но глазами уже шарил по скрюченному на столе телу. Трупное окоченение, похоже, еще не разрешилось, тело никак не хотело распрямляться, согнутая спина и поджатые ноги еще хранили форму коробки. Юра снял руку с моего плеча, вытащил из кармана халата резиновые перчатки, щелкнул ими, натягивая на пальцы, и потянулся к секционному столу. Они с Задовым стали осторожно расправлять конечности мертвого субъекта и вполголоса перекидываться отрывистыми репликами:

– Больше суток, похоже.

– Да, смотри, мышцы уже подаются.

– Стаз…

– Значит, сутки?

– Я бы сказал, тридцать – тридцать шесть часов. Вот, смотри, трупные пятна бледнеют, но не исчезают.

– Пиши, Маша, трупное окоченение значительно выражено во всех обычно исследуемых группах мышц… Трупные пятна фиолетовые, разлитые, при надавливании слегка бледнеют, но не исчезают…

Ленивый Задов решил использовать меня как писаря, диктуя мне трупные явления. А ведь должен сам указать их в своей табличке, но спорить я не стала, послушно записывая все, что он мне диктовал. Было время, когда он не гнушался мне листы протокола прокладывать копиркой и скалывать их скрепочкой.

– Юра, – позвала я от своего подоконника, куда благоразумно удалилась, потому что, когда они начали ворочать труп, от него сильнее пошел запах. А они как будто его не чувствовали. В американских фильмах я видела, как агенты ФБР, придя в морг, засовывают в ноздри специальные тампоны, пропитанные особым составом, чтобы свести к минимуму обонятельный дискомфорт и не хлопнуться рядом с трупом от отвращения, а нашим – хоть бы что.

– Ну? – бросил он, не оборачиваясь.

– Юра… Скажи мне, а были в последнее время обезглавленные?