Текст книги "Царские забавы"

Глава 8

Печально выглядела Москва. Город был в черных руинах, прокопченным казалось само небо. Столица как будто надела на себя вдовий наряд, чтобы оплакать ушедших. Слезы были обильные.

Москва встречала государя без обычного торжества, редким звоном спасенных колоколов, большая часть их расплавилась от огненного жара и серебряным сгустком лежала на выжженной земле.

Тихий бой напоминал погребальный звон, который только ненадолго заставил отряхнуться от горьких дум тех, кто остался жить, а потом вновь ввергнул в уныние.

Пакостно было на душе и у государя, а тут еще на Троицкой дороге царя нагнал отряд крымских уланов. Лица басурман хранили на себе отпечаток вчерашней победы; во взглядах столько высокомерия, словно каждый из них был, по крайней мере, молочным братом Девлет-Гирея. Старшим в отряде кланов оказался мурза Таузак, запомнившийся Ивану Васильевичу с прошлого года, когда приезжал в Москву в составе посольства. Не пожелал басурман жить на Татарском подворье, а захотел пребывать на постоялом дворе, в окружении многих красных девиц. Вот и возили бояре татарина из одной корчмы в другую, угощая его не только сладким вином, но и спелыми девицами. А басурман любил светлолицых, с толстыми косами за спиной, а в страсти наматывал волосья на кулак, да так крепко, что девицы пищали тонюсенькими голосами.

Мурза Таузак был не один – по бокам к нему жались круглые румяные девицы. Каждая знала, что за радость золотом мурза-нехристь платит, а со скупых бояр более одного пятака никогда не выжать.

Мурза Таузак поглядывал на Ивана так, как будто тот был его данником. Он сполна насладился растерянностью великого государя, а потом протянул письмо от Девлет-Гирея.

Иван Васильевич не стал прикасаться к нечестивой бумаге и, ткнув пальцем в Малюту, приказал:

– Читай, холоп! Что там такого Девлет понаписать мне мог?

Малюта Скуратов взял грамоту.

Мгновение он вчитывался в письмо, а потом отвечал государю:

– Ругательства здесь, государь Иван Васильевич.

– Читай! Все как есть прочти.

– «Царь Иван, – принялся читать Малюта. – Я пришел к тебе с войной. Город твой сжег, хотел венца и твоей головы, но ты не пришел и против нас не стал. А еще хвалишься перед всеми государствами своим божественным началом. Пишешь о том, что происходишь от самого Цезаря, только где же твое достоинство, если не выставил против нас свои полки и не показал свое мужество. А обиды я тебе чиню за наши юрты Астрахань и Казань. Если ценишь нашу дружбу, отдай то, что отнято лукавством. Если же ответишь „нет!“, приду еще раз на твою землю и принесу тебе много лиха. Государство твое я видел, дороги узнал и плутать не стану!»

Малюта свернул грамоту и сунул ее в руки одному из стоящих рядом рынд.

– Что передать моему господину? – спросил Таузак, хитро щурясь.

Странное дело – год назад русской речи не знал, а здесь говорит так, как будто прожил в московских посадах не один десяток лет. Хитрил, видать, татарин, к разговорам прислушивался.

Но Иван Васильевич удивления не показал, он посмотрел в глаза мурзе цвета болотной жижи и отвечал:

– Передай хану, если сечей пугать станет, то струг войны может причалить к его берегу! Не будет тогда между нами добра, а разделит наши государства вечная вражда. А если хан сердит очень… пускай забирает Астрахань! И еще вот что скажи, пусть шлет для этого дела своих послов. – И, пробуравив мурзу глазами, добавил: – А гонцы такое великое дело решать не способны. А до того пускай землю нашу не воюют. Теперь, мурза, езжай, и чтобы ни одна стрела не омрачила твоего дальнего пути.

Город был сожжен, а у тлеющих бревен, как муравьи у разоренного муравейника, копошились люди. Государь уже пожаловал из казны двести тысяч рублев, и мастеровые, довольные скорым заработком, свезли в город со всей округи тесаный лес. Не пройдет и трех недель, как разгребут москвичи обугленные завалы, а на месте пепелищ выстроится новый город, который только мурованными теремами и соборами будет напоминать прежнюю Москву, еще не восстали из пепелищ терема, еще не освободили улицы от скопищ сожженных бревен, а кузницы пыхтели злым паром, и с утра до вечера не умолкал стук молотков о наковальню. Мастера уже получили заказ на флюгера для боярских домов, которые петухами воспарят на гребнях крыш. Радостно будет в столице от мастерства и чудачества кузнецов, которые вносили в свое ремесло столько веселья, как будто оставались босоногими отроками.

Еще не выстроились дома в улицы, а государь повелел смастерить решетки, да не такие, как были раньше, а в две сажени высотой, с кольями наверху, чтобы не смел проникнуть через них ни один злоумышленник, а если осмелится, так обдерет себе задницу о заточенные наконечники.

Кузнецы хотели угодить государю и рассчитывали выручить за старание еще по две дюжины золотых. Государь выслушал посыльных и обещал наградить. А потому мастеровые украсили решетки заморскими птицами, подсмотренными в византийских библиях, и, не жалея охры, подмастерья раскрашивали павлинов и попугаев в пестрые цвета.

Иван Васильевич ехал во дворец, хотелось глянуть государю на остаток былого великолепия, и когда сани уже въезжали на двор, самодержец неожиданно распорядился:

– Поворачивай, в кузницу поедем!

Мастером был кузнец с тяжелыми, как обрубки стальных прутьев, руками. Он делал главную решетку дворца, которая своим великолепием должна удивить не только крымских послов, но и немецких вельмож, привыкших к замысловатому изяществу. Этого умельца Иван Васильевич выкупил пятнадцать лет назад у князя Вяземского за двадцать рублев. Боярин как-то сумел заманить известного мастера к себе в терем, накормил его за полтину, а стало быть, тот, по судебному уложению, попал в холопы к князю. Отрезвев, мастер ругал продажных свидетелей, грозил всемогущему боярству расправой, писал челобитные во дворец. Но жалобы не доходили до самодержца, а оседали в Челобитном приказе, куда в ответ поступали ябеды от свидетелей Вяземского, уверявших, что кузнец Гаврилка объел князя аж на рубль! Потому быть ему холопом при дворе боярина Афанасия Ивановича. И если бы царь Иван не прослышал об искусном кузнеце, который в мастерстве превосходит даже немецких ремесленников, так и состарился бы Гаврила, гнувши спину на хитроумного князя.

К мастеровым Иван Васильевич относился по-особому трогательно, что еще раз подтвердил случай с Гаврилой. Уже через год работы мастер получал столько, что обедал на рубль, едал вепря и запивал сытую долю ковшом портвейна. А однажды, смеха ради, Гаврила вернул Афанасию Вяземскому полтину, которую однажды проел у него в гостях.

Ходил он теперь по Москве чинно и снимал богатый охабень только тогда, когда перешагивал порог мастерской.

Отмахнулся государь от поклонов кузнеца и молча стал наблюдать за его чудодейственными руками, которые расплющивали, мяли и вытягивали стальные прутья так, как будто это было не железо, а всего лишь хлебный мякиш. Расплав пузырился, шипел, вытекал из ковша густым насыщенным раствором и принимал форму, которую начертал им создатель.

– Как же это тебе удается такая красота? – полюбопытствовал царь.

– В моем ремесле без очистительной молитвы нельзя, Иван Васильевич, потом окропить кузницу святой водицей надобно, а потом красота сама из рук выпрыгнет. – И, глядя в светлые глаза мастера, никто не посмел бы заподозрить его в лукавстве. – А чтобы работа шибче шла, кресты я кую. Каждый божий день начинается с этого. Ты глянь, государь, на стену, у меня крестов, как в доброй церкви! Раньше я их все нищенкам раздавал, а они у соборов за пятачок продавали. Теперь, когда Москва сгорела, отнесу я это все в храмы, авось кому в добром деле послужат.

Государь внимательно наблюдал за сильными и умелыми руками мастера, а Гаврила уже позабыл о присутствии самодержца – гнул и вытягивал раскаленное податливое железо, а когда жар начинал ослабевать, он принимался люто бранить двух подмастерьев, которые тотчас начинали с силой раздвигать меха, нагнетая живительное дутье в полыхающий горн. Шипение рассерженного меха было для мастера таким же приятным звуком, каким для пономаря бывает звон колокола.

К приезду государя дворец был устроен. Дворяне отмыли от копоти стены и крыши, и золотые купола Грановитой палаты запылали дюжинами солнц. Дворец государя был небольшим островком среди всеобщей разрухи. Берегли дворовые люди царское добро, не растаскивали утварь, как бывало раньше. Да и кто осмелится – раздерут опришники царского обидчика, а кровавые куски разбросают по сожженной Москве.

Опришники, под стать государю, следовали уныло, не раскрывая рта. Кафтаны черны, на дорогом сукне нельзя было разглядеть следы сажи, и наряды больше напоминали траурные платья в дни великой скорби.

Распахнул государь черный наряд, а под ним платье золотое упрятано.

Чумазая челядь стелилась перед государем так, как будто возвращался он из дальнего похода, хотя не был он в Стольной всего неделю.

Зол был государь. Дурные вести всегда бежали быстрее государевых рысаков – на базарах толковали о том, что он едва ли не насмерть забил боярина Ромодановского тростью только за то, что тот посмел усомниться в правильности его решения вернуть татарам Астрахань.

Иван бил князя металлическим наконечником по спине и приговаривал:

– Будешь государя поучать?! Поделом тебе, старый пес! Будешь еще государя наставлять?!

Облачившись в домашнее, Иван Васильевич пожелал видеть Нагого Афанасия Федоровича.

Нагие были не слишком родовиты, если кто среди них и отличался, так это Федор Михайлович, который ходил некогда в любимцах у царя Василия Ивановича, а при малолетстве великого князя Ивана стоял от него по правую руку во время приема литовских послов. Даже царица Елена, известная своей строгостью, баловала батюшку милостями – повелела находиться окольничему Федору Нагому при послах в избе, – Федор Михайлович нутро имел крепкое, мог зараз перепить всех иноземных вельмож и своей способностью не пьянеть удивлял даже бояр, привыкших к застольям.

Афанасий Федорович уродился в отца. К хмельным напиткам привык уже с десяти лет, и друзья окольничего, заметив, как двенадцатилетний отрок попивает яровую брагу, не отставая от гостей, шутили:

– Федор Михайлович, видать, Афанасий у тебя послом будет, пьет винцо и не хмелеет!

Этим ценным качествам от всех прочих вельмож выделялись только послы, именно они могли выпить более всех крепкого вина, оставаясь при этом прозрачно трезвыми. Таков был и Афанасий Нагой, он не признавал слабых настоев, морщился от компотов и всему остальному предпочитал медовуху, настоянную на ядреном хмелю. А еще любил Афанасий пиво, да не какое-нибудь, а из царских запасов, приготовленное известными мастерицами. Мог его выпить зараз полведра. Утрется детина рукавом, икнет разок и готов допивать вторую половину. А послу без выпивки никак нельзя, хмель – он и хорош тем, что языки развязывает, а посол зевать не должен, все, что услышит, государю своему передать должен.

Афанасий Нагой был первый из послов, он умел напоить не только холодных литовцев, но даже казанцев, не привыкших к хмельному зелью. И, глядя на его радушную располагающую улыбку, не всякий решится отстранить от себя руку посла, держащую чашу, до верха наполненную белым вином. Но особенно крепость своего нутра ощущал Афанасий Нагой тогда, когда братину пускали по кругу за пиром, устроенным в честь иноземных гостей. Братина для такого случая была особенная, она больше походила на ведро, которое не удержать одной рукой, и для того, чтобы сделать даже единственный глоток, приходилось обнимать ее обеими руками.

Это занятие больше напоминало проверку на крепость.

Стол редел больше чем наполовину, когда братина заканчивала свой четвертый круг, а незадачливые трапезники за окончанием игрища могли наблюдать только из-под стола. После шестого круга на скамьях оставалось не более пяти человек, таких же твердолобых, как и сам Афанасий Нагой. Братина выпивалась, за ней немедленно наливалась следующая, и пили послы уже не по дюжине глотков, как было оговорено в начале застолья, а по целых две! Мужи подымались, произносили здравицу государю и всем присутствующим, а потом, налив безразмерные животы хмельным зельем, тяжко опускались на скамью. Порой казалось, что это застолье может длиться до бесконечности, слишком крепки были утробы гостей. Но после пятнадцатого круга чаша выпадала у одного из послов из рук и под веселый хохот Афанасия проливалась прямо на головы уснувших на полу вельмож. А еще через круг Нагой оставался за столом один, громким хохотом торжествуя заслуженную победу.

Только такому мужу царь Иван мог доверить самое сложное посольство, окольничий мог устроить заморским послам такой хлебосол, что на далекой родине они рассказывали сородичам о «хмельном рыцаре» как о русском феномене, встречающемся единожды в столетие.

Умеют пить русские мужики!

Каждый во дворце знал, что Афанасий Нагой не делал и шагу, не выпив ковш браги, но, несмотря на хмельное пристрастие, был он неиссякаемо крепок телом и разумен речами. Трудно было найти в застолье более речистого говоруна, чем окольничий Афанасий Нагой, и чем более он выпивал, тем речь его становилась приятней, а сам он приобретал ту разумность, какой не встретишь и у трезвого. Вот потому Иван Васильевич не осуждал своего холопа за слабость.

В этот раз Иван Васильевич пожелал видеть Афанасия Нагого немедля. Окольничий явился тотчас. По раскрасневшемуся лицу было видно, что Афанасий ради государева зова прервал хмельную трапезу, и сивушный дух разом заполнил простор царских покоев.

– Слушаю, государь-батюшка, – ударился в ноги царю Афанасий.

Поворотил государь нос, спасаясь от запаха смородиновой настойки, а потом спросил:

– Слыхал, что мне Девлет-Гирей отписал?

– Слыхал, царь, – опечалился окольничий. – Вся Москва только и толкует о государевой обиде.

– Вот что я хочу сказать тебе, Афанасий, послом в Крым к хану Девлет-Гирею поедешь.

– Как прикажешь, государь, дело это для меня привычное, – трезво посмотрел Афанасий на государя.

– Мурзу Таузака знаешь?

– Как не знать, Иван Васильевич, мы с ним большие приятели, – похвалялся Нагой, – когда в Бахчисарае бывать приходится, всегда у него во дворе останавливаюсь. Столько ведер медовухи с ним выпили, что и не сосчитать. А другого пития мурза не желает. А еще очень девок беленьких любит, таких, чтобы рыхлый зад был да с титьками большими. Ты уж, Иван Васильевич, извини, но принял я его по чести – уважение мурзе оказал и подобрал таких девок, каких Таузак желает. Не подумай чего, государь, для отечества старался, а не затем, чтобы крымским татарам угодить. Зато точно знаю, Иван Васильевич, что когда в Крым доведется езжать, то невниманием он меня не обидит: и молочной водкой угостит, и короткий путь к хану укажет, и девиц мне таких приведет, что мое грешное нутро заноет сладенько. Я-то в отличие от мурзы Таузака баб люблю чернявых и худеньких, вот они-то самые жаркие в любви. Так разгонят мою кровушку, что я с неделю молодым себя чувствую.

– Правда ли то, что Таузак любимый мурза хана?

– Это правда, государь! – горячо подхватил Нагой. – Что Таузак хану нашепчет, так оно и случается. Остальные мурзы все злословят про Таузака, говорят, что будто бы Крымом заправляет не Девлет-Гирей, а его слуга. А в прошлом году они и вовсе породнились – хан за сына мурзы дочь свою старшую выдал. Перестарок девка была, черна и вся в прыщах.

– Не пропала. Хе-хе-хе! – порадовался за крымского хана русский государь.

– Хорошо иметь верных слуг.

– Как же ты с татарами беседуешь? Через толмача?

– По-татарски, Иван Васильевич, – едва ли не обиделся Афанасий Федорович. – Я с малолетства их речь разумею. Наша слобода наполовину из служивых татар состояла. От них я язык и перенял.

– Вот что я хочу тебе сказать, Афанасий Федорович, как в Бахчисарай приедешь, споров никаких с мурзами не заводи, разговоры веди без ругани и ни в чем не противоречь. Лба своего не жалей, подступай к мурзам и к хану с большим челобитием. Выискивай среди них тех, кто делу нашему был бы полезен, и тех, кто Девлет-Гирею рад был бы досадить.

– Это понятно, государь, – окольничий не забывал о том, что оставил на столе недопитую братину с пивом, и желал быстрого окончания разговора, чтобы вернуться к прерванному застолью.

– Спроси у хана, кого он хочет на Астрахани царем сделать.

– Спрошу, государь, – отвечал Афанасий и облизал пересохшие губы.

– Если он желает на Астраханском ханстве своего сына видеть, нельзя ли так, чтобы при нем наш боярин был, как это принято в Касимове.

– Дело понятное, государь.

– А еще лучше было бы, если бы на Астрахань мы сами татарина поставили из своих рук. – Помолчал государь и добавил: – А совсем хорошо было бы, если бы отступился басурман от Казани и Астрахани за большие поминки.

– Так-то оно все так, государь, только неужто ты Астрахань взаправду отдать хочешь? – дивился неожиданной уступчивости государя Нагой.

– Обезлюдели после чумы наши земли, позахудали края, Афанасий Федорович, неужно сам не знаешь? А тут еще крымский хан окраины опустошил. Время нам нужно протянуть, чтобы с дружинами собраться. Одни неразумные отроки в полках остались. Подучить их в ратном деле надобно, а потом и бой хану дать, а теперь только и остается, чтобы челобитием и поминками его задабривать. Мне учить тебя, Афанасий Федорович, не пристало, в посольском деле ты преуспел изрядно. Хану не перечь, а на гневные речи его кланяйся шибче прежнего, а там как-нибудь припомним мы ему это челобитие! Без моего ведома из Бахчисарая не съезжай, постарайся быть в Крыму моими ушами и глазами.

– Так и будет, государь-батюшка.

– Если узнаешь через мурз, что хан опять лихо русской земле надумал сделать, дай мне знать немедля. Держись мурзы Таузака, авось во хмелю что-нибудь расскажет. А теперь ступай, Афанасий Федорович, завтра тебе в дорогу.

Ушел окольничий, забрав с собой хмельной дух.

Часть четвертая

Глава 1

Май выдался удальцом-молодцом и был наряден как никогда. Особенно красива была сирень, казалось, что небо упало на землю, разбившись о пересохшую твердь, а небольшие его частички остались лазурным туманом на высоких кустах. Вишня будто искупалась в молочном дожде, и белыми каплями на веточках застыл цвет, который издалека манил путника желанной прохладой.

Возрадовалась теплу всякая тварь, одурманенная благоуханием поздней весны, не умолкали в лесах малиновки и пеночки, а под крышей государева терема поселился огромный дятел, который без конца будил всех жильцов громким и радостным стуком. Государь повелел изловить злодея, но дятел всякий раз проявлял удивительную изобретательность, умело прятался под коньками крыш от ретивых преследователей. Птица ненадолго умолкала, напуганная бдительностью дворцовой стражи, а потом вновь, еще более сердито, принималась выковыривать жучков из-под высохшей коры.

Майский воздух был особенно хорош, настоянный на молодых травах и замешанный на распустившихся ландышах, он казался медовым и был настолько хмельным, что мутил разум, словно крепкая ядреная брага. Великая радость прогуляться поутру в душистый травень на залитых солнечным светом полянах, умыть лицо сладкой росой и, задрав голову кверху, наблюдать за свадебным пиром стремительных ястребов.

Хорош май, под каждым кустом рай.

Напившись с березового листка водицы, соловей был настолько пьян, что не отличал дня от ночи и без конца тревожил московскую тишину заливистой трелью, будоража чуткий сон обитателей царского дворца.

Не отставали от голосистых соловьев и малиновки, которые задорным пением зазывали молодежь в лес, где вдали от людских глаз миловаться было особенно сладко. А ликование веселых пичуг только подталкивало к неминуемому греху.

Москва отстраивалась быстро, и там, где еще неделю назад стояло спаленное городище, выстроился новый град. Терема подпирали небо, а шпили флюгеров были так остры, что грозились разодрать господу богу невесомый хитон.

В Москве пахло свежей стружкой с примесью жженой смолы. Неустанно стучали топоры, и мастеровые клеть за клетью поднимали столицу все выше, придавая ей облик понаряднее.

Стольная стала краше прежнего. Мастера в яркие краски постарались расписать дома, и теперь хоромины стали напоминать праздный люд, толкающийся на ярмарке.

Неподалеку от дворца стоял дом боярина Михаила Морозова, хоромины такие же огромные и сытые, каков был сам хозяин, а бочковидная крыша напоминала необъятное брюхо. Подле ютились дома поменьше, которые своей дородностью значительно уступали терему боярина Сытного дворца и невеликими строениями напоминали худородных дворян, что рядом с князьями ощущают неловкость своего незнатного происхождения. А у Кремлевской стены, в Земляном городе, ютились и вовсе махонькие строения, которые казались расторопными приказчиками у домовитого купца.

Карета Ивана Васильевича съехала с Кремлевского бугра, миновала Белый город и проследовала по накатанной дороге далее, мимо загородного Охотничьего дворца.

Иван Васильевич торопился в Александровскую слободу.

В десятке верст от Кремля лежало село Сукощава, которое славилось тем, что девки там были рыжие, голубоглазые и с косами до пят. Все до единой красавицы и мастерицы, да такие ладные, что не сыскать похожих даже в соседних округах, парни издалека съезжались в Подмосковье, чтобы выбрать себе зазнобу по душе. Но дело это было не из простых – мужики в селе Сукощава были лукавыми и просили за дочерей такой выкуп, как будто молодцы собирались выручать из татарского полона собственную родню.

Не однажды заявлялся Иван Васильевич сюда и сам, спрятавшись под кафтаном московского дворянина. И всегда государь не без интереса наблюдал за игрищами сукощавских девок.

В этот день был праздник Ляльник.

Девицы водили на лугу хороводы и выбирали первую красавицу, и государь Иван Васильевич ехал в село с единственной целью – глянуть на самую красивую девушку округи.

Месяц май представлялся для селянок прекрасной девицей, такой же волнующей и волшебной, как сама весна. Только одна может быть госпожой, а потому из огромного числа красавиц выбиралась единственная, которая должна будет повелевать всем праздником.

Избранницу в народе называли Ляля, ей доставался первый весенний венок.

Карета мелко тряслась на ухабах, а по обе стороны от дороги в белоснежных накидках государя приветствовала черемуха.

Хоровод Иван Васильевич увидел издали и, опасаясь распугать девок своим самодержавным видом, громыханием каретных цепей, приказал остановиться.

Десятки девок собрались в один большой круг и, взявшись за ладони, медленно пошли в плавном танце. Они то поднимали руки и сходились в самой середине, а то вдруг, размывая пальцы, расходились во все стороны, чтобы через мгновение сойтись вновь и опять закружиться в хороводе.

В центре круга стояла та, которую девицы единодушно признали Лялей. Это была девушка лет шестнадцати – в белом длинном платье – и напоминала черемуху в окружении ярких цветов. Девушка удалась необыкновенно красивой, в отличие от рыжеволосых подруг она была белокурой, словно утреннее облако на крутом берегу реки, или горстка золы, оставшейся на месте праздного кострища. Только таковой и может быть Ляля – юной, как зарождающийся день, и волнующей, как речная оттепель.

Эта девушка напомнила государю Пелагею – теперь уже такую же далекую, как вчерашняя ночь, и такую же красивую, как сплетенный венок. Пелагея увяла в его душе так же быстро, как сорванный цветок. И вот сейчас свежее лицо девушки всколыхнуло в мыслях Ивана давние воспоминания, заплутавшиеся где-то в закоулках памяти.

Девушка стояла в центре огромного круга, головным убором волосья покрывал венец из полевых цветов. Она была царицей весны, ее праздников, так может выглядеть только языческая Берегиня, способная околдовать не только кружившихся девушек, но и самого царя.

А девицы, не обращая внимания на близкое присутствие самодержавного господина, пели о званом пире и веселом суженом. Красавицы, взметнув руки вверх, спрятали Берегиню от хищного погляда, словно хотели уберечь не только редкую красу, но и саму весну от вражьих сил. Через мгновение они опускали руки, и Ляля, сияя небывалой красотой, казалось, завораживала не только кружившихся вокруг нее подруг, но даже полевые ромашки, что восхищенно покачивали белобрысыми головками из стороны в сторону.

– Кто такая? – не сумел скрыть восторга Иван Васильевич.

Царь ожидал, что увидит красу, но что столкнется с таким дивом… не мог предполагать даже он.

– Христиана, – отозвался Малюта. Не зря во дворце Скуратова-Бельского звали Дьяволом, он был посвящен даже в тайну махонького села. – Красавица она известная, на всю округу! Еще сотню верст проедешь, Иван Васильевич, а такой красы вряд ли сыщешь. Мать девицы тоже была невиданной красоты. Сожгли ее сельчане.

– За что же? – удивился государь.

– Думали, что с дьяволом знается. Так и говорили, что такая красавица может быть только невестой черта. И дочка ее таковой уродилась. Второй год ее девицы Лялей избирают. А Ляльник у них тоже знатный, таких красавиц нигде более не сыскать.

Иван Васильевич смотрел на Христиану так, как может взирать отрок на невиданную красу: беззастенчиво и жадно, отдаваясь всецело волшебному видению. И, заглядывая в глаза Ивану Васильевичу, трудно было поверить, что это государь всея Руси, который не только преуспел в ратных подвигах, но и познал сладость многих любовных побед.

Каждая новая девица только подхлестывала в государе еще большую страсть. Его желание всегда напоминало повозку, несущуюся с горы, и вот сейчас похоть набрала такую скорость, от которой у Ивана захватило дух.

– Познать девку хочу, – объявил государь, умело спрятав страсть за холодом голубых глаз.

– Коли желаешь, государь, будет тебе девка, – качнул головой Григорий Лукьянович.

Государь вышел на луг в сопровождении трех дюжин опришников, которые расползались по лугу огромными черными жуками. Именно так подкрадываются ордынцы, чтобы взять в полон девичий хоровод. А девки, совсем не ведая об опасности, лихо закружили Лялю. Вот сейчас подойдет вражье воинство совсем близко и, не пряча волчьи личины, накинется на девиц, чтобы пополнить роскошные гаремы красивыми полонянками. Подняли девицы руки и спасли Лялю от государевой любви.

– Жарко мне, Григорий Лукьянович, – распахнув кафтан, проговорил царь.

Нельзя уберечься от солнечного зноя, когда светило совсем близко и припекает так, что будто бы в кострище шагнул.

Малюта только кивнул в ответ:

– Как же здесь не быть жару, Иван Васильевич, если краса будто огнем полыхает. И мне, государь, боязно, будто к пепелищу подступил.

Девушки уже заприметили государя, хоровод разомкнулся, и Иван Васильевич пошел навстречу красавице; сцепили девушки вновь пальцы и забрали государя в полон, где он виноватым предстал перед владычицей Лялей.

Девицы радостно пели, громко восхваляя молодость и весну. Дивное песнопение завораживало, подобно псалмам, услышанным с алтаря, а аромат цветов напоминал благовонный ладан. Сама поляна походила на храм под открытом небом, – не полагается в нем грешить, а потому Иван Васильевич опустил руки, которые очень жаждали обвить стан девки гибкими сильными змеями.

– Красивая ты, – сумел вымолвить Иван Васильевич.

Не услыхал государь своего голоса. Иссушила его ненаглядная так, что язык пристал к нёбу.

– А ну, девоньки, по домам! Государь словечко ласковое красавице молвить хочет! – громко выкрикнул Малюта Скуратов и тем самым нарушил заповедную тайну. Девки, громко смеясь, разбегались по лугу, как будто хоровод разбился на множество частичек, а потом они растаяли белым дымом среди полевых ромашек.

Царь остался с Христианой наедине.

Теперь государь взял девицу в полон. Скорее всего, Иван Васильевич просто забрал то, что ему полагалось по хозяйскому праву. Иван был господином русской земли, а потому лес, поле и село Сукощава принадлежали ему, даже хозяйка весны была дворовой девкой, и кому, как не ему, следовало познать ее. Для государя Христиана была невспаханной нивой, и он хотел возделать плодородную пашню, бросить свое семя в ее благодатную почву и позабыть.

И уже в который раз Ивану Васильевичу вспомнилась Пелагея, которая была такой же невинной, как повелительница весны, как белая простыня перед брачной ночью.

Сейчас в Иване проснулся завоеватель, который хотел овладеть Христианой немедленно и тем самым расширить свое царство за счет владений весны.

Иван Васильевич пожелал коснуться нежного лица Ляли и протянул длань. Девушка напоминала цветок, который редко растет на сарафанных московских полях. Государю захотелось немедленно оборвать это редкое растение и безжалостно скомкать его в свих ладонях, чтобы цвет брызнул во все стороны и благоуханным алым соком доказал свою непорочность.

Государева рука замерла на половине пути.

Так большой грешник не может притронуться к одеяниям пустынника, чтобы нечаянно не оскорбить святость. Поначалу всегда должна следовать молитва, и когда сердце оттает от черствости, а глаза наполнятся очистительными слезами, вот тогда и наступит черед греха.

– Ступай за мной, краса, – произнес Иван Васильевич и, не оглядываясь, пошел с луга.

Государь знал, что Ляля идет следом, она не отстанет от него даже на полшага. Все колдуньи страсть как любопытны, – если мать девицы зналась с дьяволом, то дочь наверняка пожелает испытать царя, который есть воплощение земного греха. Ляля – дитя прелюбодеяния ведьмы с дьяволом – уверенно и легко подминала босыми ногами нетоптаную траву. Походка у девушки оказалась изящной, она как будто не шла, а реяла над поляной, и государю подумалось, что стоит ей сейчас оттолкнуться пошибче, и она белой лебедушкой воспарит к облакам.

Иван Васильевич обернулся только у самой кареты – не улетела девица!

А в небе носились четыре сокола, словно девицы обернулись птицами и продолжали веселый праздник. Они слетелись в хоровод и закружились вновь, видно, для того, чтобы выбрать свою Лялю.

– Дай мне руку, краса! – властно потребовал государь.

Христиана протянула длань, и пальцы девушки утонули в жесткой ладони царя Ивана.

– Боязно мне, государь.

– А ты не бойся… Христиана, государь я твой! Ежели потребуется, от любой беды могу укрыть. Еще имя у тебя такое, что господь от любой напасти убережет.

Девушки уже давно разошлись каждая в свою сторону, только на ветках берез остались развеваться красные ленточки, которые свидетельствовали о том, что всего лишь мгновение назад красавицы дружно чествовали Лялю.

Малюта Скуратов повелел оградить карету Ивана Васильевича строгой опекой, как будто состоялась не случайная встреча государя со своей безымянной подданной, а брачное свидание царя с супругой. Посмей приблизиться кто-нибудь из нерадивых отроков к «опочивальне» государя, так разящая длань Григория Скуратова мгновенно покарает охальника.