Текст книги "Синяя веранда (сборник)"

Позавчера, увидев меня выбритым, в стремительно высыхающей рубашке, Мария задержала на мне взгляд своих миндалевидных глаз лишь на секунду дольше обычного. Ни тени улыбки, ни комментария. Она и правда немногословна. Впрочем, это не от скромности, робкой ее не назвать. Никакая робкая барышня не взвалила бы на себя управление ранчо в одиночку. И хотя я познакомился с парой работников, живущих в соседнем городке и заглядывающих к ней время от времени, к этому моменту мне совершенно понятно: она здесь одна. Ну и еще несколько лошадей на конюшне и Сила, эта блохастая бестия, которая все норовит оскалиться на меня. Марию псина слушается беспрекословно, что не мешает ей выражать свое отношение к незваному гостю всеми иными доступными собаке средствами.

В течение дня мы с Марией почти не общаемся. Она дает мне работу, я отправляюсь исполнять. Фактически я работаю за еду, отказываясь от тех жалких песо, что она протягивает мне по вечерам, кроме вчерашнего раза, когда я принял деньги, видя, что мой очередной отказ нервирует ее. Да, нельзя пренебрегать такими условностями, нормальный работяга не отказывается от оплаты, иначе это становится подозрительным. Моя болтливость пропала без следа, я с трудом нахожу темы для разговоров за ужином. Вопросов Мария почти не задает, так что надобность во лжи отпадает, я рассказываю только то, что считаю нужным, а значит, умело избегаю сочинительства. Умалчивать – ведь не то, что врать, правда?

Я постоянно осознаю ее присутствие, даже если она хлопочет на другом краю участка, поит лошадей, скребет щетками их лоснящиеся шкуры. С трудностями она привыкла справляться сама, и иногда я не успеваю подскочить и помочь, когда ей взбредает в голову перетащить какой-нибудь тяжеленный куль или коробку. Приходится беспрестанно приглядывать, чем она занята и за что сейчас ухватится, хотя умом-то я понимаю, что она поступала так до моего появления и продолжит поступать после того, как меня здесь не станет. Нельзя принимать ее тяготы так близко к сердцу, напоминаю я себе в который раз. Она справляется сама, эдакая муравьишка, без жалоб тянущая на себе бревно…

Иногда она странно глядит на меня, нахмурившись, будто мое присутствие здесь нежелательно или она не может понять, кто я и зачем явился… Мне становится ясно, что я здесь непрошеный гость, которому стоит собраться и уйти при первой возможности. Но я не знаю, сколько дней передышки отведено мне перед следующим провалом, и без крайней нужды никогда не покидаю место, где мне удалось обосноваться с маломальским комфортом. Есть еще одна причина. Самый любимый момент каждого дня, на закате. Работа окончена, после душа я уже не воняю, и Мария раз за разом просит меня прийти в гостиную для перевязки. Она настаивает и, когда в первый день я попытался отказаться, стала вдруг особенно, как-то болезненно непреклонна. Мне даже показалось, что она побледнела от волнения. Пока ее руки снимают старый бинт, а пальчики проворно свинчивают крышку с флакончика перекиси, я наклоняюсь чуть ближе, чем это необходимо, и вдыхаю ее сладковатый запах, который источают волосы, одежда и сама кожа на плечах и шее, там, где учащенно бьется жилка.

Сегодня она вдруг отстраняется, как от удара, и я понимаю – заметила. Ее глаза темны и глухи. Никогда, ох, никогда мне не узнать, о чем она думает.

– Иланг-иланг, – говорит она чуть слышно, но твердо.

– Что?

– Вы принюхиваетесь. Это иланг-иланг. Масло.

Я серьезно киваю, чувствуя себя при этом полнейшим ослом. Что еще за чертов иланг-иланг? Перевязку она заканчивает молча, не глядя на меня. Ее пальцы кажутся мне холоднее, чем обычно, несмотря на жару.

Так проходит четвертый день. С каждым вечером мое беспокойство все нарастает, я знаю, что мне придется исчезнуть, но стоический настрой куда-то подевался. Я жду и страшусь.

Мы снова коротаем вечер на веранде. Сидим так близко и так далеко, на расстоянии вытянутой руки и двух незнакомых жизней. Дальняя по коридору комната выходит сюда открытой дверью, и в фонаре, стоящем на пороге между ней и верандой, ровно горит пламя большой белой свечи, а в стекло долбятся крупные мохнатые мотыльки. Вокруг нарастает что-то большое и темное, напряжение настолько велико, что невозможно даже пошевелиться. Я оцепенел, и все, что я ощущаю, это ее присутствие здесь, со мной. Сегодня ее мысли не витают за перилами веранды, не бродят по саду – они все увязли тут, я почти вижу их плотные очертания.

И я встаю, прощаюсь, желая спокойной ночи. Она кивает. Сорок девять шагов разделяют веранду и дверь моего сарая.

На восьмом шаге, на ступеньке веранды, она окликает меня. Я медлю, прежде чем повернуться, и когда нахожу в себе силы, она оказывается прямо позади меня, изваяние на пьедестале. С протянутыми руками.

Я хватаюсь за ее руки-плети. Виноградные лозы, водоросли… Мои зубы начинают стучать.

На кровать складками спускается москитная сетка, мы оказываемся под куполом, и он смыкается над нами. Теплый и недвижный воздух колышется нашим дыханием.

Мои губы пускаются исследовать карамельную географию ее тела. Запястья. Сгибы локтей. Скалы ключиц. Долина между двумя островерхими холмами, мерцающая от огонька свечи и выступающей влаги, как речное русло. Иссушенная равнина, которая поднимается, выгибается мне навстречу, умоляя о сезоне дождей.

Мы не думаем о предосторожностях. Мы не думаем вообще ни о чем. То есть я не думаю – ведь ее мысли для меня загадка. Я знаю лишь, что умру, если через минуту не сольюсь с этой женщиной, не впитаю ее до последней клеточки. Если она не примет меня, я погибну. Ничто больше не имеет значения.

Я вижу ее распластанной на белых простынях, я угадываю ее силуэт на фоне качающейся серости сетчатого алькова. Она – гитара, и по узкой спине льются черные потоки волос. Она – шхуна, а я океан, качающий ее на волнах, в глубине которых рождается жестокий шторм.

Она задыхается. Ее волосы липнут к нашим распаленным телам, оплетают все на земле. В эту ночь я понимаю, почему тогда, на веранде, когда я попробовал впервые вино Марии сорта мальбек, у меня мелькнула мысль, что хозяйка и сама похожа на свой напиток. В тот вечер подобное заключение было еще неоправданным, девушка сидела тиха и задумчива и поверх перил смотрела в фиолетовую ночь. Сейчас… Она растекается по мне жидким огнем. Винная. Темная. С черными, беспросветными впадинами глаз и тягучими поцелуями, выманивающими из груди душу. Она похожа на кислоту, которая обнажает мои кости, растворяет меня. Наши тела сливаются десятком возможностей, мы скользим, плывем друг по другу. Всхлипы замирают, так и не вырвавшись из горла, глазам горячо и сухо до рези. Ее кисти удивительно сильные, пальцы переплетаются с моими, мы оказываемся сторукими, слепыми, ищущими друг друга на ощупь. Не в силах замедлиться и уж тем более не в силах разъединиться.

Она не знает стыда. Стыда еще нет как понятия, мы первые в мире люди, мы даже не люди, а сгустки материи и энергии, не воплощенные в форме, не обретшие очертаний. Мы проникаем повсюду, впечатываемся так, что моя кожа прорастает в ее кожу. Оплавленные, обгоревшие, оплывшие.

После, когда ее голова покоится у меня на плече и от ночного ветра с кожи улетучивается влага, я хочу рассказать ей. Нет, не всю правду. Но хотя бы ее часть, что-то о себе настоящем. И начинаю с набившего оскомину главного.

– Мария… Я должен кое в чем признаться. Скоро мне придется исчезнуть. И я хочу, чтобы ты знала – это никак не связано с тобой. С нами. Просто я…

– Нет нужды объяснять.

Она встает с кровати стремительно, но при этом легко, движение выходит естественным порывом, а не наигранностью оскорбленного самолюбия. Ей, похоже, действительно не требуются мои объяснения. И пока я осознаю сей удивительный факт, ее уже нет в комнате.

Дневная Мария ничем не напоминает ночную. По-прежнему деловитая, лаконичная, ловко управляющаяся с десятком дел. Она не игнорирует меня, но почти не обращает внимания, как будто нас ничто не связывает. И этим полностью сводит с ума. Мне кажется, что все произошедшее просто привиделось, примерещилось моему истерзанному сменой пространств мозгу. Что вот здесь я и схожу на конечной остановке еще не диагностированной официально шизофрении.

И тогда я принюхиваюсь. Сперва к вороту своей рубашки, к собственной коже на груди и предплечьях. Потом отправляюсь в комнату, пробираюсь воровато и там падаю в кровать, трясу призрачную москитную сеть, ворошу простыни и подушки. Я боюсь поверить, пока запах не становится настолько сильным, что его уже нельзя списать на безумие… Комната пропахла, я сам пропитался им насквозь, я несу на себе незримую печать Марии и готов горланить от радости, оповещая об этом округу. Ее образ восстает из аромата. Наша ночь заперта в этой постели, в этой комнате, и она все еще длится, несмотря на раскалывающий стекла свет.

На ужин заезжает старый сосед-весельчак с ближнего виноградника. Они болтают о сортах, о грядущем урожае и засухе, о прошлой зиме и городских новостях, упоминая с десяток общих знакомых. Я полностью отрезан от этого мира, и сейчас мне это совершенно очевидно. И больно. Уже давно я не был таким отчужденным, как сегодня вечером, и ярость и обида в душе только нарастают от каждой новой шутки, понятной им и непонятной мне. Мария весела и беззаботна, как никогда прежде, и от выпитого вина ее глаза горят ярче. По морщинистому лицу мужчины, заросшему седой щетиной, блуждает добродушная улыбка, и он, желая приобщить меня к общей беседе, рассказывает о родителях Марии, которым раньше принадлежали ее виноградники. Он знает ее с детства, девчушкой, набивавшей рот леденцами на воскресной ярмарке, учившейся давить ногами виноград и волновавшейся перед первым причастием так, что ее вырвало позади церкви. Когда он доходит до описания этой подробности, Мария вдруг ужасно трогательно краснеет, дергает старика за рукав, заставляя умолкнуть, и я хохочу тоже, потому что наконец вижу ее растерянной и смущенной, и это доставляет мне неожиданно острое удовольствие.

Старика нисколько не беспокоит, что он поведет машину навеселе. Его грузовичок проседает, когда хозяин садится за руль. Он высовывает раскрытую ладонь в открытое окно в знак прощания и лихо выворачивает на грунтовку, взметнув клубы пыли. И Мария смотрит ему вслед, прямая и неподвижная, пока машину и шум двигателя не проглатывают сумерки. Я мнусь в нескольких метрах позади нее, чувствую, как отяжелевшие от смеха щеки привыкают к спокойствию, и больше всего на свете боюсь, что вот она сейчас обернется, и взгляд у нее станет отчужденный, погрустневший или обреченный. Мы снова вдвоем, и, возможно, она посчитает себя чем-то обязанной мне… Судя по ее поведению, прошлая ночь при свете дня показалась ей ошибкой. И теперь ей надо намекнуть об этом мне… Не надо. Я разворачиваюсь и поспешно направляюсь к сараю, не желая отягощать ее своим присутствием или надобностью выкручиваться. Черт бы побрал ночи с их многозначительностью!

Но я не успеваю. Мягкий топот пяток – свои сабо она так и не надела. Она нагоняет меня и виснет на плечах, как девчонка. Никакой многозначительности, все просто. И благоразумные мысли тут же сменяются ветром иланг-иланга и вина сорта мальбек.

Три упоительных дня следуют один за другим, нанизываясь бусинами. Три утра происходящее кажется мне сном, три полудня полнятся сомнениями, три полуночи выжигают их без следа. По-прежнему почти ничего не зная о ней, я перестаю размышлять над тем, когда Мария настоящая. Потому что получаю ответ: всегда. У нее на удивление мужская психология. Занимаясь делом, она занимается только им и думает только о нем, полностью отдавшись текущему моменту. Ремонтируя прохудившуюся кровлю, мы ремонтируем кровлю, без перемигиваний, шуточек и объятий, и это действо совсем не напоминает то, как бы его показали в какой-нибудь мелодраме. Мы не готовим вместе идиллические завтраки, и мне не надо разыгрывать из себя поглощенного любовью пройдоху. Она не спрашивает, чего мне больше хочется, фасоли или похлебки с бататом, всегда руководствуясь какими-то своими, неозвученными доводами, как справлялась до меня и станет справляться после. Она заводит пикап и уезжает, не отчитываясь передо мной, не посылая воздушных поцелуев и не обещая скорого возвращения. Ее глаза тихи и смотрят в мои без дрожи. Днем. Зато ночами она моя, безраздельно, до самого донышка моя. Не строящая планов на неясное будущее, не требующая обещаний, объяснений, клятв. Не тратящая времени понапрасну, самозабвенная. Одежда соскальзывает с нее от одного движения, как лента с подарка.

Мы так похожи… От этой мысли я чуть не роняю мачете, которым рубил кустарник у дальней ограды. Каждый час мы оба воспринимаем первым и последним, единственным. Таким, каков он и есть в действительности. Мы довольствуемся малым, и возможно, поэтому мы так счастливы три этих дня.

Я просыпаюсь уже на бегу. Мое тело принимает вертикальное положение прежде, чем открываются глаза, и я шпарю что есть сил по обочине и только после этого осознаю себя на новом месте. Мглисто и промозгло, и температура колеблется возле нуля – мелкие лужи, сухие ото льда, большие полны до краев своей жижей. Холод продирает меня до скелета, воздухом обжигает легкие, когда я делаю глубокий вдох, чтобы бежать быстрее: у меня не так много времени.

Все вокруг туго набито синтепоном тумана. Он разрыхляется передо мной максимум метров на сорок, дурачит, прячет окрестности. Но несмотря на это, интуиция на сей раз не подводит, я точно выбрал направление и вскоре оказываюсь на краю деревушки или, может, маленького городка. Его название на жестяном указателе мне незнакомо, но написано по-английски. Проезжающие мимо машины еще больше сужают поле догадок – я где-то в Великобритании. Сейчас не до подробностей, мне холодно, и я ищу укрытие. И стараюсь ни о чем не думать.

Утром в городах люди раздражительны и менее склонны к добросердечности. Нет смысла стучаться в закрытые двери аккуратных домишек, где уважаемые граждане своей страны впихивают в отпрысков завтрак. Я пробегаю тихий район насквозь, не сбавляя темпа, на перекрестке взгляд налево, взгляд направо, сворачиваю по подсказке чутья. Мне очень везет, я замечаю «Скорую помощь», ныряю в проулок и следую за ней до больницы. Здесь, в приемном покое, смешавшись с толпой сопливых и кашляющих англичан, я могу передохнуть и немного согреться, хоть они и смотрят на меня с подозрением: на мне нет верхней одежды. Да, мистер, это долгая история, меня ограбили…

Мне советуют обратиться в полицию и объясняют, как добраться до участка. Нет, все ок, не надо вызывать полисменов, я сам их найду… Под хмурым взглядом охранника я удаляюсь. Снова в липнущую слякоть тумана.

Первая встреченная мною автомастерская слишком хороша, чтобы туда соваться. А вот вторая, между рекой, от которой несет тиной и затхлостью, и кварталом складов и контейнерной стоянкой, как раз что надо. Хозяин, пузатый и не выпускающий изо рта замусоленную незажженную сигарету, согласен взять меня на неделю-другую и платить наличными. Я заверяю его, что, хоть документов у меня и нет, но проблем с законом тоже, и он делает вид, что верит.

Весь день я копаюсь в движках, выпрямляю диски, меняю колодки. Что-что, а это я умею. Даже на обед не прошусь. Босс поглядывает на меня с удовлетворением и хитрецой, он явно считает себя очень ловким из-за того, что нанял такого спеца за сущие копейки. Ну и пусть себе радуется… К вечеру я прошу денег, и он протягивает несколько бумажек, заявляя, что вообще-то платит работникам за неделю. Я напоминаю ему, что лишился всех вещей, и он сочувственно цокает языком, но не предлагает ни ужина, ни крова.

Нахожу первый попавшийся бар, как раз за углом от мастерской. Райончик тут незавидный, еще бы, рядом со складами, и публика под стать. Краем глаза замечаю своего босса, тоже зашедшего пропустить стаканчик, но он держится подальше, хотя и видит меня. Сейчас будет хвастаться приятелям, как удачно меня приобрел… Я не трачу ни пенса на еду, только на выпивку, и на голодный желудок скоро хмелею. И вот теперь наступает пауза, которой я так не хотел.

Я хлопаю по стойке, требуя еще виски, и тут же вижу свою руку с подживающим укусом. Очень скоро эти красные отметины станут гладкими, розоватыми. Потом они побелеют и превратятся в шрам. Повязка, недавно наложенная на руку, исчезла, как исчезло все, что еще вчера составляло мою жизнь. Проклятье.

Я знал с самого начала. Знал, что уйду, что нельзя привыкать. К ней. И из-за этого злюсь на себя еще больше. Изо всех сил нажимаю ногтем на коросту, подцепляю ее и с мрачным торжеством наблюдаю, как из-под корки выступает свежая кровь. Больно. Если прикрыть глаза и отключить в ушах гомон питейного заведения, можно так резко, отчетливо припомнить все до каждой мелочи, что на мгновение покажется, будто Мария шуршит оберткой стерильного бинта и садится на диван, и диванный пуф проседает рядом со мной под ее ягодицами.

Но нет никакого пуфа, и нет дивана. Есть коричневая стойка, на ней кулак соседа-ирландца, бело-красный, с шелушащимися костяшками, рядом миска с орешками, всюду кисловатый запашок, кегли пива в углу, стеклянные бутылки крепкого алкоголя на стеллаже, шарфы футбольных фанов и флаги с зелеными четырехлистниками клевера. Что за команда тут в почете, я не в курсе, спорт для меня давно уже пустой звук, хотя когда-то, в оборвавшейся шестнадцать лет назад жизни, мне нравилось гонять мяч и мнить себя Диего Марадоной. А впрочем, какое теперь дело до того, что и когда мне нравилось?

На стойку со стуком опускается стакан с очередной порцией моего горючего янтаря, я киваю бармену и медлю, прежде чем выпить. Это последняя порция на сегодня. Скоро мне придется сваливать, раз пить больше не на что, а за порогом туман давно превратился в мелкий мерзопакостный дождь, который промочит мою рубаху и заберется за шиворот меньше чем за минуту. Здесь, по крайней мере, тепло. Кажется. Но не так тепло, как в другом полушарии в эти мгновения… Наверняка зной вслед за босыми узкими ступнями перебирает ультрамариновую мозаику пола, плиточка за плиточкой…

Я тянусь к стакану и не нахожу его. Отвлекся. Снова увидел то, чего нет. Ту, чье имя теперь ничего не значит.

Где долбаный стакан? Сосед ставит его на стойку – пустой.

Я фокусируюсь на цилиндре стекла, потом на парне.

Ирландец смотрит с вызовом, издевательски причмокивает. Его лицо покраснело от выпитого джина и не нашедшего выход тестостерона. Он явно нарывается. А на меня внезапно накатывает серое отчаяние. Я знаю, что Мария потеряна для меня навсегда и с этим ничего не поделать. Не исправить. Незачем быть хорошим, я не хороший. Так что я с наслаждением бью это красное лицо. И продолжаю метелить, даже когда он упал, а меня хватают за плечи и пытаются оттащить. О, эта быстрота моих кулаков! Ирландец крупнее меня раза в два, но ему не совладать с моей скоростью, я не бью, а жалю, и он не может увернуться ни от одного удара. Его рожа заплывает алым – не акварель, а густое масло, кармин и киноварь – с левой, с правой и еще раз с правой.

Нас как щенков вышвыривают за порог, и холод мгновенно отрезвляет меня. Надо уходить. Я сворачиваю за угол, подальше от разгоряченных парней, желающих продолжения схватки, они, кажется, даже ставки успели озвучить… Ирландец настигает меня в проулке, и, оборачиваясь, я получаю в челюсть, плыву по кирпичной стене. Она наждачкой гладит мой лоб и ладонь. Рука замедляет падение. Стабилизируюсь, увертываясь. И отвечаю. Не знаю, у кого из нас больше опыта по части драк на задах баров между мусорными баками, но мне удается уделать его. Он падает в лужу и отключается. Ненадолго, я знаю, и топот бегущих ног велит мне действовать решительно. Я хватаю его куртку и бумажник из бокового кармана потрепанных джинсов и сваливаю.

В куртке тепло, к тому же она с капюшоном, а я бегу. Об ирландце я вспоминаю с нежностью. Наверное, если бы у меня был ангел-хранитель, он выглядел бы именно так: пьяный и задиристый, позволяющий мне отвести душу, выместить на нем все то, что не имеет никакого другого выхода. Без него сейчас было бы совсем худо. А так можно хотя бы бежать.

Этот придурок, как и я, пропил все деньги, содержимого его бумажника мне хватает только на порцию картошки и рыбы в забегаловке в паре кварталов к северу. После этого я швыряю бумажник в лужу и нахожу ночлег в каком-то заброшенном складе возле железнодорожного моста.

Весь следующий день я сижу на складе, устроившись на прогнивших рулонах чего-то, подозрительно напоминающего стекловату. Под ногами шныряют тощие крысы. Насчет автомастерской я не питаю иллюзий, хозяин оценил мои подвиги в баре, кроме того, не хочется встречать своего ирландского ангела, вообще никого не хочу видеть и двигаться не хочу. Из тела медленно уходит тепло, и, только совсем окоченев, я прогуливаюсь под мост и возвращаюсь обратно. Весь день во рту ни крошки. Еда падает с неба в сказках и библейских мифах, на нашей родной Земле ее надо добывать, а я сегодня этого не умею. Пару раз ходил хлебнуть дождевой воды из бочки у ворот склада. Потоки льются в нее с крыши по ржавому водостоку, и вкус соответствующий, но мне по барабану. Сегодня я не забочусь о качестве того, что пью. И если меня прихватит дизентерия, какая кому разница?

Уже за полночь я вылезаю из своей берлоги и снова бреду к бочке. В ней круглым обрывком серебряного полиэтилена плавает луна.

Задрав голову, я пялюсь в несущееся мимо небо, изорванное ночными облаками. Я давно понял, что ошибся тогда, в первый вечер на синей веранде. Месяц над ней был вовсе не стареющий, а растущий. Там, в Южном полушарии, все переставлено с ног на голову, и даже правило букв «Р» и «С» не действует. Тот серп напоминал букву «С», но все равно прибавлял день ото дня. Сегодня полнолуние, городишко покрыт глазурью мороси и ртутного свечения. А все, о чем могу думать я, это Мария, как она обратит свое лицо к луне, одинаковой для нас обоих, ставшей полной уже без меня.

Здесь, в судорогах втягивая ртом и носом пыльный воздух склада, вдоволь наглотавшись запаха дождя, разбавленного аммиаком человеческих отправлений, я решаю никогда больше не вспоминать полосатый гамак на лазоревой веранде, тень от деревьев квебрахо и виноградники до горизонта. Не думать о них, даже если для этого мне придется расшибить башку о косяк.

Я засыпаю, скорчившись под курткой, и снова проваливаюсь.

Следующий месяц я нигде не задерживаюсь подолгу. Всего пара-тройка дней, и я снова на старте. Двенадцать новых городов, два с лишним десятка новых знакомых. Кто они такие, понятия не имею, люди-функции. Паренек «подброшу до поворота», дамочка «вакансий нет», почтальон «ты когда последний раз ел?», напарник «эй, брат, давай покажу, как надо», кассирша «я бы не прочь с тобой пообщаться, если бы не бойфренд». Как-то раз в Миннесоте упитанный пацан в заляпанной кетчупом футболке показывал мне любимую компьютерную игру. Я так понял, невозможно пройти ее без того, чтобы не встретить нескольких героев и не поговорить с ними: одни дают информацию, у других можно взять полезную вещицу. Я тогда восхитился, надо же, все как в моей жизни, персонажи-задачи. Кое-кто поможет, а кое-кто будет вставлять палки в колеса. Потом – оп! – эпизод пройден, автосохранение, и так – пока не кончится игра.

Все сливается для меня в равнодушную череду дней. Собачьи укусы на руке до сих пор толком не зажили – я две недели ежедневно раздирал их ногтями, пока не велел себе прекратить, чтобы не доводить до гангрены. Я исхудал и ослаб, но по-прежнему ищу кров и пропитание, хотя уже не понимаю, зачем мне все это. Вполне возможно, кашель доконает меня. Не проще ли разом прекратить бесцельное существование? Мир ничего не потеряет в тот момент, когда меня не станет, как ничего не приобрел за годы этой странной жизни. Где-то в чужих реальностях люди затевают войны, сидят в офисах с девяти до шести – я знаю об этом только понаслышке. Рельсы железных дорог становятся вдруг на удивление соблазнительны, я думаю, как смачно треснет мой череп, когда по нему проедутся колеса тепловоза. Пока я мою стекла небоскреба в Маниле (большая удача, утверждает низкорослый и кривоногий филиппинец-прораб, здесь вообще туго с работой), какой-то бес сидит на моем плече и шепчет советы, как отстегнуть карабин страховки. Стремительное падение, мне ведь не привыкать к падениям, а потом – хлопок об асфальт, и тишина.

Но я нерешителен. Для самоубийства нужно быть способным на поступок. И хотя некоторые считают это актом трусости, мне кажется, нужно быть довольно смелым человеком, чтобы развернуться на 180 градусов и броситься с объятиями к своему черному варану. Для этого нужна сила воли посильнее, чем удержаться от ночного набега на холодильник – а я слышал, что у многих и с этим-то проблемы. Проще уж бездействовать.

Так я и поступаю, где-то на обочине в Канаде. Пробрасывает снег, когда я снова прихожу в себя и после первого рывка заставляю тело улечься поудобнее и не шевелиться. За насыпью большая автострада, и шум ее напоминает рокот зимнего прибоя в скалах.

Что происходит с человеком, умирающим от переохлаждения? Каждую зиму пьянчужки замерзают в сугробах. Наверное, они просто засыпают и уже никогда не восстают ото сна. Я пытаюсь сделать так же, заснуть, но мой отдохнувший организм по-библейски требует: встань и иди. «Отвали», – советую я ему по-хорошему. Проходит несколько минут, и внутри заводит непрерывный вой сирена. Чтобы заглушить ее крик, я представляю Марию, пласт размотанного нами вдвоем поблескивающего рубероида на нагретой крыше конюшни, косящую глазом кобылу, с фырканьем опускающую длинную морду в ведро с водой. Капли сворачиваются в пушистые шарики, падая в белую пыль заднего двора. Мотылек неистово бьется в стекло фонаря. У него шерстистые лапки и крылья и при ближайшем рассмотрении довольно зверская морда. Если бы бабочки были размером с людей, они поработили бы нас… Или крысы. Скорее, все-таки крысы. Или тараканы.

Меня начинает потряхивать. Дрожь, говорят, это мышечная реакция тела на остывание, организм пробует согреться независимо от желания человека и посылает в мускулы сигнал, чтобы те сокращались. Довольно невразумительные попытки, скажу я вам. Я бы улыбнулся мстительно, но выходит как-то жалко. Мне холодно, очень холодно. Снег тает на клетчатых рукавах рубашки, оставляя темные следы. Волоски на предплечьях встают дыбом, я похож на ощетинившуюся гориллу. Нет, не похож, любой обезьяне было бы сейчас теплее меня. Человек вопреки расхожему мнению не венец творения, его шкура изрядно полысела и даже не может защитить от холода. Эволюция ослабила нас, заперла в домах с центральным отоплением и электроплитками, и теперь поздно рыпаться и провозглашать себя царем зверей.

Чтобы не вставать, я цепляюсь пальцами за скользкие валуны насыпи, ловя себя на мысли, что неплохо было бы укрыться ими. Якорь на грудь – и ко дну.

Но спустя еще несколько мгновений я снова несусь как полоумный, готовый разрыдаться от злости. Это сильнее меня. Я – ничто, голый инстинкт, которым не властен управлять. Возможно, рычаг управления находится где-то в другом месте и не моя рука двигает его…

Канадский город довольно большой. Я греюсь на подземной парковке, брожу по торговому центру, ворую пальто, беспечно оставленное без присмотра в китайском ресторанчике, и снова выхожу на улицу, пока хозяин пальто не хватился пропажи. Денег, как обычно, не наблюдается, доброхотов тоже. Я жую объедки, чей-то надкусанный бургер, прислонившись спиной к мусорному баку. Да уж, эволюция налицо.

Внезапно тело мое приходит в движение, еще прежде, чем я успеваю сообразить, что случилось. В переулке пустынно, нет никакой опасности, а ведь я привык так реагировать только на физическую угрозу. Волнение все нарастает, сердце долбится в горло и живот. Ветерок снова водит под носом причиной моего оживления, дразнит: пахнет Марией. Мучительный аромат восторга! Мария. Где она? Что она делает в простуженной Канаде?

Вокруг по-прежнему ни души. Я бросаю дважды недоеденный бургер и иду, прикрыв глаза, словно пес по следу. И когда дверь неприметной лавки на углу распахивается, выпуская покупателя, меня почти сбивает с ног мощным аккордом, где запах Марии – главный бас. Вывеска с замысловатым орнаментом, панели темного дерева, колокольчик над дверью, отзывающийся на любое появление треньканьем, статуэтки слонов и мудрецов из сандала и бронзы, холщовые мешки с пряностями, вывернутые, как рукава великоватого свитера; шарфы, платки с золотыми кистями, кинжалы в инкрустированных ножнах, шкафы с резными дверцами, ворох расшитых подушек с тесьмой. И целый стеллаж с крохотными бутылочками масел. Я нахожу нужную, игнорируя приветливость торговца, и откручиваю пробку.

Пока продавец, с восковой оливковой кожей и хлопотливыми глазами, сообщает мне, что масло иланг-иланга замечательно снимает напряжение, борется с бессонницей, лечит кожные болезни и возвращает любовную силу, я освобождаю из флакона капризного джинна, почти вижу, как он струится из узкого стекольного горлышка: у него задумчивые глаза, задающие мне вопрос. Перед ним я беззащитен и так опустошен, что даже не могу вытереть текущие по щекам слезы. Продавец испуганно замолкает.

За следующий месяц я почти овладеваю целой профессией. Куда бы ни забросил меня злокозненный рок, всюду я ищу магазин восточных пряностей и сувениров. Теперь я разбираюсь в сортах масел и пахучих трав, пригождаются даже обширные познания баек и легенд, почерпнутые за годы скитаний по азиатским странам. Хозяев я очаровываю непритязательностью запросов и сговорчивостью, покупатели готовы слушать ахинею, которую я несу про какого-нибудь каменного божка или талисман из обсидиана. Проверить правдивость легенды невозможно в принципе, ведь легенды – не правда, а я по собственному усмотрению меняю имена героев эпоса, смешиваю ацтекские с балийскими в одну, так что давно забытые истории в моих устах вновь становятся живым фольклором. Мне не приходит в голову, что и сам я – отчасти герой легенды. Все довольны. И даже я почти доволен, ведь в любой момент могу подойти к полочке с ароматическими смесями и – надышаться. Наверное, это предел той радости, которая мне теперь отведена, о большем я и не смею мечтать.

И сегодня, оказавшись на очередной дороге, я уже привычно размышляю: надо бы отыскать индийскую лавку. И только потом задаюсь вопросом, где я, потому что температура воздуха впервые за долгое время не причиняет мне беспокойства. На улице сухо и жарко.