Текст книги "Прогулки с Бродским и так далее. Иосиф Бродский в фильме Алексея Шишова и Елены Якович"

С Бродским она познакомилась в начале шестидесятых в Ленинграде, где училась в университете на психфаке. Был «квартирник» и много поэтов, но он был моложе всех, за ним всегда шла легенда – сказала она нам. «Он был рыжий, я не ожидала, что этот цвет он со временем потеряет, что биология решит за него, как он должен выглядеть». Он ей посвятил несколько стихотворений и поэму «Зофья». Когда она вернулась в Варшаву, он писал ей письма, и, по ее словам, «может быть, переписка была важнее, чем встречи». Первое письмо она получила в декабре шестьдесят первого («У него всегда лира была настроена на Рождество»); последнее – летом девяносто третьего.

А еще она сказала, что он очень ценил «дух свободы», которым пронизана поэзия ее страны. «Польские поэты должны быть ему благодарны „из-за гроба“. Переводя их, он принял в себя чужую поэзию».

Но тогда, в капелле, когда мы его попросили что-нибудь из них прочитать, он ответил: «Не паментам юж по польску… Нет. Я не помню ничего». И все-таки прочел в оригинале стихи Норвида, те самые, что звучат в фильме Вайды «Пепел и алмаз», и свой перевод прочел:

 
Под грудой пепла – твердого алмаза
Звезда, залог победы вековечной!..
 

Баратынский на Набережной неисцелимых

И.Бродский. Я думаю, что Баратынский серьезнее Пушкина. Разумеется, на этом уровне нет иерархии, на этих высотах. Но дело в том, что с культурой во все времена повторяется довольно комическая история: она всегда назначает одного великого поэта на эпоху. Происходит это по разным соображениям, но прежде всего потому, что если действительно всех читать, то тогда должно случиться то, чего ради поэзия и существует: то есть впасть от нее в зависимость. И в поведении, и в мышлении. И поэтому существует форма самозащиты общества в виде системы образования, которая выбирает кого-то одного, наиболее или более-менее, не хочу сказать «удобоваримого»… На самом деле ведь что происходит: рождается плеяда, вот с Александром Сергеевичем все пришли, Вяземский, который был даже до него, ну, не важно. Возникает плеяда, да? Что за этим стоит? Некий умысел, если хотите, природы, чтобы позаботиться о духовном состоянии нации, дать ей всё, все варианты, больше вариантов. Они выбирают одного!

За этим вообще стоит довольно интересная, колоссально интересная вещь. Я думаю, что всё делится, ну, если уже говорить всерьез… Почти всерьез. Это уже как бы и лекция. Ну, это уже я распустился, сейчас я закурю и буду говорить. Все эти загадки мира, бытия, поведения человека на свете и так далее, и так далее – их можно до некоторой степени приблизительности разрешить довольно простым образом: поделить все это на известные четыре темперамента. То есть меланхолик, сангвиник, холерик и флегматик. Если вы посмотрите на эти плеяды, они всегда делятся на четыре. Ну, действительно делятся! Там, конечно, больше-меньше, плюс-минус, но в принципе делятся на четыре. Они делились так в Риме при Цезаре и Августе, они делились в первой четверти девятнадцатого века, и они делились в первой половине двадцатого века. То есть природа более или менее… природа, провидение, как это ни называйте – язык, если хотите, – заботится о народе, о читателе, о человеке, который им владеет. Что делает с этим человек? Он идет в школу и получает себе одного. А других не читает. И поэтому он оказывается в колоссальном дупле рано или поздно, начинает метаться и так далее, и так далее. То есть, например, что было бы лучше для человека, нормального русского человека, чем сказать себе: «Ага, я либо Пушкин…» Или сказать: «Я вроде Баратынский». Или там, скажем, «Я Вяземский». И так дальше и жить. Уж по крайней мере было бы во многих отношениях спокойней, да? Чем все – Пушкины. Потому что Пушкин не всякого спасает. И не каждого устроит. Если уж на то пошло.

* * *

Поразительно, но «как бы лекция» о Баратынском началась… с ленинградского сленга шестидесятых.

Мы долго шли по Набережной неисцелимых, на ходу снимая на камеру. Очень мешал мелкий дождь и ветер, Иосиф Александрович предложил укрыться в кафе. Они с Рейном сели за столик, и Бродский вдруг сказал:

– В Ленинграде было много финских слов. Кого больше приезжало, тот и завозил. Например, если в Москве – «шузня», то в Ленинграде это были «кенеки». В Одессе это было что-то еще и другое, я не помню. Например, выражение «теновый таёк». Знаешь, что это такое? Галстук за десять долларов… А сами финны были «турмалаи». А все вместе это называлось «фирма2». И даже, поскольку на Дворцовой площади все это происходило в огромном количестве, всегда эти автобусы из Финляндии подъезжали, я в свое время предлагал переименовать Дворцовую в Фарцовую, но это как-то не привилось.

Рейн вспомнил, что в их ленинградской юности были еще забавные названия: американцы – «штатники», немцы – «бундес», а у Бродского было много смешных переделок, например, Шерамитьево вместо Шереметьево. Случалось ли ему и за границей – в другой языковой стихии – переделывать слова?

– Ну, английский не очень восприимчив к каламбурам, – ответил Бродский. – Каламбур по-английски считается признаком низкого интеллекта или низкого воспитания, я не понимаю почему. Но англичане несколько косо смотрят, когда человек каламбурит. Я сплошь и рядом, потому что иначе невыносимо. И поэтому… твоя репутация повисает в воздухе. Но это не так страшно. Ну вот, например, я только что был на острове Искья, там масса немцев. Более того, этот остров итальянский включен в немецкую систему здравоохранения. Там термальные ванны и так далее, и так далее. В общем, на острове восемнадцать процентов немцев. И они все заказывают капучино. Моя шутка была, что они заказывают не капучино, а капуТчино. Еще моя старая шутка, что когда в Италии немцы, это не дольче вита, а дойче вита. Ла дойче вита.

Кстати, в Венеции мы от него услышали: «Итальянская семья: мама, папа и граппа». И это была наша любимая шутка.

Потом они заговорили об Ахматовой, которая тоже считала, что каламбуры – низкий сорт, но сама любила. Например, говорила: «Маразм крепчал» – кажется, она это выражение и придумала. И еще очень часто повторяла: «Сейчас-сейчас, не отходя от кассы».

– Или там ее любимая фраза была: «Вас тут не стояло», – сказал Бродский. – Замечательно! Чувство юмора… Она вообще любила просторечия.

И вот так – от финских словечек питерской фарцы и «просторечия» Ахматовой – Бродский перешел к «Финляндии» Баратынского и сказал, что это одно из самых гениальных его стихотворений:

 
В свои расселины вы приняли певца,
Граниты финские, граниты вековые…
 

Двадцатилетний Баратынский, ровесник века, в 1820 году был произведен в унтер-офицеры и переведен из гвардии в Нейшлотский пехотный полк, стоявший в Финляндии. Тогда он и написал эти стихи, принесшие ему славу в Петербурге.

И.Бродский. Поразительно, что в этом господине было. Но самое великое стихотворение Баратынского – это «Дядьке-итальянцу». Человеческое его содержание совершенно феноменально. Баратынский воспитывался… ну вот, в «Капитанской дочке» был дядька, и у Баратынского дядька, какой-то итальянец, Джьячинто Боргезе, то есть совершенно банальное имя. Он бежал от Наполеона, когда Наполеон вторгся в Италию, и довольно много итальянцев перебралось тогда в Россию. И он сначала промышлял тем, что пытался продавать итальянские картины.

 
Приставший с выбором загадочных картин,
Где что-то различал и видел ты один!
Прости наш здравый смысл, прости,
мы та из наций,
Где брату вашему всех меньше спекуляций.
Никто их не купил. Вздохнув, оставил ты
В глушь севера тебя привлекшие мечты;
Зато воскрес в тебе сей ум, на все пригодный,
Твой итальянский ум, и с нашим очень сходный!
 

И потом он становится в семье генерала, отца Баратынского, домашним учителем, дядькой. Это длинное стихотворение, но кончается оно!.. Там он рассказывает, как этот самый дядька водил его по Москве. «Всех макаронщиков тогда узнал я в ней»… Там было много пиццы, пиццерий и всего такого.

 
Всех макаронщиков тогда узнал я в ней,
Ментора моего полуденных друзей, —
 

и так далее, и так далее. И говорит об Италии, обращаясь к своему дядьке-итальянцу, который видел еще суворовских солдат, входивших

 
В густой пыли побед, в грозе небритых бород
Рядами стройными в классический твой город.
 

Да? Замечательное стихотворение. И кончается оно – Джьячинто Боргезе умирает. Это стихи о смерти Джьячинто Боргезе, это последние стихи Баратынского, после этого Баратынский умирает сам. Ну, все, что хотите, тут вычисляйте, да?

 
О, спи! Безгрёзно спи в пределах наших льдистых!
Лелей по-своему твой подземельный сон,
Наш бурнодышащий, полночный аквилон,
Не хуже веющий забвеньем и покоем,
Чем вздохи южные с душистым их упоем!
 

Нет, что он там про Байрона пишет! Что пишет про Наполеона! Эти стихи ужасно интересны, потому что в девятнадцатом веке возникла довольно интересная вещь, во второй его половине: все-таки в первой половине, ну, за каким-то исключением, география, топография, реальность все еще держалась, трактовалась в каком-то условном поэтическом ряду. Баратынский первый, который переводит географию в реальность, то есть он пользуется ей буквально. Он описывает реальный мир. Дело в том, что вообще все эти разговоры о русской романтической традиции – это полный бред. Никто не был романтиком! Русскую поэзию излечил от романтизма один человек – Гоголь. После Гоголя уже романтиком было быть нельзя. Невозможно. Даже у Лермонтова это не получилось. Ну, это не важно. И Баратынский, я думаю, из них – самый трезвомыслящий господин. Это поразительные стихи! В них колоссальный, как бы сказать… ну, чисто поэтический пророческий элемент. Он предтеча всего. Предтеча всего. Сюрреализма, как это ни называй. У него стихи есть замечательные о смерти как об устроителе всего на свете.

 
Даешь пределы ты растенью,
Чтоб не покрыл гигантский лес
Земли губительною тенью…
 

Ну, это еще ладно. «Злак не восстал бы до небес». Да? Ну, поразительные стихи по нагрузке, это навсегда. Это о смерти.

 
Когда возникнул мир цветущий
Из равновесья диких сил,
В твое храненье всемогущий
Его устройство поручил.
 

А самые замечательные его стихи знаешь какие? И вообще самые замечательные русские стихи. «Дядьке-итальянцу» – это второй раз. А первый раз – это «Запустение», где Баратынский вспоминает об отце и о своем последнем посещении этого их родового имения Мара. Приехав сюда спустя долгое время, он находит, что имение, где он рос в детстве, разрушено. И вдруг он говорит… Вот послушайте это. Все, что мы делаем сейчас, – полный завал по сравнению с этим. Послушайте эти строчки. Поразительный синтаксис – знаки препинания!

 
Что ж? пусть минувшее минуло сном летучим!
Еще прекрасен ты, заглохший Элизей,
И обаянием могучим
Исполнен для души моей.
Тот – он про отца сейчас говорит! —
Тот не был мыслию, тот не был сердцем хладен,
Кто, безыменной неги жаден, —
определение природы, да? —
Их своенравный бег тропам сим указал,
Кто, преклоняя слух к таинственному шуму
Сих кленов, сих дубов, в душе своей питал
Ему – то есть шуму – сочувственную думу.
Давно кругом меня о нем умолкнул слух,
Прияла прах его далекая могила,
Мне память образа его не сохранила,
Но здесь еще живет…
 

Послушайте, что он говорит:

 
Но здесь еще живет его доступный дух;
Здесь, друг мечтанья и природы,
Я познаю его вполне:
Он – отец! – вдохновением волнуется во мне,
Он славить мне велит леса, долины, воды;
Он убедительно пророчит мне страну,
Где я наследую несрочную весну,
Где разрушения следов я не примечу,
Где в сладостной тени невянущих дубров,
У нескудеющих ручьев,
Я тень, священную мне, встречу.
 

Он про отца пишет, да? Это фантастические стихи. То есть когда в девятнадцатом веке человек употребляет выражение «но здесь еще живет его доступный дух»… Какой это романтизм? «Он убедительно пророчит мне страну, где я наследую»… вечную жизнь – «несрочную весну».

Острова. Сан-Микеле в Финском заливе

Сан-Микеле – главное венецианское кладбище, основанное по приказу Наполеона, запретившего погребение в городе, но венецианцев там уже не хоронят. То есть вы должны быть чрезвычайно богатым и так далее, и так далее. Это кладбище полностью заполнено, там люди лежат в четыре этажа. И теперь уже венецианцев хоронят не здесь, а на материке или на других островах. Это как кому повезет. Но главным образом Сан-Микеле – это теперь, как бы сказать, скорее музей, нежели… Хотя у некоторых старых венецианских фамилий там есть склепы, и туда можно, в конце концов, попасть, если у вас двенадцать поколений венецианцев, я уж не знаю сколько. Их около пятидесяти семейств в Венеции, аристократических, у которых десять – двенадцать колен…

Вообще, их масса – островов, раскинутых по литорали. И на островах располагают самые разнообразные вещи. Например, остров Сан-Ладзаро целиком занимает армянский монастырь. В девятнадцатом веке они туда с патриархом своим переместились и основали его. Там масса книг. И Байрон, когда он жил в Венеции, чрезвычайно этим заинтересовался и пытался учить армянский, чтобы что-то переводить, я не помню, что именно. И там, в этом монастыре, есть даже комната Байрона… На острове Бурано – одна из первых базилик, первых поселений венецианских. Считалось, что Венеция, лагуна начала заселяться римлянами где-то около пятого века. Сейчас выясняется, что это несколько раньше, да? И у меня дома в Нью-Йорке хранится кусочек мрамора, который, в общем, спектрографический анализ датирует вторым-третьим веком до нашей эры.

На одном острове находятся сумасшедшие дома. Есть также место, где бесхозные беспризорные собаки. И когда вы проезжаете – это остров рядом с Лидо, – когда вы проезжаете мимо, вы слышите лай безумных собак, беспризорных. А вот тюрьма не на острове, тюрьма в городе… Ну, самая знаменитая тюрьма Венеции Пьомби – вы видели мост Вздохов рядом с Дворцом дожей, это мост между Новой и Старой тюрьмой, где содержался Казанова. Он сбежал из этой «свинцовой тюрьмы» через крышу. Когда я впервые увидел, по-моему, даже сначала на открытке мост Вздохов, он мне чрезвычайно напомнил переход из внешней во внутреннюю тюрьму на Литейном проспекте, в Большом доме.

(из диктофонной записи)

* * *

Впервые он заговорил о Сан-Микеле, когда вывел нас за Венецианский Арсенал («Если мы туда выйдем, вы увидите всю перспективу»). Мы стояли у внешней краснокирпичной стена Арсенала, Иосиф Александрович постукивал по ней тростью зонта. А потом использовал этот зонт как указку, словно расчерчивая ею бескрайнюю лагуну.

И.Бродский. Я хочу, чтобы вы сняли Набережную неисцелимых. Она на той стороне. Ее уже отсюда видно. То есть это собственно Финский залив, да? И в той стороне Финского залива находится Сан-Микеле. Это наиболее, как бы сказать… я не знаю, как это объяснить. Может быть, это лучшее зрелище в Венеции. Там, за этими островами, лежит Адриатическое море, и за Адриатическим морем – Средиземное. Вот сюда и проходил весь флот. Да? Видите эти ступеньки? Под ними проезжал флот. Раньше это было открыто, но сейчас закрыто… Там – остров Сан-Микеле, это «Остров мертвых», на котором лежат, среди всех прочих, Стравинский и Дягилев. Там их могилы. И там еще много русских аристократов лежит. Родственники Пушкина, в частности. Помимо всего прочего, Сан-Микеле принадлежит довольно значительная роль в европейской живописи конца девятнадцатого века, в частности Арнольд Бёклин, такой швейцарский художник-символист, написал картину «Остров мертвых». И эта одна из самых замечательных живописных работ той поры, на мой взгляд. Рахманинов сочинил симфоническую поэму «Остров мертвых», увидев ее черно-белую копию в Дрездене.

* * *

Потом мы несколько раз просили Бродского съездить с нами на Сан-Микеле, но он не то чтобы не соглашался, а как-то уходил в сторону, каламбурил: «Туда уходит сей канал, куда Стравинский поканал».

Так мы на Сан-Микеле и не съездили.

Морской музей. Ностальгия

У Венецианского Арсенала Бродский сказал: «А это практически кремлевская стена, нет?» И вправду, эти краснокирпичные стены с М-образными зубцами очень напоминали нам Москву. В царствование Ивана Третьего итальянские зодчие, навербованные в Венеции и для простоты прозванные «фрязинами», построили московский Кремль. А потом для строительства Успенского собора в Россию пригласили итальянского архитектора Аристотеля Фьораванти, который до этого принимал участие в проектировании замка Сфорца в Милане. Вспомнив об этом, Бродский заметил: «В Сфорцеско находится совершенно замечательный Микеланджело – последняя „Пьета“, где он соскальзывает… в смерть». И начал рассказывать нам про Арсенал, одно из своих любимых венецианских мест.

И.Бродский. Вообще, Венеция связана с Востоком больше, чем какая бы то ни было часть Италии. Торговые дела и так далее, и так далее. Это же была империя, да? Венецианская республика. Территории везде, то есть половина Средиземного моря. Замечательные отношения были с Византией, пока они в семнадцатом веке, в конце семнадцатого, не начали расстраиваться. И расстроились очень сильно. Потребовался Дон Хуан Австрийский, чтобы все это привести в порядок. Но тогда уже упало могущество, все остальное…

И вот Венецианский Арсенал – это главная судоверфь Венеции, возникшая еще во времена ее расцвета. И все это зиждилось на торговле. А торговлю надо было защищать. И поэтому как раз здесь сосредоточилась вся вооруженная мощь Венецианской республики. Это гавань, где весь венецианский флот держался, да? Здесь хранилось оружие, здесь хранились ядра, здесь хранился порох. И здесь, в громадных доках, хранились корабли, их строили и ремонтировали. И до сих пор всякие такие катера береговой охраны и таможенные катера пасутся здесь.

В последнее время производились попытки превратить это место в музей. Фонд Гуггенхайма хотел выставлять все современное железо и инсталляции, как это называется по-русски. Это абсолютно чудовищные дела, но, слава богу, этого не произошло, и Арсенал сохранился. Просто пустые помещения, там эллинги и все что угодно. И доки небольшие. Замечательная пушка стоит, единорог такой.

* * *

Венецианский Арсенал Данте описал в двадцать первой песне «Ада», из чего следует, заметил Бродский, что Данте бывал в Венеции и знал ее. Поэтому на фасаде Арсенала высечены три строфы, три терцины из «Божественной комедии». Он их нам по-русски прочитал:

 
И как в венецианском арсенале
Кипит зимой тягучая смола,
Чтоб мазать струги, те, что обветшали,
 
 
И все справляют зимние дела:
Тот ладит весла, этот забивает
Щель в кузове, которая текла;
 
 
Кто чинит нос, а кто корму клепает;
Кто трудится, чтоб сделать новый струг;
Кто снасти вьёт, кто паруса латает…[1]1
  Перевод М. Лозинского.


[Закрыть]
 

В XVII веке возле ворот Арсенала установили знаменитого Пирейского льва и трех древних львов поменьше, вывезенных из Греции в качестве трофеев Венецианской республики, завоеванных в Великой Турецкой войне.

«Обычно перед этими львами всегда сидит либо кошка, либо собака, – сказал Бродский. – Потому что у этих зверей, у них чутье, что они совпадают со скульптурой. То есть если вы думаете, что их тут четверо, этих львов, перед ними еще сидит пятый, но живой. Что такое кот на самом деле в Италии и в Риме? Особенно в Риме это очевидно. Это такой, как бы сказать, сокращенный лев. Так же как мы – сокращенные христиане, да?»

Еще один лев – крылатый – помещен прямо над воротами Арсенала. Отсюда до Морского музея Венеции буквально два шага. Но Бродский привел нас в этот музей отдельно и специально, через несколько дней. Там, в Корабельном павильоне, золоченый крылатый лев парил над венецианскими судами прошедших веков.

«Вот замечательный лев святого Марка, и в лапах у него открытая книжка, – сказал Бродский. – Вы везде видите этого льва с книгой, это чрезвычайно грамотный лев у нас. Pax tibi, Marce, Evangelista meus, что значит „Мир тебе, Марк, мой евангелист“. Кто говорит? Кто может сказать евангелисту „мой“?» Рейн ответил, что только Господь может. «Правильно. Четверка».

Мы опешили: «Какой ответ был бы на пятерку?» – «На пятерку никто не знает», – засмеялся Бродский.

Так началась наша экскурсия по Морскому музею.

И.Бродский. Это, как бы сказать, парадная гондола венецианского дожа. Всевозможные церемонии, прием послов, приезд папы, всяческие регаты и так далее, и так далее, все празднества открывались проездом дожа по Гранд-каналу вот в этом самом сооружении. В этой кабинке сидел непосредственно господин дож с догарессой молодой, видимо, или без. На веслах были гребцы. Существует масса живописных работ, в частности у Карпаччо, изображающих этот процесс, когда по Гранд-каналу плывет «Бучинторо». Практически эта лодка принадлежала Отелло.

Ну а это уже нормальная, стандартная гондола, ничего особенного. Но гондолы, как вы видите, такого черного цвета, и у них слегка похоронный оттенок. Ну, когда человека хоронят – то есть это зависит от степени благосостояния семьи, – у некоторых венецианцев есть свои собственные гондолы, но, как правило, аристократические семейства имеют кабины, которые ставятся в любую большую похоронную гондолу. Как бы катафалк. Эти съемные кабины могут употребляться и не по столь мрачному назначению, а просто в качестве пассажирских.

Что еще? Там дальше стоит фелука. То есть это то, что бороздило венецианскую лагуну на протяжении как минимум двух столетий. Ну это простое средство транспорта и перевоза вещей. Кроме того, на этих лодочках, разумеется, доставлялась всяческая контрабанда и так далее, и так далее. Фелуки употреблялись для всего: на них, например, рыбачили, о чем свидетельствуют все эти сети здесь, разнообразные неводы, включая примитивный кошельковый. Это очень мореходное сооружение.

Вот я сейчас буду говорить как будто для фильма. Со мной происходит нечто, как бы сказать, семейное, потому что у меня отец служил на флоте довольно долго. И все эти самые морские флотские дела, они как бы сидят в сильной степени внутри, да? Кроме того, я все свое раннее детство, начиная с шести до по крайней мере девяти лет, провел в Военно-морском музее, где отец заведовал фотолабораторией. Ну, он был офицером, просто работал в этом самом музее и довольно часто там дежурил. И по ночам я гулял по всем помещениям примерно вот этого порядка, хотя там несколько все теснее, потому что другая архитектура. Кроме того, после всего этого отец работал многие годы фотографом в Балтийском пароходстве. И я очень часто ему помогал. Помимо всего прочего, я сам стал этим фотографом и в том же самом пароходстве работал, но дело не в этом. Дело в том, что и для него, и сам по себе я проявлял массу и массу его снимков. И на этих снимках, конечно, всегда была вода, вот эти морщинки водички, да? И как для него это много чего значило, так это значит для меня, но еще благодаря ему. То есть такая водичка и такие морские дела.

* * *

В архиве Военно-морского музея, который тогда еще, как и в те времена, когда Бродский жил в Ленинграде, находился в самом красивом месте на земле – на Стрелке Васильевского острова, между двумя Ростральными колоннами, в здании бывшей Петербургской биржи, мы нашли пожелтевшие от времени учетные карточки с контрольками фотоснимков. В графе «фотограф» каллиграфическим почерком значилось: А. Бродский. Место съемки: Балтийский флот, Кронштадт. Дата съемки: 1942–1945. Снимки времени прорыва блокады, сделанные морским офицером, военным фотокором, его отцом. В Нью-Йорке в середине восьмидесятых Бродский напишет об отце на английском: «Война началась для него в 1940-м в Финляндии, а закончилась в 1948-м в Китае. Он эскортировал конвои в Баренцевом море, отстаивал и сдал Севастополь на Черном, был отправлен на Ленинградский фронт, сделал лучшие из виденных мною фотографий осажденного города и участвовал в прорыве блокады». И о себе скажет: «…ты сын фотографа, и твоя память всего лишь проявляет пленку».