Текст книги "Большая дидактика и 1000 мелочей в разноуровневом обучении"

Как «вчера», так и «сегодня» (так будет и «завтра») на уроке сидят рядом как будущие гении, так и будущие преступники. За гениями пытаются гоняться, но их же в детстве трудно рассмотреть, – сколько людей, признанных потом гениями, в детстве казались бездарями. И гениальность – это величайшая разносторонность развития, в «инкубаторе» её не сформируешь. А преступность, как раз наоборот, максимальная односторонность – убито всё! Кроме животных инстинктов. И это достигается довольно просто.

Сегодня в стране разгул молодежной преступности вызывает почти общественный ужас. Каких только мер не предлагают! Но почему-то никто не обвиняет в этом учителей. Хотя это странно. Ведь большинство молодых людей становятся озлобленными и агрессивными не из-за особенной природной испорченности или корыстолюбия, а из-за опустошенности школьным обучением, морального увечья постоянной неуспешностью, бесперспективностью. Школа словно показывает, что пока они живут доступным им образом, их за людей в обществе не признают… Но что делать со своей «природой», дети не могут знать.

Добросовестное, честное желание действительно помочь ребятам, не уличить, не поддразнить, не унизить замечанием, а искренне помочь всегда в моей жизни оправдывало себя.

Если же к такому отношению добавить ещё и дидактику, в основании которой лежит не принцип требовательности, а принцип помощи – то не только дети, но и страна наша может меняться совсем в другую сторону… (А как показывает опыт Швеции, Японии, Израиля – такое может случиться буквально за одно поколение).

А чтобы стряхнуть грустную интонацию, невольно накопившуюся к завершению разговора, приведем девиз, высказанный когда-то Анатолем Франсом и столь близкий духу нашей дидактики. Звучит он так:

«Над каждой школой я бы повесил плакат:

УЧИТЬ НАДО ВЕСЕЛО!»

Глава 2. Школьные истории разных лет

Дидактика пожарной тревоги

Первый свой урок я дала в десятилетнем возрасте, в 1927 году. В Ленинграде на углу Лиговки и Обводного была пожарная команда; мой папа работал там начальником, бранд-майором (так громко это называлось): он управлял шестёркой лошадей, которые тащили к местам пожаров огромнейшие бочки. Тогда в Питере было много деревянных построек, перекрытий, крыш, сараев во дворах – всё это здорово горело.

Отец мой сам был малограмотным человеком, два месяца учился в первом классе. Свою фамилию (у меня фамилия девичья была Феоктистова) не мог написать без ошибки. А вот мама у меня кончила церковно-приходскую школу, четыре класса, и окончила её с похвальным листом. Очень хорошо знала грамоту, много романсов и песен; она и папу учила, и нас.

И вот однажды папа приходит домой и рассказывает: много ребят прислали из деревни тушить пожары. А парни все совершенно неграмотные; росли во время гражданской войны, а какие тогда были в деревнях школы… И отец предложил: «Лёля, ты уже в третьем классе, читать-писать умеешь, – научи этих ребят. А то у нас кассир – такой жулик; выдаёт деньги – а они не могут ни сосчитать, не расписаться. Он кому сколько хочет, столько тому и даёт».

И вот мы начали заниматься. Между выездами на пожар, в дневальном помещении. Стены его были покрашены серовато-голубоватой краской, и на них можно было известкой что-то писать (ни мела, ни карандашей, ни тетрадей, конечно, не было).

Но вот беда: только мы начинаем с кем-то одним работать – вдруг тревога, пожар. Из дневального помещения вниз вела медная труба – и по тревоге – р-раз, они по ней все съехали. Минута – и никого нет. Чувствую, что не успеваю ничего сделать, пока по одному вызываю. Их ведь человек тридцать.

Что делать? И я придумала вызывать к стене сразу по несколько человек.

И вот вдоль всей стены, к которой можно было подступиться – стояло человек десять, и я между ними ходила, каждому поправляла, его рукой водила, спрашивала, предлагала посмотреть друг на друга – вот у этого лучше, у этого хуже, сравните. Ходили, сравнивали.

Так я проработала месяца три. Они у меня все научились складывать буквы в слоги и слова; образованность, конечно, была ещё та, но, во всяком случае, абсолютно безграмотными они уже не были.

Об этом фрагменте биографии я вскоре забыла. Но нечаянно угаданный тогда принцип работы с одним и тем же заданием одновременно у доски, наверное, подсознательно запомнился – и стал для меня потом одним из важнейших в школьной работе.

Война и эвакуация

Интуитивно основы системы у меня сложились, наверное, во время войны.

Первый год блокады я прожила в Ленинграде. Поезд, на котором мы с ребятами должны были выехать, остановили 24 августа 1941 года – как раз кольцо замкнулось. Поезд был огромнейший, товарный, тысяч пять должен был везти. Простояли неделю, и нас распустили. Вывезти нас смогли только через год по Ладожскому озеру – в августе 1942; из того списка в пять тысяч ребят мы еле собрали пятьсот ребятишек.

И в 1942 году я попала в Нижний Тагил, в школу номер 5. Мужская школа, директором её был попавший на отдых после ранения офицер, старавшийся держать её крепко в руках.

Пришла в школу не сразу (несколько месяцев ребят устраивали) – а в конце третьей четверти, в апреле. Классы были смешанные – половина эвакуированных ленинградцев, половина своих. После всех передряг я была рада, наконец, поработать спокойно, пусть даже с двойной нагрузкой. Да и трое собственных детей…

И вот что было. В первой, второй и третьей четверти физика не преподавалась, не было учителя. И я за одну четвертую четверть прошла всю физику за год. Я была сама страшно удивлена. Я только потом осознала, что делаю. Никто не безобразничал на уроках (а у многих других безобразничали). Никто не приходит без тетради, без книг. А не было ни кабинета, ни элементарных физических пособий.

Тогда экзамены проводились ежегодно. И вдруг приходят ко мне на экзамен заведующий тагильским гороно вместе с директором. А потом ещё вопросы задают ребятам! Я рассердилась, говорю: «Товарищи! Мало того, что я за одну четверть дала годовой курс физики; но даже по обычным правилам нельзя задавать больше трёх вопросов и то по теме билета. А вы задаете ребятам по пять вопросов и по всем темам!» Они извинились передо мной и потом объясняются: «Вы нас простите, но мы не могли поверить, что за четверть можно научить так в мужской школе, где за год-то мало чего получается…»

Вот тогда я почувствовала силу тех наработок, которые у меня в душе сложились и теперь были применены.

Сороковые. Руки киномеханика

После войны все школьные беды проступили невыносимо резко. Сплошная безотцовщина. Мужские школы превратились в страшные зверинцы, с которыми никак не справлялись даже мужчины. На моих глазах учитель физики в 133 школе Ленинграда еле удрал на машине от своих ребят – они машину камнями закидали.

Вот так начиналась моя учительская работа как раз в этой школе (где было принято учителей камнями закидывать).

Директор сказал: «В кабинете физики работать нельзя, он полностью разорен. Уроки придется проводить просто в классе. Я вас проведу, директора они все-таки побаиваются». А я не соглашаюсь: «А потом? Вы каждый день будете ко мне приходить?»

Подходим к классу. Мертвая тишина. Седьмой класс. Сейчас что-то будет. Все-таки директор остался за дверью, я вошла… Как это выглядело! Они висели на люстрах, они устроились на окнах, они сидели на плечах друг у друга, стояли на голове ногами кверху… Их было 48 человек, и я прохожу через все ряды к своему столу… Пока я шла, я слышала крики сумасшедших, невероятнейшие бранные слова (директор еле удержался за дверью).

Я подхожу к своему столу – они орут – и будто бы меня не замечают. Хотя я знаю, что все внимание на меня. Я говорю: «Знаете, меня зовут Елена Васильевна». Раздается дружный хохот: «Ха-а-а, мы думали Акулина Ивановна»! Реагируете, значит, очень хорошо. Не повышая голос, продолжаю: «Я вас не знаю, вы меня не знаете. А у меня есть киноаппарат…» Киноаппарат – это же такая штука в 1946 году!

Они ещё орут, но волна уже приглушенная.

– Мне нужен киномеханик.

– Ха-а-а, киномеханик! Я хочу, давай кино! Я буду крутить кино!..

– Хорошо, я очень рада, что у меня будут киномеханики (на одного рассчитывать недипломатично). Но на первых порах посмотрим, кто как владеет руками. Киноаппарат очень дорогой, надо уметь его брать, чтобы не сломать, пленку аккуратно заправить…

Многие ещё «на потолке» – но уже внимание большинства на меня. Мне же нужно в алфавитном порядке опросить ребят и выяснить, кто есть кто. Я говорю: «Вы сейчас возьмёте крышку парты (а тогда парты ещё были откидные), я буду называть фамилию – вы ничего не говорите, а только тихонько приподнимите крышку парты, встаньте (все уже уселись, но небрежно) и так же тихонько крышку парты положите. А я посмотрю, кто есть кто и как владеет руками».

Первый же, на букву «а», взял крышку парты – и она упала. «Ой, я ещё раз». (Ну что тут подумать? Я согласилась. Как не стараются выглядеть отпетыми, а все равно дети наивные). Он ещё раз взял и тихо-тихо положил крышку парты. И все слушали. А я смотрела якобы на тех, кто больше всех старается, и ставила точки около фамилии самых бузотеров: «Ребята, может я ошиблась в чем, в рабочем порядке будет это меняться, – но сегодня я прошу к кабинету физики подойти этих десятерых». Я же знала, что против таких никто возражать не будет.

А дальше пошел нормальный разговор, нормальный урок-знакомство: вот у нас первое сентября, первый урок по физике, смотрите, чем мы будем заниматься. Жаль, что кабинет разорили, а что за физика без приборов? Ну, что-то сами поправим, что-то попросим…

И когда я выходила из класса – то расслышала, как забежал мальчонка в соседний седьмой класс, и кричит: «Ребята, делать ничего не надо, учительница мировая!»

Потом я из этих мальчишек насоздавала кружков – и фото, и кино, и радио, штук десять названий в зависимости от их стремлений. А потом я стала принимать в кружки только тех, кто будет при этом петь и танцевать. И у меня было в хоре двести человек мальчишек. На вечерах, на которые мальчишек никогда не затащить – они у меня на сцене такие танцы выдавали! Я оформила лаборантом одну актрису, – которая на этих, ещё вроде бы не умеющих танцевать ребятах, ставила такие шуточные танцы, что все зрители, независимо от возраста, со смеху покатывались. А уж как сами танцоры были довольны!

Пятидесятые. Школа слоновой кости

Через несколько лет меня пригласили директором в новопостроенную 151-ю школу. Окружающим школам было объявлено число учащихся и количество учителей, которых надо было сюда перевести. Как вы думаете, кого они переводили? Представляете себе. Только тех, от кого хотели избавиться.

А при этом и стены в школе, и парты, красили под слоновую кость. «Да-а, думаю, какого же они цвета должны стать через пару месяцев…»

Я, конечно, пыталась протестовать – это же страшный детям вред, когда отбирают и замыкают друг на друге только самых отстающих, только самых запущенных. Но от меня только отмахивались.

И вот с первого июня я обклеила весь район объявлениями: открывается новая школа, просим приходить для беседы с администрацией. И ко мне все лето шли мамы, папы, братья – с тем учеником, кого ко мне переводят. А параллельно и я сама, получая списки и адреса, ходила по квартирам и знакомилась.

К концу августа я была знакома с большинством учеников и их родителей. Все классы были скомплектованы. Собирались классами на соседнем пустыре, ребята его слегка привели в порядок («под новую школу!»).

Ну, школу, как положено, сдавали с 31-го на первое, а парты вносили в ночь.

С учителями я стала знакомиться, как с ребятами. Почти у всех побывала дома, посмотрела на их семейные обстоятельства, посмотрела, чем их можно поддержать. И я ни одного не выгнала, хотя с некоторыми возилась долго.

Я сказала учителям: не ставьте ни одной тройки там, где её нет. Не обманывайте ни себя, ни меня, ни детей, ни их родителей.

Из всех учеников только 47 человек кончили первую четверть без двоек. А у большинства – двоек было чуть не по десятку. По результатам первой четверти мы были на самом последнем месте в городе по успеваемости.

А в Ленинграде была устойчивая традиция: руководство трех наименее успевающих школ снимают с работы. Вот нас с завучем вызывают на ковер. Завуч возмущается: «Давайте мы им объясним, кого нам дали!» Я говорю: «Нет, мы им скажем другое. Да, такими мы их получили. Но при этом школа, у которой парты и стены цвета слоновой кости, – не имеет на стенах ни одной царапины, все белые парты – как новенькие, паркет под доской мелом не затоптан, туалеты блестят кафелем, а в коридорах накапливается выставка картин-репродукций Русского музея, и пустырёк вокруг школы благоустроили». Нас выслушали с некоторым удивлением, предыдущих две пары директоров-завучей выгнали с работы, а нам сказали: «Ну ладно, посмотрим, что выдадите во второй четверти».

А во второй четверти у нас успеваемость без всякой подтасовки оказалась на среднем уровне города. К концу же третьей четверти университет на базе Дворца пионеров проводил олимпиады по физике, химии и математике. И из всех городских школ наша школа выставила самую крупную команду. Победителей было, конечно, немного – парочка грамот, – но скольким захотелось участвовать в олимпиаде! 22 человека! Из остальных школ – максимум по 10. И тогда удивились: это школа, которая полгода назад была худшей в городе? «Может, вам приказали, заставили?» – спрашивали наших детей. Нет. Они только гордились и радовались.

Конечно, наша школа не вышла в число лучших по успеваемости, но по интересу к учебе – наверное. Да и по уважению к себе. Пока я работала директорам – у нас родители были «родственниками по закону». Они нам чинили, отлаживали, дежурили вместе с ребятами по школе, а учителя в перемену отдыхали и готовились к урокам.

Вообще для учителя очень важно не быть постоянно загнанным, вечно обремененным множеством мелких второстепенных обязанностей. У нас нигде в школе не было дежурного учителя. Был дежурный администратор. А все остальные отдыхали нормально в учительской.

А все места для отдыха были сделаны как картинная галерея. Я сама преподавала рисование. За урок мы рисовали картину. Каждый подходил, и закрашивал соответствующую клеточку. Копии лучших художников Русского музея были развешаны по стенам зала. У нас прекрасно делали карикатуры и развешивали их по коридорам. Дежурный класс, сдавая в конце недели дежурство, выпускал шуточно-обзорную, ярко раскрашенную стенгазету. Школа выглядела как игрушечка. И каждый день класс, который сэкономил копейки на кусочке мела или чернилах получал билеты в кино (ну это уж я зачастую из своей зарплаты деньги добавляла).

В организации уроков, конечно, воплощалось тогда далеко не все, что хотелось бы. Но даже примитивно применяя способ работы двух команд у доски – удавалось совершенно менять настроение уроков, отношение детей к ним.

Я вместе с учителями разрабатывала темы по уровням, блок работы по каждой теме. Иногда просила коллег помочь друг другу. Но никогда и сама не отказывала в помощи.

Жаль, что не удалось поработать в этой школе долго. Практика перекидывания директоров была всегда нормой: «Здесь, мол, уже и так хорошо, надо следующую подымать». А жизнь в школе только ещё налаживалась, ей ещё было укрепляться и укрепляться…

Семидесятые. Отпетые дети или искореженная система?

В конце 70-х годов я пришла работать в одно ПТУ. Дают мне группу, от которой все отказались, и рассказывают, что из этих 32 архаровцев ещё десяток можно раскидать по другим группам, а 22 надо в тюрьму сажать. Они все стоят на учёте в милиции, но всё равно продолжают грабить ларьки, пьянствуют, снимают шапки с прохожих… И я такую группу себе взяла (по школьным меркам – 9-й класс, хотелось посмотреть, кого же мы в ПТУ выпроваживаем?)

«Какая физика-математика, – вздыхают они, – мы отличия треугольника от четырехугольника не можем сформулировать…» «Давайте, поработаем, вдруг получится», – терпеливо убеждаю я, и действую мягко, но настойчиво, ищу зацепочки.

И оказалось, что ничего особенно зловредного ребята собой не представляли. Они действительно были людьми, искореженными жизнью, безотцовщиной и нашей системой образования. Да едва ли не большинство мальчишек, оставленных с нашей школой один на один – практически все, кого дома не подстраховывают – кандидаты на то, чтобы быть изувеченными. Жестоко так говорить о трудной учительской деятельности, но, к сожалению, аморальность взаимоотношений учитель-ученик усиливается, а не ослабевает. Как, например, понимать современную сентенцию, ставшую почти лозунгом школ: «успеваемость – это проблема самого ученика и его семьи!»

В результате из тех ребят тринадцать кончили ПТУ с красными дипломами и шесть в вузы поступили. Инженерами стали. А были уже объявлены кандидатами в тюрьму…

Я работала и учителем, и директором в очень многих школах. Я показывала, как для любого запущенного ребёнка можно на уроке найти способ полюбить. И они тебе с любовью на это ответят.

Право ученика – не знать, но учиться, обязанность учителя – знать, как помогать ученику, чтобы он научился.

Глава 3. Мельчайшие шаги пошагового алгоритма

Что означает «пошаговый алгоритм», как выглядят простейшие учебные шаги, доступные каждому ребёнку?

Оказывается, они могут смотреться до смешного элементарно с точки зрения взрослых. Но они становятся теми первыми твердыми камушками, на которые сможет опереться будущая уверенность ученика в своих способностях понимать, решать, представлять, успешно действовать…

Правый верхний угол

Вот случай, рассказанный одной старой сельской учительницей. Когда-то тратили целые страницы на то, чтобы выписывать отдельные элементы букв – прямые или наклонные палочки. Один из её учеников (впоследствии ставший большим учёным) никак не справлялся с этой работой. Она подсаживалась к нему, водила его рукой, давала образцы, твердила: «Посмотри в правый верхний уголок, поставь туда кончик карандашика, а потом переведи глаз в нижний левый и переведи туда свой карандашик», – у него ничего не получалось. Он не замечал никаких клеток и водил карандашом вкривь и вкось. «Прошло больше месяца, – продолжала рассказ учительница, – весь класс уже крючки писал, а этот парнишка изрисовывал разлинованную бумагу, как ему вздумается». Отчаявшись, учительница решила, что тут ненормальность, жалела мальчика, хотя в жизни он ненормальным совсем не казался. И вот однажды она опять подсела к нему и снова, без всякой уже надежды, тихо ему посоветовала «посмотреть в правый верхний угол»… Мальчик поставил туда карандашик, потом перевел его в нижний левый и спокойно получил прекрасную, ровную наклонную линию. Потом так же спокойно, после соответствующего показа, нарисовал нужные крючки и закорючки, к тому времени уже освоенные другими. Словом, без видимого труда выровнялся с классом.

Поражённая учительница воскликнула: «Молодец! Почему же ты раньше так не делал? Почему ты сразу так не делал?». «А ты бы сразу так сказала! Я бы тебе и сделал!» – ответил он ей.

Как трансформируется информация в голове ребёнка, пока ни знать, ни понять мы не можем. Нейропсихология не дает точных ответов. К нашему же разговору этот факт имеет прямое отношение. Почему, когда уже все было показано, рассказано, вроде бы просто и толково написано в учебнике, мы получаем неверные, бестолковые ответы? Опыт лучших учителей показывает, что торопиться с ответом – не следует. Причин такой нежелательной отдачи очень много.

Некоторые причины заметны: вопрос прозвучал нецеленаправленно, отвлекли приятели, не заинтересовал сам предмет разговора и т. п. – это социально-психологические факторы. Можно заметить индивидуально-психологические факторы: не ждал вопроса именно к себе, устал, растерялся, то есть включился тормоз и «слово на языке не выросло», «впрыгнула» в голову идея и «улетел» мыслями с урока (образные выражения самих учеников).

Люди, любящие детей и проработавшие с ними не один год, могут к этому перечню добавить многое. И наверняка не переберут всех возможных причин! Честные педагоги начинают корить себя: плохо все-таки подал материал, или увеличат личную жертву (временем) – будут заниматься индивидуально после уроков и т. д. и т. п.

Опыт действительно талантливых дидактов подсказывает:

• используй силы всего коллектива! У коллектива школьников такое же многообразие позитивных возможностей, как и негативных трудностей.