Текст книги "Свет остаётся"

Елена Валериевна Янушевская
Свет остаётся

© Янушевская Е.В., 2023

© Издательство «У Никитских ворот», серия, 2023

Моей матери

В русле пятистиший

«Мне снилось, из оранжевого света…»

 
Мне снилось, из оранжевого света
сквожением прозрачным невесомым
вплывают в малахитовое лето
младенцы с беззаконной хромосомой,
не принятые к пиршеству земному,
и это шествие сквозь лепесток бездонно,
не остановит их великий оум
на коврике в тени рододендрона.
Раз все источники энергий станут данью
над ними возвышающейся силе,
сирени куст подарит состраданье,
когда о нём уже и не просили,
и ссыплет в жменю таинств пятилистных,
будто привет от эмбриона Жени,
сирени цвет придёт евангелистом
мужских надежд и женских поражений.
Тоска остынет в русле пятистиший,
зелёный лист зацепится за платье,
и смысл блеснёт, последней капли тише,
зачем же Сын был послан на распятье.
 

Созерцатель

 
Здесь берёза одна без греха
исцелована всуе девицами:
золотится серёжек труха,
смотрят листья зелёными лицами.
Зная местность от А и до Я,
подойдёшь в неглиже к подоконнику —
и опять: «Эта жизнь не моя!»
Над районом небесные конники
уплывают в закатный атлас,
отливая то розой, то сливою,
даже если прикинуть на глаз,
всё равно в этом мире счастливые.
 

Зимняя хроника

 
Снег пахнет яблоком и молоком,
так тих, что подступает к горлу ком:
на сизых елях антураж венчальный,
вернее, саван – саван изначальней.
 
 
Не забывать, не помнить ни о чём,
рисуя вехи в темноте лучом:
честней остаться летописцем снега
на повороте трассы к центру века…
 
 
Под небом опустевший тротуар
белел, как на паркете – пеньюар.
Так время шло, читая лонг с экрана.
Жёг репортаж из пустоты, как рана.
 

В торговом центре

 
Под белым небом февраля
пьёт дева голубую матчу,
а рядом затаился мачо
с ухмылкой в духе «У руля!»…
Влюблённость – бабочка.
И вдруг
легко поймать, не покалечив, —
косуху или плащ, как друг,
набросить в вечности на плечи.
 

Красные ягоды

 
Теплеет блеск в лиловой оболочке:
свет прибывает, снег – уже устал,
а минус двадцать – просто проволочка,
чтоб дать нам время разглядеть хрусталь…
Минорный звон сверкающих кристаллов:
отпет январь! Он за мираж погиб,
когда пришёл февраль по нотам алым,
ведя к экстазу белизны изгиб.
 

«То света тьма, то света сердцевина…»

 
То света тьма, то света сердцевина,
меняет луч фактуру облаков,
и, даже мёртвая, материя повинна:
как будто вздрогнул пульс снеговиков!
Жжёт жажда жить. И тянет – мимо, мимо —
пройти в открытый в тишину портал:
никто не вспомнит, как неутомимо
тот день порошей метки заметал.
 

В феврале

 
Ночь заклинает отсветы весны,
а мне б дождаться рейсовый автобус.
Метель метёт – ни зги – огонь блесны…
А кто ловец? Куда летит наш глобус?
В тепле на кухне где-то жарят хек.
Возможно, из небес достали рыбу.
Там человека слышит человек…
И мы с тобой, ну согласись, могли бы.
 

Капель

 
В блеске белого снега
заливаются птицы,
звонких звуков Онега
над кварталом струится.
 
 
Март – старик или детка?
порожденье природы! —
раздаёт из пипетки
счастье странной породы:
 
 
сквозь деревья фигуры
проступают за МКАДом,
мчатся фурии-фуры,
им иного – не надо.
 

Ожидание у окна

 
многоэтажки
снег
куполов заострённые свечи
и заголосило синиц
заоконное вече
пейзаж до горизонта не живописен
безличен
поздней зимы
в мегаполисе чёткая фича
 
 
ожившие грезят: море
кальвадос
девушка в сьюте…
но это никак не коснётся,
они это знают, сути
жемчужного неба —
где звёзды
царят в многослойном эфире…
 
 
колеблются волны – звучит домофон —
о запах весны в квартире!
 

«Жизнь показалась не ошибкой…»

 
Жизнь показалась не ошибкой,
когда на слякоть выпал снег, —
блеснула золотая рыбка,
плывущая во льду навек.
Всё ярче на сыром бетоне
алмазный солнечный салют,
и только ясно: все мы тонем —
есть только миг, как нам поют.
 

Прохожей

 
«Чтобы скосить живых громады,
костлявой нужен дофамин,
любовник, впрочем, не один,
кроваво-алый цвет помады…» —
орала мартовская птица
охрипшим городским баском…
Ах, дева с выбритым виском,
и ты ведь смерти ученица!
 

Первое религиозное впечатление

 
Закрываю глаза: беспризорные розы, ручные бабочки,
перескоки солнечных зайчиков, и паутинка нечаянно
прилипает к искусанной нижней губе, и матовый
женский голос в глубине анфилады из лип и сияния
зовёт меня…
Мама…
Мама, что ж, у меня уже не получится
вот так напевать и остаться в дочерней памяти голосом,
льющимся, как молоко только что из-под вымени,
тёплым, густым и, что б ни случилось,
                                                        не прокисающим.
 

«Вплетая в звук обертона прохлады…»

 
Вплетая в звук обертона прохлады
и отдалённый, из мансарды, альт,
играет дождь магические ритмы
и превращает в облака асфальт.
 
 
А ты по кронам лиственного леса,
внутри зелёных в эту пору снов,
идешь и видишь: влажные пролески
важнее всех иных первооснов.
 
 
Но, как ни странно, в месяц яркой сини
ростки не кажутся мечтателю родней,
чем бледный отблеск облачности в луже,
и каждый всплеск – история о ней.
 

Давний июль

 
Ненужный дар – в предчувствие любви
по коридору страха возвращаться,
там не ответят, даже не зови,
там плещет море лиственных оваций:
в бордовой блузе, блёстки на висках,
ты в первый раз в смертельном поединке —
запечь в алмаз позор, и пух, и прах
и боль подвесить к хрупкой паутинке.
 

В гостях

 
Сирень качается, сирень благоухает,
как облако, сирень за шторами плывёт —
в квартире изо льда, любимая, седая,
улыбку смерти женщина не сожалея ждёт.
 
 
Поёт в окне романсы юный соловей,
поёт, что, как всегда, до слёз не в ту влюбился.
 
 
А над густой иргой… нет, всё-таки левей…
вселенский пульс мерцал, как до потопа, бился.
 

«Я здесь была… Я помню этот час…»

 
Я здесь была… Я помню этот час.
Между реальностью разорвана граница
и подсознанием, в окне анфас
плывёт Луна и блесков вереница…
А птах ночной горланит без проблем —
от звонкой ноты в носоглотке жженье:
не суетись, уснём не насовсем,
раз не слабеет сила притяженья.
 

«Для жизни слишком оказавшись хрупким…»

 
Для жизни слишком оказавшись хрупким,
на грани между жизнью и скорлупкой —
застывшим кадром – скрюченный птенец
находит свой, так говорят, конец…
 
 
Апрель, весна, гарцуют в небе птицы,
за руку веткой трогает сирень —
куст понимает: страшно не родиться!
И убегает в розовую тень.
 

«Над полями, над садами…»

 
Над полями, над садами
дымка летняя легка,
небожитель пролетает,
или просто – облака…
Как же выдержало сердце?
Тромбы, бомбы не беда:
не обнимемся с тобою,
нерождённый, никогда.
 

На жаре

 
И вот плыву по ветру в белом сквере!
Ещё порыв – и вишни полетят
кружить легко, как птицы, в атмосфере
и не успеют к октябрю назад —
утешить шорохами пожелтевших перьев
вечерний сплин иссушенных умов…
Вернёшься в дом – стучатся ветки в двери,
отречься требуя от пустотелых слов:
мол, посмотри-ка, на столе нарциссы,
всех выверенных истинней идей,
не зная, что у точки есть абсцисса,
глядят в окно на вальс полутеней.
 

С пятницы на субботу

 
По воде, похожей на опал,
воздух в мелкой лодке проплывал:
по белёсо-розовой воде
тихо-тихо плыли мы нигде,
проходя сквозь сон, короткий сон,
безмятежно, точно в унисон
без одежд легли вдвоём на дно
белой лодки – было нам дано
плыть, обняв друг друга, по реке,
замолчать, дышать, рука в руке,
и текла зеркальная вода,
будто не причалим никогда.
 

«Во времена цветения жасмина…»

 
Во времена цветения жасмина
луна плыла и не меняла мину,
и отчего-то – Боже, отчего же! —
была, красотка, на меня похожа…
 
 
Туман, пришедший в сердце с ностальгией,
загустевает… Мы – уже другие.
И отчего-то – Боже, отчего же! —
бегут мурашки на ветру по коже.
 

Оракул

 
Так бывает, сгорает источник, но свет остаётся…
В магнитоле звучит баритон, мне напомнивший Отса…
Хороши ароматы – жасмина, шиповника, кухонной
                                                                         прозы,
чистоты на веранде, во дворике частном – навоза…
А я жду не дождусь ожидания нового счастья!
Приоткрыли цветочные тигры пятнистые пасти —
зарычали: ну кто под болеющей яблоней курит!
Золотистые розы проплыли в румяной лазури…
На стекле начертав гексаграмму и гамму – на стенке,
бог небес обновлял, как обои, сиянья оттенки:
то пятном, то волнисто, то перисто, то полосато…
На столе зеленели листы молодого салата…
 

Бабочка

 
Освежают гортань сладковатые слюни:
от жары не уйдёшь у травы на постое;
однодневные души порхают в июне,
в голубое одетые и золотое,
и вливаются в полдень неторопливо,
упоительно благоухая, пионы:
говорят, что они из Аида шпионы,
потому и стоят тихо-тихо за сливой.
 

Настроения

1

 
Белый, нежный, бесстрастный —
сквозь листья лучистые липы…
– Свет?
– Воспоминание.
Оборвётся, когда я умру.
 

2

 
Упрёки его, насмешки —
искра танцует во мне.
На нёбе – дождинка.
А ветки жасмина взлетали к Луне
и опадали, сплетались с пыреем, ласкались к земле:
июль, ты ли это?
 

3

 
рожденье нам приносит смерть
оправдывает жизнь
прикосновенье
и облачко
в тяжёлом небе
его отяжелевших век
 

«Мелодия воды, сапфировая влажность…»

 
Мелодия воды, сапфировая влажность
и этой малости космическая важность.
В евклидовой прозрачной пустоте
на нас деревьев абрисы похожи,
нас поджидают истины не те.
Но огонёк слезы на цветоложе
уже летит: в потерянном раю
уже ослушалось, взошло, зазеленело —
у тайны сущего, как прежде, на краю.
 
 
Прогулка в жизнь всегда как недотрога:
на расстояньи двух неутолённых рук,
обняться приглашающих в беседке, —
«Конечно, да… Конечно, нет… А вдруг…»
 

«ещё прозрачная весна…»

 
ещё прозрачная весна
берёт легко-легко за руку:
всё будет – август до пьяна
и повторение по кругу
 
 
и завтра и через века
другая в кардигане дама
пойдёт гулять у родника
как все мы со времён Адама
 
 
с прожилкой красной лепесток
ей упадёт в карман нагрудный
а капля звонкая – в песок
невыносимо… трудно-трудно…
 

«Даже если остаться одной…»

 
Даже если остаться одной,
не напялить корону утраты:
навсегда остаётся с тобой
камнем в почке любовь в три карата.
 
 
Разрастается, как на дрожжах,
и пульсирует, и тяжелеет,
потому что никто в соцсетях
наш континуум не пожалеет —
 
 
беспризорную кошку в соплях,
в серо-бурой одежде соседку
и майдан муравьёв при огнях
в осаждённой бурьяном беседке.
 

«Бывает свобода как смерть…»

 
Бывает свобода как смерть,
наоборот – всегда,
поскольку, упав на твердь,
ты видишь: бегут года…
Серебряный остроцвет —
растительный побратим
созвездий и зимних дней.
Мы, может быть, и хотим,
но не увидим друг друга с ней
так близко, глаза в глаза,
как лилия с палачом…
Бессмертие только за
сиять под её лучом.
 

На ветру

 
В зелёном зареве сгорает лето,
проходит время, не сочтя за труд, —
ни в памяти, ни в сердце не умрут
артисты травного кордебалета:
 
 
узор волны и всплески отражений
зеркалят пляску ивы у пруда,
целует пылко жёлтая звезда —
на бледной коже у блондинки жженье…
 
 
И та оставит у воды секретик —
прощальный вздох… с виска седую нить…
чтобы в июль земной ещё заплыть,
надев под солнцем вязаный беретик.
 

В конце июля

 
Запахнет август ранним сентябрём,
в пунцовый цвет нарядится репейник,
семейства трав почувствуют нутром
всё, что в строку вдохнул романтик Гейне.
 
 
Но ты не Гейне. В юбке вдоль межи
бредёшь, и вдруг – так близко к эмпирею,
где колет в щёку ус небесной ржи
или травинка звёздного пырея…
 
 
Внизу, забыв на время про формат
и безупречно выдержав фермату,
сквозь лапы елей бирюзу закат
льёт на капусту и кошачью мяту.
 

Паутинка

 
Как сравнить паутинку с лицом человека,
с напряжением поиска, с музыкой мысли?
Но волокна летели сквозь ветки – повисли
в самом сердце предзимье творящего лета:
там, где ты меж полыни болтаешься праздно,
там, где круто с капустницей сделать бы фото…
Промолчишь своей паре о вечном (заразно)
и взгрустнёшь о конце неземного чего-то.
 

«Богемское стекло фонтанов…»

К***

 
Богемское стекло фонтанов,
стрекоз летучая слюда…
Зачем-то я пришла сюда —
в страну пустых кафешантанов.
А струи помнят: был жесток…
И за любовь со мной страдала
на фоне синего сандала
луна, летя, как лепесток.
 

«Он с озером внутри пришёл ко мне…»

 
Он с озером внутри пришёл ко мне,
сказал, что не уловишь рифмой жизни,
толпились клёны в гаснущем окне,
всегда – ясны, а в полутьме – эскизны,
и падали лучи на землю ниц,
им эта фраза показалась вестью
о будущем… Вот так в потоке лиц
стремится рыцарь сквозь века к невесте.
 

«Такой каприз. Пыльцовыми мазками…»

 
Такой каприз. Пыльцовыми мазками
в неуловимой майской теплоте,
пожалуй, да, с трухой и лепестками
проплыть, в стихи сложиться на плите
бетонной в обветшалом тёмном парке,
и пусть их смысл и ценность не поймёт
при блеске солнц, светивших и Петрарке,
какой-нибудь прохожий обормот.
 

Отбытие

 
А нам казалось, память будет лёгкой…
Не растворится в прошлом запах лилий!
Цветы умрут на кухне у соседки,
а рядом ляжет серый кот Василий…
Черкнуть в соцсети – разве что-то значит?
Так отчего же задрожали руки?
Но кстати образ – пальма, море… Небо.
Там не полнят ещё в облипку брюки.
 

На солнце

 
Но эльфу так желанен
цветок на отдаленьи…
Излиственные длани
к салатовым коленям,
на солнце перламутром
сияющим призывно,
ползут, слагая сутру, —
тюльпанно, травно, ивно:
под августовским небом,
о эта счастья малость,
всей твари на потребу
горит в зелёнке алость.
 

В саду

 
Легла строка на сенсорный экран…
Ныряю в звук – в зелёную пучину…
С прохладной нотой имя «Вантабран»
по языку скатилось без причины.
В тени вьюнок садовый молчалив,
игрив огонь почти из ниоткуда
на пузырьках янтарно-красных слив,
не торопя законченность этюда…
Листва рифмует наобум слова,
воображая местность Вантабрана:
без ясной мысли, может, не права,
но этот лепет исцеляет раны.
 

«Муж досаждал вчера по телефону…»

 
Муж досаждал вчера по телефону:
что делаю в провинции одна?
Да совпадаю со спокойным фоном,
в потоке дней не достигаю дна…
А что бы было, что бы было, если б
играть палитрой бесполезных чувств,
и только, Бог позволил мне, хоть тресни,
и крест нести бессмысленных искусств?
 

Мальчику

 
Под горячей крышей корзины с луком,
с чесноком, с трухой золотого цвета,
тишина рождается лёгким стуком:
это грузный жук прилетел с приветом.
А в беседку выпорхнешь без халата —
ты у лета бабочка на макушке;
ждёт-пождёт тебя впереди расплата,
не со зла куёт в вышине кукушка.
На воде дробится порыв сирени,
белый блеск за облако улетает,
и, как будто ты не рождён, паренье
в твоём теле маленьком обитает.
 

«лес пахнет свежо под луною…»

 
лес пахнет свежо под луною
он в прошлом как все мы весна
роняет осина: не ною,
я тень серебристого сна
ей памятна веха в отчизне
где чертятся судьбы вещей
которых никто в этой жизни
не приговаривал к ней
святые о если бы крылья…
да мало под коркой души
и света за лиственной пылью
в хрустально звенящей тиши
 

Сезоны

1

 
Мы и не заметим, как придёт время
истинных, атласно-розовых помидоров.
Апрельская чаша, ждавшая наполнения,
была ли – не была?
И вот плещется через край
напористая, не битая жизнью зелень,
и май разливает в раскрытые от удивления рты
играющий пузырьками тархун.
 

2

 
Август: акация ссыпает песок золотой
прямо в потёмки сердца,
но повсюду ещё расцветает софора;
зрачок сжимаются в точку – аж больно!
 

3

 
А ночи уже прохладны.
А травы в ответ: да ладно!
Подметив о жизни нечто,
что в целом бесчеловечно, —
что все мы летим по кругу,
как листья, что их – навалом…
И, чтобы отвлечь нас трюком,
восходит луна овалом.
 

В ритме пульса

«Как оглушает свет, когда…»

 
Как оглушает свет, когда
давно идёшь во тьму!
Кленовый лист, почти звезда,
не знаю почему,
 
 
не для кого-то, не зачем
в луче окна горит,
не отвергает острых тем
и вот что говорит:
 
 
 – Похож на турка твой отец,
была, как солнце, мать,
а забываться наконец
и значит вспоминать.
 

Отпевание

 
В майский свет на крыльцо ты впорхнула сквозь сени
под звучание утра с открытою датой…
А вчера, в октябре, в теплоте не осенней
завывал над тобой иерей бородатый…
Косолапо плелись после гриппа минуты,
ничего не случалось: духи на запястьях,
юность, ласточки, солнце, мгновенное счастье…
А за что – ни за что не понять почему-то.
 

«В апреле с мужем карпа мы мечтали…»

 
В апреле с мужем карпа мы мечтали,
дополнив рисом, с разной дребеденью
запечь в фольге на пир, на день рожденья.
Но смотрит карп… А я-то не из стали!
Теперь увижу краем глаза рыбу
с открытым ртом – в стекле… или скульптуру…
и задыхаюсь в петле диатрибы
на высоте предельной тесситуры.
 

На ходу

 
В мою коллекцию утрат
одна попала в сто карат…
Вот дом, здесь учат каратэ,
вот перекрёсток буквой тэ,
фонарь вдали, но не звезда…
Мы часто ходим в никуда.
 

««А вот и проблеск, погляди!»…»

 
«А вот и проблеск, погляди!»
Всё небо за окном в узорах.
А мы у бортика ладьи
и в такт земному разговору
плывём с сестрой, приняв на грудь,
сквозь память в детство из далёка,
я в плаваньях подобных дока
и даже рулевой чуть-чуть:
ловлю из мрака, да мы обе,
бесплотный образ – золотой,
поющей, полной, твердолобой,
от нас уставшей, не святой…
 

Поездка за город

 
Луч солнца проникает в сердце,
а в нём пульсирует печаль…
Сосед с улыбкой иноверца,
не помнящий иных начал
за видом осени, платформы,
подошв и грязи впереди,
не смейся, плакать – это норма,
с крестом покойной на груди…
День ноябрит, но дождь вторичен:
вдали на бледно-голубом
вдруг вырастает дом кирпичный,
авто и пешеход, потом
перерастает небыль в небо
над пожелтевшею травой
и станущей горячим хлебом
озимой, а не яровой.
 

Маме

 
Ожили муравьи. Вернулись с юга птицы.
Все, кто остался, резво продолжают род,
и девушка с картонкой из-под «Додо Пиццы»,
и дед на самокате, грешный обормот.
Здесь нет одной тебя, ты где-то в эпицентре
прозрачного огня без имени, без дна…
А я пишу, пишу и нажимаю enter,
и силюсь осознать, что вот теперь – одна.
 

Мои ошибки

 
Три килограмма на весах,
но килограмм пятьсот
сквозь Вероники Волоса
ветрами унесёт…
 
 
Дыханья лучше – быть ничьей:
где звук идёт в распев,
расти у луковки лучей,
родиться не успев.
 

В аллее

1

 
А вот беседка, а за ней
в конце пустой аллеи звёзды
ведут туда, где боль – сильней,
но и любить – ещё не поздно.
 
 
Не спьяну подмигну глазку
светила на сапфире гладком
пустых небес – мазок к мазку…
Что жизнь? Игра, а не загадка.
 
 
Мотор, хлопушка, пируэт…
Здесь остаётся тембр гобоя,
в мгновенном кадре – голубое
и мой искристый бабий бред.
 

2

 
Нет, я люблю, люблю, люблю
весны февральскую улыбку!
Меренга снега, кофе – липкий,
с добавкой кюрасао блю…
Столичный воздух на губах —
обычный, с привкусом лаванды.
На цилиндрических столбах —
инопланетные гирлянды.
И вдруг понятна новизна
всех опытов, простых и парных,
бываний в мире небинарных
и поворотов крутизна.
 
 
Ты восхитителен, дуэт
почти незнания и мысли!
На ветках жемчуга повисли,
в потёмки источают свет.
 

Струна

 
Арумы, ирисы, мимоза
в пятне продуманного света…
Искусство – в сердце быть занозой,
не добиваясь тет-а-тета…
Необъяснимо при Матиссе
и Ренуаре жалит память —
как без упрёка свои кисти
fille погружала прямо в пламя,
от взрослых прятала ожоги,
но мэтр не поберёг: умерьте
брио! Талант – желать, как боги.
И лопнуть с визгом на концерте.
 

Фантазия для Франца Шуберта

 
Я шла над прудами. Там падали блики на воду
                                                      созвездьем креста.
«Маэстро, ваш путь не девицы, а ноты и клавиши!» —
наплакали пальцы по букве. Увы, ничего
                                                         не исправивший,
Бог тупостью сытых замучил и Шуберта, и Христа…
В подсветке пространства июня: сирени погасшее
                                                                        облако,
луна поднялась на поверхность – сквозь сердце
                                                          проходят лучи…
И эти плывущие в небе с рожденья знакомые облики
Бог создал. И звёзды как тьмы розоватой ключи.
 

«Сирень и розы, да не те…»

 
Сирень и розы, да не те…
За шторой тени возрастали.
Сияла турка цвета стали,
томился кофе на плите…
Уютный мрак. Той темноты
аскет не обесценит образ:
во тьму сквозь яркий отблеск-прорезь
восходит некто, но не ты.
 

Под катом

Ледоход

 
Приходит время: взрывы и контрасты.
Вот-вот попрут пролески из-под наста,
любовь взойдёт сквозь кожу на руке.
Цель перемен читается нечасто,
мир – будто палец держит на курке.
И мы цитируем слова Екклезиаста,
а март уже остался вдалеке.
 

Впечатления дня

 
Как было в восемнадцать умирать легко,
пить слов сияющих стальное молоко
и смело в контрапункт к тупой вселенской лени
огнём души, не созданной для тленья,
касаться Леты строго и легко!
 
 
Квадрат доски, тупой мелок, окно,
аудиторное обычное кино.
За кадром, как из ящика Пандоры, —
моллюски, маловеры, мародёры,
моё «Я думаю, я понимаю, но…»
 
 
Проговори их естество, не злись,
раз уж они откуда-то взялись,
четыре всадника, и каждый со снарядом…
Мой сын сидит в конце седьмого ряда:
блестят очки. Горит лазурью высь…
 
 
– Ты, правда, умер? Может, не зазря.
Сойди, Христос, в туманы мартобря,
успей сейчас, раздай им по конфете:
«Не начинайте, стойте! Вы как дети!
Смысл этой жизни – тихая заря».
 

За утренним чаем

1

 
Тюльпан, мимоза,
скоро – василёк…
Взошли цветы —
не строчат бредни в блог,
рифмуя маты
с «ядерным закатом»,
но, как и мы,
трава кровит под катом.
 
 
Кружись, планета,
не ломайся, ось.
Потом поймут,
что это было – вкривь и вкось…
Летят грачи в озоне
в небезопасной зоне.
 

2

 
О если ты хотя бы куст крапивы
не сотворил без матрицы и бота,
случайно – пусть! – и от волненья криво,
зачем ты сам родился от зиготы?
Ты наводил на бесконечность буки,
ты гнил в траве, убив из автомата…
Пока иной кропал стихи в Фейсбуке
и пахла в чашке сладострастно мята.